Справедливости ради надо упомянуть, что у мальчишек тоже своя выставка, соперничающая с нашей. Соблазнительное бельё они на всеобщее обозрение не выставляют, зато демонстрируют свои диковинные поделки: изящно выточенные ножки столов, витые консоли (это самое трудное, дорогая!), деревянные штуковины с соединениями «ласточкин хвост», тщательно проклеенные картонные коробки и особенно муляжи из гончарной глины – гордость учителя, который скромно нарёк этот зал «отделом скульптуры», – муляжи, якобы воспроизводящие фризы Парфенона и другие барельефы, оплывшие, грубые, жалкие. «Отдел рисунка» представляет собой зрелище ничуть не более отрадное: разбойники из Абруццо косят, у римского первосвященника флюс, Нерон ужасно гримасничает, а президента Лубе в трёхцветной рамочке из дерева и картона как будто вот-вот стошнит. («Это потому, что он думает о своём кабинете министров», – объясняет Дютертр, который злится, что никак не станет депутатом.) На стенах – тусклые рисунки, архитектурные композиции и «предварительный (именно так!) общий вид Всемирной выставки 1900 года» – акварель, заслуживающая почётного приза.
На всё время, оставшееся до каникул, мы уберём с глаз долой книги и будем лениво работать в тенёчке, то и дело бегая мыть руки – замечательный предлог, чтобы послоняться по двору, – якобы чтобы не замусолить светлую шерсть и белое бельё; я выставляю лишь три розовые батистовые распашонки, как у младенцев, соединённые с такими же панталонами—что-то вроде комбинезона. Это шокирует моих подружек, единодушно находящих их «неприличными», надо же!
Я располагаюсь между Люс и Анаис, которая, в свою очередь, соседствует с Мари Белом, – мы по обыкновению держимся своей компанией. Бедняжка Мари! Ей приходится снова готовиться к экзамену – теперь к октябрьскому… В классе ей до смерти скучно, и мадемуазель из жалости разрешает ей сидеть вместе с нами. Она смотрит атлас, читает «Историю Франции»– я говорю «читает», но книга просто лежит у неё на коленях; Мари наклоняет голову, переводит взгляд на нас, прислушивается к нашим разговорам. Я заранее знаю, чем кончится для неё октябрьский экзамен.
– У меня во рту пересохло. Ты принесла бутылку? – спрашивает у меня Анаис.
– Нет, я как-то не подумала, но Мари наверняка принесла.
Эти бутылки – ещё одна наша непременная причуда. Как только устанавливается жара, мы решаем, что воду из колодца пить нельзя (её нельзя пить в любую погоду), и каждая из нас приносит на дне корзины – иногда в кожаном портфеле или полотняной сумке – бутылку с холодным питьём. Мы соревнуемся, кто придумает самую оригинальную смесь, самые фантастические напитки. Никакой кока-колы – кока-кола для малышни. Нам больше пристало пить воду с добавками уксуса, от которой белеют губы и пощипывает в желудке, кислый лимонад, мятный напиток, который мы готовим сами из свежих листьев мяты, украденное из дома жутко сладкое вино, вяжущий сок из недозрелой красной смородины. Дылда Анаис горько сожалеет о том, что уехала дочь аптекаря, достававшая нам прежде пузырьки с мятным спиртом, чуть разбавленным водой, и сладкий зубной эликсир «Бото». Я человек неприхотливый, пью белое вино, разведённое сельтерской водой, подслащённое и с небольшим количеством лимона. Анаис злоупотребляет уксусом, а Мари – солодовым настоем, таким густым, что он отливает чёрным. Бутылками пользоваться запрещается, но каждая девочка, как я уже говорила, приносит свою – с пробкой, проткнутой трубочкой из птичьего пера; нагнувшись якобы за катушкой, мы пьём из торчащего носика, не вынимая бутылки из корзины. На маленькой пятнадцатиминутной переменке (в девять часов ив три) все мчатся к колонке, чтобы немного охладить бутылки. Три года назад одна девочка упала с бутылкой и выбила себе глаз – он теперь у неё весь белый. После этого случая у нас отобрали все бутылки… мы обходились без них неделю, а потом кто-то принёс новую, на следующий день ещё кто-то, и спустя месяц все уже опять были с бутылками. Мадемуазель, возможно, ничего не знает об этом случае, произошедшем ещё до неё, – или же она предпочитает закрывать на это глаза, лишь бы мы оставили её в покое.
Жизнь замерла. От жары настроение у всех вялое. Люс меньше докучает мне своими ласками; ссоры, едва вспыхнув, тут же затихают. Всех одолевает непроходимая лень. Внезапные июльские грозы застигают нас во дворе и молотят градом – а через час, глянь, на небе снова ни облачка.
Мы сыграли злую шутку с Мари Белом, похвалявшейся, что из-за жары она пришла в школу без панталон. И вот после обеда мы вчетвером сидим на скамейке в следующем порядке: Мари—Анаис—Люс—Клодина.
