Сухой майордомо вспыхнул свечой, ибо испанец и на смертном одре испытывает такую же страстную любовь к лошади, как к собственной жизни.
- Великолепное животное, ваша милость.
Монах наклоняется к графу Томасу, шепчет:
- Дон Мигель должен время от времени читать перед сном этому красавцу на ухо шестьдесят шестую суру Корана. Тогда конь будет предан ему, как собака.
- Но ведь тогда ему придется говорить по-арабски? - удивляется дон Томас.
- Разве я не обучаю его этому языку? - гордо отвечает Грегорио. Спросите у него сами, ваша милость.
- Добрый совет, - говорит граф, внезапно рассмеявшись. - И его даешь ты? Христианин и монах?
Мягко улыбнулся Грегорио:
- Ваша милость, я, правда, христианин, зато конь - араб и язычник.
Смеясь, дон Томас приветливо посмотрел на монаха.
* * *
Спальня графского сына.
Широкое ложе под балдахином, с сеткой от москитов? Колышущаяся ладья снов, блаженства, детских радостей? Кружевная укромность, пуховая мягкость?
Нет, о, нет. Жесткое ложе, стол, сундук с книгами, Скамеечка для коленопреклонений, распятие и - постоянный сумрак за спущенными занавесами. Окно за решеткой.
В келье Мигеля сидит за столом падре Трифон. Тощий, низкорослый человек, костлявое, бледное, скуластое лицо. Жгуче-пронзительные глаза неопределенного цвета, тонкие бескровные губы. Падре Трифон - член братства Иисусова; за фанатическую приверженность вере и рвение в делах церкви сам архиепископ Севильский, дон Викторио де Лареда, рекомендовал его в наставники Мигелю.
Падре Трифон держит в руке Священное писание.
- Отвертись себя, и возьми крест свой и следуй за мною. Ибо кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет ее, а кто потеряет душу свою ради меня, тот обретет ее. Вам это ясно, дон Мигель?
- Нет, - отзывается тихий голос из самого темного угла.
Там, съежившись, сидит на скамье юный граф Маньяра. Обхватив колени руками, он поднимает к учителю бледное лицо и вперяет в него пылающие глаза.
- Что же вам неясно? - вопрошает Трифон.
О, этот холодный, этот режущий голос! Мигелю он напоминает звук, с каким скребет по камню нож или камень по железной посудине.
- Мне непонятны слова: "Отрекись от себя самого", - тихо отвечает мальчик.
- Отречься от себя самого - значит презреть свои прихоти, страсти и потребности. Любовь и ненависть, богатство, голод и жажду. Все от себя отринуть, учит Иисус. Покинуть все, задушить в себе все чувства. Вы меня слушаете, дон Мигель?
- Я задумался, падре, - склоняя голову, сознается юный граф. - Я вспомнил о ладье с подарками от дяди, о ладье из Нового Света - она пристанет, вероятно, завтра. Простите, падре.
- На моих лекциях вы не должны думать ни о чем, кроме бога, - скрипит голос Трифона. - Прошу вас; будьте внимательны: в каждом человеке с рождения заложены добро и зло. Ваша задача - подавить в себе все злое.
- В матушке моей - тоже добро и зло? - внезапно спрашивает мальчик.
- Безусловно. Как в каждом из нас.
- Нет! - рвется из груди Мигеля; он вскакивает. - В матушке нет зла. Моя мать - святая. Она нежна и бела, как Мадонна.
- Остановитесь! - повышает строгий голос Трифон. - Вы кощунствуете! Ваша мать превосходная женщина, но не смейте ставить ее выше пресвятой девы! Это тяжкий грех. Первый долг наш - любить бога, чтить бога и защищать бога.
- Простите, - упавшим голосом произносит мальчик, садясь под зарешеченное окно.
- В вас, в душе вашей много гордыни, дон Мигель. Много строптивости и горячности. Бог же любит смирение. Назначаю вам заучить завтра Евангелие от Матфея, от главы шестнадцатой по девятнадцатую.
- Но завтра день моего рождения, падре, - несмело возражает мальчик.
- Тем лучше. Восславим этот день чтением святой книги, - сухо бросает священник, уходя. - Бог да пребудет с вами, ваша милость.
Мигель встал, подошел к окну. Он смотрит через квадраты решетки на тихий вечер, на блистающую вдалеке полосу реки - по ней притащат на канатах ладью с подарками дяди; Мигель видит, как под окном дочь кухарки, Инес, и косенький Педро, внук Рухелы, гоняются друг за другом, визжа от радости.
"Инес похожа на матушку, - размышляет Мигель. - Но она не так бела. Мать - святая, а этого не изменит даже падре Трифон. Она всегда одинока, как святые, и бела, как лебедь. Нет, грех так думать..."
Мигель отошел от окна, взял Евангелие.
"Истинно говорю вам: есть некоторые из стоящих здесь, которые не вкусят смерти, как уже увидят Сына человеческого, грядущего в царствии своем..."
Поверх книги устремил мальчик взгляд на закатное солнце и разразился слезами:
- Я этого не понимаю!..
* * *
Андалузское небо после полудня - огненный купол. В зените его кипит, пышет жаром раскаленный добела диск. На дне же земля горяча, как котел над огнем, она обжигает подошвы, воздух над ней обжигает гортань и легкие.
Мелкая, всюду проникающая пыль клубится низко над растрескавшейся почвой и оседает серо-голубым слоем на кактусах вдоль дороги. Над рекою вьются тучи москитов, опьяненных зноем.
Мужчины, тянущие бечевой пузатую ладью против течения Гвадалквивира, обнажены до пояса; тела их - жилы, кожа да кость. Тыльной стороной ладоней они утирают пот со лба. Слиплись от пота черные или рыжие клочья волос на их грудях, ребра часто вздуваются и опадают от хриплого дыхания. Глаза слепит сияние солнца и воспаляет зной.
Идут они тяжким шагом, обеими руками придерживая на плече бечеву, от которой в кожу врезается красная полоса.
Эти люди, и судно, и груз - собственность дона Томаса. Год назад король Филипп IV назначил брата доньи Херонимы, дона Антонио Андриано ди Лека, наместником над областью Серебряной реки, что в Новом Свете. И вот из сказочной заморской страны шлет дон Антонио подарки своей сестре и ее детям, Мигелю и Бланке.
Один из самых молодых подданных дона Томаса, по имени Каталинон, был взят за море доном Антонио; и сегодня, год спустя, он возвращается старшим над четырьмя невольниками, влекущими судно от Севильи; под Ринконадой путь им преградили пороги, и груз там переправили посуху на людях и лошадях. Теперь пороги Ринконады пройдены, к вечеру судно достигнет Бренеса, где скрещиваются дороги на Кармону и Алькала-дель-Рио; в Бренесе будут ночевать.
Восемнадцатилетний начальник Каталинон - впереди, он подгоняет людей однообразными окликами и щелканьем кнута.
- Тяните хорошенько! - нараспев кричит он. - Налегай, налегай!
Люди молчат, тянут, дыхание со свистом вырывается из легких, как воздух из бутылки при последнем глотке; они ступают тяжело, как скот, раскачиваясь в бедрах.