- Ну и че, обязательно по тридцать третьей? Можно и по собственному!
- Увольняет не местком, - сказал Сеня формальным голосом, - увольняет администрация. Местком только дает согласие. Или не дает.
- А вы не давайте.
- А мы дадим.
- Ясно.
- Что тебе ясно?
- Зудину женю лижешь.
На такой прямой выпад нужно было как-то решительно отреагировать. Например, встать, открыть дверь и сделать театральный жест, дескать, покиньте помещение. Или что-нибудь не менее достойное. Но Сеня в таких случаях всегда терялся и поступал не самым правильным образом. И он поступил так: он сказал:
- Тебе, что ли, лизать? За то, что склад пропил, на работу не выходил, за это, что ли?
- Че буровишь, че буровишь, - примирительно забормотал Толик, - че буровишь-то, че?! Недостачу покрою. А пить - кто не пьет? Ты, че ли, не пьешь?
- Не пью! - закричал Сеня со злостью. - С вами, алкашами, к нормальной выпивке вкус потерял!
И как бы в подтверждение этих его слов на дальней - в глубине вагончика - кровати произошло некое шевеление, и с кровати поднялась нелепая фигура не окончательно проснувшегося человека. Человек маялся. Молча проследовал он на кухню, молча обследовал полку, стол, подставку для бака с водой и уголок там, за баком. Потом заглянул за приемник "Сириус", зачем-то предварительно убрав звук.
Толик наблюдал за ним с понимающей улыбкой. Человек, однако, не замечал Толика. Зато он впился тяжелым мутным взглядом в Сеню.
- Вылил?
- Вылил, - подтвердил Сеня, не отводя глаз.
- Да ты знаешь, что натворил? Да за это знаешь? - Он очень грозно сказал это, очень грозно. Так грозно, что можно было ожидать самых решительных действий. Но решительных действий не последовало. Напротив, человек сказал довольно ласково: - Сеня... - И добавил не ласково уже, а просто нежно: - Ну налей хоть двадцать капель...
- Нет, - сказал Сеня твердо и отвернулся. Вопрос был исчерпан, и следовало демонстративно чем-нибудь заняться, например, не торопясь, со смаком закурить. Но Сеня не курил.
- Че, Леха, - понимая, спросил Толик, - душа требоват?
- Ну немного! - с надеждой отозвался человек по имени Леха.
Толик весело подмигнул:
- Пошли в заежку, подлечу.
Леха молча, сосредоточенно оделся, и они ушли.
Сеня посмотрел им вслед и горько выругался. Потом он накинул на входную дверь крючок, снял фланелевую рубаху, лег на кровать, заложив руки за голову, и пролежал так довольно долго.
Дело в том, что Леху было жаль до слез. Леха запивал тихо и надолго. Иногда в запое он сохранял некоторую работоспособность - Леха был художником-оформителем. На штате стоял плотника, а работал художником-оформителем. Приехал сюда Леха из Свердловска, где тоже работал художником-оформителем в строительной организации. Сюда, в мехколонну, Леха приехал по вызову, вызов организовали ему свояченица с мужем. Она работала здесь в бухгалтерии, он - прорабом. У Лехи была легкая рука и легкий характер. Леха сказал Сене:
- Я очень люблю готовить. Но себе же одному не интересно. Давай буду на двоих!
И стал готовить на двоих: супы, каши, картошку с мясными консервами, и радовался, когда Сеня хвалил.
Они были одного возраста, тридцать шесть лет им было, оба родом из деревни, у обоих было голодное военное и послевоенное детство, оба преодолели судьбу и выбились в люди. Сеня окончил техникум, а потом, заочно, институт (уже работая в Ворошиловграде в автохозяйстве). Леха окончил Пермское художественное училище по специальности резьба по камню.
Как Леха в училище поступил - целая история. Деревня у Лехи была бедная, к тому же отец - инвалид войны. Заслуг много, но не работник. Одна нога на двенадцать сантиметров короче другой, и спина вся осколками изуродована. Уже пятидесятые годы начались, а из отца все осколки выходили мелкие. Как в бане напарится, так и... Сперва сам старался, потом Леху приноровил вытаскивать. Если, конечно, верить Лехе. Но долгими вечерами за чаем - какой смысл врать? За язык никто не тянет... В общем, голодно жилось Лехе. Бывало, на ужин сколько едоков, столько картошек - по одной на нос.
