Ужас объял старика. Какой чудовищный эгоизм! Но любовь Грегорио сильнее ужаса и отвращения. Быть может, не поздно еще измениться Мигелю...
- Опомнись, сынок! То, что ты говоришь, жестоко, бесчеловечно...
- Все или ничего! - скрипнул зубами Мигель. - И если я отдаю все, пускай и другой все отдаст. А ложь я не прощу никогда никому!
- Боюсь, сынок, ты хочешь большего, чем может и имеет право хотеть человек. Мне страшно за тебя, Мигелито...
- Дон Флавио граф Сандрис, - доложил слуга, и вот уже Флавио входит, с лицом, искаженным гневом.
Грегорио, поклонившись, уходит в соседнюю комнату.
- Дон Мигель, вы похитили мою дочь?
- Да, - отвечает Мигель, - но...
- Молчите! Вы ее обесчестили, и ваш долг жениться на ней.
- Никогда!
- Защищайтесь! - И дон Флавио обнажил шпагу. - Вы заплатите кровью!
Шпаги сверкнули.
Сталь звенит, сыплются искры, удар на удар, молния на молнию - и дон Флавио падает, как подкошенный, прижав к сердцу левую руку, и струйка крови просачивается из-под пальцев.
Дон Флавио всхлипнул, и сердце его остановилось.
Широко раскрыв глаза, стоит Мигель над убитым.
Входит Грегорио, ищет пульс Флавио, подносит зеркало к его губам. Оно остается незамутненным. Грегорио встал на колени, помолился над мертвым и, поднявшись, в отчаянии воздел к небу руки:
- Что ты сделал, Мигелито! Убил человека - и сам себя погубил...
Монах зажег свечи в головах убитого.
А перед взором Мигеля дымный мрак, и сквозь него чуть просвечивает лицо Изабеллы. Словно в преломлении лучей, видит он это лицо, искаженное до неузнаваемости.
- Ты попал в беду, Мигелито, - говорит Грегорио, и голос его тяжелеет от жалости. - Сам знаешь, что это означает: тебя будут судить. Надо бежать.
- И убегу! - резко отвечает Мигель. - Никому не позволю меня судить! Не позволю, чтоб меня исповедовали и наказывали.
- Быть может, помогут твой отец и его преосвященство... Их влияние...
- Не стану я просить защиты! Не желаю ничьей помощи. Я покину Севилью, но ни перед кем не склонюсь. Отцу же, падре, сами отвезите весть, прошу вас...
- Мой мальчик... - начал было Грегорио, но слезы не дают ему продолжать.
А Севилью уже взволновали быстролетные слухи.
- Стало быть, дон Флавио пал не от руки убийцы, а в честном поединке?
- Да, так все говорят - был поединок.
- С кем? С кем?
- Точно неизвестно...
- Да нет, кум, известно. В последний раз его видели, когда он входил во дворец Маньяры.
- Чепуха. Дон Томас был его лучшим другом...
- Да, но сын Томаса, сеньор...
- О! Дон Мигель? Вот, быть может, и след!
- А что такое, сеньор?
- Разве вы не знаете, что дон Мигель и донья Изабелла...
- Конечно, это всем известно, но в какой связи с этим поединок?
- Черт их знает, какая-нибудь связь да есть, попомните мои слова...
Языки горожан проворно перекатывают клубок клевет, шепотков, намеков, раскручивая, разматывая его с удивительной быстротой.
Ничто не мешало связать слухи о поединке со слухами о соблазнении Изабеллы - и вот уже на следующий день какой-то бродяга впервые пел на углу Змеиной улицы песенку о Мигеле де Маньяра, втором доне Жуане Тенорио, который соблазняет всех женщин подряд и бьется на шпагах с отцом любовницы.
А так как мир легковерен и доступен злорадству, в особенности там, где речь идет о больших господах, то и певец наш стяжал немалую кучку мараведи за свою насмешливую, издевательскую песенку.
* * *
Перед рассветом Грегорио проводил Мигеля и Каталинона за городскую черту.
Едва проехали Кордовские ворота, встретили человека, закутанного в длинный Плащ.
- Благородный сеньор, ваша милость, так рано, и уже на прогулку? спросил закутанный, и тихий смех донесся из-под его капюшона. - Это похоже на бегство согрешившего...
Мигель схватился за шпагу, но Грегорио удержал его руку.
- Купите индульгенции, ваша милость, - пробормотал закутанный незнакомец. - Купите святые реликвии, и вы обеспечите себе прощение грехов и спасение души. За один только кварто можете поцеловать кость руки святого Иакова. Это приносит радость. А вот за двойной реал - три дюйма веревки повешенного, на счастье...
Мигель молча проехал мимо, но старый философ, ради любви к грешному, подавил свое отвращение к суеверию и вернулся.
- Дай-ка мне эту веревку, - сказал Грегорио, протягивая два реала.
Догнав потом Мигеля, он тайком засунул обрывок веревки в его седельную сумку и простился с ним, как отец с сыном.