Билли Уивер приехал из Лондона на обычном дневном поезде, сделав в дороге пересадку в Суиндоне, и к тому времени, когда добрался до Бата59, было часов девять вечера. Над домами, против дверей вокзала, в чистом звездном небе всходила луна. Но воздух был страшно холодный, и ледяной ветер обжигал щеки.
– Простите, - спросил он у носильщика, - нет ли здесь неподалеку недорогой гостиницы?
– Загляните в "Колокол и дракон", - ответил тот. - Может, и найдется местечко. Это с четверть мили отсюда по другой стороне улицы.
Билли поблагодарил его, подхватил свой чемодан и отправился пешком к "Колоколу и дракону". Раньше он никогда не бывал в Бате. Знакомых у него здесь не было. Однако мистер Гринзлейд из управления в Лондоне говорил ему, что это прекрасный город. "Устроишься, - сказал он, - дай о себе знать заведующему филиалом".
Билли исполнилось семнадцать лет. В новом темно-синем пальто, новой коричневой фетровой шляпе, новом коричневом костюме, он чувствовал себя отлично и быстро шагал по улице. В последнее время он все старался делать быстро, считая, что быстрота - единственное, что отличает удачливых деловых людей. Вот начальники из управления фантастически быстры. Удивительные люди.
По обеим сторонам широкой улицы тянулись одинаковые высокие дома. Перед каждым - крыльцо с опорами и четыре-пять ступенек к парадной двери. Когда-то это были шикарные жилища, но теперь даже в темноте он видел, что краска на дверных и оконных переплетах облупилась, а красивые белые фасады потрескались и покрылись пятнами.
Неожиданно в окне нижнего этажа, ярко освещенном уличным фонарем, ярдах в шести, Билли увидел написанное печатными буквами объявление, приклеенное к стеклу: "Ночлег и завтрак". Прямо под объявлением стояла ваза с красивыми ивовыми ветками.
Он остановился и подошел поближе. В окне виднелись зеленые портьеры (из материала, похожего на бархат). Ивовые ветки замечательно смотрелись рядом с ними. Билли приблизился к стеклу, заглянул в комнату и первое, что увидел, яркий огонь, пылавший в камине. На ковре перед камином, свернувшись калачиком и уткнувшись носом в живот, спала такса. Комната, насколько он мог разглядеть в полутьме, была уставлена красивой мебелью: кабинетный рояль, большой диван и несколько мягких кресел, а в углу клетка с попугаем. Животные - обыкновенно добрая примета, отметил про себя Билли, и в общем неплохо бы остановиться в таком приличном заведении. Наверняка здесь лучше, чем в "Колоколе и драконе".
С другой стороны, гостиница ему больше по душе, чем пансион. Вечером там можно выпить пива, сыграть в дартс и поболтать найдется с кем, да к тому же, наверное, и дешевле. Он уже раза два останавливался в гостинице, и ему там понравилось. А вот в пансионах он не жил, и, если уж быть до конца честным, он их сторонился. Само это слово вызывало представление о водянистой капусте, прижимистых хозяйках и сильном запахе селедки в гостиной.
Постояв в нерешительности на холоде минуты две-три, Билли решил все-таки заглянуть в "Колокол и дракон", прежде чем делать какой-либо выбор. И тут случилось нечто странное.
Не успел он отвернуться от окна, как что-то заставило его задержаться. Внимание привлекла сама вывеска "Ночлег и завтрак". "Ночлег и завтрак", "Ночлег и завтрак", "Ночлег и завтрак"... Каждое слово, точно черный глаз, глядело на него сквозь стекло, принуждая уступить, заставляя остаться, и он и вправду двинулся от окна к парадной двери, поднялся по ступенькам и потянулся к звонку.
Он нажал на кнопку и услышал, как звонок прозвенел в какой-то дальней комнате, но тотчас же - в ту же самую минуту, он не успел даже оторвать палец от звонка - дверь распахнулась, а за нею стояла женщина... Точно фигурка, выскочившая из ящика. Он нажал на звонок - и вот она! Билли даже вздрогнул.
Ей было лет сорок пять - пятьдесят, и, едва увидев его, она тепло и приветливо ему улыбнулась.
– Прошу вас, заходите, - ласково произнесла женщина.
Она отступила, широко раскрыв дверь, и Билли поймал себя на том, что автоматически заходит в дом. Побуждение или, точнее сказать, желание последовать за женщиной было необычайно сильным.
– Я увидел объявление в окне, - сказал он, замешкавшись.
– Да, я знаю.
– Я насчет комнаты.
– Она уже ждет вас, мой дорогой...
У нее было круглое розовое лицо и очень добрые голубые глаза.
– Я шел в "Колокол и дракон", - сообщил ей Билли. - Но увидел объявление в вашем окне.
– Мой дорогой мальчик, - сказала женщина, - ну почему же вы не заходите, ведь на улице холодно.
– Сколько вы берете?
– Пять шиллингов шесть пенсов за ночь, включая завтрак.
Это было фантастически дешево. Меньше половины того, что он готов был платить.
– Если для вас это слишком дорого, - прибавила она, - я, пожалуй, могла бы и убавить самую малость. Яйцо желаете на завтрак? Яйца нынче дорогие. Без яйца будет на шесть пенсов меньше.
– Пять шиллингов шесть пенсов меня устроит, - ответил Билли. - Мне бы очень хотелось остановиться здесь.
– Я так и знала. Да заходите же.
Она казалась ужасно любезной. Точно мать лучшего школьного товарища, приглашающая погостить в своем доме в рождественские каникулы. Билли снял шляпу и переступил через порог.
– Повесьте ее вон там, - сказала хозяйка, - и давайте мне ваше пальто.
Других шляп или пальто в холле не было. И зонтиков не было, и тростей ничего не было.
Он последовал за ней наверх по лестнице.
– В нашем распоряжении весь дом, - проговорила она, улыбаясь ему через плечо. - Видите ли, не часто я имею удовольствие принимать гостя в моем гнездышке.
Чокнутая, видно, отметил про себя Билли. Но какое это имеет значение, если она просит за ночлег всего пять шиллингов шесть пенсов?
– А я уж думал, у вас отбоя нет от постояльцев, - вежливо сказал он.
– О да, мой дорогой, разумеется, но вся беда в том, что я разборчива и требовательна - если вы понимаете, что я имею в виду.
– Да-да.
– У меня все готово. В этом доме днем и ночью всегда все готово на тот случай, если объявится подходящий молодой человек. А ведь это такое удовольствие, мой дорогой, такое громадное удовольствие, когда открываешь дверь и видишь, что перед тобой тот, кто как раз и нужен.
Хозяйка остановилась посреди лестницы, держась рукой за перила, и, повернув голову, посмотрела на него сверху вниз, улыбнувшись бледными губами.
– Вот вроде вас, - прибавила она.
Ее голубые глаза медленно скользнули по всей фигуре Билли.
– Этот этаж мой, - сказала она на площадке второго этажа.
Они поднялись еще выше.
– А этот весь ваш... Вот ваша комната. Я так надеюсь, что она вам понравится.
Хозяйка провела Билли в уютную спальню и включила свет.
– Солнце по утрам светит прямо в окно, мистер Перкинс. Вас ведь Перкинсом зовут?
– Нет, - ответил он. - Моя фамилия Уивер.
– Мистер Уивер. Как мило. Под простыню я положила грелку, чтобы было теплее, мистер Уивер. Так приятно, когда в чужой постели с чистыми простынями есть горячая грелка, вы согласны? И можете в любую минуту включить обогреватель, если только почувствуете, что вам холодно.
– Благодарю вас, - сказал Билли. - Большое вам спасибо.
Он обратил внимание на то, что покрывало снято с кровати, а уголок одеяла откинут - все готово для того, чтобы забраться в постель.
– Я так рада, что вы появились, - сказала хозяйка, глядя ему в лицо. Я уже начала было волноваться.
– Все в порядке, - весело ответил Билли. - Насчет меня можете не беспокоиться.
Он поставил свой чемодан на стул и стал открывать его.
– А как же ужин, мой дорогой? Вы поели, прежде чем прийти сюда?
– Я ничуть не голоден, спасибо, - сказал Билли. - Думаю, мне нужно побыстрее лечь спать, потому что завтра я должен встать довольно рано, чтобы объявиться в конторе.
– Что же, очень хорошо. Не буду мешать вам распаковываться. Однако, прежде чем лечь в постель, не могли бы вы заглянуть в гостиную на первом этаже и расписаться в книге? Таков местный закон, а мы ведь не станем нарушать законы на этой стадии наших отношений, не правда ли?
Она махнула ему ручкой и быстро удалилась из комнаты, закрыв за собой дверь.
То, что хозяйка пансиона, похоже, была с приветом, ничуть не тревожило Билли. Совершенно очевидно - это добрая и благородная душа. Он подумал, что она, наверное, потеряла сына в войну и так и не смогла пережить горе.
Через несколько минут, распаковав чемодан и вымыв руки, он спустился на первый этаж. Хозяйки в гостиной не было, в камине горел огонь, около него спала маленькая такса. В комнате было удивительно тепло и уютно. Ну и повезло же мне, подумал Билли, потирая руки. Просто удача.
Книга для записи гостей лежала в раскрытом виде на рояле, и он достал ручку и записал в нее свое имя и адрес. На этой же странице поместились еще две записи, и Билли машинально их прочел. Одним гостем был некий Кристофер Малхоллэнд из Кардиффа, другой - Грегори У. Темпл из Бристоля.
Забавно, подумал Билли. Кристофер Малхоллэнд - знакомое имя.
Где он раньше его слышал? Может, он с этим парнем вместе в школе учился? Нет... Может, это кто-то из бесчисленных поклонников его сестры или знакомый отца? Нет, нет, все не то... Он снова заглянул в книгу.
Кристофер Малхоллэнд. 231, Катэдрал-роуд, Кардифф.
Грегори У. Темпл. 27, Сикамор-драйв. Бристоль.
И второе имя показалось ему почти таким же знакомым, как и первое.
– Грегори Темпл, - громко произнес Билли, напрягая память. - Кристофер Малхоллэнд...
– Такие милые мальчики, - прозвучал голос у него за спиной, и, обернувшись, он увидел хозяйку, вплывающую в комнату с большим серебряным чайным подносом в руках. Она держала его далеко перед собой и довольно высоко, будто поводья, с помощью которых она управляла резвой лошадью.
– Почему-то эти имена показались мне знакомыми, - сказал Билли.
– В самом деле? Как интересно.
– Я почти уверен, что где-то раньше слышал их. Странно, правда? Может, видел в газете? Они случайно ничем не знамениты? То есть, я хочу сказать, может, это известные игроки в крикет, или футболисты, или еще кто-то в таком роде?
– Знамениты? - сказала хозяйка, ставя чайный поднос на низкий столик возле дивана. - О нет, не думаю, что они знамениты. Но они были необычайно красивы, притом оба, можете мне поверить. Они были высокие, молодые и красивые, мой дорогой, в точности как вы.
Билли снова заглянул в книгу.
– Послушайте, - сказал он, обратив внимание на числа. - Да ведь эта запись сделана больше двух лет назад.
– Неужели?
– Ну да, правда. А Кристофер Малхоллэнд записался еще за год раньше, то есть больше трех лет назад.
– Боже праведный, - сказала хозяйка, покачав головой и изящно вздохнув. - Никогда бы не подумала. Как летит время, не так ли, мистер Уилкинс?
– Меня зовут Уивер, - сказал Билли. - У-и-в-е-р.
– Ах, ну конечно же! - воскликнула она, усаживаясь на диван. - Как это глупо с моей стороны. Прошу простить меня. В одно ухо влетает, из другого вылетает, вот я какая, мистер Уивер.
– Знаете что? - сказал Билли. - Знаете, что во всем этом особенно удивительно?
– Нет, дорогой, не знаю.
– Видите ли, оба эти имени - Малхоллэнд и Темпл, - я кажется, не только помню каждое в отдельности, так сказать, но почему-то, каким-то странным образом они, по-моему, как-то связаны между собой. Будто они знамениты в чем-то одном, вы меня понимаете - как... ну... как Демпси и Танни60, например, или Черчилль и Рузвельт.
– Как забавно, - сказала хозяйка. - Но идите же сюда, дорогой, и присядьте рядышком со мной на диван. Я налью вам чашечку чаю и угощу имбирным пирожным, прежде чем вы отправитесь спать.
– Право, не стоит беспокоиться, - сказал Билли. - Мне бы не хотелось, чтобы вы все это затевали.
Он стоял возле рояля, глядя, как она возится с чашками и блюдцами, и заметил, что у нее маленькие белые проворные руки и красные ногти.
– Я почти уверен, что встречал эти имена в газетах, - повторил Билли. Сейчас вспомню, точно вспомню.
Нет ничего более мучительного, чем пытаться извлечь из памяти нечто такое, что, кажется, уже вспомнилось. Сдаваться он не собирался.
– Погодите минуту, - сказал он. - Одну только минутку. Малхоллэнд... Кристофер Малхоллэнд... не так ли звали школьника из Итона, который отправился в туристический поход по юго-западным графствам, как вдруг...
– Молока? - спросила хозяйка. - Сахару?
– Да, пожалуйста. Как вдруг...
– Школьник из Итона? - переспросила она. - О нет, мой дорогой, этого никак не может быть, потому что мой мистер Малхоллэнд точно не был школьником из Итона. Он был студентом последнего курса из Кембриджа. Идите же сюда, присядьте рядышком и погрейтесь возле этого чудесного огня. Да идите же. Ваш чай готов.
Она похлопала по дивану рядом с собой и, улыбаясь, ждала, когда Билли подойдет к ней.
Он медленно пересек комнату и присел на краешек дивана. Хозяйка поставила перед ним чашку на столик.
– Ну вот, - сказала она. - Теперь нам хорошо и удобно, не правда ли?
Билли прихлебывал чай. Она тоже. С полминуты оба молчали. Она сидела полуобернувшись к нему, и он чувствовал, что она смотрит ему в лицо поверх своей чашки. Время от времени он ощущал какой-то странный запах, исходивший от нее. Запах не был неприятным, а напоминал ему... Хм, трудно сказать, что он ему напоминал. Может, так пахнут соленые каштаны? Или новая кожа? Или это запах больничных коридоров?
– Вот уж кто любил чай, так это мистер Малхоллэнд, - произнесла наконец хозяйка. - Никогда в жизни не видела, чтобы кто-нибудь пил столько чаю, сколько дорогой, бесценный мистер Малхоллэнд.
– Он, должно быть, уехал совсем недавно, - сказал Билли.
– Уехал? - переспросила она, подняв брови. - Но, мой дорогой мальчик, он никуда и не уезжал. Он еще здесь. И мистер Темпл здесь. Они оба здесь, на третьем этаже.
Билли осторожно поставил чашку на столик и уставился на хозяйку. Она улыбнулась ему в ответ, а потом протянула свою белую руку и, как бы утешая его, похлопала по коленке.
– Сколько вам лет, мой дорогой? - спросила она.
– Семнадцать.
– Семнадцать! - воскликнула она. - Это же самый лучший возраст! Мистеру Малхоллэнду тоже было семнадцать. Но он, думаю, был чуточку ниже вас ростом, я даже уверена, и зубы у него были не такие белые. У вас просто прекрасные зубы, мистер Уивер, вы знаете?
– Они не такие хорошие, какими кажутся, - сказал Билли. - В коренных куча пломб.
– Мистер Темпл, конечно же, был постарше, - продолжала хозяйка, пропустив мимо ушей его замечание. - По правде, ему было двадцать восемь. Но я бы ни за что не догадалась, если бы он сам мне не сказал, в жизни бы не догадалась. На теле у него не было ни пятнышка.
– Чего не было? - переспросил Билли.
– У него была кожа как у ребенка.
Наступила пауза. Билли взял чашку и отхлебнул еще чаю, после чего так же осторожно поставил ее на блюдце. Он ждал, не скажет ли она еще чего-нибудь, но она молчала. Он сидел, глядя прямо перед собой в дальний угол комнаты, и покусывал нижнюю губу.
– Этот попугай, - произнес он наконец. - Знаете? Как я не догадался, когда заглянул в комнату с улицы в окно? Я готов был поклясться, что он живой.
– Увы, уже нет.
– Здорово сделано, - сказал Билли. - Он совсем не похож на мертвую птицу. Чья это работа?
– Моя.
– Ваша?
– Конечно, - сказала она. - А с Бэзилом вы тоже уже познакомились?
Она кивнула в сторону таксы, уютно свернувшейся в клубок перед камином. Билли посмотрел на собаку и вдруг понял, что и собака так же молчалива и неподвижна, как попугай. Он протянул руку и коснулся ее спины. Спина была жесткая и холодная, а когда он раздвинул пальцами шерсть, то увидел кожу под ней - серовато-черную, сухую и отлично сохранившуюся.
– Боже мой, - сказал он, - просто фантастика.
Он отвернулся от собаки и в глубоком восхищении уставился на маленькую женщину, сидевшую рядом с ним на диване.
– Ужасно трудно, наверное, делать такие вещи?
– Ничуть, - ответила она. - Я из всех своих любимцев делаю чучела после того, как они умирают. Еще чашечку?
– Нет, спасибо, - сказал Билли.
Чай слабо отдавал горьким миндалем, но ему было все равно.
– Вы ведь расписались в книге?
– О да.
– Это хорошо. Потому что потом, если случится так, что я забуду, как вас звали, я всегда смогу спуститься и посмотреть. Я почти каждый день вспоминаю мистера Малхоллэнда и мистера... мистера...
– Темпла, - сказал Билли. - Грегори Темпла. Простите, что я спрашиваю об этом, но у вас разве не было других гостей в последние два-три года?
Высоко подняв чашку в руке и слегка склонив голову набок, хозяйка взглянула на него краешком глаза и снова ласково улыбнулась.
– Нет, мой дорогой, - ответила она. - Кроме вас, никого.
Уильям Перл не оставил после своей смерти много денег, и завещание его было простым. За исключением нескольких посмертных даров родственникам, всю свою собственность он завещал жене.
Стряпчий и миссис Перл вместе ознакомились с завещанием в адвокатской конторе, и, когда дело было сделано, вдова поднялась, чтобы уйти. В этот момент стряпчий вынул из папки на столе запечатанный конверт и протянул его своей клиентке.
– Мне поручено вручить вам это письмо, - сказал он. - Ваш муж прислал нам его незадолго до своей кончины.
Стряпчий был бледен и держался официально, но из уважения к вдове склонил голову набок и опустил глаза.
– Кажется, тут нечто важное, миссис Перл. Не сомневаюсь, вам лучше взять письмо домой и прочитать в одиночестве.
Миссис Перл взяла конверт и вышла на улицу. Остановившись на тротуаре, она ощупала конверт пальцами. Прощальное письмо Уильяма? Наверное, да. Формальное. Оно и должно быть формальным и сухим. Что еще от него ожидать? Ничего неформального он в своей жизни не делал.
"Моя дорогая Мэри, надеюсь, ты не допустишь, чтобы мой уход из жизни слишком уж огорчил тебя, и ты и впредь будешь следовать правилам, столь хорошо руководившим тобою во время нашего супружества. Будь во всем усердна и веди себя достойно. Береги деньги. Тщательно следи за тем, чтобы не..." И так далее, и тому подобное.
Типичное письмо Уильяма.
А может, он в последний момент не сдержался и написал ей что-то красивое? Вдруг это красивое, нежное послание, что-то вроде любовного письма, милой, теплой записки с благодарностью за то, что она отдала ему тридцать лет жизни, за то, что выгладила миллион рубашек, приготовила миллион блюд, миллион раз расстелила постель? Может, он написал нечто такое, что она будет перечитывать снова и снова, по крайней мере раз в день, и будет хранить вечно в шкатулке на туалетном столике вместе со своими брошками.
Не знаешь, что и ждать от человека, собирающегося умирать, подумала про себя миссис Перл и, засунув письмо под мышку, поспешила домой.
Войдя в дом, она тотчас же направилась в гостиную и опустилась на диван, не снимая шляпу и пальто. Затем раскрыла конверт и извлекла его содержимое. В конверте оказалось пятнадцать-двадцать страниц белой линованной бумаги, сложенных вдвое и скрепленных вместе скрепкой в левом верхнем углу. Каждая страница была исписана мелким аккуратным почерком с наклоном вперед, так хорошо ей знакомым, но, когда она увидела, сколько написано и в какой аккуратной деловой манере, - а на первой странице даже нет учтивого обращения, каким начинает всякое письмо, - она заподозрила неладное.
Она отвернулась и закурила. Затянувшись, положила сигарету в пепельницу.
Если письмо о том, о чем я догадываюсь, сказала она про себя, то я не хочу его читать.
Но разве можно не прочесть письмо от покойного?
Можно.
Как сказать...
Миссис Перл бросила взгляд на пустое кресло Уильяма, стоявшее по другую сторону камина. Большое кресло, обитое коричневой кожей; за долгие годы ягодицы мужа проделали в нем вмятину. Выше, на подголовнике, - темное овальное пятно. Он обычно читал в этом кресле, а она сидела напротив на диване, пришивая пуговицы, штопая носки или ставя заплаты на локти пиджака, и его глаза то и дело отрывались от книги и устремлялась на нее, притом взгляд был внимательный, но какой-то до странности безучастный, точно что-то подсчитывающий. Ей никогда не нравились эти глаза. Они были голубовато-ледяными, холодными, маленькими и довольно близко посаженными; их разделяли две глубокие вертикальные морщины неодобрения. Всю жизнь эти глаза следили за ней. И даже теперь, после недели одиночества, проведенной в доме, у нее иногда возникало тревожное чувство, будто они по-прежнему тут и глядят на нее из дверных проемов, пустых кресел, в окна по ночам.
Она медленно раскрыла сумочку и достала очки. Потом, держа страницы высоко перед собой, чтобы на них падал вечерний свет из окна у нее за спиной, начала читать:
"Это послание, моя дорогая Мэри, предназначено только для тебя, и оно будет вручено тебе вскоре после того, как меня не станет.
Не волнуйся, когда увидишь всю эту писанину. С моей стороны это всего лишь попытка подробно объяснить тебе, что Лэнди намерен проделать со мной и почему я согласился на то, чтобы он это сделал, а также каковы его замыслы и надежды. Ты моя жена и имеешь право знать все. Я бы даже сказал, что ты обязана это знать. В последние несколько дней я весьма настойчиво пытался поговорить с тобой о Лэнди, но ты упорно отказывалась меня выслушать. Это, как я тебе уже говорил, очень глупая позиция. Главным образом она проистекает от невежества, и я абсолютно убежден, что, если бы только тебе были известны все факты, ты бы незамедлительно изменила свою точку зрения. Вот почему я надеюсь, что, когда меня с тобой больше не будет, а твое горе поутихнет, ты согласишься внимательнее выслушать меня с помощью этих страниц. Клянусь тебе, что, когда ты прочитаешь этот рассказ, твое чувство антипатии исчезнет и на его место заступит энтузиазм. Я даже осмеливаюсь надеяться, что ты будешь немного гордиться тем, что я сделал.
Когда будешь читать, прости меня, если сможешь, за холодность изложения, но это единственный известный мне способ донести до тебя то, что я хочу сказать. Видишь ли, по мере того, как кончается мой срок, естественно, что меня переполняют всякого рода чувства. С каждым днем мне становится все тягостнее, особенно по вечерам, и если бы я не старался сдерживаться, мои чувства выплеснулись бы на эти страницы.
У меня, к примеру, есть желание написать что-нибудь о тебе, о том, какой хорошей женой ты была для меня в продолжение многих лет, и я обещаю тебе, что если у меня будет время и останутся хоть какие-то силы, это будет следующее, что я сделаю.
У меня также есть сильное желание поговорить о моем Оксфорде, в котором я жил и преподавал в последние семнаддать лет, рассказать что-нибудь о его величии и объяснить, если смогу, хотя бы немного из того, что это значит иметь возможность работать здесь. В этой мрачной спальне мне теперь являются все те места, которые я так любил. Они ослепительно прекрасны, какими и всегда были, а сегодня почему-то я вижу их более отчетливо, чем когда-либо. Тропинка вокруг озера в парке Вустер-колледжа, где гулял Лавлейс61. Ворота в Пемброук-колледже. Вид западной части города с башни Магдалины. Здание Крайстчерч-колледжа. Маленький сад с декоративными каменными горками, где я насчитал больше дюжины сортов колокольчиков, включая редкую и изящную С. Вальдстейниану. Вот видишь! Я еще не подступился к тому, что хотел сказать, а уже ухожу в сторону. Поэтому позволь мне теперь приступить к делу; дальше читай медленно, моя дорогая, без всякого чувства скорби или неодобрения, что только затруднит тебе понимание. Обещай же мне, что будешь читать медленно, и, прежде чем начать, возьми себя в руки и наберись терпения.
Подробности болезни, столь неожиданно сразившей меня в середине моей жизни, тебе известны. Нет нужды тратить время на то, чтобы останавливаться на них, разве что мне следует сразу же признаться: как же глупо было с моей стороны не обратиться к врачу раньше. Рак - одна из немногих болезней, которые современные лекарства излечить не могут. Хирург может оперировать, если рак не слишком далеко распространился; однако что касается меня, я не только чересчур запустил болезнь, но рак еще имел наглость напасть и на мою поджелудочную железу, сделав в равной мере невозможным как хирургическое вмешательство, так и надежду на то, чтобы выжить.
Жить мне оставалось от месяца до полугода, жить только затем, чтобы все больше мрачнеть с каждым часом, как вдруг явился Лэнди.
Это было шесть недель назад, как-то во вторник утром, очень рано, задолго до того, когда приходишь ты, и едва он вошел, я понял - он что-то задумал. Он не подкрался ко мне на цыпочках с робким и смущенным видом, не зная, что сказать, как остальные мои посетители. Лэнди явился уверенным в себе, улыбающимся, подошел к кровати и, остановившись, поглядел на меня сверху вниз с безумным веселым огоньком в глазах, а потом сказал:
– Уильям, мальчик мой, это прекрасно. Именно ты мне и нужен!
Мне, пожалуй, следует объяснить тебе, что, хотя Джон Лэнди и не был никогда у нас в доме, а ты редко, если вообще когда-нибудь, встречалась с ним, я был дружен с ним не меньше девяти лет. Разумеется, я, прежде всего, преподаватель философии, но, как ты знаешь, в последнее время я довольно основательно увлекся психологией. Поэтому наши с Лэнди интересы частично совпали. Он замечательный нейрохирург, один из самых искусных, а недавно был настолько любезен, что позволил мне ознакомиться с результатами своей работы, в частности в области воздействия фронтальной лоботомии на различные типы психики. Поэтому ты понимаешь, что, когда он неожиданно появился у меня во вторник утром, нам было о чем поговорить.
– Послушай, - сказал он, придвигая стул к кровати. - Через несколько недель ты умрешь. Так?
Вопрос этот, исходивший от Лэнди, не показался мне таким уж бестактным. Довольно занятно, когда к тебе приходит кто-то настолько смелый, что затрагивает запрещенный предмет.
– Ты скончаешься прямо здесь, в этой палате, а потом тебя вынесут и кремируют.
– Похоронят, - уточнил я.
– И того хуже. А что потом? Ты что, надеешься попасть в рай?
– Сомневаюсь, - сказал я, - хотя думать об этом утешительно.
– А может, в ад попадешь?
– Не вижу причин, чтобы меня туда отправили.
– Этого никогда не знаешь, мой дорогой Уильям.
– А к чему весь этот разговор? - спросил я.
– Видишь ли, - произнес он, и я заметил, что он внимательно посмотрел на меня, - лично я не верю в то, что после того, как ты умрешь, ты когда-нибудь услышишь о себе снова... если только... - тут он умолк, улыбнулся и придвинулся еще ближе, - если, конечно, у тебя хватит ума вверить себя в мои руки. Не хотел бы ты обдумать одно предложение?
Он пристально и как-то жадно рассматривал меня, точно я был куском отличной говядины, лежавшей на прилавке, а он его купил и теперь ждет, когда покупку завернут.
– Я вполне серьезен, Уильям. Ты не хотел бы обдумать одно предложение?
– Не понимаю, о чем ты говоришь.
– Тогда слушай, и я тебе скажу. Так ты будешь меня слушать?
– Давай, говори, если хочешь. Не думаю, что очень много потеряю, если выслушаю тебя.
– Напротив, ты много приобретешь - особенно после того, как умрешь.
Уверен, он ждал, что я вздрогну при этих словах, но я был и к ним готов, сам не знаю почему. Я лежал совершенно неподвижно, не сводя глаз с его лица, на котором застыла открытая улыбка, обнажавшая золото верхнего зубного протеза в левом углу рта.
– Над этим, Уильям, я потихоньку работал в продолжение нескольких лет. Кое-кто мне тут в больнице помогал, особенно Моррисон, и мы провели серию весьма успешных экспериментов с лабораторными животными. Теперь я готов рискнуть и на человеке. Идея грандиозная и на первый взгляд может показаться нереальной, но, с хирургической точки зрения, не видно причин, почему она не может быть в той или иной степени осуществима.
Лэнди подался вперед и уперся обеими руками о край кровати. У него доброе лицо, красивое, какими бывают худые лица, и на нем нет того выражения, которое присуще всем врачам. Тебе ведь знакомо это выражение, оно у них почти у всех одинаковое. Напоминает тусклую вывеску, гласящую: "Только я могу спасти вас". Между тем глаза Джона Лэнди были широко раскрыты и лихорадочно блестели.
– Довольно давно, - сказал он, - я видел короткий медицинский фильм, привезенный из России. Зрелище весьма неприятное, но интересное. В нем показана голова собаки, отделенная от тела, однако снабжение кровью осуществлялось по артериям и венам с помощью искусственного сердца. Вот что меня заинтересовало: голова этой собаки, лежавшая на чем-то вроде подноса, была живая. Мозг функционировал. Это было доказано с помощью нескольких тестов. Например, когда губы собаки смазывали пищей, высовывался язык, и она слизывала ее, а глаза следили за человеком, двигавшимся по комнате.
Разумно было заключить, что голова и мозг не обязательно должны быть присоединены к остальной части тела, чтобы продолжать жить, - при условии, разумеется, что должным образом обеспечивается снабжение оксигенированной кровью.
Далее. После просмотра фильма у меня зародилась мысль отделить мозг от черепа человека и поддерживать его живым и функционирующим как независимое целое в течение неограниченного времени после смерти. Твой мозг, к примеру, после твоей смерти...
– Мне это не нравится, - сказал я.
– Не прерывай меня, Уильям. Дай мне закончить. Насколько я мог судить по результатам последующих экспериментов, мозг является удивительно автономным объектом. Он вырабатывает свою собственную спинномозговую жидкость. На его волшебной мыслительной активности никак не отражается отсутствие конечностей, туловища или даже костей черепа, при условии, как я сказал, что беспрерывно осуществляется его питание насыщенной кислородом кровью.
Мой дорогой Уильям, ты только подумай о своем собственном мозге. Он отлично сохранился. Он битком набит знаниями, которые ты приобретал всю свою жизнь. У тебя ушли долгие годы на то, чтобы сделать его таким, какой он есть. Он только начинает выдавать первоклассные оригинальные идеи. И между тем скоро ему придется умереть вместе с твоим телом просто потому, что твоя дурацкая поджелудочная железа нафарширована раковыми клетками.
– Благодарю, - сказал я ему. - Ты можешь остановиться. Отвратительная идея, и даже если бы ты смог осуществить ее, в чем я сомневаюсь, в этом не было бы совершенно никакого смысла. Зачем поддерживать мой мозг живым, если я не смогу говорить, видеть, слышать или чувствовать? Лично я ничего более неприятного вообразить не могу.
– Я уверен, ты сможешь общаться с нами, - возразил Лэнди. - И мы даже могли бы сделать так, чтобы ты немного видел. Но давай не будем торопиться. К этому я еще вернусь. Остается тот факт, что ты очень скоро умрешь, что бы ни случилось, а в мои планы не входит каким бы то ни было образом притрагиваться к тебе, пока ты не умер. Подумай же, Уильям. Ни один настоящий философ не стал бы возражать против того, чтобы отдать свое мертвое тело науке.
– Это не совсем честно, - ответил я. - Мне кажется, к тому времени, когда ты разделаешься со мной, возникнут некоторые сомнения на тот счет, умер я или еще живой.
– Что ж, - слегка улыбнувшись, произнес он. - Думаю, тут ты прав. Но мне кажется, ты не должен так быстро отваживать меня, пока не узнал еще кое-что.
– Я уже сказал, что не хочу больше слушать.
– Может, закуришь? - спросил он, протягивая мне свой портсигар.
– Ты же знаешь, я не курю.
Он взял сигарету и прикурил ее от крошечной серебряной зажигалки размером не больше шиллинга.
– Подарок тех, кто делает для меня инструменты, - сказал он. Остроумно, не правда ли?
Я осмотрел зажигалку и вернул ее ему.
– Я могу продолжать? - спросил он.
– Лучше не надо.
– А ты лежи себе тихо и слушай. Думаю, тебе будет интересно.
На тарелке рядом с кроватью стояла тарелка с виноградом. Я поставил тарелку себе на грудь и стал есть.
– В тот самый момент, когда ты умрешь, - сказал Лэнди, - я должен быть рядом, чтобы попытаться, не теряя времени, сохранить твой мозг живым.
– То есть, оставить его в голове?
– Для начала - да. Я вынужден буду это сделать.
– А потом куда ты собираешься его поместить?
– Если тебе интересно - в какой-нибудь сосуд.
– Ты серьезно говоришь?
– Конечно серьезно.
– Хорошо. Продолжай.
– Полагаю, тебе известно, что, когда сердце останавливается и мозг лишается притока свежей крови и кислорода, его ткани очень споро отмирают. Проходит минуты четыре, может, шесть, и он умирает окончательно. Даже спустя три минуты возможны необратимые последствия. Поэтому мне придется работать быстро, а с помощью аппарата можно все выполнить довольно просто.
– Какого еще аппарата?
– Искусственного сердца. У нас есть приличное подобие прибора, первоначально изобретенного Алексисом Каррелем62 и Линдбергом63. Он насыщает кислородом кровь, поддерживает нужную температуру, откачивает кровь под необходимым давлением и проделывает другие полезные вещи. Все совсем несложно.
– Скажи, что ты намерен делать в момент смерти, - спросил я. - С чего начнешь?
– Тебе что-нибудь известно о системе кровоснабжения мозга?
– Нет.
– Тогда слушай. Понять нетрудно. Кровь поступает в мозг по двум основным каналам: по внутренним сонным артериям и позвоночным артериям. Каждых по две, а всего артерий четыре. Это понятно?
– Да.
– А система кровотока еще проще. Кровь уходит только по двум крупным венам - яремным. Итак, наверх тянутся четыре артерии - они, понятно, идут вверх вдоль шеи, - а вниз идут две вены. В области головного мозга они разветвляются, но мы трогать эти каналы не собираемся.
– Хорошо, - сказал я. - Представь себе, что я только что умер. Что ты будешь делать?
– Немедленно обнажу шейные сосуды и тотчас же произведу их катетеризацию, а это означает, что в каждый я введу большую полую иглу. Четыре иглы будут подсоединены трубками к аппарату искусственного кровообращения. Затем можно будет восстановить кровообращение головного мозга с помощью искусственного сердца, подсоединив к нему предварительно отсеченные левую и правую яремные вены.
– И я буду похож на ту русскую собаку.
– Не совсем. Во-первых, ты наверняка потеряешь сознание, когда умрешь, и я очень сомневаюсь, что скоро придешь в себя, - если это вообще произойдет. Но вернется к тебе сознание или нет, ты окажешься в довольно любопытном состоянии, не правда ли? У тебя будет холодное мертвое тело и живой мозг.
Лэнди умолк, смакуя эту радостную перспективу. Он был так увлечен и захвачен своим замыслом, что ни за что бы не поверил в то, что я не разделяю его чувств.
– Пока мы можем позволить себе не торопиться, - продолжал он. - И поверь мне, потом у нас будет времени в обрез. Первое, что мы сделаем, отвезем тебя в операционную, разумеется, вместе с аппаратом искусственного кровообращения, который будет беспрерывно поддерживать кровоток. Следующей проблемой...
– Хорошо, - перебил я его. - Достаточно. Подробности мне неинтересны.
– Нет, ты должен меня выслушать, - возразил Лэнди. - Важно, чтобы ты хорошо знал, что с тобой будет происходить все это время. Понимаешь, когда к тебе вернется сознание, тебе же будет лучше, если ты сможешь уверенно вспомнить, где находишься и как там оказался. Тебе следует это знать хотя бы ради собственного спокойствия. Согласен?
Не двигаясь, я лежал на кровати и смотрел на него.
– Итак, следующей проблемой будет удаление мозга, целого и невредимого, из твоего мертвого тела. Тело не понадобится. По сути, оно уже начало разлагаться. Покровы головного мозга мне также не понадобятся. Я не хочу, чтобы они мне мешали. Мне нужен лишь мозг, чистый прекрасный мозг, живой и цельный. Поэтому, когда ты будешь лежать у меня на столе, я возьму пилу, маленькую вибропилку, и вскрою кости черепа. В это время ты еще будешь без сознания, поэтому я не буду возиться с анестезией.
– Черта с два не будешь, - сказал я.
– К тому времени ты уже будешь холодный, это я тебе обещаю, Уильям. Не забывай, ты умер за несколько минут до этого.
– Никому не позволю отпиливать верхнюю часть моего черепа без обезболивания, - сказал я.
Лэнди пожал плечами.
– Мне все равно, - проговорил он. - С радостью дам тебе небольшую дозу какого-нибудь анестезирующего средства, если хочешь. Если тебе это доставит хоть какое-то удовольствие, я весь твой скальп пропитаю анестетиком, всю голову - от шеи и выше.
– Большое тебе спасибо, - сказал я.
– Знаешь, - продолжал он, - удивительные вещи иногда происходят. Буквально на прошлой неделе доставили человека без сознания, я вскрыл ему череп вообще без всякого обезболивания и удалил тромб. Я продолжал работать внутри черепа, когда он очнулся и заговорил... "Где я?" - спросил он. "В больнице". - "Хм, - произнес он. - Надо же". - "Скажите, - спросил я у него, - вам неприятно то, что я делаю?" - "Нет, - ответил он. - Совсем нет. А что вы делаете?" - "Удаляю тромб из вашей головы". - "Неужели?" - "Лежите спокойно. Не двигайтесь. Я почти закончил". - "Так вот, значит, отчего у меня все время болела голова", - сказал он.
Лэнди умолк и улыбнулся, вспоминая тот случай.
– Так он и сказал, - продолжал Лэнди, - хотя на следующий день даже не вспомнил об этом. Смешная вещь - мозг.
– А мне нужен анестетик, - сказал я.
– Как хочешь, Уильям. А потом, как я уже говорил, я возьму маленькую вибропилу и осторожно удалю твой свод черепа - весь, целиком. В результате обнажится верхняя часть твоего мозга, или, лучше сказать, верхняя оболочка, которой он окутан. Возможно, ты знаешь, а может, и нет, что вокруг самого мозга имеются три отдельные оболочки - внешняя, называемая dura mater, или просто Лига, средняя, называемая "паутинной", и внутренняя, мягкая мозговая, или просто "мягкая". Большинство людей полагает, будто мозг - незащищенное вещество, которое плавает в голове в какой-то жидкости. Но это не так. Он защищен оболочками и омывается спинномозговой жидкостью, циркулирующей в зазоре между ними, известном как субарахноидальное пространство, и стекающей, как я уже говорил тебе, в венозную систему... Лично я оставил бы нетронутыми все три оболочки - разве не красивые у них названия - внешняя, "паутинная" и "мягкая"? Тому много причин, и не последняя среди них та, что по внешней оболочке проходят венозные каналы, которые отводят кровь из мозга в яремные вены... Итак, - продолжал он, - мы сняли верхнюю часть твоего черепа, так что обнажилась верхняя часть мозга, окутанного внешней оболочкой. Следующий шаг довольно сложный: нужно высвободить весь мозг таким образом, чтобы его можно было легко извлечь, оставив при этом культи четырех питающих артерий и двух вен и подготовив их к подсоединению к аппарату. Препарирование головного мозга - чрезвычайно длительная и сложная процедура, связанная с отламыванием кости и выделением многочисленных нервов и сосудов. Единственный способ, чтобы иметь хоть какую-то надежду на успех, это взять щипцы и медленно откусывать остатки твоего черепа, очищая его сверху вниз, как апельсин, пока мозг полностью не обнажится с боков и в основании. Возникающие тут проблемы чисто технического порядка, и я не буду на них останавливаться. Это исключительно вопрос хирургической техники и терпения. И не забывай, у меня будет много времени - столько, сколько я захочу, потому что искусственное сердце будет беспрерывно качать кровь, поддерживая мозг живым. Теперь допустим, что мне удалось очистить твой череп и удалить все, что окружает мозг. В этом случае он останется соединенным с телом только в основании, главным образом посредством спинномозгового ствола, двух крупных вен и четырех артерий, которые снабжают его кровью. Что же дальше?.. Я отделю спинномозговой ствол чуть выше первого шейного позвонка. Но ты должен помнить, что в результате отделения спинномозгового ствола образовалось отверстие во внешней мозговой оболочке, поэтому мне придется его зашить. Тут проблем нет... К этому моменту я буду готов к заключительному шагу. На столе у меня будет стоять сосуд особой формы, наполненный раствором Рингера64. Это особая жидкость, которую используют в нейрохирургии для промывания. Теперь я совсем освобожу мозг, отделив кровеносные сосуды и вены. Потом я возьму его в руки и перенесу в сосуд. В последний раз приток крови будет прерван; но как только мозг окажется в сосуде, и мгновения не уйдет на то, чтобы подсоединить культи артерий и вен к искусственному сердцу... И вот, - продолжал Лэнди, - твой мозг находится в сосуде, еще живой, и что мешает ему оставаться живым очень долгое время, быть может, долгие годы, при условии, что мы будем следить за снабжением крови и работой аппарата?
– Но он будет функционировать?
– Мой дорогой Уильям, откуда мне знать? Я даже не могу тебе сказать, восстановится ли у него когда-нибудь сознание.
– А если восстановится?
– О! Это было бы замечательно!
– Ты так думаешь? - спросил я, и, должен признаться, у меня на то были сомнения.
– Конечно, восстановится! Он будет лежать в сосуде, и все мыслительные процессы будут протекать, как и прежде, а память...
– И я не буду иметь возможности видеть, чувствовать, ощущать запахи, слышать или говорить? - спросил я.
– Ага! - воскликнул он. - Я знал, что что-то забуду тебе сказать! Я не сказал тебе о глазе. Слушай. Я хочу попробовать оставить один из твоих зрительных нервов нетронутым, как и сам глаз. Зрительный нерв - маленькая штука толщиной примерно с клинический термометр, он имеет дюйма два в длину и тянется от мозга к глазу. Вся прелесть его в том, что он и не нерв вовсе. Это отросток самого мозга, а внешняя мозговая оболочка тянется вдоль него и соединяется с глазным яблоком. Поэтому задняя часть глаза находится в очень тесном контакте с мозгом, и спинномозговая жидкость подходит прямо к нему... Все это вполне отвечает моим целям, и разумно предположить, что я смогу добиться того, чтобы сохранить один из твоих глаз. Я уже сконструировал небольшой пластиковый футляр для глазного яблока вместо глазной впадины, и, когда мозг окажется в сосуде, погруженном в раствор Рингера, глазное яблоко будет плавать на поверхности жидкости.
