И вернулся к Зудину.
Горячий источник был достопримечательностью участка Холодная. Если позволить себе некоторую не свойственную механизаторам высокопарность, то его смело можно назвать неожиданной лаской довольно суровой в этих краях природы. Впервые он был обнаружен геологами, которые шарили здесь незадолго до начала строительства, они же замерили температуру воды - она равнялась сорока градусам. На улице мог быть любой мороз, а в источнике - пожалуйста, сорок градусов. Источник согревал небольшой ручей, впадающий в реку Холодная, и ручей этот никогда не замерзал, он жил, шевелился, двигался среди снегов, над ним нависали не тронутые ветром снежные еловые лапы, а на редких каменистых островках, которые случались посреди ручья, пробивался зеленый мох. Живая черная вода и робкая зелень посреди белого великолепия ласкали глаз и непонятным образом веселили душу. Забелевич шел по узкой тропинке, которая вилась вдоль ручья, то отдаляясь, то приближаясь к самому берегу. Свой трактор он оставил на дороге возле моста, там, где начиналась тропинка. Тропинка вела к купальне - самому горячему и широкому месту, это было озерцо диаметром около пяти метров. Возле купальни была вытоптана площадочка и сооружена небольшая скамеечка для раздевания, вернее, для того, чтобы складывать на нее одежду. Существовала неписаная инструкция пользования купальней в морозное время. Раздеваться следовало снизу, потому что ноги мороз не так схватывает, как грудь и спину. На валенках или унтах можно было стоять босыми ногами. А раздевшись донага, помедлить немного для того, чтобы уже озябшему бухнуться в горячую купель и ощутить блаженство.
Купальня была сама по себе мелкой, по колено, не глубже, и следовало сразу лечь на спину и отогреваться, нащупывая для интереса ладонями маленькие, бьющие из-под земли струйки.
Так пролежать, любуясь небом и надвигающейся на тебя огромной сопкой, покрытой снегом и хвойными деревьями, которые тоже великолепно покрыты снегом, следовало минут не менее двадцати. Этот первый период купания, в котором соединялись физическое и эстетическое наслаждение, имел свое название. Он назывался периодом ловли кайфа. Поймав кайф, следовало переходить к деловой части, то есть брать мочалку, мыло и мыться. Это был банный период. И наконец, наступал заключительный период. В заключительный период нужно было распариться до такой степени, чтобы тепла, накопленного телом, хватило минут на двадцать, которые необходимы для неторопливого одевания. Одеваться следовало стоя на специальной доске, которая тоже все это время парилась в горячей воде и поэтому даже на снегу оставалась теплой.
Большинство механизаторов, однако, редко, весьма редко пользовались этой замечательной купальней, потому что у них не было времени. Не работали они только во время завтрака, во время обеда и во время ужина. И ночью. Все остальное время они работали, и работали плотно, без "окон". Только мастер, сварщик, да истопники могли выкроить часок для этого самого кайфа.
Забелевич шел и улыбался, предвкушая переполох от своего неожиданного появления, смех и визг бултыхающихся в источнике и то, как он сурово скажет: "Быстрей!" - и уйдет, показывая равнодушную спину.
Однако получилось все совсем не так. Все получилось иначе. Получилось то, чего Забелевич совсем не ожидал. А если тайно и ожидал, то так тайно, что и сам себе нипочем бы в этом не признался. Одним словом, он увидел голую Фису. И тут, конечно, нужно понять его волнение. Забелевичу было двадцать семь лет, а это не тот возраст, когда на все смотрят с философским спокойствием. И Забелевич, вывернув, вынырнув из-за разлапистой лиственницы, увидел картину, которая произвела на него сильное впечатление. Дело в том, что снежные сугробы и снежные лапы хвойных деревьев, нависающие над источником, тронутые теплым парком, слегка оплавились и подмерзли, и контуры их приобрели причудливые, сказочные очертания. И вот на фоне этого белого великолепия, каким-то чудом вписываясь в эту зимнюю сказку, стояла девушка, тонкая и беззащитная среди стужи, и растирала длинным вафельным полотенцем узкую спину. Голова ее была покрыта инеем, словно легким серебряным шлемом. И над ней вилось прозрачное облачко пара. Как нимб. Все это произвело на Забелевича, как уже было сказано, сильное впечатление. Такое сильное впечатление, что Забелевич беспомощно кашлянул - от волнения. Фиса резко повернулась на этот глупый кашель и застыла в изумлении. Излишне уточнять, что именно увидел в эту секунду уже, в сущности, выведенный из строя Забелевич, излишне, наверное, и объяснять, что мысли его смешались и в голове образовалась полная неразбериха. Однако справедливость требует признать, что из этой сумятицы и неразберихи выбились все-таки какие-то определенные слова, которые сложились во фразу, и фраза эта застучала у Забелевича в висках. Вот что это была за фраза: "Пропал, пропал, пропал! Пропал Юра Забелевич!"