Я шёпотом объясняю двум соседкам свой план, и те отправляются мыть руки; середина скамейки оказывается пустой, на одном её краю сидит Мари, на другом – я. Мари дремлет над математикой. Я быстро встаю, и скамейка опрокидывается. Внезапно пробудившаяся Мари падает задрав ноги и визжит как резаная – только она умеет так визжать, – показывая нам, что панталон на ней действительно нет. Раздаются протестующие возгласы, хохот. Директриса хочет возвысить голос и не может – её тоже душит приступ смеха. Эме Лантене предпочитает удалиться, чтобы не корчиться отравленной кошкой перед своими ученицами.
Дютертр давно нас не посещает. Говорят, он греется на солнышке и занимается флиртом на морском курорте (откуда у него деньги?). Я так и вижу его в белой фланели, мягкой рубашке, со слишком широким поясом и в ядовито-жёлтых ботинках. Он обожает одеваться немного вульгарно да и сам выглядит вульгарно со своим светлым цветом лица при сильном загаре, с чересчур блестящими глазами, острыми зубами и чёрно-рыжими, словно подпалёнными усами. Я почти не вспоминаю о его неожиданной атаке в стеклянном коридоре – впечатление было ярким, но коротким. И потом, имея дело с ним, прекрасно понимаешь, что последствий не будет. Я, наверно, трёхсотая девчонка, которую он пытался заманить к себе, это происшествие ни для него, ни для меня уже не представляет интереса. Вот если бы его уловка удалась, а так что говорить!
Мы уже заботимся о туалетах, в которых отправимся на раздачу наград. Для мадемуазель шьёт чёрное шёлковое платье её мать, большая рукодельница, вверху она вышивает гладью большие букеты цветов, узкие гирлянды тянутся к низу юбки, ветки налезают на лиф – и всё это бледно-фиолетовым шёлком разных оттенков. Получается очень изысканно, может, немножко для «женщины в возрасте», но безупречного покроя. Её привыкли видеть в тёмной и простой одежде, а теперь она элегантностью затмит жён нотариусов и чиновников, супруг коммерсантов и рантье. Так отыграется эта неказистая, но хорошо сложённая женщина.
Мадемуазель Сержан не забывает позаботиться и о красивом праздничном наряде для своей ненаглядной Эме. Обложившись образцами тканей, подруги сосредоточенно выбирают самые лучшие – мы сидим тут же во дворе, в тени, и работаем. Думается, платье обойдётся Эме недорого. Впрочем, по-другому ей поступать не резон. С её семьюдесятью пятью франками в месяц, из которых надо вычесть тридцать за пансион – её (за свой она не платит) и сестры (тут она тоже экономит), – и двадцать франков, которые она отсылает родителям (это мне известно от Люс), – с её жалованьем никак не оплатить красивое платье из белой ангорской шерсти, образчик которой я видела.
Ученицам не принято в открытую беспокоиться о своём праздничном туалете. Но все как одна начинают суетиться ещё за месяц и наседают на матерей, чтобы те купили ленты, кружева или какую-нибудь новую отделку для прошлогодних платьев. Но хороший тон требует, чтобы об этом помалкивали. Мы спрашиваем друг у друга с равнодушным любопытством, как бы из вежливости: «Ты в каком будешь платье?» и как бы вполуха слушаем ответ, произнесённый с таким же небрежным видом.
Дылда Анаис задала мне привычный вопрос, рассеянно отведя глаза в сторону. Я с отсутствующим видом, бесстрастно отвечаю:
– Ничего особенного… белый муслин… открытый корсаж клином ворот шалькой с запахом… короткие до локтя рукава а-ля Людовик Пятнадцатый с муслиновой отделкой. И всё.
На раздаче наград мы все в белом, но платья украшены светлыми лентами, шу, бантами, поясами – мы много внимания уделяем их цветам, которые каждый год стараемся менять.
– А ленты? – спрашивает Анаис, едва шевеля губами.
(Так я и знала, что она это спросит.)
– Тоже белые.
– Ну, дорогая, ты будешь прямо невестой! Знаешь, многие на фоне такой белизны выглядели бы чёрными – как блохи на простыне.
– Да. Но мне, к счастью, белое идёт. (Позлись, девочка. При твоей жёлтой коже тебе, чтобы не походить на лимон, приходится нацеплять на белое платье красные или оранжевые ленты).
– А у тебя какие ленты, оранжевые?
– Нет, оранжевые у меня были в прошлом году. У меня будут а-ля Людовик Пятнадцатый – полосатые, фай и сатин, слоновая кость и мак. А платье – шерстяное, кремового цвета.
– А у меня, – заявляет Мари Белом, хотя её никто не спрашивает, – платье будет из белого муслина, а ленты – цвета незабудки, сиренево-голубые, очень красиво!