– Глядя в потолок, - сказал я.
– Думаю, что да. Боюсь, что мышцы, которые бы двигали им, не сохранятся. Но это, должно быть, так забавно - лежать тихо и спокойно и поглядывать на мир из сосуда.
– Безумно забавно, - сказал я. - А как насчет того, чтобы оставить мне еще и ухо?
– С ухом я не хотел бы экспериментировать.
– Я хочу ухо, - сказал я. - Я настаиваю на том, чтобы слышать.
– Нет.
– Я хочу слушать Баха.
– Ты не понимаешь, как это трудно, - мягко возразил Лэнди. - Аппарат слуха - он называется улитка - гораздо более тонкое устройство, чем глаз, и он заключен в кость. Как и часть слухового нерва, которая соединяет его с мозгом. Мне никак не удастся извлечь его целиком.
– А ты не можешь оставить его заключенным в кости и поместить в таком виде в чашу?
– Нет, - твердо сказал Лэнди. - Эта штука и без того сложная. Да в любом случае, если глаз будет функционировать, не так уж и важно, слышишь ты или нет. Мы всегда сможем показывать тебе сверху послания, которые ты мог бы прочитать... Ты должен оставить мне право решать, что можно сделать, а что нет.
– Я еще не сказал, что согласен.
– Я знаю, Уильям, я знаю.
– Не уверен, что мне очень нравится твоя идея.
– Ты бы предпочел совсем умереть?
– Пожалуй, что так. Пока не знаю. А говорить я тоже не смогу?
– Конечно, нет.
– Тогда как же я буду общаться с тобой? Как ты узнаешь, что я нахожусь в сознании?
– Мы легко узнаем, вернулось ли к тебе сознание, - сказал Лэнди. - Нам подскажет обыкновенный электроэнцефалограф. Мы подсоединим электроды к передним долям твоего мозга - там, в сосуде.
– Вы это действительно узнаете?
– О, наверняка. Такое по силам любой больнице.
– Но я ведь не смогу с тобой общаться.
– По правде говоря, - сказал Лэнди, - мне кажется, что сможешь. В Лондоне живет один человек, которого зовут Вертхаймер65, так у него есть интересные работы в области передачи мысли на расстояние. Я с ним уже связывался. Тебе ведь известно, что мозг в процессе мыслительной деятельности испускает электрические и химические разряды? И что эти разряды исходят в виде волн, похожих на радиоволны?
– Кое-что мне известно, - сказал я.
– Так вот, Вертхаймер сконструировал аппарат, напоминающий энцефалограф, хотя и гораздо более чувствительный, он утверждает, что в определенных, ограниченных пределах сможет интерпретировать то, о чем думает мозг. Аппарат выдает что-то вроде диаграммы, которая, по-видимому, расшифровывается. Хочешь, я попрошу Вертхаймера зайти к тебе?
– Нет, не надо, - ответил я.
Лэнди уже считал само собой разумеющимся, что я буду участвовать в эксперименте, и мне это не нравилось.
– Теперь уходи и оставь меня одного, - сказал я ему. - Ты ничего не добьешься, если будешь действовать наскоком.
Он тотчас же поднялся и направился к двери.
– Один вопрос, - сказал я.
Он остановился, держась за дверную ручку.
– Да, Уильям?
– Просто я хотел спросить вот что. Сам-то ты искренне веришь, что, когда мой мозг окажется в сосуде, он сможет функционировать точно так же, как сейчас? Ты веришь, что я смогу по-прежнему думать и рассуждать? И сохранится ли у меня память?
– А почему бы и нет? - ответил он. - Это ведь будет тот же мозг. Живой. Невредимый. Да по сути совершенно не тронутый. Мы даже не вскроем твердую оболочку. Мы, правда, отделим все до единого нервы, которые ведут к нему, кроме глазного, а это означает, что на твой мыслительный процесс больше не окажут никакого влияния чувства, этим он и будет отличаться, притом значительно. Ты будешь жить в необычайно чистом и обособленном мире. Ничто не будет тебя беспокоить, даже боль. Ты не будешь чувствовать боли, потому что у тебя не останется нервов. Состояние в своем роде почти идеальное. Ни тревоги, ни страхов, ни боли, ни голода, ни жажды. И никаких желаний. Только твои воспоминания и твои мысли, а если случится, что оставшийся глаз будет функционировать, то ты и книги сможешь читать. По мне, все это весьма приятно.
– Вот как?
– Да, Уильям, именно так. И особенно это приятно доктору философии. Грандиозное испытание. Ты сможешь размышлять о мире с беспристрастностью и безмятежностью, не доступными ни одному человеку! Великие мысли и решения могут прийти к тебе, смелые мысли, которые изменят нашу жизнь! Попытайся, если можешь, представить себе, какой степени духовной концентрации ты сумеешь достигнуть!
– И какой безысходности, - сказал я.
– Чепуха. О какой безысходности ты говоришь? Не может быть безысходности без желаний, а их у тебя не будет. Во всяком случае, физических.
– Я наверняка смогу сохранить воспоминание о своей предыдущей жизни в этом мире, и у меня может возникнуть желание вернуться к ней.
– Что, в этот кавардак? Из твоего уютного сосуда в этот сумасшедший дом?
– Ответь мне еще на один вопрос, - попросил я. - Сколько, по-твоему, ты сможешь поддерживать его в живом виде?
– Мозг? Кто знает. Может, долгие годы. Условия ведь будут идеальные. Кровяное давление будет оставаться постоянным всегда, что в реальной жизни невозможно. Температура также будет постоянной. Химический состав крови будет почти совершенным. В ней не будет ни примесей, ни вирусов, ни бактерий - ничего. Глупо, конечно, гадать, но я думаю, что мозг может жить в таких условиях лет двести-триста... А теперь до свиданья, - заключил он. - Я загляну завтра.
Он быстро вышел, оставив меня, как ты можешь догадаться, в весьма тревожном душевном состоянии.
Я сразу ощутил отвращение ко всей этой затее. Что-то мерзкое было в идее превратить меня в скользкий шарик, лежащий в воде, пусть при мне и останутся мои умственные способности. Это было чудовищно, непристойно, отвратительно. Еще меня беспокоило чувство беспомощности, которое я должен буду испытывать, как только Лэнди поместит меня в сосуд. Оттуда уже нет пути назад, невозможно ни протестовать, ни пытаться что-либо объяснить. Я буду в их руках столько, сколько они смогут поддерживать меня живым.
А если, скажем, я не выдержу? Если мне будет ужасно больно? Вдруг я впаду в истерику?
Ног у меня не будет, чтобы убежать. Голоса не будет, чтобы закричать. Ничего не будет. Мне останется лишь ухмыльнуться и терпеть все это последующие два столетия.
Да и ухмыльнуться-то я не смогу - у меня ведь не будет рта.
В этот момент любопытная мысль поразила меня. Разве человек, у которого ампутировали ногу, не страдает частенько от иллюзии, будто нога у него есть? Разве не говорит он сестре, что пальцы, которые у него отрезали, безумно чешутся, и всякое такое?.. Не будет ли страдать от подобной иллюзии и мой мозг в отношении моего тела? В таком случае на меня нахлынут мои старые боли, и я даже не смогу принять аспирин, чтобы облегчить страдания. В какой-то момент я, быть может, воображу, будто ногу у меня свело мучительной судорогой или же скрутило живот, а спустя несколько минут я, пожалуй, запросто решу, будто мой бедный мочевой пузырь - ведь ты меня знаешь - так наполнился, что, если я немедленно не освобожу его, он лопнет.
Прости меня, Господи.
Я долго лежал, терзаемый ужасными мыслями. Потом совершенно неожиданно, где-то около полудня, настроение мое начало меняться. Я поймал себя на том, что рассматриваю предложение Лэнди в более разумном свете. В конце концов, спросил я себя, разве не утешительно думать, что мой мозг необязательно умрет и исчезнет через несколько недель? Еще как утешительно. Я весьма горжусь своим мозгом. Он чувствительный, ясный и хранит громадный объем информации, и еще он способен выдавать впечатляющие оригинальные теории. Что до мозгов вообще, то мой чертовски хорош... Что же до моего тела, моего бедного старого тела, которое Лэнди хочет выбросить, - что ж, даже ты, моя дорогая Мэри, должна будешь согласиться со мной - в нем нет ничего такого, что стоило бы сохранить.
Я лежал на спине и ел виноград. Он был вкусный, и в одной ягоде оказались три маленькие косточки, которые я вынул изо рта и положил на край тарелки.
– Я готов к этому, - тихо произнес я. - Да, ей богу, я к этому готов. Когда Лэнди явится завтра, я ему сразу же скажу, что я готов.
Вот так все быстро и произошло. И, начиная с этого времени, я стал чувствовать себя гораздо лучше. Я всех удивил, с жадностью съев все, что мне принесли на обед, а вскоре после этого ты, как обычно, пришла навестить меня.
Ты сказала, что я хорошо выгляжу, что я бодр и весел и у меня здоровый цвет лица. Что-то случилось? Нет ли хороших новостей?
Да, ответил я, есть. А потом, если ты помнишь, я велел тебе устроиться поудобнее и стал тотчас же объяснять тебе как можно мягче, что должно произойти.
Увы, ты и слушать об этом не пожелала. Едва я перешел на детали, как ты вышла из себя и сказала, что все это отвратительно, мерзко, ужасно, немыслимо, а когда я попытался было продолжать, ты покинула палату.
Так вот, Мэри, как ты знаешь, с тех пор я много раз пытался поговорить с тобой на эту тему, но ты упорно отказывалась меня выслушать. Так появилось это послание, и мне остается только надеяться, что у тебя хватит здравого смысла прочитать его. У меня ушло много времени на то, чтобы написать все это. Прошло две недели, как я начал выводить первое предложение, и теперь я чувствую себя гораздо слабее, чем тогда. Сомневаюсь, что у меня хватит сил сказать еще что-нибудь. Конечно, я не буду говорить "прощай", потому что есть шанс, совсем маленький шанс, что если Лэнди удастся осуществить свой замысел, то я, возможно, и вправду увижу тебя потом, то есть, если ты решишься навестить меня.
Я распорядился, чтобы эти страницы не давали тебе в руки, пока не пройдет неделя после моей смерти. Значит, теперь, когда ты читаешь их, прошло уже семь дней с того времени, как Лэнди сделал свое дело. Ты, быть может, даже уже знаешь, каков результат. Если же нет, если ты намеренно оставалась в стороне и отказывалась даже слушать об этом - а я подозреваю, что так оно и было, - прошу тебя, измени теперь свое отношение и позвони Лэнди, чтобы узнать, как у меня обстоят дела. Сделай хотя бы это. Я сказал ему, что ты, может быть, позвонишь ему на седьмой день.
Твой преданный муж
Уильям.
P. S. Веди себя благоразумно после того, как меня не станет, и всегда помни, что труднее быть вдовой, чем женой. Не пей коктейли. Не трать попусту деньги. Не кури. Не ешь пирожных. Не пользуйся губной помадой. Не покупай телевизор. Летом хорошенько пропалывай мои клумбы с розами и садик с каменными горками. И кстати, предлагаю тебе отключить телефон, поскольку больше он мне не понадобится".
Миссис Перл медленно положила последнюю страницу письма рядом с собой на диван. Она поджала губы, и кожа вокруг ноздрей у нее побелела.
Однако! Казалось бы, став вдовой, она в конце концов имеет право на покой.
Задумаешься обо всем этом, и такой ужас охватывает. Как это гадко.
Она содрогнулась. Взяла из сумочки еще одну сигарету. Закурив, стала глубоко затягиваться и пускать дым облачками по всей комнате. Сквозь дым она видела свой замечательный телевизор, совершенно новый, блестящий, огромный, вызывающе, а вместе с тем и несколько неловко громоздившийся на рабочем столе Уильяма.
Что бы он сказал, подумала она, если бы вдруг оказался рядом?
Она попыталась вспомнить, когда он в последний раз застал ее за курением. Это было год назад, и она сидела на кухне у открытого окна, собираясь покурить, пока он не вернулся домой после работы. Она включила радио на всю громкость, передавали танцевальную музыку, а когда повернулась, чтобы налить себе еще чашку кофе, увидела его в дверях. Огромный и мрачный, он смотрел на нее сверху вниз этими своими ужасными глазами, и в каждом горело по черной точке, предвещая недоброе.
В продолжение месяца после этого он сам оплачивал все счета и совсем не давал ей денег, но откуда ему было знать, что она припрятала больше шести фунтов в ящик для мыла под раковиной.
– В чем дело? - спросила она у него как-то за ужином. - Ты что, боишься, что у меня будет рак легких?
– Нет, - ответил он.
– Почему же тогда мне нельзя курить?
– Потому что я это не одобряю, вот почему.
Он также не одобрял детей, и в результате детей у них не было.
Где он сейчас, этот ее Уильям, ничего не одобряющий?
Лэнди будет ждать звонка. А нужно ли ей звонить Лэнди? Пожалуй, нет.
Она докурила сигарету и от окурка прикурила еще одну, потом взглянула на телефон, стоявший на рабочем столе рядом с телевизором. Уильям просил, чтобы она позвонила. Он специально просил о том, чтобы она позвонила Лэнди, как только закончит читать письмо. Какое-то время она колебалась, яростно борясь с глубоко укоренившимся чувством долга, от которого еще не смела избавиться. Затем медленно поднялась и подошла к телефону. В телефонной книге она отыскала номер, набрала его и подождала ответа.
– Я хотела бы поговорить с мистером Лэнди, пожалуйста.
– Кто его спрашивает?
– Миссис Перл. Миссис Уильям Перл.
– Одну минутку, пожалуйста.
Почти тотчас же к телефону подошел Лэнди.
– Миссис Перл?
– Да, это я.
Наступила пауза.
– Я так рад, что вы наконец-то позвонили, миссис Перл. Надеюсь, вы вполне здоровы. - Голос был тихий, бесстрастный, вежливый. - Вы не могли бы приехать в больницу? Нам нужно поговорить. Я полагаю, вам не терпится узнать, чем все кончилось.
Она не отвечала.
– Пока могу вам сказать, что все прошло более или менее гладко. Гораздо лучше, по правде сказать, чем я имел право надеяться. Он не только жив, миссис Перл, он в сознании. Он пришел в сознание на второй день. Разве это не любопытно?
Она ждала, что он скажет еще.
– И глаз видит. Мы уверены в этом, потому что получаем резкое изменение в отклонениях на энцефалографе, когда держим перед ним какой-нибудь предмет. Теперь мы каждый день даем ему читать газету.
– Какую? - резко спросила миссис Перл.
– "Дейли миррор". В ней заголовки крупнее.
– Он терпеть не может "Миррор". Давайте ему "Таймс".
Наступила пауза, потом врач сказал:
– Очень хорошо, миссис Перл. Оно будет читать "Таймс". Мы, естественно, хотим сделать все, что в наших силах, чтобы оно чувствовало себя счастливым.
– Он, - поправила она. - Не оно, а он!
– Да-да, - сказал врач. - Он. Прошу прощения. Чтобы он чувствовал себя счастливым. Вот почему я предлагаю вам как можно скорее прийти сюда. Думаю, ему приятно будет увидеть вас. Вы могли бы дать понять, как вы рады снова быть вместе с ним, - улыбнитесь ему, пошлите воздушный поцелуй, ну, вам лучше знать. Он непременно утешится, узнав, что вы рядом.
Наступила долгая пауза.
– Что ж, - наконец произнесла миссис Перл, и голос ее неожиданно сделался покорным и усталым. - Думаю, лучше будет, если я приеду и посмотрю, как он там.
– Хорошо. Я знал, что вы так и сделаете. Я буду ждать вас. Поднимайтесь прямо в мой кабинет на втором этаже. До свиданья.
Спустя полчаса миссис Перл была в больнице.
– Не удивляйтесь, когда увидите его, - говорил Лэнди, когда они шли по коридору.
– Конечно нет.
– Поначалу вы будете немного шокированы. Боюсь, в своем теперешнем состоянии он выглядит не очень-то привлекательно.
– Я вышла за него не из-за его внешности.
Лэнди обернулся и уставился на нее. Ну до чего же странная женщина, подумал он, с этими своими большими глазами и угрюмым, обиженным выражением. Черты ее лица когда-то, должно быть, весьма приятные, совсем уже истерлись. Уголки рта опустились, щеки сделались дряблыми и отвислыми, и создавалось такое впечатление, будто и все лицо медленно, но верно кривилось все эти долгие годы безрадостной семейной жизни. Какое-то время они шли молча.
– Не спешите, когда войдете в палату, - сказал Лэнди. - Он не узнает, что вы пришли, пока вы не склонитесь прямо над его глазом. Глаз всегда открыт, но он совсем не может им двигать, поэтому поле зрения очень узкое. Сейчас он смотрит прямо в потолок. И, конечно же, он ничего не слышит. Мы можем разговаривать между собой сколько нам вздумается... Сюда, пожалуйста.
Лэнди открыл какую-то дверь и провел ее в небольшую квадратную комнату.
– Слишком близко я не буду подходить, - сказал он, положив ладонь на ее руку. - Постойте пока немного рядом со мной и осмотритесь.
На высоком белом столе посреди комнаты стоял белый эмалированный сосуд размером с умывальную раковину, и от него отходило с полдюжины тонких пластмассовых трубочек. Трубочки соединялись с целой системой стеклянных труб, и было видно, как кровь бежит к аппарату искусственного сердца и из него. Сам аппарат издавал мягкий ритмичный пульсирующий звук.
– Он там, - сказал Лэнди, указывая на сосуд, который стоял так высоко, что она ничего не видела. - Подойдите чуть ближе. Но не слишком близко.
Они шагнули вперед.
Вытянув шею, миссис Перл увидела неподвижную поверхность какой-то жидкости, наполнявшей сосуд. Жидкость была прозрачная, и на ее поверхности плавала овальная капсула размером с голубиное яйцо.
– Это и есть глаз, - сказал Лэнди. - Вы его видите?
– Да.
– Насколько мы можем судить, он по-прежнему в прекрасном состоянии. Это его правый глаз, а пластиковый контейнер имеет линзу, подобную той, что была у него в очках. В настоящий момент он, пожалуй, видит так же хорошо, как и раньше.
– Что толку смотреть в потолок, - сказала миссис Перл.
– Насчет этого не беспокойтесь. Мы разрабатываем целую программу, чтобы не дать ему скучать, но не хотим спешить.
– Дайте ему хорошую книгу.
– Дадим, дадим. Вы хорошо себя чувствуете, миссис Перл?
– Да.
– Тогда давайте подойдем еще поближе, и тогда вы сможете увидеть его целиком.
Когда они оказались лишь в паре ярдов от стола, она смогла заглянуть прямо в сосуд.
– Ну вот, - сказал Лэнди. - Это и есть Уильям.
Он был гораздо больше, чем она представляла себе, и более темного цвета. Со всеми этими складками и бороздками, тянувшимися по поверхности, он напоминал ей не что иное, как соленый грецкий орех. Она видела обрывки четырех крупных артерий и двух вен, отходивших снизу, и то, как они аккуратно подсоединены к пластмассовым трубочкам; с каждой пульсацией аппарата искусственного сердца трубки одновременно чуть заметно вздрагивали, проталкивая кровь.
– Баше лицо должно находиться прямо над глазом, - сказал Лэнди. - Тогда он вас увидит, и вы сможете улыбнуться ему и послать воздушный поцелуй. Будь я на вашем месте, я бы сказал ему что-нибудь приятное. Он, правда, вас не услышит, но я уверен, что основную мысль схватит.
– Он терпеть не может, когда ему посылают воздушные поцелуи, - заметила миссис Перл. - Если не возражаете, я поступлю так, как сочту нужным.
Она подошла к краю стола, потянулась вперед, пока ее лицо не оказалось прямо над сосудом, и заглянула прямо в глаз Уильяма.
– Привет, дорогой, - прошептала она. - Это я, Мэри.
Глаз, блестевший, как и прежде, глядел на нее неподвижно и несколько напряженно.
– Как ты, дорогой? - спросила она.
Пластмассовая капсула была совершенно прозрачная, так что видно было все глазное яблоко. Зрительный нерв, соединявший его заднюю сторону с мозгом, был похож на короткую серую макаронину.
– Ты себя хорошо чувствуешь, Уильям?
То, что она заглядывает мужу в глаз и не видит при этом его лица, вызвало у нее странное ощущение. Видеть она могла только глаз; на него она неотрывно и смотрела, и глаз мало-помалу все увеличивался в размерах, пока не стал чем-то вроде лица. Белая поверхность глазного яблока была испещрена сетью крошечных красных сосудов, а в ледянисто-голубой радужной оболочке от зрачка в центре расходились три или четыре довольно красивые темноватые жилки. Зрачок был черный, с одной стороны искрился отблеск света.
– Я получила твое письмо, дорогой, и сразу же пришла к тебе, чтобы узнать, как ты себя чувствуешь. Доктор Лэнди говорит, что у тебя все просто замечательно. Наверное, если я буду говорить медленно, ты сможешь по движению моих губ понять кое-что...
Не было никакого сомнения в том, что глаз следил за ней.
– Они вовсю стараются, чтобы тебе было лучше, дорогой. Чудесный аппарат все время качает кровь, и я уверена, что он гораздо лучше изношенных дурацких сердец, которые есть у нас, у людей. Наши сердца в любую минуту могут отказать, твое же будет работать вечно.
