Толик, однако, тоже захмелел и стал жаловаться на начальство.
- У меня перевалочная на Джигитке. Ну и че - все по уму. Жил и людям жить давал. Понятно?
Фиса послушно кивала головой.
- Ну и че? Увольняют по тридцать третьей пункт четыре... Ну ладно...
Фиса не знала, что значит тридцать третья пункт четыре, но понимала, что это что-то очень нехорошее, и опять сочувственно кивала.
Рассказывая, Толик курил, ходил по вагончику и как-то очень естественно оглаживал Фису: то по спине проведет, то за плечи придержит, то руку положит на колено. Фисе делалось жутко, но Толик зорко следил за ней и, заметив на ее лице смятение, снова разбавлял спирт, и они выпивали, и Фисе становилось уже не жутко.
Сам Толик, пьянея, бледнел, но глаза его становились еще острей, и все черты лица заострялись, в особенности подбородок. Потом они попили чай, Толик убрал со стола, закурил очередную сигарету и сказал:
- Е-карэмэнэ, в дурачка давай?
И достал карты.
Это была затасканная колода самодельных карт, коллекция многократно переснятых фотографий голых женщин в непристойных позах с обозначением в уголках масти и достоинства.
Фиса сначала запротестовала, но Толик сказал удивленно:
- Да ты че, девка, да ты че?!
И Фиса перестала протестовать.
И они стали играть, крыть валета дамой, а короля тузом, но и короли, и дамы, и тузы - это все были голые тела, бесстыдно выпяченные груди, оттопыренные зады, заломленные за голову руки.
У Фисы кружилась голова. Ею овладел восторг бесстыдства, какое-то мстительное торжество, торжество победы над застенчивостью, победы над своим нелепым ростом, сутулостью, над длинными неловкими руками. Она словно примеривала на себя все эти бысстыдные позы, и голова ее кружилась еще сильней.
И уже неважно было, кто отбился, а кто взял, кто дурак, а кто победитель.
Толик бросил карты и подошел к Фисе. Просунув ей под мышки руки, поднял со стула и повел к постели. Он опрокинул ее, расстегнув кофту, наскоро сжал груди и проворно стал стаскивать с нее брюки. Потом он издал какой-то утробный звук, и этот звук словно вывел Фису из гипнотического сна, и она вдруг будто со стороны увидела себя с чужим настырным мужиком, которому, в сущности, не было до нее, Фисы, ровным счетом никакого дела. Она закричала истошно, переходя с хрипа на визг:
- Козел! Козел проклятый!
И толкнула Толика на соседнюю кровать.
Толик не ответил. Он повернулся к ней спиной и скоро уснул с храпом.
Фиса почувствовала удушье и тошноту. Она вскочила, рванула с вешалки пальто и выбежала за дверь. Потом она улеглась на другую кровать, ту, что возле стенки, и долго не могла уснуть. Ее мутило.
Под утро только уснула. Когда проснулась, Толика уже не было. Фиса привела себя в порядок и пошла к начальнику.
Начальник был свеж, энергичен и подтянут. Его светлая челка приятно пушилась - наверное, вчера он помыл голову.
- Места мастера у нас пока что нет, - сказал он, - но нам нужен заведующий перевалочной базой на Джигитке. Наш пропился и проворовался, мы увольняем его, и прокуратура ждет приемо-сдаточного акта с указанием недостачи.
Фиса поежилась.
- ...Так что принимай, как следует все считай до винтика, и чтоб без компромиссов.
Тут Фису немного даже передернуло, тонкие губы ее скривились, и от них отлетел неслышный шепот:
- Козел...
- Что? - переспросил начальник. - Не согласна?
И, заглянув в Фисины глаза, прочел в них холодную враждебность.
- Не подходит, что ли?
- Почему? - Фиса пожала плечами. - Подходит... Без компромиссов приму, - добавила она с ожесточением.
Ожесточение. К сожалению, с этого началась ее самостоятельная жизнь.
ВАГОНЧИК СЕНИ КУЛИКОВА
Сеня Куликов сидел за столом и наклеивал профсоюзные марки. Стол был завален, папками, тетрадками и отдельными листочками с заявлениями членов профсоюза. В основном заявления касались очереди на квартиру, очереди на машину и очереди на покупку ковров. К концу второго года стройки обострилась проблема реализации заработанных денег. И Сеня, как председатель месткома, оказался, так сказать, в центре проблемы.
Сеня был неаккуратным человеком. Вместе с тем он обладал какой-то сверхъестественной памятью, даже, скорее, не памятью, а чутьем, и только это невероятное чутье помогало ему отыскивать среди бумажного хаоса нужный документ.
Было тепло и уютно. Тепло создавала электроводяная отопительная система, уют, - кто его знает, откуда взялось ощущение уюта? Может быть, как раз от тепла (а на улице стужа!), может быть, оттого, что мерцал шкалой профсоюзный приемник "Сириус" и знакомый голос пел знакомую песню "Где ж ты, моя сероглазая, где, в Вологде, где, где, где, в Вологде, где, в доме, где большой палисад..." (любимая, между прочим, песня; Сеня, когда играл в шахматы, всегда напевал ее дурным голосом и на не очень похожий мотив), может быть, просто оттого было уютно, что вот сидит человек, наклеивает марки и никто ему не мешает.
Сеня наклеивал марки и от усердия трогательно морщил нос.
В дверь постучали.
Сеня встал.
Он встал и пригладил взъерошенные волосы. На Сене были тренинги хлопчатобумажные из орсовского универмага и давно не стиранная вытянутая майка. При невысоком росте и нешироких плечах у Сени был ясна обозначенный животик, и вытянутая до некрасивости майка подчеркивала все его диспропорции.
Сеня нехотя открыл дверь. В тамбур вместе с порывом сухого морозного ветра ввалился Толик.
- Здоров! - весело сказал Толик и закурил.
Сеня нехотя поздоровался и не предложил сесть. Толик сел без приглашения.
- По делу или так? - спросил Сеня.
- Ну ты че сразу-то, - отмахнулся Толик, - по делу не по делу, - дай покурить сперва.
Значит, по делу, вздохнул Сеня и надел фланелевую рубашку в клеточку. В рубашке Сеня выглядел, конечно, авторитетней. И он уже мог откинуться на спинку стула и сказать довольно официально:
- Слушаю тебя, Толик.
- Завтра, че ли, местком?