– У меня платье готово, – вступает Люс, всегда пристраивающаяся у моих ног или рядом, – но я не знаю, какими лентами его отделать. Эме говорит, что синими…
– Синими? Твоя сестра, при всём моём к ней уважении, – дура. С такими зелёными глазами, как у тебя, и синие ленты – да это ни в какие ворота не лезет! В шляпном магазине на площади продают очень красивые ленты холодного зелёного и белого цветов… Платье у тебя белое?
– Да, белое, из муслина.
– Ну вот! Теперь тереби сестру, чтобы она купила тебе зелёные ленты.
– Да ну её, я сама куплю.
– Тем лучше. Увидишь, какая ты будешь красотка. Таких, что рискнут взять зелёные ленты, будет раз, два и обчёлся. Зелёные ленты мало кому к лицу.
Бедняжка! Стоит мне, пусть нечаянно, сказать ей что-нибудь приятное, как она расцветает…
Директриса, которой предстоящая выставка внушает беспокойство, всё время дёргает и поторапливает нас; то и дело сыплются наказания – после занятий мы должны сплести двадцать сантиметров кружев, подрубить метровый край материи или связать двадцать рядов. Сама она тоже трудится – вышивает пару восхитительных муслиновых занавесок, когда у неё остаётся время от Эме. Эта милая бездельница, ленивая, как кошка (она вообще похожа на кошку), уже после пяти-десяти стежков вздыхает и потягивается у нас на виду. Мадемуазель, не решаясь её бранить, говорит лишь, что Эме «подаёт нам дурной пример». После таких слов строптивая Эме бросает своё шитьё, сверкнув глазами, кидается к подруге и шутливо кусает её. Старшие девчонки улыбаются и подталкивают друг друга локтями, младшие – и бровью не ведут.
Большой лист бумаги со штемпелем префектуры и печатью мэрии, обнаруженный мадемуазель в почтовом ящике, сразу нарушил покой этого неожиданно свежего утра. Все головы заработали, и языки тоже. Мадемуазель разворачивает конверт, читает, перечитывает бумагу и ничего не говорит. Её взбалмошная подружка, досадуя на своё неведение, хватает лист своими быстрыми требовательными лапками и так громко восклицает «Ах!» и «Вот не было печали!», что мы страшно заинтригованы и не можем усидеть на месте.
– Да, – говорит мадемуазель, – меня предупреждали, но я ждала, когда оповестят официально. Он – один из друзей доктора Дютертра.
– Это всё хорошо, но надо сказать девчонкам, ведь будут вывешены флаги, будет иллюминация, банкет… Поглядите, ведь они сгорают от нетерпения!
Ещё бы не сгорали!
– Да, объявим им… Девушки, слушайте меня внимательно и постарайтесь сделать выводы! По случаю предстоящей областной сельскохозяйственной выставки в столицу департамента прибудет министр сельского хозяйства, он воспользуется случаем, чтобы торжественно открыть новые школы. Город будет украшен флагами, будет иллюминация, на вокзале устроят встречу… Впрочем, полно, вы обо всём узнаете от городского глашатая. Вам же надо поторапливаться, чтобы успеть сделать свои работы в срок.
Воцаряется глубокая тишина. Но мы тут же взрываемся! Раздаются выкрики, потом ещё, и возрастающий гул прорезает пронзительный голос:
– А министр будет нас спрашивать?
Мы шикаем на Мари Белом с её дурацкими вопросами.
Мадемуазель строит нас, хотя урок ещё не кончился, и под наши крики и болтовню отпускает нас домой, чтобы самой пойти прояснить мозги и отдать необходимые распоряжения к предстоящему небывалому событию.
– Ну, старушка, что ты на это скажешь? – спрашивает меня на улице Анаис.
– Скажу, что наши каникулы начнутся на неделю раньше и ничего хорошего я в этом не вижу. Когда я не хожу в школу, мне скучно.
– Но будут праздники, балы, игры на площадях.
– Да, и множество людей, перед которыми можно покрасоваться, ты это хочешь сказать! Мы будем в центре внимания. Как-никак Дютертр – личный друг нового министра (поэтому его новоиспечённое превосходительство и отважился показаться в такой дыре, как Монтиньи), и он выставит нас вперёд…
– Ты правда так думаешь?
– Конечно! Он затеял всю эту кутерьму, чтобы спихнуть теперешнего депутата.
И Анаис уходит сияющая, в мечтах об официальном праздновании, когда на неё будут устремлены десять тысяч пар глаз!
Городской глашатай объявил новость. Нас ждут непрерывные радости: министерский поезд прибудет в девять часов, муниципальные власти, ученики обеих школ, наконец, все самые значительные представители населения Монтиньи будут ждать министра у вокзала, около городских ворот; потом они поведут его по украшенным флагами улицам к школьным зданиям. Там он произнесёт речь с трибуны! В большом зале мэрии состоится многолюдный торжественный банкет.