Она внимательно рассматривала глаз, пытаясь понять, что же в нем было необычного.
– Выглядишь ты отлично, дорогой, просто отлично. Я и правда так думаю.
Никогда его глаза не казались ей такими красивыми, как этот, отметила она про себя. От него исходила какая-то нежность, какая-то отзывчивость и доброта - качества, которых она не замечала прежде. Может, все дело в точке в самом центре - в зрачке? Зрачки у Уильяма всегда были похожи на крошечные черные булавочные головки. Они сверкали, пронизывали тебя насквозь и тотчас же распознавали, как ты намерен поступить и даже о чем думаешь. Между тем глаз, на который она сейчас смотрела, был нежный и добрый, как у коровы.
– Вы вполне уверены, что он в сознании? - спросила она, не поднимая головы.
– О да, абсолютно, - ответил Лэнди.
– И он меня видит?
– Разумеется.
– Разве это не замечательно? Думаю, он удивляется - что же с ним произошло?
– Вовсе нет. Он прекрасно знает, где он и почему. Этого он никак не мог забыть.
– Вы хотите сказать, что он знает, что находится в сосуде?
– Конечно. И будь у него дар речи, он бы, наверное, вот прямо сейчас запросто с вами побеседовал. Насколько я понимаю, в умственном отношении Уильям, находящийся здесь, и тот, которого вы знали дома, совершенно не отличаются друг от друга.
– О боже, - произнесла миссис Перл и умолкла, чтобы осмыслить этот удивительный факт.
Вот что, подумала она про себя, осмотрев со всех сторон глаз и этот огромный серый мясистый грецкий орех, который так безмятежно лежал под водой. Не вполне уверена, что он мне нравится таким, какой он есть, но я, пожалуй, смогла бы хорошо ужиться с таким вот Уильямом. С этим я смогу управиться.
– Спокойный какой, а? - сказала она.
– Естественно, спокойный.
Не будет ссор и упреков, подумала она, постоянных замечаний, не будет правил, которым нужно следовать, никакого запрета на курение, не будет холодных глаз, неодобрительно глядящих на нее поверх книги по вечерам, не будет рубашек, которые нужно стирать и гладить, и не нужно будет готовить ничего этого не будет, а будет лишь пульсация искусственного сердца, у которого вполне успокаивающий звук и уж, во всяком случае, не настолько громкий, чтобы он мешал смотреть телевизор.
– Доктор, - сказала она, - мне действительно кажется, что я начинаю испытывать к нему огромную симпатию. Вам это странно?
– Думаю, это вполне понятно.
– Он кажется таким беспомощным, оттого что лежит себе молча в этом своем маленьком сосуде.
– Да, я понимаю.
– Он точно ребенок, вот он кто. Самый настоящий ребенок.
Лэнди неподвижно стоял у нее за спиной, наблюдая за ней.
– Ну вот, - мягко проговорила миссис Перл, заглядывая в сосуд. - Теперь Мэри будет сама ухаживать за тобой, и тебе не о чем беспокоиться. Когда я могу забрать его домой, доктор?
– Простите?
– Я спросила, когда могу забрать его... забрать домой?
– Вы шутите, - сказал Лэнди.
Она медленно повернула голову и посмотрела ему прямо в глаза.
– С чего это мне шутить? - спросила она.
Лицо ее светилось, глаза округлились и засверкали, точно два алмаза.
– Его никак нельзя перемещать.
– Не понимаю почему.
– Это эксперимент, миссис Перл.
– Это мой муж, доктор Лэнди.
Нервная улыбочка тронула губы Лэнди.
– Видите ли... - начал было он.
– Ведь вы же знаете - это мой муж.
В голосе ее не слышалось гнева. Она говорила спокойно, словно напоминала ему об очевидном факте.
– Вопрос весьма щекотливый, - сказал Лэнди, облизывая губы. - Ведь вы вдова, миссис Перл. Думаю, вам следует примириться с этим обстоятельством.
Неожиданно она отвернулась от стола и подошла к окну.
– Я знаю, что говорю, - сказала она, доставая из сумочки сигареты. - Я хочу, чтобы он был дома.
Лэнди видел, как она взяла сигарету и закурила. Какая все-таки странная женщина, подумалось ему, хотя, возможно, он и заблуждался. Кажется, она довольна тем, что ее муж находится в этом сосуде.
Он попытался представить себе, что бы он сам чувствовал, если бы там находилась его жена и из этой капсулы на него глядел ее глаз.
Ему бы такое не понравилось.
– Может, вернемся в мой кабинет? - спросил он.
Она стояла у окна с видом вполне безмятежным и умиротворенным, попыхивая сигаретой.
– Да-да, хорошо.
Проходя мимо стола, она остановилась и еще раз заглянула в сосуд.
– Мэри уходит, моя лапочка, - сказала она. - И пусть тебя ничто не тревожит, ладно? Как только сможем, заберем тебя домой, где можно будет как следует ухаживать за тобой. И послушай, дорогой... - Тут она умолкла и поднесла сигарету ко рту, намереваясь затянуться.
В тот же миг глаз сверкнул. В самом его центре она увидела крошечную сверкающую искорку, и зрачок сжался - явно от негодования, - превратившись в маленькую булавочную головку.
Она не пошевелилась. Поднеся сигарету ко рту, она стояла, склонившись над сосудом, и следила за глазом.
Потом глубоко затянулась, задержала дым в легких секунды три-четыре, дым с шумом вырвался у нее из ноздрей двумя тоненькими струйками и, коснувшись поверхности воды в сосуде, плотным голубым облачком окутал глаз.
Лэнди стоял у двери, спиной к ней, и ждал.
– Идемте же, миссис Перл, - позвал он.
– Не сердись так, Уильям, - мягко произнесла она. - Нехорошо сердиться.
Лэнди повернул голову, чтобы посмотреть, что она делает.
– А теперь особенно, - шептала она. - Потому что отныне, мое сокровище, ты будешь делать только то, что Мэри будет угодно. Тебе понятно?
– Миссис Перл... - заговорил Лэнди, направляясь в ее сторону.
– Поэтому не будь больше занудой, обещаешь, радость моя? - говорила она, снова затягиваясь сигаретой. - Зануд нынче очень сурово наказывают, это ты должен знать.
Подойдя к ней, Лэнди взял ее за руку и уверенно, но осторожно стал оттаскивать от стола.
– До свиданья, дорогой, - крикнула она. - Я скоро вернусь.
– Хватит, миссис Перл.
– Ну разве он не мил? - воскликнула она, глядя на Лэнди своими блестящими глазами. - Разве он не чудо? Скорей бы он вернулся домой!
Всю свою жизнь миссис Фостер почти патологически боялась опоздать на поезд, самолет, пароход и даже в театр. В прочих отношениях она не была особенно нервной женщиной, но при одной только мысли о том, что куда-то может опоздать, приходила в такое возбужденное состояние, что у нее начинался тик, - в уголке левого глаза принималась дергаться кожа, словно она кому-то тайком подмигивала, - и больше всего ее раздражало, что тик исчезал лишь спустя примерно час после того, как она благополучно садилась в поезд или самолет.
Удивительно, как у некоторых людей обыкновенная вещь, вроде боязни опоздать на поезд, перерастает в навязчивую идею. Не меньше чем за полчаса до того, как покинуть дом и отправиться на вокзал, миссис Фостер уже была готова. Не в силах усидеть на месте, она спускалась на лифте - в шляпе, пальто и перчатках - или же беспокойно металась из комнаты в комнату, покуда муж, который, должно быть, понимал ее состояние, не появлялся наконец из своего кабинета и не говорил холодным и сухим голосом, что пора бы, пожалуй, и трогаться, не так ли?
Быть может, мистер Фостер и имел право быть недовольным столь глупым поведением своей жены, но с его стороны было все же непростительно увеличивать ее страдания, заставляя пребывать в мучительном ожидании. Впрочем, никак нельзя утверждать, что он поступал так намеренно. И все же всякий раз он всего-то и медлил минуту-другую, но рассчитывал время так точно и держался столь любезно, что было трудно поверить, будто он неумышленно изводит гаденькой пыткой свою несчастную супругу. Правда, одно он знал наверняка, а именно: она никогда не посмеет раскричаться и сказать ему, чтобы он поторапливался. Он ее слишком хорошо воспитал. И еще он, должно быть, знал, что если пропустить все сроки, ее можно довести почти до истерики. В последние годы их супружеской жизни бывали случаи, когда казалось, что он только того и добивался, чтобы они опоздали на поезд, тем самым увеличивая страдания бедной женщины.
Возможно, муж и виноват (хотя уверенности здесь нет), однако его действия выглядели вдвойне безрассудными еще и потому, что, если исключить эту неукротимую слабость, миссис Фостер всегда была доброй и любящей женой. Более тридцати лет она служила мужу преданно и верно. Вне всяких сомнений. Она и сама, будучи весьма скромной женщиной, долгие годы отказывалась допустить, что мистер Фостер когда-нибудь станет сознательно мучить ее, но в последнее время ловила себя на том, что задумывается об этом.
Мистер Юджин Фостер, которому было почти семьдесят лет, жил со своей женой в большом шестиэтажном доме в Нью-Йорк-сити, на Шестьдесят второй улице, и у них было четыре человека прислуги. Место мрачное, их мало кто навещал. А в то январское утро дом ожил, в нем поднялась суматоха. Одна служанка доставала кипы простыней, другая разносила их по комнатам и укрывала мебель от пыли. Дворецкий спускал вниз чемоданы и составлял в холле. Повар то и дело выглядывал из кухни, чтобы перекинуться словечком с дворецким, а сама миссис Фостер в старомодной шубе и в черной шляпе на макушке летала из комнаты в комнату, делая вид, будто руководит общими действиями. На самом деле она только о том и думала, что опоздает на самолет, если ее муж скоро не соберется и не выйдет из своего кабинета.
– Который час, Уокер? - спросила она у дворецкого, проходя мимо него.
– Десять минут десятого, мэм.
– А машина уже пришла?
– Да, мэм, она ждет. Я как раз собрался сложить в нее багаж.
– До Айдлуайлда целый час добираться, - сказала миссис Фостер. Самолет вылетает в одиннадцать. Мне нужно там быть за полчаса, чтобы пройти все формальности. Я наверняка опоздаю. Просто уверена, что опоздаю.
– По-моему, у вас много времени, мэм, - любезно проговорил дворецкий. Я предупредил мистера Фостера, что вы должны выехать в девять пятнадцать. У вас еще пять минут.
– Да, Уокер, я знаю. Однако поторопись с багажом, прошу тебя.
Она слонялась взад-вперед по холлу и всякий раз, когда мимо нее проходил дворецкий, спрашивала у него, который час. На этот рейс, без конца повторяла она про себя, никак нельзя опоздать. У нее не один месяц ушел на то, чтобы уговорить мужа разрешить ей уехать. Если она опоздает, он запросто может решить, что ей все это не нужно. А беда еще и в том, что он сам настоял, чтобы проводить ее до аэропорта.
– О боже, - громко произнесла миссис Фостер, - я опоздаю. Я знаю, знаю, знаю, что опоздаю.
Кожа в уголке левого глаза безумно задергалась. Казалось, из глаз вот-вот брызнут слезы.
– Который час, Уокер?
– Восемнадцать минут десятого, мэм.
– Теперь я точно опоздаю! - воскликнула она. - Скорей бы он выходил!
Для миссис Фостер это было важное путешествие. Она совсем одна отправлялась в Париж, чтобы навестить свою единственную дочь, которая была замужем за французом. Француз не очень-то интересовал миссис Фостер, а вот дочь она обожала и, кроме того, истосковалась по трем своим внукам. Она их знала только по фотографиям, которые расставила по всему дому. Они были красивые, эти ее внуки. Она в них души не чаяла и каждый раз, когда получала новую фотографию, уносила ее в свою комнату и долго сидела, выискивая в детских лицах приметы того кровного сходства, которое так много значит. А в последнее время она все больше и больше осознавала, что желает проводить остаток своих дней рядом с детьми, - ей нужно видеть их, брать на прогулку, покупать им подарки и смотреть, как они растут. Она, конечно же, понимала, что думать так, покуда муж жив, нехорошо и в некотором смысле нечестно. Муж уже не был так активен в своих предприятиях, но ни за что не согласился бы оставить Нью-Йорк и поселиться в Париже. Удивительно, что он вообще отпускал ее туда одну на шесть недель. А ей так хотелось поселиться там и быть рядом с внуками!
– Уокер, который час?
– Двадцать две минуты десятого, мэм.
Едва он ответил, как дверь открылась и в холл вышел мистер Фостер. Он постоял с минуту, внимательно глядя на жену, а она, в свою очередь, смотрела на него - на этого тщедушного и все еще подвижного старика с бородатым лицом, столь удивительно похожего на Эндрю Карнеги66 на старых фотографиях.
– Так-так, - произнес он, - нам, пожалуй, лучше поторопиться, если ты хочешь успеть на самолет.
– Да, дорогой, да! Все готово. Машина ждет.
– Вот и хорошо, - сказал мистер Фостер.
Склонив голову набок, он пристально глядел на жену. Он имел обыкновение вытягивать шею, а потом быстро и едва заметно дергать головой. По этой причине, а также по тому, как он стискивал пальцы, подняв руки до уровня груди, он походил на белку - на проворную умную белку, которую можно увидеть в парке.
– Вот и Уокер с твоим пальто, дорогой. Одевайся.
– Через минуту вернусь, - сказал он. - Только руки вымою.
Она принялась ждать. Высокий дворецкий стоял рядом с ней, держа пальто и шляпу.
– Уокер, я опоздаю?
– Нет, мэм, - ответил дворецкий. - Думаю, успеете в самый раз.
Затем мистер Фостер появился снова, и дворецкий помог ему надеть пальто. Миссис Фостер торопливо вышла из дома и уселась в нанятый ими "кадиллак". Муж вышел вслед за ней, но по ступенькам спускался медленно. Посреди лестницы он остановился, чтобы взглянуть на небо и вдохнуть холодный утренний воздух.
– Похоже, небольшой туман, - произнес он, усаживаясь рядом с ней в машине. - А в аэропорту в таких случаях обычно бывает еще хуже. Не удивлюсь, если рейс уже отменили.
– Не говори этого, дорогой, прошу тебя.
Больше они не произнесли ни слова, пока машина не оказалась в Лонг-Айленде.
– С прислугой я все обговорил, - сказал мистер Фостер. - С сегодняшнего дня все свободны. Я выплатил им половину жалованья за шесть недель и предупредил Уокера, что пришлю ему телеграмму, когда они нам снова понадобятся.
– Да-да, - сказала она. - Он говорил мне.
– Сегодня же вечером переберусь в клуб. Приятно иногда переменить обстановку.
– Да, дорогой. Я напишу тебе.
– Время от времени я буду заходить домой, чтобы проверить, все ли в порядке, и забирать почту.
– А тебе не кажется, что Уокеру лучше остаться в доме и присматривать за ним? - робко спросила она.
– Ерунда. Это совершенно не нужно. И потом, мне придется платить ему полное жалованье.
– Ах да, - сказала она. - Ну, конечно.
– Скажу больше, никогда не знаешь, чем они занимаются, когда оставляешь их в доме одних, - заявил мистер Фостер и с этими словами достал сигару. Отрезав кончик серебряными ножницами, он прикурил ее от золотой зажигалки.
Миссис Фостер сидела неподвижно, крепко стиснув под пледом руки.
– Ты будешь мне писать? - спросила она.
– Посмотрим, - ответил муж. - Но вряд ли. Ты же знаешь, я не очень-то люблю писать, когда мне нечего сказать.
– Да, дорогой, знаю. Поэтому выброси это из головы.
Они ехали вдоль Королевского бульвара, и, когда приближались к болотистой местности, на которой возведен Айдлуайлд, туман начал сгущаться, и ехать пришлось медленнее.
– О боже! - воскликнула миссис Фостер. - Теперь я наверняка опоздаю! Который час?
– Прекрати суетиться, - сказал старик. - Теперь это ни к чему. Рейс наверняка отменили. В такую погоду не летают. Не понимаю, зачем вообще нужно было выходить из дому.
Ей показалось, что в голосе его неожиданно прозвучали новые нотки, и она обернулась. Трудно было различить какую-либо перемену в выражении бородатого лица. Главное - рот. Ей захотелось - как бывало и раньше увидеть его рот. Глаза его никогда ничего не выражали, кроме тех случаев, когда он приходил в ярость.
– Разумеется, - продолжал мистер Фостер, - если он вдруг все-таки полетит, тогда я согласен с тобой - ты наверняка опоздала. Почему бы тебе с этим не примириться?
Она отвернулась и стала смотреть в окно, за которым висел туман. Чем дальше они ехали, тем больше туман сгущался, и теперь она видела только край дороги и полоску травы, тянувшейся вдоль нее. Она чувствовала, что муж по-прежнему наблюдает за ней. Глянув на него, она заметила, что он внимательно смотрит в уголок ее левого глаза, где, как она чувствовала, у нее дергается кожа. Ей сделалось страшно.
– Так как? - спросил он.
– Что как?
– Как насчет того, чтобы примириться с тем, что ты наверняка опоздаешь на самолет? Есть ли смысл нестись в такой мгле?
После этой фразы мистер Фостер умолк. Машина двигалась все дальше. Желтые фары освещали дорогу, и шофер вглядывался в нее. Впереди из тумана выплывали огни, то белые, то желтые, а за ними все время следовал свет, казавшийся особенно ярким.
Неожиданно шофер остановил машину.
– Ну вот! - вскричал мистер Фостер. - Мы застряли. Я так и знал.
– Нет, сэр, - сказал шофер, обернувшись. - Мы приехали. Это аэропорт.
Не говоря ни слова, миссис Фостер выскочила из машины и торопливо направилась через главный вход к зданию аэропорта. Внутри было множество народу. Несчастные пассажиры столпились вокруг стоек, где проверяют билеты. Миссис Фостер протолкалась между ними и обратилась к работнику аэропорта.
– Да, - сказал он. - Ваш рейс временно отложен. Но, пожалуйста, не уходите. Мы ожидаем, что погода в любую минуту улучшится.
Она вернулась к мужу, который по-прежнему сидел в машине, и сообщила новости.
– Не жди-ка ты, дорогой, - сказала она. - В этом нет никакого смысла.
– И не буду, - ответил он. - Если только шофер отвезет меня назад. Отвезете меня назад, водитель?
– Думаю, что да, - ответил тот.
– Багаж вы достали?
– Да, сэр.
– До свиданья, дорогой, - сказала миссис Фостер и, просунув голову в машину, коснулась губами его седой бороды.
– До свиданья, - проговорил он в ответ. - Приятной тебе поездки.
Машина тронулась, и миссис Фостер осталась одна.
Остаток дня явился для нее кошмаром. Час проходил за часом, а она все сидела на скамейке, расположившись поближе к стойке регистрации, и примерно каждые полчаса поднималась и спрашивала у служащего, не изменилась ли ситуация. Ответ она неизменно получала один и тот же - нужно подождать, потому что туман может рассеяться в любую минуту. Только после шести вечера наконец-то объявили, что вылет задерживается до одиннадцати часов утра.
Услышав эту новость, миссис Фостер не знала, что и делать. Она еще, наверное, с полчаса сидела на скамье, устало размышляя о том, где бы провести ночь. Ей ужасно не хотелось покидать аэропорт. И мужа видеть не хотелось. Она боялась, что тем или иным способом он помешает ей отправиться во Францию. Она бы предпочла всю ночь просидеть на скамье. Это лучше всего. Но она вконец измучилась и, решив, что негоже так вести себя пожилой женщине, позвонила домой.
Муж как раз собирался в клуб. Трубку он снял сам. Она сообщила ему новости и спросила, есть ли дома еще кто-нибудь.
– Все ушли, - сказал он.
– В таком случае, дорогой, я где-нибудь устроюсь на ночь. И не волнуйся за меня.
– Это просто глупо, - сказал он. - В твоем распоряжении огромный дом.
– Но, дорогой, он же пустой.
– Тогда я с тобой останусь.
– В доме нет еды. Ничего нет.
– Тогда поешь где-нибудь, прежде чем возвращаться. Не будь же такой глупой, дорогая моя. Ты, кажется, только к тому и стремишься, чтобы по любому поводу изводить себя.
– Да, - согласилась она. - Прости меня. Я съем здесь сандвич, а потом приеду.
Туман немного рассеялся, и все же поездка в такси показалась ей долгой. В дом на Шестьдесят второй улице она вернулась уже довольно поздно.
Муж, услышав, что она вернулась, вышел из своего кабинета.
– Ну, - спросил он, остановившись в дверях, - как там Париж?
– Вылет в одиннадцать утра, - ответила она. - Это уже точно.
– Ты хочешь сказать, если спадет туман.
– Он уже спадает. Поднимается ветер.
– У тебя усталый вид, - сказал мистер Фостер. - Ты, должно быть, переволновалась сегодня.
– Да, день был беспокойный. Пожалуй, пойду лягу спать.
– Я заказал машину на утро, - сказал он. - На девять часов.
– О, спасибо тебе, дорогой. И я очень надеюсь, ты не будешь опять провожать меня до самого аэропорта.
– Нет, - медленно произнес он. - Скорее всего, нет. Однако по дороге ты могла бы забросить меня в клуб.
Она взглянула на него, и ей показалось, будто он где-то далеко, будто что-то их разделяет. Он вдруг настолько отдалился от нее, что миссис Фостер не смогла бы сказать наверняка, тот ли это человек, которого она так хорошо знала, или кто-то другой.
– Клуб в центре города, - сказала она. - Это не по пути в аэропорт.
– Но у тебя ведь будет много времени, моя дорогая. Ты что, не хочешь довезти меня до клуба?
– Нет-нет, довезу, разумеется.
– Вот и хорошо. Тогда увидимся утром в девять.
Она поднялась в свою спальню на втором этаже. Усталость, накопленная за день, сморила ее, и она уснула, как только легла.
На следующее утро миссис Фостер поднялась рано и к половине девятого уже была внизу, готовая отправиться в путь. Вскоре после девяти появился муж.
– Ты приготовила кофе? - спросил он.
– Нет, дорогой. Я думала, ты позавтракаешь в клубе. Машина пришла. Она уже ждет. Я готова.
Они стояли в холле - в последнее время они, похоже, только в холле и встречались. Она была в шляпе и пальто, с сумочкой в руках, он - в нелепо скроенном пиджаке по старинной моде с высокими лацканами.
– Где твой багаж?
– В аэропорту.
– Ах да, - сказал он. - Ну конечно. Если ты хочешь сначала завезти меня в клуб, то, думаю, хорошо бы нам поскорее выехать, а?
– Да! - вскричала она. - Да, да, прошу тебя!
– Я только возьму с собой сигары. Сейчас вернусь. Садись в машину.
Она повернулась и вышла к ожидавшему ее шоферу. Тот открыл дверцу автомобиля.
– Который час? - спросила она.
– Почти четверть десятого.
Мистер Фостер вышел спустя пять минут, и, глядя, как он медленно спускается по ступенькам, она обратила внимание на то, что ноги его в узких, дудочками, брюках похожи на козлиные. Как и накануне, он остановился посреди лестницы, чтобы втянуть в себя воздух и посмотреть на небо. Еще не совсем прояснилось, но сквозь легкий туман уже пробивались солнечные лучи.
– Может, на этот раз тебе и повезет, - сказал он, усаживаясь рядом с ней в машину.
– Поторопитесь, пожалуйста, - сказала она шоферу. - Оставьте в покое плед. Я сама с ним разберусь. Пожалуйста, трогайтесь. Я опаздываю.
Шофер уселся за руль и завел мотор.
– Одну минутку! - неожиданно воскликнул мистер Фостер. - Водитель, подождите-ка.
– В чем дело, дорогой?
Она увидела, как он ищет что-то в карманах пальто.
– Мне бы хотелось, чтобы ты передала Эллен небольшой подарок, - сказал он. - Да куда же он запропастился? Только что держал в руках, когда спускался.
– Я не видела, чтобы у тебя было что-нибудь в руках. Что еще за подарок?
– Небольшая коробочка, завернутая в белую бумагу. Вчера забыл тебе ее отдать.
– Что еще за коробочка! - нервно заговорила миссис Фостер. - Не видела я никакой коробочки!
Она принялась лихорадочно рыскать на заднем сиденье. Муж продолжал ощупывать карманы пальто. Затем он расстегнул пальто и стал осматривать карманы пиджака.
– Черт побери, - произнес он, - должно быть, я оставил ее в спальне. Я мигом вернусь.
– О, прошу тебя! - вскричала миссис Фостер. - У нас нет времени! Пожалуйста, забудь о ней! Вышлешь почтой. Наверное, просто какая-нибудь гребенка. Ты всегда дарил ей гребенки.
– А что плохого в гребенках, позволь узнать? - спросил мистер Фостер, выходя из себя, ибо на этот раз она, кажется, забылась.
– Ничего, дорогой, уверяю тебя. Только...
– Сиди здесь! - велел он. - Сейчас я ее принесу.
– Побыстрее, дорогой! Прошу тебя, быстрее!
Она сидела не шевелясь и ждала, ждала...
– Водитель, который час?
Шофер взглянул на наручные часы.
– На моих почти полдесятого.
– За час мы в аэропорт доберемся?
– В самый раз.
В этот момент миссис Фостер увидела кусочек чего-то белого, застрявшего между спинкой и сиденьем с той стороны, где сидел муж. Она потянулась и достала завернутую в бумагу коробочку, обратив внимание на то, что та была засунута так глубоко, будто ее специально туда затолкали.
– Вот она! - воскликнула миссис Фостер. - Я нашла ее! О господи, да он теперь будет целую вечность там ее искать! Водитель, сбегайте быстрее и позовите его.
Шофер, ирландец невысокого роста, недовольно скривив рот, нехотя вылез из машины и поднялся по ступенькам к парадной двери дома. Затем он повернулся и возвратился назад.
– Дверь заперта, - объявил он. - У вас есть ключ?
– Да, сейчас найду.
Миссис Фостер принялась торопливо рыскать в сумке. На лице ее была написана тревога, губы вытянулись трубочкой.
– Вот он! Нет-нет, я сама схожу. Так будет быстрее. Я знаю, где он.
Она поспешно выбралась из машины и поднялась по ступенькам к парадной двери, держа в руке ключ. Вставив ключ в скважину, она уже собралась было повернуть его, но замерла на месте. Подняв голову, миссис Фостер застыла в полной неподвижности. Она выждала пять, шесть, семь, восемь, девять, десять секунд... Потом вскинула голову и вся напряглась, прислушиваясь, не повторится ли тот донесшийся откуда-то из дома звук, который она только что слышала.
Да-да, она явно к чему-то прислушивалась. Казалось, она и ухом тянется все ближе и ближе к двери. Вот она вплотную приставила ухо к двери и несколько секунд простояла в этой позе - голова вскинута, ухо приставлено к двери, рука сжимает ключ... Вот-вот она войдет в дом, вслушиваясь в какие-то звуки, слабо доносившиеся откуда-то из его глубины...
Затем миссис Фостер встрепенулась и, вынув ключ из замка, сбежала по ступенькам.
– Уже слишком поздно! - крикнула она шоферу. - Не могу ждать его, просто не могу. Я опоздаю на самолет. Быстрее, водитель, быстрее! В аэропорт!
Шофер, посмотри он на нее пристальнее, мог бы заметить, что лицо ее сделалось совершенно белым. Оно уже не казалось таким глупым. Печать суровости легла на него. Миссис Фостер поджала свой ротик, уголки которого обыкновенно были опущены, глаза ее засверкали, а в голосе, когда она заговорила, появились властные нотки.
– Живее, водитель, живее!
– А ваш муж разве с вами не едет? - удивленно спросил шофер.
– Разумеется нет! Я только собиралась высадить его у клуба. Теперь это уже не имеет значения. Он меня поймет. Возьмет такси. Да не разговаривайте же вы! Смотрите на дорогу! Мне нужно успеть на самолет, вылетающий в Париж!
Подгоняемый миссис Фостер, расположившейся на заднем сиденье, шофер быстро добрался до аэропорта, и она успела на свой самолет, когда до вылета оставалось лишь несколько минут. Скоро, удобно откинувшись в кресле, она была высоко над Атлантикой. Наконец-то она направляется в Париж, думала она под гул моторов. Незнакомое душевное состояние владело ею. Она чувствовала себя необычайно уверенно и просто замечательно, что было подозрительно. Такое состояние ее чуточку настораживало, но чем дальше самолет улетал от Нью-Йорка и Шестьдесят второй улицы, тем больше она успокаивалась. Добравшись до Парижа, миссис Фостер чувствовала себя настолько уверенной, хладнокровной и спокойной, насколько это было в ее силах.
Она увидела своих внуков, и в реальности они оказались еще более красивыми, чем на фотографиях. Да это просто ангелы, говорила она про себя, такие они красивые. И каждый день она выводила их гулять, кормила пирожными, покупала им подарки и рассказывала чудесные истории.
Раз в неделю, по вторникам, она писала письма своему мужу - милые непосредственные письма, полные новостей и сплетен, и они всегда кончались словами: "Не забывай вовремя поесть, дорогой, хотя, боюсь, именно этого ты, наверное, и не станешь делать, пока меня нет с тобой".
Когда шесть недель миновали, все огорчились, что ей нужно возвращаться в Америку, к мужу. То есть все, кроме нее самой. Удивительно, но она, сверх ожидания, против этого ничего не имела, и, когда со всеми прощалась, что-то в ее поведении и словах указывало на возможность ее возвращения в не столь отдаленном будущем.
Однако, будучи преданной женой, она не задержалась дольше положенного времени. Ровно через шесть недель она отослала телеграмму мужу и села в самолет на Нью-Йорк.
Прибыв в Айдлуайлд, миссис Фостер с интересом обнаружила, что никто ее не встречает. Это показалось ей забавным. Однако она была необычайно спокойна и не переборщила с чаевыми носильщику, который помог ей отнести багаж к такси.
В Нью-Йорке было холоднее, чем в Париже, и в сточных канавах вдоль улиц лежали кучи грязного снега. Такси подкатило к дому на Шестьдесят второй улице, и миссис Фостер уговорила шофера отнести два ее тяжелых чемодана на лестницу. Потом она рассчиталась с ним и нажала на звонок. Она подождала, но на звонок никто не откликался. На всякий случай она позвонила еще раз и услышала, как звонок пронзительно звенит далеко в буфетной. А к двери так никто и не подошел. Она достала свой ключ и сама отперла дверь.
Первое, что она увидела, войдя внутрь, это груду писем на полу, лежавших там, где они выпали из щели почтового ящика. В доме было темно и холодно. Дедушкины часы были по-прежнему накрыты накидкой от пыли. Атмосфера царила гнетущая, и в воздухе чувствовался какой-то слабый странный запах, прежде незнакомый.
Миссис Фостер быстро пересекла холл и на мгновение исчезла слева за углом. Что-то было нарочитое в этом ее действии; у нее был вид женщины, которая отправилась проверить слухи или утвердиться в подозрении. А когда она вернулась несколько секунд спустя, на лице ее слабо светилось удовлетворение.
Она постояла в холле, точно размышляя, что же предпринять дальше. Затем повернулась и пошла в кабинет мужа. Взяв адресную книгу на письменном столе, она неторопливо полистала ее, потом подняла трубку и набрала номер.
– Алло, - сказала она. - Говорят из дома девять по Шестьдесят второй улице... Да-да. Не могли бы вы прислать кого-нибудь побыстрее? Да, кажется, он застрял между вторым и третьим этажами. Во всяком случае, мне так кажется... Сейчас приедете? О, это очень любезно с вашей стороны. Видите ли, мне уже тяжело подниматься по лестнице с моими ногами. Большое вам спасибо. До свиданья.
Она положила трубку и так и осталась сидеть за письменным столом мужа, дожидаясь рабочего, который должен был скоро прийти, чтобы починить лифт.
Мистер Боггис медленно вел машину, удобно откинувшись на сиденье и выставив локоть в открытое окно. Какие красивые места, думал он, как приятно снова видеть первые приметы лета. Особенно примулы. И боярышник. Боярышник расцветал вдоль изгородей белыми, розовыми и красными цветами, а примулы росли то там то сям под ними, и это было прекрасно.
Он убрал руку с руля и закурил. Самое лучшее сейчас, сказал он про себя, это попасть на вершину Брилл-хилла. Он видел его в полумиле впереди. А это, должно быть, деревня Брилл - вон то скопление домов среди деревьев на самой вершине. Замечательно. Нечасто в ходе воскресных вылазок ему доставалась столь отличная точка обзора.
Мистер Боггис въехал на холм, немного не добравшись до вершины, и остановил машину на окраине деревни. Выйдя из машины, он огляделся. Внизу на несколько миль расстилалась огромным зеленым ковром сельская местность. Великолепное зрелище! Он достал из кармана блокнот и карандаш, прислонился к задней дверце машины и натренированным взглядом неторопливо осмотрел пейзаж.
Внизу справа он увидел фермерский дом средних размеров, стоявший в дальнем конце поля. С дороги к нему тянулась колея. За ним - дом побольше. Был еще один дом, окруженный высокими вязами, на вид - времен королевы Анны67, а слева стояли два фермерских дома, похожих друг на друга. Итого пять объектов в этом направлении.
Мистер Боггис набросал примерный план в блокноте, пометив расположение каждого дома, чтобы легко можно было найти их, когда он спустится вниз, после чего снова сел в машину и поехал через деревню на другую сторону холма. Там он отметил для себя еще шесть интересных объектов: пять ферм и большой белый дом в георгианском стиле68. Он осмотрел его в бинокль. Дом имел опрятный зажиточный вид, да и сад хорошо ухожен. Жаль. Он сразу же вычеркнул его из списка. Какой смысл заходить в зажиточный дом?
Значит, в этом квадрате, на этом участке, всего десять объектов. Десять - отличное число, сказал про себя мистер Боггис. Именно столько можно, не спеша, осмотреть за день. Сколько сейчас времени? Двенадцать часов. Для начала хорошо бы выпить пинту пива в трактире, однако в воскресенье до часа не откроют. Ладно, пива можно выпить и потом. Он пробежал глазами свои записи в блокноте и начать решил с дома в стиле королевы Анны, с того, что окружен вязами. В бинокль он казался ветхим, но не утратившим своей прелести. Быть может, тем, кто там живет, не помешают лишние деньги. Ему, впрочем, всегда везло с домами в стиле королевы Анны. Мистер Боггис опять забрался в машину, отпустил ручной тормоз и, не заводя мотор, стал медленно съезжать с холма.
Если не считать того, что он был переодет священником, ничего особенно мрачного в облике мистера Сирила Боггиса не было. По профессии торговец старинной мебелью, он имел собственный магазин и демонстрационный зал на Кингз-роуд в Челси. Помещения, которыми он владел, были невелики, в работе он старался не переусердствовать, и поскольку всегда покупал дешево, очень, очень дешево, а продавал очень, очень дорого, то умудрялся каждый год иметь вполне приличный доход. Он был талантливым коммерсантом и, покупая или продавая какую-нибудь вещь, легко приспосабливался к клиенту. С пожилыми мог быть серьезным и обаятельным, с богатыми - подобострастным, с благочестивыми - сдержанным, со слабовольными - властным, с вдовыми легкомысленным, со старыми девами - лукавым и беспечным. Он отлично понимал, каким даром владеет, и беззастенчиво пользовался им по любому поводу; частенько, по окончании какого-нибудь особенно удавшегося выступления, он с трудом удерживался от того, чтобы не повернуться к зрительному залу и не поклониться публике, приветствовавшей его громом аплодисментов.
Хотя мистер Боггис имел склонность к лицедейству, дураком он не был. О нем кто-то сказал, что едва ли кто другой в Лондоне знает лучше него французскую, английскую и итальянскую мебель. У него был на редкость хороший вкус, он быстро подмечал недостаток изящества и в таких случаях отвергал предмет, самый что ни на есть подлинный. Его истинной любовью были, естественно, произведения великих английских мастеров восемнадцатого столетия - Инса, Мейхью, Чиппендейла, Роберта Адама, Манваринга, Иниго Джонса, Хепплуайта, Кента, Джонсона, Джорджа Смита, Лока, Шератона и других,
Уильям Инс (1760-е?) - английский конструктор мебели.
Томас Мейхью (годы жизни неизвестны) - английский конструктор мебели. Работал вместе с У. Инсом.
Роберт Адам (1728 - 1792) - английский архитектор и конструктор мебели.
Роберт Манваринг (1760-е) известен главным образом как конструктор стульев; современник Чиппендейла.
Иниго Джонс (1573 - 1652) - английский архитектор.
Джордж Хепплуайт (? - 1786) - английский мебельный мастер.
Уильям Кент (1685 - 1748) - английский архитектор, дизайнер, садовый мастер.
Томас Джонсон (1714 - 1778) - английский конструктор мебели.
Джордж Смит (годы жизни неизвестны) - английский мебельный мастер.
Матиас Лок (годы жизни неизвестны) - английский мебельный мастер. Работал вместе с Чиппендейлом.
но даже и тут он иногда бывал разборчив. Он ни за что, к примеру, не мог допустить того, чтобы у него в салоне появился хотя бы один предмет, относящийся к китайскому или готическому периоду Чиппендейла. Таким же было и его отношение к тяжеловесным итальянским композициям Роберта Адама.
В последние несколько лет мистер Боггис добился значительного уважения среди своих друзей по профессии в силу своей способности находить необычные и часто весьма редкие предметы с поразительной регулярностью. Полагали даже, что у него был почти неистощимый источник снабжения, что-то вроде частного хранилища, и казалось, что ему оставалось лишь съездить туда раз в неделю и взять то, что нужно. Всякий раз, когда его спрашивали, где он достал такую-то вещь, он понимающе улыбался, подмигивал и бормотал что-то насчет того, что это маленький секрет.
В основе маленького секрета мистера Боггиса лежал нехитрый замысел, а сама мысль пришла ему в голову как-то воскресным днем, почти девять лет назад, когда он отправился за город.
В то утро он поехал в Севноукс, чтобы навестить свою престарелую мать, и по пути назад в его машине лопнул приводной ремень. Мотор мог перегреться, а вода выкипеть. Мистер Боггис вышел из машины и направился к ближайшей фермерской постройке, ярдах в пятидесяти от дороги. У женщины, открывшей ему дверь, он попросил кувшин воды.
В ожидании, когда она принесет воду, мистер Боггис случайно заглянул в гостиную и там, ярдах в пяти от того места, где он стоял, узрел нечто, что привело его в такое волнение, что даже на макушке у него выступил пот. Это было солидное дубовое кресло. Нечто подобное он видел только раз в жизни. Оба подлокотника, как и спинка, опирались на ряд из восьми великолепно вырезанных опор. Сама спинка была инкрустирована весьма тонким растительным орнаментом, а половину длины каждого подлокотника занимала вырезанная из дерева голова утки. Боже мой, подумал он, да это же конец пятнадцатого века!
Он просунул голову подальше в дверь, а там, по другую сторону камина, ей-богу, стояло еще одно такое же кресло!
Точно он не мог сказать, но оба кресла должны стоить в Лондоне по меньшей мере тысячу фунтов. И до чего же хороши!
Когда женщина вернулась, мистер Боггис представился и без обиняков спросил, не хотела бы она продать кресла.
О господи, сказала она. Да зачем ей продавать кресла? Совсем незачем, разве что он хорошо за них заплатит. Сколько он даст? Они, конечно, не продаются, но так, из любопытства, шутки ради, сколько бы он дал?
Тридцать пять фунтов.
Сколько-сколько?
Тридцать пять фунтов.
Боже праведный, тридцать пять фунтов. Так-так, очень занятно. Она всегда думала, что они представляют собой ценность. Они ведь очень старые. А удобные какие. Нет, без них ей не обойтись, никак не обойтись. Нет-нет, они не продаются, но все равно спасибо.
Не такие уж они и старые, сказал ей тогда мистер Боггис, да и продать их будет нелегко, а у него есть клиент, которому такие вещи нравятся. Можно было бы накинуть еще пару фунтов. Пусть будет тридцать семь. Так как?
Они поторговались с полчаса, и, разумеется, в конце концов мистер Боггис заполучил кресла, согласившись заплатить ей что-то раз в двадцать меньше их стоимости.
В тот же вечер, когда он возвращался в Лондон в своем старом фургоне с двумя сказочными креслами, аккуратно уложенными в задней части машины, мистера Боггиса неожиданно поразила идея, показавшаяся ему поистине замечательной.
Да ты сам подумай, сказал он про себя. Если есть хорошие вещи в одном фермерском доме, почему бы им не быть и в других? Почему бы ему не поискать? Почему бы не прочесать сельскую местность? Он мог бы делать это по воскресеньям. Работе это никак не помешает. К тому же он просто не знал, чем занять себя в воскресенье.
И мистер Боггис купил карты - масштабные карты всех графств вокруг Лондона - и тонким пером поделил их на ряд квадратов. Каждый квадрат в натуре занимал площадь пять миль на пять - примерно с такой территорией, по его подсчетам, он мог справиться за одно воскресенье, если тщательно ее прочесывать. Города и крупные деревни его не интересовали. Более или менее изолированные места, большие фермерские дома и в меру обветшалые родовые усадьбы - вот что ему было нужно. Таким образом, если обследовать один квадрат за воскресенье, пятьдесят два квадрата в год, можно постепенно осмотреть все фермерские дома графств вокруг Лондона.
Однако нужно было предусмотреть и кое-что еще. Деревенские жители народ подозрительный. Не станешь же бродить вокруг, звонить в двери и ждать, что они поведут тебя по своим домам, стоит их только попросить. Нет, так и порога не переступишь. Но как же тогда добиться приглашения? Может, лучше всего вовсе не говорить им, что он торговец? Можно представиться телефонным мастером, водопроводчиком, газовым техником. Даже священником...
Постепенно план принимал практические очертания. Мистер Боггис заказал превосходного качества карточки, на которых был выведен следующий текст:
Его преподобие
Сирил Уиннингтон Боггис
Президент общества по сохранению редкой мебели
В сотрудничестве с музеем Виктории и Альберта
Отныне каждое воскресенье он будет перевоплощаться в любезного пожилого священника, который проводит свободное время в трудах из любви к обществу, путешествует, составляет опись сокровищ, которые хранятся в недрах деревенских домов Англии. И кто осмелится вышвырнуть его вон, услышав такое?
Да никто.
Но потом, как только он попадет в дом, где ему случится углядеть что-нибудь эдакое, то, что нужно, потом... Ему были известны сто различных способов, как действовать дальше.
К немалому удивлению мистера Боггиса, план сработал. Да и дружелюбие, с каким его принимали в сельских домах, с самого начала вызывало смущение даже у него. Кусок холодного пирога, стаканчик портвейна, чашка чаю, корзинка слив, даже полный воскресный обед со всем семейством - все это постоянно навязывалось ему. Случались, конечно, и кое-какие досадные инциденты, однако девять лет - это больше чем четыреста воскресений, да еще нужно прибавить огромное количество домов, которые он посетил. В целом же предприятие оказалось интересным, волнующим и выгодным.
И вот как-то в воскресенье мистер Боггис оказался в графстве Бакингэмшир, в одном из самых северных квадратов на его карте, милях в десяти от Оксфорда. Съезжая с холма и направляясь к ветхому строению в стиле королевы Анны, он чувствовал, что этот день станет для него весьма удачным.
Он оставил машину ярдах в ста от ворот и остаток пути решил проделать пешком. Он не хотел, чтобы видели его машину, покуда сделка не завершена. Добрый старый священник и вместительный пикап почему-то не сочетаются. К тому же прогулка давала ему время внимательно осмотреть недвижимость снаружи и напустить на себя вид, приличествующий случаю.
Мистер Боггис живо шагал по дорожке. Это был человечек невысокого роста, толстоногий и с брюшком. Лицо у него было круглое и розовое, весьма подходящее для его роли, а карие выпуклые глаза на розовом лице производили впечатление кроткого тупоумия. Он был одет в черный костюм с обычным для священника высоким стоячим воротником. На голове - мягкая черная шляпа. В руке он держал старинную дубовую трость, что придавало ему, по его мнению, довольно непринужденный и беззаботный вид.
Приблизившись к парадной двери, мистер Боггис позвонил в звонок. Раздался звук шагов в холле, дверь открылась, и перед ним или скорее над ним возникла гигантская женщина в бриджах для верховой езды. Он почуял сильный запах конюшни и конского навоза, хотя она и курила сигарету.
– Да? - спросила женщина, подозрительно глядя на него. - Что вам угодно?
Мистер Боггис, ожидавший, что она вот-вот негромко заржет, приподнял шляпу, слегка поклонился и протянул ей свою карточку.
– Прошу прощения за беспокойство, - сказал он и умолк, рассматривая ее лицо, пока она читала написанное.
– Не понимаю, - сказала она, возвращая ему карточку. - Что вам угодно?
Мистер Боггис объяснил, чем занимается "Общество по сохранению редкой мебели".
– Это, часом, не имеет какого-нибудь отношения к социалистической партии? - спросила она, сурово глядя на него из-под бледных кустистых бровей.
Дальше было просто. Тори69 в бриджах для верховой езды, будь то мужчина или женщина, - легкая добыча для мистера Боггиса. Он потратил минуты две на бесстрастное восхваление крайне правого крыла консервативной партии, потом еще две - на осуждение социалистов. В качестве решающего довода особо упомянул законопроект о запрещении охоты в стране, который социалисты однажды внесли на рассмотрение, и далее сообщил своей слушательнице, что рай, в его представлении - "только не говорите об этом епископу, моя дорогая", - это место, где можно охотиться на лис, оленей и зайцев со сворами неутомимых собак с утра до вечера каждый день, включая воскресенья.
Глядя на нее, он видел, как по мере того, как он говорит, происходят удивительные вещи. Женщина начала ухмыляться, демонстрируя мистеру Боггису ряд огромных пожелтевших зубов.
– Сударыня, - вскричал он, - прошу вас, умоляю, не заставляйте меня говорить о социализме.
В этот момент женщина разразилась хохотом, подняла громадную красную руку и с такой силой хлопнула его по плечу, что он едва не опрокинулся.
– Входите! - вскричала она. - Не знаю, что вам нужно, но входите!
К несчастью, во всем доме не оказалось ничего сколько-нибудь ценного, и мистер Боггис, никогда не тративший время попусту на бесплодной почве, скоро стал извиняться и раскланиваться. Весь визит занял меньше пятнадцати минут. Больше и не надо, говорил он про себя, усаживаясь в машину и направляясь дальше.
Ближайший фермерский дом находился в полумиле вверх по дороге. Это было здание солидного возраста, наполовину деревянное, наполовину кирпичное, и почти всю его южную стену закрывало великолепное грушевое дерево, еще в цвету.
Мистер Боггис постучал в дверь. Подождал, но никто не отзывался, снова постучал, опять без ответа. Он обошел дом, намереваясь поискать фермера в коровнике, но и там никого не было. Он решил, что все еще в церкви, и принялся заглядывать в окна с намерением увидеть что-нибудь интересное. В столовой - ничего такого. В библиотеке тоже. Он заглянул еще в гостиную и там, прямо у себя под носом, в нише, образуемой окном, увидел прекрасную вещь - полукруглый карточный столик красного дерева, богато декорированный, да еще в стиле Хепплуайта, работы примерно 1780 года.
– Так-так, - громко произнес он, сильно прижимаясь лицом к стеклу. Молодец, Боггис.
Но это не все. Там же стоял и один-единственный стул, и если он не ошибается, стул был еще более тонкой работы, чем столик. Еще одно произведение Хепплуайта? И какая прелесть! Ажурная спинка с круглым орнаментом искусно вырезана из жимолости, ножки весьма изысканно изогнуты, а две задние имели тот особый наклон вперед, который так ценен. Изящная вещь.
– И вечер не наступит, - мягко проговорил мистер Боггис, - а я уже буду иметь удовольствие сидеть на этом прекрасном стуле.
Он никогда не покупал стул, не посидев на нем. Это было его любимым занятием, и всегда увлекательно было видеть, как он осторожно опускается на сиденье, испытывая его на "пружинистость", со знанием дела оценивая бесконечно малую степень усадки, которую годы нанесли пазам и шипам.
Однако не нужно спешить, сказал он про себя. Он вернется сюда потом. Впереди целый день.
Следующая ферма располагалась едва ли не в поле, и, чтобы убрать свою машину из поля зрения, мистер Боггис оставил ее на дороге и прошел пешком около шестисот ярдов по прямой колее к заднему двору фермы. Объект, как заметил он приближаясь, был гораздо меньше предыдущего, и Боггис не возлагал на него особых надежд. Строения были грязны, а служебные постройки явно нуждались в ремонте.
В углу двора тесной группой стояли трое мужчин. Один держал на поводке двух черных гончих псов. Когда мужчины увидели, что к ним направляется мистер Боггис в черном костюме с воротничком священника, они умолкли, неожиданно напряглись и как бы оцепенели; их лица подозрительно повернулись в его сторону.
Старший был коренастым мужчиной с широким лягушачьим ртом и маленькими бегающими глазками; его звали Рамминс - хотя мистер Боггис этого и не знал, - хозяин фермы.
Высокого юношу рядом с ним (у него, похоже, был поврежден глаз) звали Берт. Он был сыном Рамминса.
Низкого роста человек с плоским лицом, узким сморщенным лбом и непомерно широкими плечами - по имени Клод - зашел к Рамминсу в надежде получить у него кусок свежего мяса от свиньи, которую закололи накануне. Клод знал о смерти свиньи - слух разнесся по полям - и знал также, что официального разрешения на это у Рамминса не было.
– Здравствуйте, - сказал мистер Боггис. - Не правда ли, хороший денек?
Никто из троих не пошевелился. В ту минуту они думали только об одном: наверное, этот священник не из местных и подослан, чтобы сообщить о том, что выведает, властям.
– Какие красивые собаки, - сказал мистер Боггис. - Сам я, должен признаться, никогда не охотился с собаками, но, глядя на них, сразу видно порода отличная.
Ответное молчание не прерывалось, и мистер Боггис быстро перевел взгляд с Рамминса на Берта, потом на Клода, потом опять на Рамминса и заметил, что у всех, судя по тому, как они кривили рот и морщили нос, было одно и то же характерное выражение на лице, нечто среднее между презрительной усмешкой и вызовом.
– Могу я узнать, не вы ли хозяин? - бесстрашно спросил Боггис, обращаясь к Рамминсу.
– Что вам угодно?
– Прошу простить, что беспокою вас, особенно в воскресенье.
Мистер Боггис протянул свою карточку. Рамминс взял ее и поднес близко к лицу. Двое других не двигались, однако скосили глаза, пытаясь что-то разглядеть.
– А что вам, собственно, нужно? - спросил Рамминс.
Второй раз за утро мистер Боггис подробно объяснил цели и идеалы "Общества сохранения редкой мебели".
– Нет у нас никакой мебели, - сказал ему Рамминс, выслушав объяснение. - Напрасно теряете время.
– Одну минутку, сэр, - сказал Боггис, подняв палец. - Последним, кто мне это говорил, был старый фермер из Сассекса, а когда он впустил меня в дом, знаете, что я обнаружил? Грязный на вид старый стул в углу на кухне, и оказалось, что стоит он четыреста фунтов! Я научил его, как продать стул, и на эти деньги он купил себе новый трактор.
– Да будет вам! - сказал Клод. - Не бывает стульев, которые стоят четыреста фунтов.
– Простите, - с достоинством произнес мистер Боггис, - но в Англии много стульев, которые стоят больше чем в два раза. И знаете, где они? Стоят себе на фермах и в простых домах по всей стране, а хозяева используют их вместо лестниц - встают на них в подбитых гвоздями башмаках, чтобы достать банку джема с верхней полки или повесить картину. Я правду вам говорю, друзья мои.
Рамминс беспокойно переступил с ноги на ногу.
– Вы хотите сказать, что все, что вам нужно, это войти в дом, встать посреди комнаты и оглядеться?
– Именно, - ответил мистер Боггис. Он начал догадываться, что их тревожит. - Я вовсе не собираюсь заглядывать в ваши шкафы или в кладовку. Просто хочу взглянуть на мебель, и если случайно увижу какие-нибудь сокровища, то смогу написать о них в журнале, который издает наше общество.
– Знаете, что я думаю? - спросил Рамминс, устремив на него плутоватый взгляд. - Думаю, вы тут затем, чтобы самому что-нибудь купить. Стали бы вы иначе этим делом заниматься.
– Боже упаси! Да у меня и денег-то нет! Конечно, если бы я увидел что-нибудь такое, что бы мне понравилось и было бы по средствам, я мог бы войти в искушение... Но, увы, такое редко случается.
– Что ж, - сказал Рамминс, - думаю, большого вреда не будет, если вы заглянете в дом, раз уж вам только это и нужно.
Он первым направился через двор к черной двери фермерского дома, и мистер Боггис последовал за ним; следом шли Берт и Клод с двумя собаками. Они миновали кухню, где единственным предметом мебели был дешевый сосновый стол с лежавшей на нем мертвой курицей, и оказались в просторной и чрезвычайно грязной гостиной.
Ну и ну! Мистер Боггис тотчас же увидел его и, замерев на месте, издал легкий вздох восхищения. Стоял он так по меньшей мере пять, десять, пятнадцать секунд, как идиот, с выпученными глазами, не в силах поверить, не осмеливаясь поверить в то, что видел перед собой. Да этого просто не может быть! Но чем дольше он смотрел, тем сильнее убеждался, что то, что он видит, существует. Предмет стоял у стены. И разве можно ошибиться на сей счет? Пусть он выкрашен белой краской, все равно. Какой-то дурак выкрасил. Но краску легко снять. Однако вы только посмотрите на него! Да еще в таком месте. О боже!
Тут мистер Боггис вспомнил о трех мужчинах - Рамминсе, Берте и Клоде, которые стояли у камина и внимательно за ним наблюдали. Они видели, как он застыл, открыл рот от изумления и уставился на то, что было перед его глазами. И, должно быть, видели, как лицо его покраснело, а может, и побелело, но в любом случае они видели слишком много и нужно было срочно что-нибудь предпринять. Мистер Боггис мгновенно схватился за сердце, пошатываясь дошел до ближайшего стула и, тяжело дыша, рухнул на него.
– Что с вами? - спросил Клод.
– Ничего, - с трудом ответил Боггис. - Сейчас все будет в порядке. Прошу вас стакан воды. Сердце.
Берт принес воды, подал ему и так и стоял рядом, бессмысленно поглядывая на него сверху вниз.
– Мне показалось, будто вы что-то увидели, - сказал Рамминс.
Его широкий лягушачий рот чуточку раздвинулся в лукавой ухмылке, обнажив остатки разрушенных зубов.
– Нет-нет, - сказал мистер Боггис. - Вовсе нет же. Просто прихватило сердце, простите меня. Это у меня бывает. Но быстро проходит. Через минуту все будет хорошо.
Нужно подумать, сказал он про себя. И еще важнее успокоиться, прежде чем он произнесет хоть одно слово. Спокойнее, Боггис. И что бы ты ни делал, сохраняй невозмутимость. Эти люди могут быть невежественны, но они не такие глупые. Они подозрительны, недоверчивы и хитры. А если это действительно правда... нет, этого не может быть, не может быть...
Он прикрыл рукой глаза - этот жест должен был изображать страдание - и потом осторожно, незаметно раздвинул два пальца и украдкой посмотрел между ними.
Ну конечно же, вещь по-прежнему стояла на месте. Он был прав с самого начала! Никакого сомнения! Просто невероятно!
За то, что он увидел, любой знаток отдаст немало, лишь бы только заполучить. На неспециалиста вряд ли он произвел бы сильное впечатление, будучи покрыт грязной белой краской, но перед мистером Боггисом сияла мечта его жизни. Он знал, как знает всякий торговец в Европе и Америке, что среди самых знаменитых и вожделенных образцов английской мебели восемнадцатого века, какие только существуют, есть три предмета, известные как "комоды Чиппендейла". Он знал всю их историю - первый обнаружили в 1920 году в каком-то доме в Моретон-ин-Марше и в том же году продали на аукционе Сотби; два других появились в тех же аукционных залах годом спустя, оба поступили из Рейнхэм-холла, графство Норфолк. Все они ушли за огромные деньги. Точную цифру за первую вещь и даже за вторую он не помнил, но знал наверняка, что за последний комод выручили три тысячи девятьсот гиней. И это в 1921 году! Сегодняшняя цена наверняка составит десять тысяч фунтов. Кто-то - мистер Боггис не мог вспомнить кто - относительно недавно осмотрел эти комоды и доказал, что все три из одной и той же мастерской, сделаны из одного и того же бревна и в конструкции их использованы одни и те же шаблоны. Счета за них не были найдены, но эксперты сошлись в том, что эти три комода могли быть исполнены самим Томасом Чиппендейлом, его собственными руками, в самый вдохновенный период его творчества.
А здесь, без конца повторял про себя мистер Боггис, подглядывая сквозь пальцы, здесь стоял четвертый комод Чиппендейла! И это он его нашел! Он станет богатым! Да еще и знаменитым! Каждый из трех получил в мире мебели особое название: Часлтонский комод, Первый Рейнхэмский комод, Второй Рейнхэмский комод. Этот же войдет в историю как комод Боггиса! Только представьте себе, как вытянутся лица там, в Лондоне, когда кое-кто увидит комод завтра утром! А какие предложения, ласкающие слух, будут поступать от воротил отовсюду из Вест-Энда - от Фрэнка Партриджа, Моллета, Джетли и прочих! В "Таймс" появится фотография, а под ней будет написано: "Изумительный комод Чиппендейла, недавно обнаруженный мистером Сирилом Боггисом, лондонским торговцем мебелью..." Боже милостивый, ну и шуму он наделает!
Тот, что стоит здесь, думал мистер Боггис, почти в точности похож на Второй Рейнхэмский комод. (Все три - комод из Часлтона и два Рейнхэмских отличались незначительными деталями.) Эта впечатляющая вещь, исполненная Чиппендейлом во французском стиле рококо в период Директории70, представляла собою толстый комод, покоящийся на четырех резных желобчатых ножках71, которые поднимали его на фут от пола. В нем шесть ящиков - два длинных посередине и два покороче по сторонам. Волнообразный спереди, комод замечательно декорирован сверху, с боков и снизу, а сверху вниз между рядами ящиков тянулась замысловатая резьба в виде гирлянд, завитков и кистей. Медные ручки, хотя и заляпанные белой краской, были великолепны. Вещь, безусловно, тяжеловесная, однако исполнена настолько элегантно и изящно, что тяжеловесность отнюдь не отталкивает.
– Как вы себя сейчас чувствуете? - услышал мистер Боггис чей-то голос.
– Спасибо, спасибо, мне гораздо лучше. Это быстро проходит. Мой врач говорит, что волноваться в таких случаях не стоит, нужно лишь отдохнуть несколько минут. Да-да, - прибавил он, медленно поднимаясь на ноги. - Так лучше. Теперь все в порядке.
Он принялся неуверенно двигаться по комнате, рассматривая мебель. Ему было ясно, что, кроме комода, его окружают весьма убогие вещи.
– Приличный дубовый стол, - говорил он. - Но боюсь, недостаточно старый, чтобы представлять собою какой-нибудь интерес. Хорошие, удобные стулья, но уж очень современные, да-да, современные. Вот этот шкафчик, что ж, довольно мил, но, опять же, никакой ценности не представляет. Комод, - он небрежно прошел мимо комода Чиппендейла и презрительно щелкнул пальцами, стоит, я бы сказал, несколько фунтов, не более. Боюсь, довольно грубая подделка. Изготовлен, наверное, во времена королевы Виктории72. Это вы выкрасили его белой краской?
– Да, - сказал Рамминс, - работа Берта.
– Очень разумный шаг. Будучи белым, он не кажется таким отталкивающим.
– Отличная вещь, - заметил Рамминс. - И резьба красивая.
– Машинная работа, - с видом превосходства ответил мистер Боггис, нагнувшись, чтобы получше рассмотреть изысканное исполнение. - За милю видно. Но по-своему весьма неплохо. Что-то тут есть.
Он неторопливо двинулся в сторону, как вдруг остановился и повернулся. Упершись кончиком пальца в подбородок, он склонил голову набок и нахмурился, будто погрузился в глубокое раздумье.
– Знаете что? - сказал он, глядя на комод и едва слышно произнося слова Я кое-что вспомнил... Мне давно нужны ножки вроде этих. У меня дома есть любопытный столик, из тех, что ставят перед диваном, что-то вроде кофейного столика, и в Михайлов день73, когда я переезжал в другой дом, бестолковые грузчики повредили у него ножки, на них теперь лучше не смотреть. А столик мне очень нравится. Я всегда держу на нем большую Библию, а также все мои проповеди. - Он умолк, водя пальцем по подбородку. Я вот о чем подумал. Эти ножки от вашего комода могли бы вполне сгодиться. Да, пожалуй, что так. Их легко можно отпилить и приладить к моему столику.
Он оглянулся. Трое мужчин стояли совершенно неподвижно. Три пары глаз, таких разных, но в равной степени недоверчивых, подозрительно смотрели на него - маленькие свинячьи глазки Рамминса, бессмысленные глаза Клода и два разных глаза Берта: один странный, какой-то затуманенный, с маленькой черной точкой в середине, похожий на рыбий глаз на тарелке.
Мистер Боггис улыбнулся и покачал головой.
– Ну и ну, да что это я несу? Я так говорю, будто это моя вещь. Прошу прощения.
– Вы хотите сказать, что желали бы купить его, - сказал Рамминс.
– Хм... - мистер Боггис оглянулся на комод и нахмурился. - Не уверен. Можно, конечно... но опять же... если подумать... нет-нет... думаю, с ним хлопот не оберешься. Не стоит он того. Оставлю его, пожалуй.
– И сколько вы хотели бы предложить? - спросил Рамминс.
– Видите ли, вещь-то не подлинная. Обыкновенная подделка.
– А вот я так не думаю, - возразил Рамминс. - Он здесь уже больше двадцати лет, а до этого стоял в замке. Я сам его купил на аукционе, когда умер старый сквайр74. Так что не рассказывайте мне, будто эта штука новая.
– Она вовсе не новая, но ей точно не больше лет шестидесяти.
– Больше, - возразил Рамминс. - Берт, где бумажка, которую ты как-то нашел в ящике? Этот старый счет?
Юноша отсутствующим взглядом посмотрел на отца. Мистер Боггис открыл было рот, потом быстренько закрыл его, так и не произнеся ни слова. Он буквально трясся от волнения и, чтобы успокоиться, подошел к окну и уставился на пухлую коричневую курицу, клевавшую во дворе рассыпанные зерна.
– Да, в глубине вон того ящика лежала, под силками для кроликов, говорил Рамминс. - Достань-ка ее и покажи священнику.
Когда Берт подошел к комоду, мистер Боггис снова обернулся. Не смотреть он не мог. Он видел, как юноша вытащил средний ящик, и еще обратил внимание на то, как легко ящик выдвигается. Он видел, как рука Берта скрывается внутри ящика и роется среди проводов и веревок.
– Эта, что ли?
Берт извлек пожелтевшую сложенную бумажку и отнес ее отцу, который развернул ее и приблизил к лицу.
– Не будете же вы говорить, что это не старинный почерк, - сказал Рамминс и протянул бумажку мистеру Боггису, чья рука, когда он брал ее, неудержимо тряслась.
Бумажка была ломкая и слегка хрустела у него между пальцами. Наклонными буквами, каллиграфическим почерком было написано следующее:
"Эдвард Монтегю, эск.,
Томасу Чиппендейлу.
Большой комод красного дерева чрезвычайно тонкой работы, с очень богатой резьбой, на желобчатых ножках, с двумя весьма аккуратно исп. длинными ящиками в средней части и двумя такими же по бокам, с богато отд. медными ручками и орнаментом, все вместе полностью закончено и выполнено в изящном вкусе... 87 фунтов".
Мистер Боггис всеми силами старался сохранить спокойствие и побороть волнение, которое распирало его изнутри и вызывало головокружение. Боже мой, в это трудно поверить! Со счетом цена его еще повышается. Сколько же он теперь будет стоить? Двенадцать тысяч фунтов? Четырнадцать? Может, пятнадцать или двадцать? Кто знает?
Ну и дела! Он с презрением бросил бумажку на стол и тихо произнес:
– То, что я вам и говорил, подделка викторианской эпохи. Это обыкновенный счет - тот, кто изготовил эту штуку, выдал ее за старинную вещь и отдал своему клиенту. Таких счетов я много видел. Обратите внимание, что он не пишет, что сам сделал эту вещь. Тут бы сразу все раскрылось.
– Говорите что хотите, - заявил Рамминс, - но бумажка старинная.
– Разумеется, мой дорогой друг. Вещь викторианской эпохи, конца ее. Примерно 1890 год. Шестьдесят-семьдесят лет назад. Я таких сотни видел. То было время, когда массы столяров-краснодеревцев только тем и занимались, что подделывали красивую мебель предыдущего столетия.
– Послушайте, святой отец, - сказал Рамминс, тыча в него толстым грязным пальцем, - я уж не буду говорить о том, что вы ничего не смыслите в мебели, но скажу вам вот что. Откуда у вас такая уверенность, что это подделка, когда вы даже не видели, как он выглядит под краской?
– Подите-ка сюда, - сказал мистер Боггис. - Подите сюда, и я покажу вам кое-что. - Он встал рядом с комодом и подождал, пока они подойдут. - Нож есть у кого-нибудь?
Клод достал карманный ножик с ручкой из рога, мистер Боггис взял его и вынул самое маленькое лезвие. Затем, действуя с видимой небрежностью, но на самом деле чрезвычайно аккуратно, принялся отколупывать белую краску на крошечном участке верхней части комода. Краска легко отслаивалась от старого твердого покрытия. Очистив примерно три квадратных дюйма, он отступил и сказал:
– Взгляните-ка!
Это было прекрасно. Теплое пятнышко красного дерева, сияющее, как топаз, подлинным цветом двухсотлетней давности, сочным и насыщенным.
– Ну и что тут не так? - спросил Рамминс.
– Да он же обработан! Сразу видно!
– И откуда это видно, мистер? Ну-ка, расскажите нам.
– Должен признаться, объяснить это довольно трудно. Тут все дело в опыте. Мой опыт подсказывает мне, что дерево, вне всякого сомнения, обработано известью. Ее используют для того, чтобы придать красному дереву темный цвет, свидетельствующий о приличном возрасте. Для дуба используется поташ, а для ореха - азотная кислота, для красного же дерева - всегда известь.
Трое мужчин придвинулись поближе, чтобы поглядеть на очищенное дерево. Похоже, в них пробудилось что-то вроде интереса. Всегда любопытно узнать о новом виде мошенничества или обмана.
– Посмотрите внимательнее на структуру дерева. Видите характерный оранжевый оттенок темно-красного и коричневого цвета. Это признак извести.
Они потянулись носами к дереву - первым Рамминс, за ним Клод, а потом Берт.
– И потом, эта патина, - продолжал мистер Боггис.
– Чего?
Он объяснил им значение этого слова применительно к мебели.
– Мои дорогие друзья, да вы представить себе не можете, на что готовы негодяи, лишь бы только сымитировать великолепный вид настоящей патины, с насыщенным цветом бронзы. Это страшно, просто страшно, и мне больно говорить об этом!
Он презрительно выпаливал слова и корчил кислую физиономию, изображая крайнее отвращение. Мужчины молчали, ожидая новых откровений.
– На какие только ухищрения не пускаются смертные, чтобы ввести в заблуждение невинных! - кричал мистер Боггис. - Все это в высшей степени отвратительно! Знаете, что они здесь сделали, мои друзья? Я-то отлично понимаю. Я вижу, как они это делали. Долго протирали дерево льняным маслом, покрывали его щелочной политурой с добавлением коварного красителя, чистили пемзой и маслом, натирали воском вместе с грязью и пылью и, наконец, подвергали тепловой обработке, чтобы полировка потрескалась и стала похожа на покрытие двухсотлетней давности! Не могу без горечи даже думать о таком бесстыдстве!
Трое мужчин продолжали глазеть на небольшой участок темного дерева.
– Дотроньтесь до него! - приказал мистер Боггис - Приложите к нему свои пальцы! Ну и как, теплое оно или холодное на ощупь?
– Да вроде холодное, - сказал Рамминс.
– Именно, мой друг! А дело-то все в том, что липовая патина всегда на ощупь холодная. Настоящая патина на ощупь удивительно теплая.
– Эта на ощупь нормальная, - сказал Рамминс, намереваясь поспорить.
– Нет, сэр, она холодная. Но, конечно же, нужно иметь опытный и чувствительный кончик пальца, чтобы вынести положительное суждение. Трудно ожидать, чтобы вы были способны судить об этом, как трудно ожидать, что я могу судить о качестве вашего ячменя. Все в жизни, мой дорогой сэр, достигается опытом.
Трое мужчин неотрывно глядели на чудаковатого круглолицего священника, но теперь уже не так подозрительно, потому что кое-что о своем предмете он все-таки знал. Однако доверять ему они пока не собирались.
Мистер Боггис наклонился и указал на металлическую ручку комода.
– Вот где еще мошенники приложили руку, - сказал он. - У старой бронзы обыкновенно есть и цвет, и отличительные особенности. Хоть это-то вам известно?
Они глядели на него во все глаза, ожидая дальнейших откровений.
– Но вся беда в том, что есть мастера необычайно ловко подделывать цвет. По сути дела, почти невозможно отличить настоящий, подлинный цвет от фальшивого. И мне не стыдно признаться, что часто это и меня ставит в тупик. Потому нет никакого смысла соскабливать краску с ручек. Вряд ли это нам что-нибудь даст.
– Как это можно делать так, чтобы новая медь казалась старой? - спросил Клод. - Медь ведь не ржавеет.
– Вы совершенно правы, мой друг. Но у этих негодяев есть свои способы, которые они хранят в тайне.
– Какие например? - спросил Клод.
Сведения такого рода он не мог пропустить мимо ушей. Никогда не знаешь, вдруг что-то и пригодится.
– Нужно, например, сделать вот что, - сказал Боггис, - поместить ручки вечером в ящик со стружками красного дерева, пропитанными аммиачной солью. Аммиачная соль делает металл зеленым, но, если зелень соскоблить, под ней можно обнаружить приятный, мягкий, теплый оттенок серебристого цвета, тот самый оттенок, который характерен для старой бронзы. Это такое бесстыдство! Впрочем, с железом и не такие штуки вытворяют.
– А что они делают с железом? - со все возрастающим интересом спросил Клод.
– С железом проще, - ответил мистер Боггис. - Железные замки, пластины и петли просто погружают в обыкновенную соль, и те в два счета полностью покрываются ржавчиной и щербинками.
– Хорошо, - заметил Рамминс. - Значит, вы признаетесь, что насчет ручек ничего сказать не можете. По-вашему, им может быть много сотен лет. Так?
– Ага! - едва слышно произнес мистер Боггис, устремив на Рамминса свои выпуклые карие глаза. - Вот тут-то вы и не правы. Смотрите-ка.
Он достал из кармана пиджака отвертку. Одновременно, хотя никто этого и не заметил, извлек маленький медный шуруп и зажал в ладони. Потом выбрал один из шурупов в комоде - каждая ручка крепилась на четырех - и начал бережно соскабливать следы белой краски с ручки. Соскоблив краску, он принялся медленно вывинчивать ручку.
– Если это настоящий старинный медный шуруп восемнадцатого века, говорил он, - то винтовая линия будет чуточку неровной, и вы легко сможете убедиться, что она прорезана с помощью напильника. Но если это сделано в более поздние времена, викторианские или еще позднее, тогда, понятно, и шуруп относится к тому же времени. Это будет вещь машинной работы, массового производства. Что ж, сейчас увидим.
Для мистера Боггиса не составило труда, прикрыв рукой старый шуруп, заменить его спрятанным в ладони. Несложный трюк особенно хорошо ему удавался и в продолжение многих лет приносил успех. Карманы его священнического одеяния были всегда набиты дешевыми шурупами различных размеров.
– Ну вот, - сказал он, протягивая новенький шуруп Рамминсу. Взгляните-ка. Смотрите, какая ровная винтовая линия. Видите? Еще бы не видеть! Обыкновенный шуруп, да вы и сами можете сегодня купить такой же по дешевке в любой скобяной лавке.
Шуруп пошел по рукам. Каждый внимательно рассматривал его. На сей раз даже Рамминс был удивлен.
Мистер Богтис положил в карман отвертку вместе с шурупом ручной работы, после чего повернулся и медленно прошествовал мимо троих мужчин к двери.
– Мои дорогие друзья, - сказал он, остановившись перед входом на кухню, - я так вам благодарен, что вы позволили мне заглянуть в ваш дом, вы так добры. Надеюсь, я вам не показался занудой.
Рамминс оторвался от разглядывания шурупа.
– Вы нам так и не сказали, сколько собирались предложить, - заметил он.
– Ах да! - произнес мистер Боггис- Совершенно верно. Что ж, если быть до конца откровенным, то с ним столько хлопот. Думаю, оставлю его.
– И все же, сколько бы вы за него дали?
– То есть, вы хотите сказать, что и правда желаете расстаться с ним?
– Я не говорил, что хочу расстаться с ним. Я спросил - сколько?
Мистер Боггис перевел взгляд на комод, склонил голову в одну сторону, потом в другую, нахмурился, вытянул губы, пожал плечами и презрительно махнул рукой, будто хотел сказать, что и говорить-то тут не о чем.
– Ну, скажем... десять фунтов. Думаю, это справедливо.
– Десять фунтов! - вскричал Рамминс. - Не смешите меня, святой отец, прошу вас!
– Даже если его на дрова брать, он дороже стоит! - с отвращением произнес Клод.
– Да вы посмотрите на этот счет! - продолжал Рамминс, с такой силой тыча в ценный документ своим грязным указательным пальцем, что мистер Боггис встревожился. - Здесь же точно написано, сколько он стоит! Восемьдесят семь фунтов! Это когда он еще новым был. А теперь он старинный и стоит вдвое дороже!
– Простите меня, сэр, это не совсем так. Это ведь второсортная подделка. Но вот что я вам скажу, мой друг. Человек я довольно отчаянный и справиться с собой не могу. Предлагаю вам целых пятнадцать фунтов. Как?
– Пятьдесят, - сказал Рамминс.
Мистер Боггис ощутил в ногах, вплоть до самых ступней, приятное покалывание. Комод его. Сомнений никаких нет. Но привычка покупать дешево, настолько дешево, насколько это в пределах человеческих сил, была в нем слишком сильна, чтобы сдаваться так легко.
– Мой дорогой, - мягко прошептал он. - Мне нужны только ножки. Возможно, потом я и найду какое-нибудь применение для ящиков, но все остальное, сам каркас, как верно заметил ваш друг, это просто дрова.
– Тогда тридцать пять, - сказал Рамминс.
– Не могу, сэр, не могу. Он того не стоит. Да и не к лицу мне торговаться. Нехорошо это. Сделаю вам окончательное предложение, после чего ухожу. Двадцать фунтов.
– Согласен, - отрывисто бросил Рамминс. - Он ваш.
– Ну вот, - сказал мистер Боггис, стиснув руки. - И зачем он мне? Не нужно мне было все это затевать.
– Теперь уже нельзя отступать, святой отец. Сделка состоялась.
– Да-да, знаю.
– Как вы его заберете?
– Дайте-ка подумать. Если я заеду на машине во двор, может, джентльмены не сочтут за труд погрузить его?
– В машину? Эта штука в машину ни за что не влезет! Тут грузовик нужен!
– Совсем не обязательно. Однако посмотрим. Моя машина стоит на дороге. Я мигом вернусь. Как-нибудь управимся, уверен...
Мистер Боггис прошел через двор и, выйдя за ворота, направился по длинной колее через поле к дороге. Он поймал себя на том, что безудержно хихикает, а внутри у него, казалось, от желудка поднимаются сотни крошечных пузырьков и весело лопаются в голове, точно содовая. Лютики в поле, сверкая на солнце, неожиданно стали превращаться в золотые монеты. Земля была просто усеяна ими. Он свернул с колеи и пошел по траве, разбрасывая их ногами, наступая на них и наслаждаясь их металлическим звоном. Он с трудом сдерживался, чтобы не пуститься бежать. Но ведь священники не бегают, они ходят степенно. Иди степенно, Боггис. Угомонись, Боггис. Теперь спешить некуда. Комод твой! Твой за двадцать фунтов, а стоит он пятнадцать или двадцать тысяч! Комод Боггиса! Через десять минут его погрузят в твою машину - он легко в ней поместится, - и ты поедешь назад в Лондон и будешь всю дорогу петь! Мистер Боггис везет комод Боггиса домой в машине Боггиса. Историческое событие. Что бы только ни дали газетчики, чтобы запечатлеть такое! Может, устроить им это? Пожалуй. Посмотрим. Какой чудесный день! Восхитительный и солнечный! Черт побери!
Рамминс в это время говорил:
– Посмотрите на этого старого дурака, который дает двадцать фунтов за такое старье.
– Вы держались молодцом, мистер Рамминс, - сказал ему Клод. - Думаете, он вам заплатит?
– А мы грузить не будем, пока не заплатит.
– А если комод не влезет в машину? - спросил Клод. - Знаете что, мистер Рамминс? Хотите знать мое мнение? Думаю, такая громадина в машину не войдет. И что тогда? Тогда он скажет - ну и черт с ней. Уедет, и больше вы его не увидите. Как и денег. Он и не собирался покупать его..
Рамминс задумался над этой новой, весьма тревожной перспективой.
– И как такая штуковина влезет в машину? - неумолимо продолжал Клод. Да у священников и не бывает больших машин. Вы когда-нибудь видели священника с большой машиной, мистер Рамминс?
– Да вроде нет.
– То-то же! А теперь послушайте меня. У меня идея. Он ведь нам сказал, что ему нужны только ножки. Так? Поэтому отпилим их быстренько, пока он не вернулся, вот тогда комод точно влезет в машину. Ему не придется отпиливать их самому, когда он приедет домой, только и всего. Что вы об этом думаете, мистер Рамминс? - На плоском глупом лице Клода было написано приторное самодовольство.
– Идея не такая уж и плохая, - сказал Рамминс, глядя на комод. - По правде, чертовски хорошая. Нам лучше поторопиться. Вы с Бертом выносите его во двор, а я пойду за пилой. Только сначала выньте ящики.
Не прошло и двух минут, как Клод с Бертом вынесли комод во двор и поставили его вверх ногами среди куриного помета, навоза и грязи. Они видели, как в поле по тропинке, ведущей к дороге, вышагивает маленькая черная фигура. Что-то было весьма забавное в том, как фигура себя вела. Она ускоряла шаг, потом подпрыгивала, подскакивала и бежала вприпрыжку, и раз им показалось, будто со стороны лужайки прокатилась веселая песня.
– По-моему, он ненормальный, - сказал Клод, и Берт мрачно улыбнулся, вращая своим затуманенным глазом.
Из сарая, прижимаясь к земле, точно лягушка, приковылял Рамминс с длинной пилой. Клод взял у него пилу и приступил к работе.
– Подальше отпиливай, - сказал Рамминс. - Не забывай, что он хочет приладить их к другому столику.
Красное дерево было крепким и очень сухим, и по мере того, как Клод пилил, мелкая красная пыль вылетала из-под пилы и мягко падала на землю. Ножки отскакивали одна за другой, и, когда все были отпилены, Берт нагнулся и аккуратно сложил их стопкой.
Клод отступил, глядя на результаты своего труда. Наступила несколько длинноватая пауза.
– Еще у меня к вам вопрос, мистер Рамминс, - медленно произнес Клод. А теперь могли бы вы засунуть эту громадную штуковину в багажник?
– Если это не грузовик, то нет.
– Правильно! - воскликнул Клод. - А у священников грузовиков не бывает, вы и сами знаете. Обычно они ездят на крохотных "моррисах"-восьмерках или "остинах"-семерках.
– Ему только ножки нужны, - сказал Рамминс. - Если остальное не поместится, то пусть оставляет. Жаловаться ему не на что. Ножки он получит.
– Ну уж не скажите, мистер Рамминс, - терпеливо проговорил Клод. - Вы не хуже меня знаете, что он начнет сбивать цену, если все до последнего кусочка не втиснет в машину. Когда дело доходит до денег, священники становятся такими же хитрыми, как и все другие, это точно. А этот старикан чем лучше? Поэтому почему бы нам не отдать ему все его дрова - и дело с концом? Где тут у вас топор?
– Думаю, ты верно рассуждаешь, - сказал Рамминс. - Берт, принеси-ка топор.
Берт пошел в сарай, принес длинный колун и подал его Клоду. Клод поплевал на ладони и потер их одна о другую. Затем, высоко замахнувшись, принялся яростно нападать на безногий каркас комода.
Работа была тяжелая, и прошло несколько минут, прежде чем он более или менее разнес комод на куски.
– Вот что я вам скажу, - заявил Клод, разгибая спину и вытирая лоб. Что бы там ни говорил священник, а чертовски хорош был плотник, который сколотил эту штуку.
– А вовремя мы успели! - крикнул Рамминс. - Вон он идет!
Америка - страна больших возможностей для женщин. Они уже владеют примерно восьмьюдесятью пятью процентами национального богатства. Скоро оно все будет принадлежать им. Выгодным процессом стал развод - его просто начать и легко забыть, и честолюбивые дамы могут повторять его, сколько им вздумается, и доводить суммы своих выигрышей до астрономических чисел. Смерть мужа также приносит удовлетворительную компенсацию, и некоторые женщины предпочитают полагаться на этот способ. Они знают, что период ожидания не слишком затянется, ибо чрезмерная работа и сверхнапряжение скоро обязательно доконают беднягу, и он умрет за своим письменным столом с пузырьком фенамина в одной руке и упаковкой транквилизатора в другой.
Нынешнее поколение энергичных американских мужчин столь устрашающая схема развода и смерти ничуть не пугает. Чем выше процент разводов, тем большее нетерпение они обнаруживают. Молодые мужчины женятся, точно мыши, едва достигнув зрелости, а к тридцати шести годам многие из них имеют на своем содержании по меньшей мере двух бывших жен. Чтобы поддерживать этих дам так, как те привыкли, мужчины принуждены ишачить, как рабы, да они и есть рабы. И вот, когда они приближаются к среднему возрасту, наступающему раньше, чем его ожидают, чувства разочарования и страха начинают медленно проникать в их сердца, и по вечерам они предпочитают собираться вместе группами в клубах и барах, поглощая виски и таблетки и стараясь утешить друг друга разными историями.
Основная тема таких историй неизменна. В них всегда фигурируют три главных персонажа - муж, жена и грязный пес. Муж - это порядочный, любящий жить в чистоте человек, проявляющий усердие на работе. Жена коварна, лжива и распутна и непременно замешана в каких-то проделках с грязным псом. Муж и подозревать ее не решается, так он добр. Однако дела его плохи. Докопается ли когда-нибудь несчастный до истины? Или ему суждено до конца жизни быть рогоносцем? Выходит, что так. Однако не торопитесь с выводами! Неожиданно, совершив блестящий маневр, муж платит своей жестокой супруге той же монетой. Жена ошеломлена, поражена, унижена, повержена. Мужская аудитория вокруг стойки бара тихо улыбается про себя и находит утешение в полете фантазии.
Множество таких повествований ходит вокруг этих прекрасных выдумок из царства грез, когда несчастный муж желаемое принимает за действительное, однако большинство этих историй слишком глупы, чтобы их можно было повторять, или чересчур пикантны, чтобы их можно было изложить на бумаге. Есть, впрочем, одна, которая, кажется, превосходит все остальные потому, что она правдива. Она чрезвычайно популярна среди дважды или трижды укушенных мужчин, находящихся в поиске утешения, и если вы один из таковых и не слышали ее раньше, можете с удовольствием выслушать. История называется "Миссис Биксби и Полковничья шуба", и вот о чем в ней идет речь.
Мистер и миссис Биксби жили в маленькой квартирке где-то в Нью-Йорк-сити. Мистер Биксби был зубным врачом и имел средний доход. Миссис Биксби была крупной энергичной женщиной с хорошим аппетитом. Раз в месяц, по пятницам, миссис Биксби садилась в поезд на станции "Пенсильвания" и отправлялась в Балтимор навестить свою старую тетушку. Она ночевала у тетушки и возвращалась в Нью-Йорк на следующий день, как раз чтобы успеть приготовить мужу ужин. Мистер Биксби благосклонно принимал такой порядок вещей. Он знал, что тетушка Мод живет в Балтиморе, и его жена очень любит эту старую женщину, и, конечно же, было бы неразумно лишать их удовольствия встречаться раз в месяц.
– Только не жди, что я буду сопровождать тебя, - заявил мистер Биксби с самого начала.
– Конечно нет, - отвечала миссис Биксби. - В конце концов она ведь не твоя тетушка, а моя.
До поры до времени все шло хорошо.
Как, однако, выяснилось, тетушка была лишь удобным алиби для миссис Биксби, только и всего. Грязный пес, в обличье некоего джентльмена, известного как Полковник, подло пребывал в тени, и наша героиня львиную долю своего балтиморского времени проводила в компании этого негодяя. Полковник был необычайно богат. Он жил в прелестном доме на окраине города, не был обременен ни женой, ни детьми, лишь вышколенные и преданные слуги окружали его, и в отсутствие миссис Биксби он тешил себя тем, что ездил на лошадях и охотился на лис.
Год за годом приятный альянс между миссис Биксби и Полковником продолжался без сучка без задоринки. Они встречались так редко - если подумать, двенадцать раз в году, не так уж и много - и потому вряд ли могли наскучить друг другу.
– Ату! - громко выкрикивал Полковник каждый раз, когда встречал ее на станции в шикарной машине. - Моя дорогая, я уже почти забыл, какая ты красавица. Давай опустимся на землю.
Прошло восемь лет.