Опыт человеческих отношений, а также литературный опыт подсказывает, что в этом месте следовало бы прервать повествование, чтобы дать читателю возможность самому представить себе несложную схему развития дальнейших событий. Надо полагать, что обладающий хоть каким-то воображением читатель представил бы себе, как смутилась Фиса, как, подняв к груди худенькие руки о, это трогательное, целомудренное движение! - она все пятилась, пятилась, пока не бухнулась в спасительную купальню, где наконец-то скрылась от нескромных глаз в теплой воде, покрытой стойким слоем пара. И как потом при случайных встречах она опускала глаза долу, и честный Забелевич тоже опускал глаза долу, пока взгляды их - совершенно случайно! - не встретились. А потом встретились руки, а потом, потом, как говорится, суп с котом...
Но бывает в жизни так, а бывает иначе. Бывает, что девятнадцатилетнюю девушку, в которой еще не проснулось то, чему полагается в свое время проснуться, но которую уже успели обидеть и даже унизить, в этой щекотливой ситуации охватывает не столько смущение, сколько гнев, гнев и омерзение.
Это обстоятельство как раз не позволяет прервать в пикантном месте повествование, потому что именно в этот момент Фиса, бросив на снег мокрое, моментально заледеневшее полотенце, подошла к Забелевичу и отвесила ему звонкую пощечину. Рука у нее была мокрая и теплая. Щека же у Забелевича была сухая и холодная, а когда бьют мокрым и теплым по сухому и холодному, получается так звонко, что резонируют певучие стволы промерзших деревьев.
Потом она развернулась на сто восемьдесят градусов и, даже не оглянувшись на Забелевича, словно он просто перестал существовать, принялась одеваться, не сдерживая злых слез.
Забелевич же, выведенный из оцепенения таким непредвиденным образом, ретировался за спасительную лиственницу и, вообще-то говоря, закурил, разумно дожидаясь, когда Фиса оденется и можно будет вступить с ней в дальнейшие переговоры. Куря, он потирал потеплевшую щеку и бормотал, глупо улыбаясь:
- Пропал, пропал, пропал, пропал Юра Забелевич!
ПОСЕЛОК СЕВЕРНЫЙ. НАЧАЛО ЗИМЫ
Сеню сильно обидели в продовольственном магазине. Это случилось в воскресенье. Сеня в это воскресенье работал. Так у него получилось, что пришлось поработать в мастерской в воскресенье: отрегулировать "кразовские" форсунки и отремонтировать систему отопления кабины. "КрАЗ" приехал с участка в пятницу, еле-еле добрался до промбазы, можно сказать, на последнем издыхании. И, собственно говоря, от Сени зависело, выедет машина в понедельник на линию или будет простаивать Сеня добросовестно возился в мастерской. Работал он медленно: стенд, который добыл Арслан Арсланов, только недавно смонтировали, и у Сени еще не было навыка. Мастерская располагалась в вагончике: стенд, верстак и паяльная лампа с подставкой и вытяжкой - медницкая. Это была одна из первых зудинских идей - отдать три вагончика не под жилье, а под мастерские. Много было тогда высказано неудовольствия по этому поводу. Щитосборных домов еще не сколачивали - балки да вагончики, а кое-кто еще в палатках доживал. Но Зудин торопился оборудовать промбазу и говорил, что скоро начнут поступать сборные дома, и сборные дома скоро начали поступать.
Сеня заработался. Он, когда зарабатывался, забывал о времени и сейчас, закончив работу, посмотрел на часы и присвистнул: было начало пятого.
- Время песни петь, - остроумно сказал сам себе Сеня, - а мы еще не обедали. - И, наморщив нос, принялся одеваться.
Едва Сеня вышел на улицу, мороз захватил его в клещи, стеснил дыхание, вцепился в нос и щеки Сеня натянул шарф на подбородок, даже на рот и прибавил шагу. Путь до столовой, который занимал обычно пятнадцать минут, Сеня просеменил минут за десять. Надо сказать, что по мере приближения к столовой настроение у Сени повышалось: тарелка горячего, в крайнем случае, теплого супа - он так явственно ощущал ее, что было даже смешно. И Сеня чуть заметно улыбался.
Но столовая была закрыта. Столовая была закрыта ввиду отсутствия тепла. Так было написано на приколотом к двери маленьком белом листочке в клеточку.
