Тьма - густая, как каша. Облепляет со всех сторон. Трус Висенте стонет от ужаса.
- Может быть, довольно мы отошли, Каталинон?
- Нет. Надо добраться до карьера.
Пройдя еще немного, свернули с дороги, сбросили тело в песчаный карьер и кое-как забросали песком.
Тележка возвращается к городским воротам.
- Что мы везли? Да так, всякую старую рухлядь. Нехорошо держать ее в городе, сержант.
А теперь, после этой грязной работы, стаканчик вина. Висенте пьет, как никогда не пил. Страх иссушил его гортань, трусливой душонке необходимо залить искры укоров совести.
- Ох, это слишком для меня! - бормочет Висенте. - Заманил в дом жену друга, обесчестил, а муж накрыл их, заколол жену, а этот нечестивец приказал бросить ее за чертой города, как мусор... Дрожу я, боюсь я, иссыхаю от страха, Каталинон!
- Пей, старик. Вино поможет забыть проснувшуюся совесть.
Но душа Висенте полна теней, и он наводнил ими весь разгульный трактир. Многие уже оглядываются на старика.
- Смотри, Като, они присматриваются ко мне... Все глядят на меня отчего? Что вам нужно, люди?!
- Ха-ха-ха, дед, у тебя рука в крови!
Старик подносит руки к глазам - на тыльной стороне одной из них алеет пятно.
- О небеса! Спасите! Спасите душу мою!
- Убил, что ли, дед?
- Ты что болтаешь, безумный?
- Или помогал убивать?
Каталинон с угрозой сжимает плечо Висенте, но сердце старика трепещет, как пойманная птица, его охватывает жажда исповеди - он кричит:
- Мой господин, Маньяра, обольстил ее, дон Диего убил, а нас заставили вывезти за ворота, о, несчастный я, грешный!
Каталинон вытолкал старика на темную улицу.
Ветер воет в чердаках, из трактира доносится песня:
За ночь трех женщин обольщает,
Невесту в шлюху превращает...
Жуана мерзкого - в тюрьму!
Пошли, господь, ему чуму!
* * *
На мольберте картина: пречистая дева.
- Моя последняя работа, - говорит Мурильо, улыбаясь Мигелю. - Мадонна.
- Донья Беатрис, - догадывается Мигель, и жена художника радостно смеется.
- Да, я пишу мадонн с Беатрис, - так, дорогая?
Мурильо привычным движением приглаживает свои волнистые темные волосы: его глаза и нос утонули в жирке возрастающего благополучия; с мясистых губ срывается громкий возглас:
- А вот и ваш крестник!
Мурильо кладет руку на головку младшего из двух своих сыновей.
Донья Беатрис с улыбкой сажает себе на колени дочурку.
- Бог благословил нас, дон Мигель.
- А я и заслужил это! - грохочет Мурильо. - Я честно служу ему. Во славу его я написал целый цикл картин для монастыря святого Франциска. Не успеваю писать - такой спрос на мои картины, - похвастался он. - Решил теперь - открою мастерскую и подберу помощников.
Мигель посмотрел на него с сомнением.
- Нельзя иначе, дон Мигель. Мой учитель, славной памяти Хуан де Кастильо, поступал точно так же. Мы ему помогали - он же только подправлял.
- Не пострадает ли от этого ваше искусство, дон Бартоломе?
- Нисколько. Сам я тоже буду писать. Но на все меня не хватает.
- Вы изменились, - размышляет вслух Мигель, рассматривая Мадонну.
Художник заговорил с жаром:
- Надоела прежняя моя манера - контрасты света и теней. Вы видели мои картины в монастыре святого Франциска? Там это еще есть. Снизу тусклый свет, а над ним цвета во всей полноте, светлые и темные. Помню, вам когда-то не понравились мои мальчики с собакой. Теперь я понимаю вас. В картине должна быть поэзия, как вы думаете, сеньор?
- Безусловно.
- Я лично называю это иначе. Даже когда я пишу Мадонну, то есть образ воображаемый, а не реальный, я должен сделать его реальным, но смягчить цвет, нужно добиться теплых, мягких тонов. Это и есть поэзия. Не верите? О, это так! Убрать немного божественного и придать Мадонне немножко человеческого - и, наоборот, убрать часть человеческого, но придать реальной женщине нечто высшее, неземное. И все это можно выразить теплотою и мягкостью цвета. Каждый человек несет в сердце своем мечту, белую и чистую, и по образу ее...
Мигель, нахмурившись, встал.
- Боже мой, мои слова задели вас, дон Мигель? О, простите великодушно... Может быть, я коснулся какого-нибудь воспоминания...
- Вас возмущает жизнь, которую я веду, правда?
Мурильо покраснел еще больше - он не знает, что делать, он растерялся. Но с привычной прямотой слова сами слетают у него с языка: