- Я вам тоже примерно ваш возраст и давал.
Они попрощались, и Яков Александрович сказал, уходя:
- А все же Истомин - это не исключено...
А Зудин пришел к следователю перед самым ужином, как обещал, он вообще был человек точный.
- Это дело рук Толика, - заявил он, как тогда на пожаре, - как, что не знаю, но это его дело, подлеца.
- У него же алиби, - удивился Владимир Михайлович, - ты же знаешь.
- Знаю.
- Так как же?
- Ты следователь, ты и рассуди - как же.
Владимиру Михайловичу нравился Зудин. Энергичный, ладненький, небольшого росточка; казалось, он не знает лени, усталости и уныния. Удивляла Владимира Михайловича и какая-то невосприимчивость Зудина к собственным неприятностям. Он подумал, что, если сказать Зудину, что его снимают с работы и завтра с утра ему надлежит сдать дела, он просто взглянет на часы и, не моргнув глазом, перенесет завтрашнюю планерку на сегодняшний вечер.
- Ну че говорить, - сказал он, закуривая, - ничего нового не скажу.
Следователь молчал, потирая лоб.
Потом спросил участливо:
- Снимут тебя?
- Снимут, однако, - кивнул Зудин.
- Ну и...?
- Ну че тут; жаль, работа нравится. Пока не сняли, кое-че успею еще... Вот стенд Арсланов добудет, смонтируем, здорово будет хорошо!
Владимир Михайлович спросил, улыбаясь:
- Слушай, Васильич, ты вообще когда-нибудь нервничаешь?
Зудин пожал плечами: дескать, че тут нервничать, живем и жить будем.
Но, подумав, сказал:
- Нервничаю, как не нервничать. Из-за пожара, например, психую здорово... Это же надо было все завезти. Сперва выбить, а потом завезти. По Байкалу возили через Нижний - здесь еще причала не было. Холодов ждали, потом машинами по зимнику... Хорошо еще, основное на склады успели передать... Нет, психую, - закончил он твердо, кажется убеждая больше себя, чем Владимира Михайловича, и добавил для верности: - Ты этого Толика лучше законопать, а то не знаю, че с ним сделаю.
- А насчет своих-то дел, - спросил Владимир Михайлович, - а насчет своих-то дел не нервничаешь?
- Знаешь, - не сразу ответил Зудин, - тут такое дело. Было мне, однако, лет восемнадцать, когда меня отправили на лесозаготовки на Алтай. Жил я с матерью вдвоем в деревне, в Волгоградской области, трактористом работал в колхозе. И вот председатель посылает меня на Алтай. Каждый колхоз должен был послать по одному человеку. За это район получал строительный лес. Ну и это... Другие председатели бичей наняли и послали как бы от колхоза. А наш меня. Говорит, заработаешь, лесу дам избу подправить. Короче, в бригаде нашей один я оказался чистый. Все остальные разрисованы с ног до головы ранее судимые.
Ну, поселили нас в зимовьшке, дали деляну - работайте. Кого там работайте! Спирт, карты, травля, о работе никто и не думал. Подъемные кончились, приехало начальство леспромхозовское, и всех выгнали под метелку. Без копейки на дорогу. Как я добирался до своей деревни - это надо два чайника выпить, пока расскажешь. Коротко: добирался дней двадцать. И только исключительно на крышах. Сапоги, шапку продал, от милиции бежал, попадал в облаву - в общем, хватил. Домой добрался ночью. Мать спала. Я будить не стал. В кухню зашел. Че было - все поел: борщ, помню, яиц с десяток, не менее... И спать завалился прямо на полу. Мать утром вышла, об меня споткнулась, смотрит - не узнает. Не путается, она вообще у меня не пугливая, лиха не боится, но не узнает. А я черный весь, как папуас: прокоптился на крышах, только зубы блестят. Сел, говорю: мама, не будет нам леса на избу, ничего я не наработал. Ну, тут она меня узнала, обняла, говорит: бог с ним, с лесом, сынок, хорошо, что сам вернулся...
Зудин загасил папиросу, мотнул головой, отгоняя воспоминания.
- Так я это к чему? В этих передрягах я вот какую мысль выловил: работать надо, тогда не пропадешь. Будешь работать - будешь жить. Всегда. И эта простая, по сути дела, мысль руководила мной потом всю жизнь и сейчас продолжает руководить. И можно сказать, что я на всю жизнь в смысле нервов успокоился.
Владимир Михайлович задумчиво кивал головой и сводил на переносице могучие брови, хотя ему не совсем ясна была связь между юношеским приключением и сегодняшним состоянием духа его славного собеседника.
"Ну и что, - думал он, - и не обязательно все должно быть разложено по полочкам. У каждого, - думал он, - свой стержень, своя точка равновесия. И возможно, для постороннего - рядовой случай, рядовая мысль, а для него это нечто определяющее..."
Наступил момент для коронного вопроса, который Владимир Михайлович задавал последнее время почти всем, с кем имел дело. Он сам себе не смог бы ответить, для чего он это делает, только профессиональная интуиция подсказывала, что когда-нибудь, возможно в самом неожиданном случае, выявится польза от этих разговоров. И потом, ему просто было интересно, кто как отвечает. Для себя или для работы? Кто его знает. Границ, в сущности, не было. То, что было просто по-человечески интересно, вдруг оказывалось полезным для работы, и то, что нужно было выяснить по службе, вызывало жгучий интерес.
Во всяком случае, Владимир Михайлович спросил:
- Скажи, Васильич, в порядке, так сказать, условности: сколько тебе лично потребовалось бы денег, чтобы удовлетворить свои самые дерзкие желания.
- Нисколько, - улыбнувшись, сказал Зудин, - мои желания лежат в сфере, в основном, производства. Здесь мне не денег не хватает, а самостоятельности.
- Самостоятельности?
- Если хочешь, полноты власти... И фондов, конечно.
- Скучный ты, Васильич, человек. Неужели у тебя нет личных каких-нибудь желаний, каких-нибудь мелкобуржуазных? Машина? Дача? Какая-нибудь там чертовщина?
- Машина и так будет. Дача мне даром не нужна. Я лучше в зимовьюшке с ружьишком отпуск проведу. Квартира есть в Иркутске. Что еще? Матери посылаю. Отпуск по путевке. Нет, бамовцам чего-чего, а денег хватает. Так что неинтересный твой вопрос... Пошел я.
И Зудин ушел.
Уходя, напомнил:
- Толика тряхни. Его рук дело.
Когда следователь Владимир Михайлович преподнес свои мифические деньги Сене Куликову, Сеня задумался. Был уже поздний вечер. Сеня выглядел нервозно: бессонная ночь не украшает человека. Красные глаза, серые щеки, спутанные волосы... Он прикрыл веки, и Владимир Михайлович подумал даже, что Сеня задремал. Но Сеня не задремал, он думал. Очень может быть, что никто так всерьез не принял эту игру, как Сеня. Сеня вообще был человеком добросовестным, и сейчас, прежде чем ответить, ему нужно было подробно разобраться в своих желаниях и стремлениях.
Вдруг следователь заметил, что Сеня краснеет. Покраснев, Сеня поднял голову и сказал виновато:
- Я не могу ответить на этот вопрос.
- Не знаете? - спросил следователь строго, как на экзамене.
- Знаю, - как на экзамене, возразил Сеня, - но пусть это останется при мне.
Дело в том, что Сенины желания плескались в тихой заводи альтруизма, и заводь эта не терпит постороннего вторжения.
Язык Сенин не повернулся бы сказать, что прежде всего он взялся бы за лечение Лехи. Повез бы в Москву и вылечил гипнозом. Или за границу. Потом Сеня помог бы комендантше Варьке. Что, как - этого Сеня не знал точно. Наверное, прежде всего купил бы ей кооперативную квартиру на Большой земле. И Лехе купил бы квартиру, и Леха женился бы на хорошей женщине, и жил бы, и работал бы косторезом или писал бы пейзажи акварельными красками... И Варька, может быть, вышла бы замуж за самостоятельного человека, хотя с двумя хвостами не так просто, чтобы взяли, но у Варьки квартира была бы, обстановка, сама была бы приодета... А дети - что ж, дети могут быть и в радость. Тем более мальчик и девочка. При мысли о мальчике Сеня улыбнулся, и ему вдруг захотелось увидеть этого мальчика, появившегося на свет божий с его, Сениной, помощью.
Следователь Владимир Михайлович смотрел на Сеню, как он сидит, блаженно улыбаясь, и, кажется, был не очень далек от разгадки Сениных мыслей. По крайней мере, он догадывался, что мысли его были сугубо личного свойства и даже, скорее всего, сентиментального.
И следователь спросил, понимающе улыбаясь: