Ра-та, ра-та, там. Ра-та, там.
Вспыхнули факелы на фоне черного неба, обрисовав очертания огромного креста, несомого во главе процессии кающихся.
Смолкли барабаны, и зазвучал хор монахов:
"Miserere nobis, Domine!"*
______________
* Помилуй нас, господи! (лат.).
Явление первое: повозка с изваянием Мадонны.
Толпа падает на колени. Благоухание льется с цветов жасмина, осыпавших статую святой девы. Во всей своей чудовищности развертывается волнующее зрелище: ряды монахов, чад факелов, давящее молчание и распятый спаситель, из ран которого стекает почерневшая кровь.
Следом, под своими хоругвями, идут члены святых братств - в белых, коричневых, черных рясах с капюшонами, - несут в руках зажженные свечи.
При виде этих смутных фигур в остроконечных колпаках с черными отверстиями для глаз у Мигеля перехватило дыхание. Фигуры без лиц, без ртов, без лбов - только глазницы над раскачивающимися в такт шагов призрачными скелетами в саванах...
Гремит в пространстве ночи хор кающихся:
- Отпусти нам грехи наши, господи!..
Медленно бредут эти безликие чудовища, неся на плечах бремя своих прегрешений. Голоса их глухи, словно голоса мертвецов, - они льются вдоль улицы, не рождая эха, и у зрителей спирает дыхание.
- Помни всяк, что прах еси и в прах обратишься!
Мигель дышит хрипло, в горле его пустыня. Какой ужас - разглядеть под розовым лицом ощеренные зубы смерти, под улыбкой - загробный оскал! Тело становится тенью, плоть рассыпается в прах, и ветер развеивает его во все стороны...
Увянут, опадут лепестки цветов, деревья сгниют и повалятся, слова растают в воздухе. Ничто. Жизнь? Зарождение, рост, цветение, плод, увядание, гибель. И все же - год за годом бросают в землю зерно! И все же - не перестают рождаться люди! Жизнь неистребима!
На дне того, что длится, - но что же длится, кроме тебя, о боже строгий! - черная тьма, шаткие тени с пустыми глазницами, жалобы, плач и бледное пламя свечей...
Новые и новые ряды проходят улицей, несут святые мощи, у пояса кающихся - огромные четки, на устах - жалобные псалмы, - идут обнаженные по пояс, стегая друг друга розгами.
- Укрепи меня, господи, в покаянии моем!
Приближаются осужденные святой инквизицией - обреченные костру.
Они идут, окруженные стражей; цепи на их ногах, на руках - оковы. Одеты они в санбенито - позорные желто-красные одежды смертников.
Впереди - еретики, читавшие и укрывавшие запрещенные книги. Они двигаются равнодушно, упорно глядя себе под ноги, не поднимая голов - словно глухие, словно лишенные чувства.
За ними - два изможденных крестьянина, посягнувших с голодухи на оливы самого епископа.
В повозке палача везут женщину - волосы ее всклокочены, платье изодрано. Воздев скованные руки, она рыдает:
- Детей отняли, мужа замучили, палачи вы, не христиане!
- Барабаны! - звучит приказ.
Но высокий голос женщины взлетает выше глухой барабанной дроби, он как крик подстреленной птицы:
- Днем и ночью били меня железными прутьями, выжгли глаза, раскаленные гвозди вбивали мне в бок, волосы рвали...
Голос слабеет, удаляясь, - вот заглушили его барабаны.
- В чем провинилась эта женщина? - спрашивает обрюзгший горожанин, стоящий в толпе.
- Кто-то донес на нее, обвинив в заговоре против святой церкви, объясняет низкорослый человечек...
- Проклятые гниды, эти шпионы, - злобно ворчит горожанин. - Сжечь бы их самих! Скажите, сеньор, не прав я?
- Всяк зарабатывает как может, - уклончиво отвечает человечек.
- Как? Ты заступаешься за шпионов? - изумляется горожанин. - Может, и ты такой же? Эх, болтаю я...
Толстяк попытался отойти от опасного соседа, но толпа так густа, что ему не сдвинуться с места.
На следующей повозке - стройная фигурка. Девичье лицо сияет юностью. Кольца волос прихотливо обрамляют лоб, в глазах - ночь, черная, как блестящее вороново крыло. Это Дора, самая красивая цыганка Трианы. Pactus diabolicus - сожительствовала с дьяволом.
- А у сеньора сатаны губа не дура, - бормочет толстый горожанин. - В жизни не видел более прекрасного создания. Взгляните на шею - стройна, как у лебедя, ей-богу, я и сам бы не отказался...
- Ваша милость забывает, что вожделеть к еретичке - тоже ересь, хихикнул человечек.
Горожанин испуганно:
- Да черт с ней! Отдалась дьяволу, так пусть идет к нему...
Цыганка гордо несет свою голову, под рваным санбенито вырисовывается великолепная грудь.
Иезуиты, сопровождающие повозку, смотрят на нее змеиным взглядом и, прикрывая глаза, хрипло выкрикивают:
- Молись, блудодейка!
Наложница сатаны не слушает каркающие голоса, глазами она ищет кого-то в толпе. Быть может, возлюбленного, чтобы в последний раз обратить к нему белозубую улыбку?
Мутнеют взоры мужчин - воображение их рисует такие картины, которые привели бы их на костер, умей святая инквизиция читать мысли. Тучные горожанки от зависти кусают губы, призывая огонь и серу на гордую голову девушки.
За цыганкой везут старого еврея.
Он стоит в повозке, скрестив руки на груди, и губы его шевелятся - он ведет беседу с кем-то в вышине небес. Голос его тих, далек от земли - голос одиноких шатров и пустыни, где ничто не растет, ничто не шелестит, не пахнет, где сидит у горизонта неподвижная мысль, неподвижный и вечный взгляд:
- Вложи персты в раны мои, господи. Зри мою грудь, прожженную насквозь, мои болячки и язвы мои. Суди моих палачей, Адонаи!
- Повесить еврея! - раздаются голоса. - Ты не стоишь даже пламени!