Она только плечом поведет.
— А завтра?
— А завтра будет завтрева.
И все это без тени улыбки: не то шутит, не то всерьез.
— Может быть, присядете? — подлаживаюсь я к ее тону.
— Некогда нам с вами сидеть.
— А вчера вроде время было.
— Вчера — было, сегодня — нету. До свиданьица! — И в этом "до свиданьица" промелькнет вдруг и насмешливость, и даже неприязнь, что ли.
А на следующий вечер я уж больше по привычке, чем с уверенностью бреду к Тониному дому. Уже придумываю, как скажу: "Слушай, Антон, если тебе неприятно, что я под твоими окнами отираюсь, так ты скажи — я человек вежливый, могу и на другой скамейке курить по вечерам…" Или нет, так, пожалуй, она решит, что я говорю не просто о другой скамейке, но и о другой девушке… Лучше, пожалуй… Как назло, фразы получились какие-то дурацкие, и, как специально, чтобы помешать продумать их, докучливо звенели и жалили комары.
Однако Тоня прибегала веселая, словно и не было размолвки:
— Комары не заели?
— Поют, собаки!
— Ничего: попы поют над мертвыми, комары — над живыми.
— Как-как?
— Что — как?
— О комарах.
— А что, интересуешься? Ну, слушай: поет, поет, на колени припадет, вскочит, заточит, опять запоет.
— Откуда ты это все знаешь?
— Или вот: крылья орловые, хобота слоновые, груди кониные, ноги львиные, голос медный, нос железный — мы их бить, а они нашу кровь лить!
— Это я знаю! — радовался я как-то уж слишком бурно, наверное, больше тому, что мы снова на «ты», снова по-доброму. — Это я знаю! Кто его убьет, тот свою кровь прольет!
И ведь всегда-то вот так и болтали — никаких молчанок, объятий, поцелуев.
Бывали, правда, у нас трудные минуты, когда я, случайно задев ее, терял нить разговора. Смущалась, казалось, и она. Но я тут же брал себя в руки, начинал подшучивать — что она вовсе и не девушка, а мальчишка, что она «супротивница»: если ей что сказать, так сразу наоборот и сделает.
— Сделаю! — соглашалась она удивленно.
— Вот-вот, я же и говорю: супротивница. Вот скажи я сейчас: сядь и сиди, и ни-ни! Что ты сделаешь?
— Уйду.
— Ну, а вот: Антон, сейчас же марш домой!
— Еще чего: домой, — полушутя-полувсерьез возмущалась она. — Чего это ради?
Моя скамейка, моя воля — хочу сижу, хочу иду!
— А я сказал: марш! Чтобы через десять минут тебя здесь не было!
— А вот и буду!
— А вот и нет!
— А вот и да!
— Ага, что я говорил? Супротивница!
— У меня такой закон, — говорила она до наивного серьезно, — захотел — сделай. Это во мне егоровская порода.
Я радовался своим открытиям в Тонином характере так, словно открывал новые земли. Но помимо ее характера, были еще ее быт, ее родственники, обстоятельства жизни. И о том, что я ничего о них не знаю, мне изредка напоминал Юрка:
— Неплохая девка. Только если не выскочит замуж за какого-нибудь приезжего, так и останется век дояркой, в деревне.
— Почему? Она девочка с характером.
— Характер характером, а куда денешься, когда ни матери, ни отца. Дядька да бабка. Дядька выпить не дурак.
— Откуда ты знаешь?
— Откуда я знаю… Разведка, мой друг, разведка… А что дядя ее, Трофим Батькович, тяжел на руку, это, я надеюсь, тебе известно?
— Нет, — даже пугался я.
— А что тебе вообще известно?
Получалось, что ничего. Я знал, что она своевольная, переменчивая, фантазерка, насмешливая, наивная, обидчивая, упрямая, ребенок, взрослая. И с этим, честно говоря, не очень вязался образ жертвы обстоятельств, который вставал из редких замечаний Юрки. Видел я однажды и дядьку ее. Мужик как мужик. Вышел, посмотрел.
— Что, Трошенька? — весело спросила Тоня.
— Спать тебе пора.
— Ничего, зимой отосплюсь.
Я заторопился:
— Пойду, пожалуй.
— Сиди, сиди, — остановила Тоня.