- Зараза, - обиженно сказал Сеня и направился к магазину.
"Трубы разморозили, лопухи", - сокрушенно думал он, одновременно перестраивая свои мечты в пользу разогретой на сковороде банки тушенки и кружки горячего чая.
Магазин находился в двух шагах от столовой, это было большое и легкое ангарное здание, крытое жестью, обычно залитое внутри ярким электрическим светом.
Взглянув на магазин, Сеня обнаружил, что никто почему-то в него не входит и никто из него не выходит. Это затишье ему сразу не понравилось. Было холодно. И очень хотелось есть.
Дверь в магазин была, однако, не заперта. Сеня вошел в пустой освещенный зал и увидел, что продавщицы - все, как одна, в черных монгольских полушубках, в теплых платках и шапках, уже без халатов и белых накрахмаленных колпаков - жались к большой черной печке, в сущности беспомощной в этом огромном зале.
Едва завидев Сеню, девушки закричали: "Закрыто, закрыто!" - и замахали на него руками. Но Сеня спокойно направился к ним. Он шел, кивая и улыбаясь. И девушки перестали волноваться и махать руками, они решили, что Сеня чей-то из них знакомый, а не покупатель, и смотрели на Сеню уже дружелюбно. А Сеня между тем отгибал воротник и еще сильней улыбался, потому что вдруг с какой-то даже благодарностью ощутил, что все люди действительно братья, несмотря на размороженные трубы отопления. И он сказал, трогательно наморщив нос:
- Девочки, сделайте как-нибудь баночку консервов, заработался, с утра ничего не ел.
И протянул рубль.
Лица у девочек стали серьезными, даже строгими, даже можно сказать вытянулись.
И кто-то из них сказал:
- Гражданин, вам, кажется, сказано: закрыто.
От всеобщего братства и дружелюбия не осталось и следа.
- Да ясно, девчата, ясно, - кивнул Сеня, все еще надеясь избежать официального тона.
- А ясно, так и уходите, - отрезала самая молоденькая продавщица. Они все были молодые, а эта была совсем юная. Сеня в обычные дни даже засматривался на нее: такая стройненькая, изящная, лицо тонкое, волосы черные, и на этих черных волосах на затейливой прическе как-то особенно ловко сидел накрахмаленный колпак с витиевато вышитыми буквами БАМ.
Сейчас колпака на ней не было, была пушистая ушанка, а в глазах, обычно веселых, с кокетливым прищуром, стоял холодок.
Сеня все еще не терял надежды договориться:
- Девочки, по дружбе, а? В виде исключения? А? Поверите, голова от голода кружится!
И тогда другая продавщица, крупная, рыжая, с родинкой, обещающей перерасти в бородавку, спросила, обращаясь в пространство:
- До чего ж некоторые нахальные бывают, не ясно им, что ли? - И пожала полными плечами.
У Сени кровь ударила в голову. Он почувствовал себя нищим, попрошайкой, которому отказали в подаянии.
- Да совесть у вас есть? - закричал он. - Есть у вас совесть-то?
Поскольку в пустом магазине была хорошая акустика, голос его прозвучал неестественно громко и тонко, если не сказать визгливо. И, когда он резко оборвался, тишина сделалась ощутимой. И в этой наступившей ощутимой тишине кто-то сказал негромко и властно:
- Вы чего орете...
Сказали это со стороны прилавка. Сеня оглянулся и увидел заведующую магазином. Заведующая занималась вполне благопристойным делом: она укутывала в полушубок щенка. В один, новый, полушубок она была одета сама, а в другой, старый, укутывала щенка. Прямо на прилавке. Щенок был не очень маленький, подростковый, довольно крупный, лохматый и веселый. Он не хотел укутываться, играл, норовил лизнуть в лицо заведующую магазином.
Сеня подошел к прилавку, неся перед собой рубль, как аргумент, как вещественное доказательство, как нечто еще более значительное.
- Вот же я прошу, - убеждал он, - дайте банку консервов. Ну что вам стоит, снимите с полки банку и положите рубль. А завтра сдадите в кассу.
- Завтра мы не откроемся, если тепло не дадут.
- Послезавтра, когда откроетесь.
Эту заведующую Сеня, в общем, знал. Она была женой энергичного и веселого человека, начальника подсобного производства Шатрова. На Ноябрьских были даже в одной компании, сидели рядом, и похоже на то, что Сеня с ней танцевал.
Но заведующая Сеню не узнала. Может быть, если бы она подняла на него глаза, она бы его узнала, но она была занята песиком и не посмотрела на Сеню. А так, по голосу, не узнала.