- Благодарю за пожелание, - сухо отвечает Мигель, - и за предложение услуг. Пока что я ни в чем не нуждаюсь. Что подать вам, падре? Вино? Пирожное?
Лицо Трифона делается серым. Его жгучие глаза вперились в Мигеля.
- Я просил бы вашу милость, - тихо, но очень настойчиво говорит он, не усматривать в моем появлении светский визит. Прошлое, связывающее нас, и то обстоятельство, что я ради вас приехал в Севилью, дает мне право надеяться, что вы увидите во мне...
- Посланника божия, - заканчивает Мигель, охваченный внезапным желанием уязвить Трифона.
- Отнюдь - я всего лишь смиренный слуга господен, но явился я сюда как ваш наставник и, если позволите, друг.
Мигель смотрит на Трифона, который стоит, опустив глаза, и тучи воспоминаний вторгаются в его мысли. Вот он, этот сыроядец, пожравший всю радость детства моего и юности. Это он, послушный клятве моей матери, заковал меня в оковы, которые ныне так гнетут меня...
- Ее милость ваша высокорожденная мать и я, - говорит Трифон, словно читая в мыслях Мигеля, - желали вам только добра. Соблаговолите понять, что мы боролись за вашу душу, хотя порой вам, быть может, и трудно было подчиниться нашим просьбам.
Приказам, мысленно поправляет его Мигель, возмущение которого растет с каждой минутой. Приказам, строгость которых усугублялась слежкой и содержанием взаперти...
Трифон пригубил из чаши, поданной Мигелем.
- Голос, говоривший с вами моими устами, был голосом бога. И сегодня, ваша милость, я пришел для того, чтобы на пороге вашей новой жизни напомнить вам об его священном имени.
Опять обвивается вокруг меня, змеиная душа, думает Мигель. Опять втирается в мой слух этот вкрадчивый голос... Нет, падре! На сей раз - нет. Голос Грегорио звучит во мне стократ громче вашего. Все во мне восстает против вас и - прости мне, боже, - против матери, против ее обещания, определяющего мою судьбу. Я ведь тоже имею право сказать здесь свое слово?!
Мигель поднялся:
- Я не забываю бога - и не забуду, падре. Однако путь свой отныне я буду определять сам. Благодарю за посещение, падре Трифон.
Трифон вышел в полуобморочном состоянии; шатаясь, сполз с лестницы. Он от меня ускользает! Из-под рук ускользает! - в отчаянии думает иезуит. - Но я не так-то легко сдамся!
* * *
Соледад, сидя в бабушкином кресле, читает вслух. Дед и бабка, полные нетерпения, стоят перед нею.
- "...не знаете, как это грустно - бродить одному днем и ночью, и со всех сторон - обыденность, посредственность... Как тяжко носить пустое сердце... Сколько отчаяния в душе, знавшей лишь тьму и печаль..."
- Да, печаль и тьма - таково состояние человека, пока в нем не проснется любовь, - кивает дон Хайме.
Соледад сложила на коленях руки с письмом и, глядя в потолок, продолжает по памяти:
- "...и вот чудо: в темноте мне явился свет... утренняя звезда дня моего, луна моих ночей... То явились вы, донья Соледад..."
Старушка растроганна, дон Хайме поражен:
- Он знает ее имя!
- Не перебивай, дорогой, - просит донья Амелия.
- "Я жду ваших слов. Пусть единое слово, - наизусть говорит Соледад, слово о том, что вы согласны позволить мне взглянуть на ваше лицо вблизи, склониться перед вашей красотой. Ваш Мигель, граф Маньяра".
- Покажи мне письмо, Соледад, - взволнованно просит маркиз, протягивая дрожащую руку.
И правда! Подписано полным именем: Мигель де Маньяра Вичентелло-и-Лека.
- Что же, Соледад? Что ты ему ответишь? - спрашивает бабушка.
- Ах, он мне нравится, нравится! - И Соледад прячет лицо в ладони.
Старички с улыбкой переглянулись.
- В сущности, богатство не важно, - рассуждает вслух дон Хайме. - Мы небогаты - и разве от этого меньше стоим? Но я не говорю, что золото Маньяра - помеха нам. Наш скудный котел зазвучал бы полнотою, и запах от него пошел бы аппетитнее. Наш род заблистал бы новым блеском - и я, тесть Маньяры, шел бы в процессиях вслед за архиепископом и герцогом Мендоса, рядом с графом Сандрисом, ах, впрочем, нет. Это лишь внешняя сторона дела. Мне стыдно за мое неразумие... Честь и добродетель - вот драгоценность, с какой не сравнится никакое богатство. Твоя добродетель и красота, Соледад, уравняют любое неравенство меж нашими семьями.
- Я сейчас же напишу ему, - встает Соледад.
- Нет, нет, не делай этого, - советует старушка. - Не надо неспешностью выдавать интерес к нему...
- Пусть подождет несколько дней, - подхватывает дон Хайме. - Ты даже у окна не показывайся, как бы нетерпелив он ни был...
Соледад склоняет голову:
- Я буду послушна вам...
И вот идут дни, растет нетерпение Мигеля, гордость его возмущена - по десять раз на дню спрашивает он, нет ли ответа, ответ не приходит.
* * *
Мигель заряжен желанием, как туча огненными зарядами. Часами скачет на коне за городом, сменяя галоп рысью, и не может вытряхнуть из себя гнетущую тоску. Письма все нет. Окно пустое.
Он бродит по улицам, встречая редких запоздалых прохожих с фонарями. Кровь в нем кипит, стучит в висках, гудит, как водопад.
Коснуться - только коснуться белой, гладкой кожи Соледад... При мысли об этом его забила лихорадка. Не кожа - лебединые перья...
Бросился в собор. В боковом приделе - ночная служба. За решеткой хор послушников: "О, сладчайшая, о, прекраснейшая дева!.."
Огоньки свечей плавают в храме, подобно душам утопленников под водой, и каждое пламя похоже на очертания светящейся женской фигуры. Огромные колонны, несущие свод, облачены в складчатые женские одежды, их кудрявые головы исчезают высоко во тьме.
Изваяние Мадонны на алтаре - сам свет.
Мигель падает на колени, молится жарко, но изо всех углов, сквозь все столетиями почерневшие своды слышит он голос, который смеется легко и тихо, вздрагивая от возбуждения, - голос женщины. И рвется нить молитвы в мыслях его и на устах.
"О, сладчайшая дева Мария!.." - поет хор, а эхо возвращает Мигелю единое, стократно повторенное слово: женщина.
В гуле, что сотрясает корабль храма, - женщина; в пении послушников, чьи голоса трепещут в экстазе, - женщина; во всех углах гудит, шипит во всех свечах, кричит в его крови - женщина!
Запахом ладана пропитались ноздри, и голова закружилась.
Выбежал из храма. И вот уже стоит под окном Соледад.
- Соледад! Соледад!