Леха был человек крещеный. Крестная его сильно верующая была. Монашка не монашка, а может быть, даже и монашка. И она его подкармливала немного. Подкармливать подкармливала, а заодно и к богу приучала. Церковь в деревне была действующая. Авторитетная церковь. И поп был авторитетный человек. На велосипеде ездил. Никто больше не ездил, а поп ездил. Видно уж, закон такой: чем похлебка жиже, тем церковь ближе. Одним словом, стал Леха в церкви помогать, стал со временем как бы пономаренком. Старушки ахали, жалели Леху. Кто яичко поднесет, кто шанежку... Так класса до седьмого кормился Леха около господа бога. А в седьмом классе образовалась между ним и богом трещина. Дразнить стали Леху. Обидно и безжалостно дразнить. И то сказать: в школе - история, конституция, литература - совсем одно. Опять же пионерская работа. А в церкви он к тому времени уже за пономаря прислуживал, совсем другое. В общем, не выдержал Леха такой раздвоенности. И поскольку светская общественность в лице мальчишек оказалась все-таки сильней духовной общественности в лице попа, Леха порвал с церковью. Седьмой класс Леха кончил неплохо, но дальше в школе учиться не стал. Может, сам-то он и стал бы, но отец не велел. Велел отправляться в город за специальностью.
К чести деревенского попа нужно сказать, что он, во-первых, не удерживал мальчишку при себе, а, так сказать, отпустил с богом, и, во-вторых, дал ему однажды вырезку из газеты насчет приема в художественное училище, - поп знал, что Леха иногда рисует и у него что-то, однако, получается. Отец недоволен был Лехиным выбором. Он надеялся, что Леха на механика выучится или на строителя. Но Леха уперся, и отец его упрямство уважил. Дал он Лехе денег на билет в один конец, и Леха поехал.
Провалился Леха на первом же экзамене - по рисованию. Потому что раньше если когда рисовал, то "из головы", фантазируя. А тут дали рисовать гипсовую голову - Леха ее и в глаза-то до этого не видел...
Одним словом, Леха провалился, и ему отдали документы. Обратного пути для Лехи не было. Два дня он ходил с теми, кто не отчислен, в бесплатную столовую, и за это время узнал, что при училище имеется кочегарка, и стал проситься туда работать. Его по малолетству не принимали, но старушка в отделе кадров сжалилась над ним и велела идти к директору: он добрый, может разрешить.
Директор - Леха его в жизни не забудет, - седой, костлявый, в военной гимнастерке под пиджаком, - пожалел Леху. Он велел принести нескладный Лехин рисунок и собственноручно исправил двойку на тройку. И Леху приняли, потому что остальные экзамены он сдал.
Сначала специальность Лехе никак не давалась. Просто сплошные были двойки. Тройки ему ставили только по настоянию директора. Потом, когда в Лехе произошел перелом и оказалось, что он лучше всех рисует и лучше всех лепит, словно откопал в себе нечто, зарытое очень глубоко, директор признался ему, что ни о чем таком в отношении Лехи и не помышлял, а просто жалел его, как жалел всех голодных горемык - и деревенских, и городских. А вот выяснилось, что у Лехи талант, и он, директор, не дал ему погибнуть, и не благодаря какой-нибудь особенной проницательности, а просто по доброте. И теперь, зная, что сделано такое доброе дело, можно, как говорится, спокойно умирать.
К несчастью, директор действительно скоро умер: у него после войны и плена были слабые легкие.
А Леха блестяще окончил училище, и его дипломная работа "Раненый солдат" является гордостью училищного музея.
В общем, жизнь у Лехи стала получаться совсем неплохая. Он был направлен в большой, прекрасный город Свердловск, в артель, и скоро в артели выдвинулся, стал давать образцы. Премии пошли. Стал матери посылать. Одновременно увлекся акварелями. Акварель требовала мгновенной вспышки впечатления и быстрой работы, и Лехе это нравилось, и у него получалось. Одну акварель "Восход над рекой" взяли на городскую выставку...
А женился Леха уже после армии. В армии старательный и смышленый Леха дошел за три года до старшинского звания и должности старшины роты. Плюс к тому был в комитете комсомола батальона, а последнее время - за комсорга, то есть фактически на офицерской должности. В общем, вышел Леха на гражданку уже большим человеком. И очень может быть, что это его в какой-то степени и сбило с толку. Ему бы опять в артель, сочинять образцы, писать акварели. Одним словом, возделывать тот сад, в который был допущен капризом природы и добротной художественно-ремесленной наукой.
