- Зачем тебе обезьянка, падре? - спросил Мигель.
Грегорио обернулся, лицо его осветилось радостью, и старый философ мгновенно превратился в ребенка. Ясные глаза его вспыхнули, и он с ребяческой улыбкой потер руки:
- Понимаешь, Мигелито, Солана, глупышка, просит обезьянку. Вот и хочу купить зверька, но, - тут он снизил голос до шепота, - я выклянчил нынче только пятнадцать реалов, так что приходится торговаться...
Монах весело позвенел монетками и бесхитростно улыбнулся Мигелю.
Мигель купил обезьянку, купил браслеты, колечко, игрушки - целую кучу вещей и лакомств, и они вместе отнесли все это в коляску.
- Садись! - повелительно говорит монаху Мигель.
- Что ты, что ты, сынок, - отмахивается старик. - Нельзя мне...
- Скорей, падре!
Монах осторожно опускается на бархатное сиденье, весь сжавшись - ему очень не по себе.
- Что подумают обо мне люди, Мигель?
- А ты говорил - не следует брать в расчет мнение других людей, когда делаешь доброе дело. И потом - кто тебя тут знает?
- Ошибаешься, душа моя. Меня тут знают многие. Я ведь хожу к людям, проповедую.
И в самом деле, множество встречных дружески приветствовали своего проповедника, восседающего в графской коляске, на Мигеля же они бросали неприязненные взгляды.
Какое уважение к нищенствующему капуцину! - с глубоким изумлением отмечал про себя Мигель. Меня вот и десятая часть не приветствует...
Коляска катила к мосту, ведущему в Триану. Недалеко от Торре-дель-Оро их заметили Паскуаль и отец Трифон, успевшие подружиться.
- Вы их видели, сеньор? - шепчет Трифон.
- Видел, падре. Это тот самый бродячий проповедник?
- Да, - со злобой отвечал Трифон. - Человек, который отнимает у нас графа Маньяра.
- У кого отнимает? - не понял Паскуаль.
- У меня, у бога, у святой церкви... Но не за монахом будет последнее слово!
Они сдвинули головы, шепотом делясь вероломным умыслом:
- Одного Грегорио? Но разве Мигель не грешит каждым словом, каждым поступком?..
- Одного Маньяру? Но разве Грегорио не развращает набожный севильский люд?
- Нет, нет. Обоих. Обоих!
А коляска, переехав через мост, достигла Трианы, и уже сбегаются к ней со всего предместья женщины, дети, старики.
Перед обезьянкой, перед кучей подарков, вся замерев, стоит Солана, только слезы счастливого изумления стекают по бледным щечкам.
- Ох, спасибо, сеньор Мигель, - пролепетала она наконец, целуя ему руку.
Грегорио притащил мех с вином, мужчины уселись, пока Солана разглядывала подарки.
Поговорили о делах города; Грегорио с ужасом поведал, что на рождество святая инквизиция сожжет тридцать еретиков. Потом рассказал, о чем он проповедует на улицах.
- Будьте осторожны, падре, - предостерег старика Мигель. - Некоторые ваши воззрения слишком смелы, слишком свободолюбивы, а инквизиции это не по вкусу.
- Я говорю одну правду, - возразил старик. - Я никогда не лгу, не клевещу и никому не желаю зла. Так что же может со мной случиться?
- Инквизиция неумолимо следует за указующим перстом доносчиков. И если, падре, у вас есть недруги...
- У меня? - искренне удивился монах. - Откуда им взяться? Я и бессловесную-то тварь не обижу, не то что человека, если человек этот беден и добр. Что же касается высокопоставленных, которых я не люблю, то в их глазах я так мал, что не стою и щелчка.
Мигель накрыл своей ладонью его руку и сказал так мягко, как говаривал некогда, в далеком детстве:
- Знаю, я-то вас знаю, добрая душа, но ведь не всяк к вам с добром... Вспомните, падре, Трифона.
- Благослови его бог во всем, - ответил Грегорио. - Ведь он, как и я, хочет трудиться во славу божию. Ну, а ты, сынок? Я видел вчера, как ты выходил из дома графа Сандриса. Ты сиял.
- Да, падре. Я влюблен в донью Изабеллу.
Грегорио стал серьезным, озабоченно наморщил лоб.
- Мать хотела видеть тебя священником, Мигель.
Мигель помрачнел, готовый взорваться, монах опередил его:
- Ничего не говори! Я тебя понимаю. Нельзя требовать, чтобы побег кипариса превратился в жасминовый куст. Слишком горяча твоя кровь, чтобы одна лишь любовь к богу могла дать тебе полное удовлетворение. Ты пылаешь, как факел, ты как гроза, ты все время в полете и не можешь быть иным.
Грегорио вздохнул, робко погладил руку Мигеля и добавил:
- Всего-то ты желаешь сверх меры, сынок... Да пребудет с тобою божья помощь, и да не ожесточится он против тебя! А ты действительно любишь донью Изабеллу?
- Я люблю Изабеллу, как никто никого не любил.
* * *
Когда привратник Сандриса сказал Мигелю, что по распоряжению графини его не велено впускать в дом, у Мигеля потемнело в глазах. В первый момент ему захотелось войти вопреки запрещению, однако гордость остановила его.
Он послал Каталинона с письмом к Изабелле, и вскоре горничная ее, Луиза, принесла ответ: "Люблю тебя, Мигель, - да простит мне господь! - как само имя божие. Я - твоя. Этой ночью, когда матушка заснет, я сойду в сад".
Темной ночью, беззвездной, безлунной, пришла Изабелла к Мигелю. Между поцелуями, боязливо оглядываясь при каждом шорохе, рассказала о ненависти своей матери к нему. Между поцелуями уговорились - завтра ночью похитит Мигель Изабеллу. Они увезут свою любовь в Сан-Лукар.
Когда я стану его женой, говорит себе Изабелла, матушка несомненно смягчится.