Но Леха вкусил уже, выражаясь высокопарно, от пирога общественного авторитета, и легко согласился на общественную работу, и стал инструктором районного комитета ДОСААФ.
Он мотался по району, выбивая показатели, налаживал учет, но все казалось, что вертится где-то около дела, а дело-то делают другие - те, кто неаккуратно собирает членские взносы, те, кто неправильно оформляет протокол собрания, те, кто не выпускает к сроку стенгазету.
Возраст между тем стал уже таким, что пора было жениться. И Леха женился. Он женился на малярше Шуре; она была комсоргом, по служебной линии он с ней и познакомился.
Это была звонкая, энергичная девушка, она азартно работала и жарко любила и скоро родила Лехе одну за другой двух девочек. Это, конечно, только так говорится - одну за другой. На самом деле разница была в два года, и каждый раз это была целая эпопея, и Леха много возился с девочками, и ночами с ними сидел, и днем оставался по возможности, и в ясли сам носил, и в консультацию. Любил их очень. В детстве недодано было Лехе ласки, а вот не ожесточилась его душа, и, оказывается, нежности в ней было бесконечно много. И все-таки был Леха, наверное, настоящим художником. Потому что рисовать, или, скажем, лепить, или даже стихи сочинять умеют многие. Но они еще не художники, если нет в них настоящей нежности. Вот, например, когда Леха в артели работал. Не то чтобы он так уж старался что-нибудь изобрести необычное. Вовсе нет. А вот идет просто по улице, малыша увидит, как он неуклюже и в то же время грациозно мяч обхватил, или скворец головенку повернет на мгновение, а Леха приметит, и в душе защемит, и уже не забудется, и как-то потом в глине проявится, а потом и в камне...
Конечно, Леха по настоящему делу тосковал, по своему. Опять же с деньгами туговато становилось, не то чтобы очень уж трудно, но туговато. И Шурин заработок был основной, а Лехин так, дополнительный. И стало Леху постепенно давить. Вот давит, и все. Скажем, он на собрании присутствует, а его давит. Он, конечно, улыбается и речь говорит, а его давит.
И стал Леха выпивать понемножку. Потому что как выпьет, так временно не давит.
На этом Лехино семейное благополучие начало кончаться. Ну, это каждому понятно, что в данном случае трения начинаются. И решил Леха работу менять. Ему бы опять в артель, его бы взяли, конечно, да Шура присмотрела ему местечко в тресте - художником-оформителем. И Леха согласился.
Его легко отпустили. Сложилось уже к тому времени такое мнение, что Леха, во-первых, не растет и, во-вторых, нет у него настоящей закваски...
Так или иначе, перешел Леха работать в трест художником и повеселел. Рисовал он легко, быстро и красиво. И с выдумкой. Особенно, если объявление какое-нибудь насчет вечера отдыха, или концерта, или детской елки, - не просто напишет, а какую-нибудь картинку нарисует, и ни на что не похожую, и в то же время что-то напоминающую. Деньги пошли хорошие. Во-первых, премии. Во-вторых, кое-какой левый заработок. То из соседней столовой, то из кинотеатра прибегут с договорчиком, то из воинской части. Тут они с Шурой садово-ягодный участок приобрели, домик на нем поставили и так его разукрасили и резьбой и росписью, что весь поселок смотреть приходил, и для газеты их сфотографировали на фоне крыльца. И девочки паслись на даче по выходным дням. Но Леха к тому времени пил уже регулярно. Он втянулся. Левые заказчики уже знали, что приходить к Лехе надо с бутылкой. Леха научился выводить заказчика на бутылку. Он не сразу соглашался написать лозунг или сделать трафарет "Не стой под грузом", говорил, что много работы, его уговаривали, он потом намекал, делал все очень быстро и по-прежнему хорошо, и все заканчивалось выпивкой, чаще всего - вместе с заказчиком. Тогда еще Леха не любил пить один...
Кому пришла в голову мысль отправить Леху на БАМ - то ли жене Шуре, то ли ее сестре или мужу сестры - неизвестно. Вопрос этот возник как-то сам по себе в переписке сестер, и Леха мало-помалу привык к мысли, что рано или поздно ему ехать.
И уехал.