Был канун Рождества, и миссис Биксби стояла на станции в Балтиморе, дожидаясь поезда, который должен был отвезти ее обратно в Нью-Йорк. Только что закончившийся визит был более чем удачен, и она пребывала в радостном расположении духа. Впрочем, в те дни общество Полковника всегда оказывало на нее такое действие. Он каким-то образом возбуждал в ней чувство, будто она поистине замечательная женщина, натура тонкая, наделенная редкими талантами, очаровательная сверх меры. И как же это далеко от того, что было дома, где благодаря мужу-дантисту она чувствовала себя кем-то вроде вечного пациента, поселившегося в приемной, молча листающего журналы и редко приглашаемого для того, чтобы терпеливо порадоваться изысканно тонкой работе, которую совершали его чистые розовые руки.
– Полковник просил меня передать вам это, - произнес вдруг чей-то голос.
Она обернулась и увидела Уилкинса, Полковничьего конюха, низкорослого, иссохшего карлика с серым лицом, который засовывал ей в руки большую плоскую коробку.
– Боже милостивый! - трепетно воскликнула миссис Биксби. - Господи, какая огромная коробка! Что это, Уилкинс? Записки никакой нет? Он не передавал записку?
– Никаких записок нет, - ответствовал конюх и удалился.
Едва заняв место в вагоне, миссис Биксби прошествовала с коробкой в дамскую комнату и заперла за собой дверь. Как интересно! Рождественский подарок Полковника. Она принялась развязывать веревку.
– Уверена, там платье, - громко произнесла она. - Может, даже два. Или целый комплект красивого нижнего белья. Не буду смотреть. Пощупаю лучше и попытаюсь отгадать, что это такое. И цвет попытаюсь определить, и как оно выглядит. А заодно и сколько стоит.
Она крепко зажмурила глаза и медленно приподняла крышку. Потом просунула руку в коробку. Сверху она нащупала тонкую оберточную бумагу и услышала ее шуршание. Там был и конверт или что-то вроде открытки. Она отложила конверт и принялась рыться под бумагой, осторожно перебирая пальцами, - так насекомое шевелит усиками.
– Боже мой! - неожиданно воскликнула она. - Этого не может быть!
Она широко раскрыла глаза и уставилась на шубу. Затем схватила ее и вынула из коробки. Расправляясь, толстый мех заскользил по бумаге, производя приятный звук, шуба была так красива, что у миссис Биксби перехватило дыхание.
Такой норки она никогда еще не видела. Это ведь норка, не так ли? Ну да, конечно. Но какой великолепный цвет! Мех почти черный, без примесей. Но это ей сначала показалось, что он черный, а когда она поднесла шубу поближе к окну, то увидела, что там еще и голубой оттенок, того сочного богатого голубого цвета, какого бывает кобальтовая синь. Она быстро взглянула на этикетку. На ней было написано: "Дикая лабрадорская норка". И никакого указания на то, где она куплена или что-нибудь в этом духе. Старая хитрая лиса, постарался не оставлять никаких следов. Молодец! Но сколько же она может стоить? Даже подумать страшно. Четыре, пять, шесть тысяч долларов? Наверное, еще дороже.
Она не могла оторвать от шубы глаз. И не могла ждать, торопясь примерить ее. Скинув свое простое красное пальто, она невольно часто задышала, и глаза ее широко раскрылись. Но как приятна шуба на ощупь! А эти широкие рукава с толстыми загнутыми манжетами! Кто это ей однажды сказал, что на рукава идут меха самок, а меха самцов на все остальное? Кто-то ведь говорил ей. Джоан Ратфилд, наверное, хотя откуда Джоан может что-то знать о норке...
Великолепная черная шуба будто сама легла на плечи, как вторая кожа. Ну и ну! Вот это да! Миссис Биксби взглянула на себя в зеркало. Фантастика! Она выглядела ослепительно, блестяще, роскошно. А какое ей передалось ощущение силы! В этой шубе она могла пойти куда угодно, и люди будут суетиться вокруг нее, точно кролики. Словами не выразить, так все прекрасно!
Миссис Биксби взяла в руки конверт, который по-прежнему лежал в коробке. Она раскрыла его и извлекла письмо от Полковника:
"Помню, ты как-то говорила, что безумно любишь норку, поэтому я купил тебе эту шубу. Мне сказали, что это хорошая вещь. Пожалуйста, прими ее вместе с моими искренними добрыми пожеланиями как прощальный подарок. В силу личных причин я не смогу больше видеться с тобой. Прощай и желаю удачи".
М-да... Вот оно что!
Совершенно неожиданно. И как раз тогда, когда она чувствовала себя счастливой.
Полковника больше нет. Какой ужасный удар... Ей будет его страшно не хватать.
Миссис Биксби принялась медленно поглаживать великолепный мягкий черный мех.
Выиграешь в одном, в другом потеряешь.
Она улыбнулась и сложила письмо, собираясь разорвать его и выбросить в окно, но обратила внимание, что на обратной стороне тоже что-то написано:
"P. S. Скажи, что это твоя любимая добрая тетушка подарила тебе ее на Рождество".
Губы миссис Биксби, растянувшиеся было в нежной улыбке, снова сомкнулись, будто сработала пружина.
– Он что, рехнулся? - вскричала она. - Да откуда у тетушки Мод такие деньги? Разве она может мне такое подарить?
Но если тетушка Мод не дарила ей шубу, то кто?
О господи! Разволновавшись от подарка и от примерки, миссис Биксби совсем позабыла об этом жизненно важном аспекте.
Через два часа она будет в Нью-Йорке. Потом еще десять минут - и она будет дома, а там ее встретит муж. Даже такой человек, как Сирил, хоть он и живет в своем мрачном слизистом мире корневых каналов, клыков и кариеса, станет задавать всякие вопросы, когда его жена, кружась от радости, явится после проведенного у тетушки уикенда в норковой шубе стоимостью в шесть тысяч долларов.
Понятно, в чем тут дело, сказала она про себя. В том, что этот чертов Полковник решил поиздеваться надо мной. Он отлично знает, что у тетушки Мод нет денег, чтобы купить такую шубу. И знает, что я не смогу оставить ее у себя.
Но мысль о расставании с шубой была для миссис Биксби невыносима.
– Эта шуба будет моей! - громко сказала она. - Эта шуба будет моей! Эта шуба будет моей!
Очень хорошо, моя дорогая. Она будет твоей. Но не теряй голову. Сядь, успокойся и подумай. Ты ведь умница, не так ли? Ты ведь и раньше его обманывала. Ты же знаешь: дальше кончика своего зонда он ничего не видит. Потому сиди совершенно спокойно и думай. У тебя масса времени.
Через два с половиной часа миссис Биксби сошла с поезда на станции "Пенсильвания" и быстро направилась к выходу. На ней по-прежнему было ее старое красное пальто, а в руке она несла коробку. Она остановила такси.
– Водитель, - сказала миссис Биксби, - не знаете ли вы, нет ли здесь поблизости ломбарда, который еще открыт?
Человек за рулем поднял брови и с довольным видом поглядел на нее.
– Ломбардов много на Шестой авеню, - ответил он.
– Тогда остановитесь у первого же, который увидите, хорошо?
Она села в машину и поехала.
Вскоре такси остановилось перед дверью, над которой висели три бронзовых шара.
– Подождите меня, пожалуйста, - сказала миссис Биксби шоферу и вошла в ломбард.
На прилавке сидел огромный кот и ел рыбьи головы из белого блюдца. Животное взглянуло на миссис Биксби блестящими желтыми глазами, потом отвернулось и продолжало есть. Миссис Биксби стояла возле прилавка, как можно дальше от кота, ожидая, когда кто-нибудь появится, и рассматривала часы, пряжки, эмалевые броши, старые бинокли, сломанные очки, вставные челюсти. И зачем это люди закладывают зубы, удивилась она.
– Да? - вопросил хозяин, появляясь из темного угла помещения.
– Добрый вечер, - сказала миссис Биксби.
Она принялась развязывать тесьму, которой была обвязана коробка. Мужчина подошел к коту и стал поглаживать его по спине, а кот между тем поедал рыбьи головы.
– Ну не глупо ли это, - заговорила миссис Биксби. - Я вышла из дома и забыла свою сумочку. Сегодня суббота, банки закрыты до понедельника, а мне позарез нужны деньги на уикенд. Это очень дорогая шуба, но много я не прошу. Мне бы только дотянуть до понедельника. Тогда я приду и выкуплю ее.
Мужчина ждал, не говоря ни слова. Но едва она достала норку и прекрасный толстый мех рассыпался по прилавку, как его брови поднялись, он убрал руку с кота и подошел, чтобы взглянуть на шубу. Он поднял ее и подержал перед собой.
– Будь у меня с собой часы или какое-нибудь колечко, - говорила миссис Биксби, - я бы предложила вам их. Но кроме шубы, у меня при себе ничего нет.
Она выставила свои ладони, чтобы он смог в этом убедиться.
– Похоже, новая, - сказал мужчина, нежно поглаживая мех.
– О да. Но я вам уже говорила, мне бы только дотянуть до понедельника. Как насчет пятидесяти долларов?
– Я дам вам пятьдесят долларов.
– Она стоит в сто раз больше, но я уверена, вы будете бережно ее хранить, пока я за ней не вернусь.
Мужчина достал из ящика залоговую квитанцию и положил на прилавок. Квитанция была похожа на бирку, которую привязывают к ручке чемодана, - в точности той же формы и размера, из той же плотной коричневатой бумаги. Но посередине были проколоты отверстия, чтобы ее легко можно было разорвать на две части, и обе части были одинаковые.
– Фамилия? - спросил он.
– Это не нужно. И адрес тоже.
Она увидела, как мужчина задумался и кончик пера завис над пунктирной линией.
– Вам ведь не обязательно записывать фамилию и адрес, не правда ли?
Мужчина пожал плечами, покачал головой, и кончик пера переместился к следующей строчке.
– Просто мне бы этого не хотелось, - сказала миссис Биксби. - У меня на то есть причины исключительно личного свойства.
– Тогда вам лучше не терять эту квитанцию.
– Не потеряю.
– Вы понимаете, что любой, кто найдет ее, может явиться и потребовать вещь?
– Да, я знаю.
– Только по номеру.
– Да, знаю.
– Как мне ее описать?
– Не надо описывать, благодарю вас. Это необязательно. Просто поставьте сумму, которую я возьму.
Кончик пера опять завис над пунктирной линией рядом со словами "наименование предмета".
– Думаю, все же нужно хоть какое-то описание. Всегда пригодится, если вы захотите продать квитанцию. Кто знает, может, когда-нибудь вам захочется ее продать.
– Я не собираюсь ее продавать.
– Вдруг придется. Так часто бывает.
– Послушайте, - сказала миссис Биксби. - Я не разорена, если вас это волнует. Просто я потеряла кошелек. Понимаете?
– Как угодно, - произнес мужчина. - Шуба ваша.
В этот момент неприятная мысль пронзила миссис Биксби.
– Скажите мне вот что, - проговорила она. - Если на моей квитанции не будет описания, как я могу быть уверена в том, что вы отдадите мне шубу, а не что-нибудь другое, когда я вернусь за ней?
– Я занесу соответствующую запись в книгу.
– Но у меня-то будет только номер. Поэтому вы можете вручить мне любую старую вещь, разве не так?
– Так вам нужно описание или нет? - спросил мужчина.
– Нет, - сказала она. - Я вам верю.
Мужчина написал "пятьдесят долларов" против слова "стоимость" в обеих частях квитанции, затем разорвал ее пополам вдоль проколотой дырками линии и нижнюю часть протянул через прилавок. Из внутреннего кармана пиджака он извлек бумажник и достал пять десятидолларовых банкнотов.
– Я беру три процента в месяц, - сказал он.
– Да-да, хорошо. И благодарю вас. Вы ведь будете бережно с ней обращаться?
Мужчина кивнул, но ничего не ответил.
– Положить ее обратно в коробку?
– Нет, не надо...
Миссис Биксби повернулась и вышла из ломбарда на улицу, где ее ждало такси. Через десять минут она была дома.
– Дорогой, - сказала она, целуя своего мужа. - Ты скучал по мне?
Сирил Биксби отложил вечернюю газету и взглянул на свои часы.
– Двенадцать с половиной минут седьмого, - сказал он. - Ты немножко опоздала, не так ли?
– Знаю. Эти кошмарные поезда. Тетушка Мод, как обычно, передает тебе привет. Ужасно хочу выпить, а ты?
Ее муж сложил газету аккуратным прямоугольником и положил ее на подлокотник своего кресла. Потом поднялся и подошел к буфету. Его жена стояла посреди комнаты, стягивая перчатки и внимательно наблюдая за ним. Сколько же ей ждать, думала она. Он стоял к ней спиной и, склонившись над мерным стаканом, время от времени подносил его близко к лицу и заглядывал в него, будто в рот пациента.
Какой он маленький после Полковника, просто смешно. Полковник огромный, щетинистый, рядом с ним чувствуешь, как от него исходит слабый запах хрена. Этот же маленький, опрятненький, костлявый, и от него вообще ничем не пахнет, разве что мятными леденцами, которые он сосет ради пациентов, чтобы дыхание было свежим.
– Смотри, что я купил, - сказал муж, поднимая стеклянный мерный стакан. - Теперь я могу наливать вермут с точностью до миллиграмма.
– Дорогой, как это разумно.
Нужно мне все-таки подумать о том, чтобы он иначе одевался. Словами не выразить, как смешны его костюмы... Было время, когда ей казалось, что они замечательны, эти пиджаки с высокими лацканами на шести пуговицах, теперь же они казались попросту нелепыми. Да и эти узкие брюки дудочкой. Чтобы носить такие вещи, нужно иметь особое лицо, у Сирила же ничего особенного в лице нет. Оно у него длинное и худое, с узким носом и немного выдающейся челюстью, и когда видишь его лицо торчащим над наглухо застегнутым старомодным пиджаком, вспоминаешь карикатуры Сэма Веллера75. Сирилу же, наверное, казалось, что на нем костюмы от Бо Браммела76. И пациенток в своем кабинете он неизменно встречал в незастегнутом белом халате, чтобы они могли увидеть под халатом его амуницию... Это явно должно было создать впечатление, будто он тоже немного пес. Однако миссис Биксби не проведешь. Все это оперение сплошной обман. Ничего-то оно не значит. Он напоминал ей стареющего ощипанного павлина, с напыщенным и самодовольным видом шествующего по траве... Иногда он был похож на какой-нибудь самоопыляющийся цветок вроде одуванчика. Одуванчик не нужно опылять, чтобы он дал семена, и все эти яркие желтые лепестки - пустая трата времени, хвастовство, маскарад. Как это биологи говорят? Бесполый. Бесполый одуванчик. Как и рои мошек, кружащиеся летом над водой, если уж такой пошел разговор. Невольно вспомнишь Льюиса Кэрролла, подумала миссис Биксби, - мошки, одуванчики и зубные врачи.
– Спасибо, дорогой, - сказала она, беря мартини и усаживаясь на диван с сумочкой на коленях. - А ты чем занимался вчера вечером?
– Остался в кабинете и приготовил несколько пломб. А потом привел счета в порядок.
– Слушай, Сирил, я думаю, тебе уже давно пора другим поручать делать за тебя черную работу. Это ниже твоего достоинства. Почему ты не заставишь техника готовить пломбы?
– Я предпочитаю делать это сам. И очень горжусь своими пломбами.
– Знаю, дорогой, и думаю, они просто замечательны. Это лучшие пломбы на всем свете. Но я не хочу, чтобы ты истязал себя. А почему Палтни не занимается счетами? Это ведь отчасти ее работа, не так ли?
– Она занимается ими. Но мне сначала приходится самому составлять на все расценки. Она не знает, кто богат, а кто нет.
– Прекрасное мартини, - сказала миссис Биксби, ставя свой стакан на столик возле дивана. - Замечательное.
Она раскрыла сумочку и достала носовой платок, будто собралась высморкаться.
– Кстати! - воскликнула она, увидев квитанцию. - Я забыла тебе кое-что показать. Я только что нашла это в такси. Тут есть номер, и я подумала, что это, наверное, лотерейный билет, поэтому оставила у себя.
Она протянула клочок плотной коричневой бумаги мужу, он взял его и начал тщательно осматривать со всех сторон, будто вызывающий подозрения зуб.
– Знаешь, что это такое? - медленно спросил он.
– Нет, дорогой, не знаю.
– Это закладная квитанция.
– Что?
– Квитанция, выданная в ломбарде. Тут есть и фамилия оценщика, и адрес - где-то на Шестой авеню.
– О, дорогой, я так разочарована. Я-то думала - выигрышный билет.
– Для разочарования нет причин, - сказал Сирил Биксби. - По правде, это весьма любопытно.
– А что тут может быть любопытного, дорогой?
Он начал объяснять ей в подробностях, что такое закладная квитанция, особо отметив то обстоятельство, что тот, кто является обладателем билета, имеет право требовать вещь. Она терпеливо слушала, пока он не закончил лекцию.
– Думаешь, стоит ее потребовать? - спросила она.
– Во всяком случае, стоит узнать, что это. Видишь, здесь стоит сумма в пятьдесят долларов? Знаешь, что это означает?
– Нет, дорогой, а что это значит?
– Это означает, что вещь, о которой идет речь, почти наверняка представляет собой что-то ценное.
– То есть она стоит пятьдесят долларов?
– Наверное, больше пятисот.
– Пятьсот долларов!
– Разве ты не понимаешь? - спросил он. - В ломбарде никогда не дают больше десятой части настоящей стоимости.
– О господи! Никогда этого не знала.
– Ты многого не знаешь, моя дорогая. А теперь послушай меня. Имея в виду, что здесь нет фамилии и адреса владельца...
– Но что-то ведь указывает на то, кому это принадлежит?
– Нет. Так часто делают, когда не хотят, чтобы знали, что человек был в ломбарде. Этого стыдятся.
– Значит, ты полагаешь, мы можем оставить ее у себя?
– Разумеется, оставим. Теперь это наша квитанция.
– Ты хочешь сказать - моя, - твердо проговорила миссис Биксби. - Это ведь я нашла ее.
– Моя дорогая, какое это имеет значение? Главное - мы теперь вправе пойти и выкупить вещь, когда пожелаем, всего лишь за пятьдесят долларов. Как тебе это нравится?
– О, как интересно! - воскликнула миссис Биксби. - По-моему, это страшно любопытно, особенно когда не знаешь, что это такое. Это может быть все что угодно, не правда ли, Сирил! Абсолютно все что угодно!
– Конечно, хотя, скорее всего, либо кольцо, либо часы.
– А если это настоящее сокровище, как будет замечательно! То есть что-то по-настоящему старое, как, например, красивая старинная ваза или римская статуя.
– Это может быть все что угодно, моя дорогая. Нам нужно лишь набраться терпения, а там посмотрим.
– Потрясающе интересно! Дай мне квитанцию, и я в понедельник прямо с утра помчусь туда и все узнаю!
– Думаю, лучше мне это сделать.
– Ну уж нет! - вскричала она. - Позволь это сделать мне.
– Я думаю иначе. Я заберу ее по дороге на работу.
– Но это же моя квитанция! Прошу тебя, позволь мне, Сирил. Почему ты думаешь, что только тебе хочется повеселиться?
– Ты не знаешь оценщиков, моя дорогая. Тебя скорее всего обманут.
– Не обманут, честное слово, я этого не допущу. Дай мне ее, пожалуйста.
– К тому же, хорошо бы тебе еще и иметь пятьдесят долларов, - улыбаясь, заметил он. - Нужно выплатить пятьдесят долларов наличными, иначе вещь тебе не выдадут.
– Понимаю, - сказала миссис Биксби. - Я подумаю об этом.
– Я бы предпочел, чтобы ты не занималась этим, если не возражаешь.
– Но, Сирил, ведь я нашла ее. Что бы там ни было, квитанция моя, разве не так?
– Разумеется, твоя, моя дорогая. И не нужно так волноваться.
– А я и не волнуюсь. Просто мне интересно, вот и все.
– Полагаю, тебе и в голову не приходило, что это может быть что-то чисто мужское - карманные часы, например, или набор запонок. Ты же знаешь, не только женщины ходят в ломбард.
– Тогда я подарю тебе эту вещь на Рождество, - великодушно сказала миссис Биксби. - С радостью. Но если вещь женская, я возьму ее себе. Договорились?
– Что ж, справедливо. Почему бы тебе тогда не пойти со мной, когда я буду брать ее?
Миссис Биксби уже собралась было ответить "да", но вовремя спохватилась. У нее не было никакого желания обнаруживать себя в качестве старого клиента в присутствии мужа.
– Нет, - сказала она. - Думаю, с тобой я не пойду. Видишь ли, будет гораздо интереснее, если я подожду, чем это кончится. Я так надеюсь, что это не будет что-то такое, что никому из нас не нужно.
– Тут ты права, - сказал он. - Если мне покажется, что вещь не стоит пятидесяти долларов, я ее и брать не стану.
– Но ты же сказал, что она будет стоить пятьсот.
– Совершенно уверен, что так и будет. Не беспокойся.
– О, Сирил, я сгораю от любопытства. Разве это не интересно?
– Просто забавно, - сказал он, пряча квитанцию в карман жилета. Забавно и больше ничего.
Наконец настал понедельник. После завтрака миссис Биксби проводила мужа до двери и помогла ему надеть пальто.
– Не работай так много, дорогой, - сказала она.
– Хорошо, не буду.
– Вернешься в шесть?
– Надеюсь.
– У тебя будет время зайти в ломбард? - спросила она.
– Боже мой, да я совсем забыл. Возьму такси и сейчас же туда заеду. Это по дороге.
– Квитанцию не потерял?
– Надеюсь, нет, - ответил он, пощупав карман жилета. - Нет, она здесь.
– А денег у тебя хватит?
– В самый раз.
– Дорогой, - сказала миссис Биксби, поправляя ему галстук, который был завязан просто отлично. - Если это что-то красивое, что-то такое, что, по-твоему, может мне понравиться, позвонишь мне, как только приедешь на работу?
– Да, если хочешь.
– Понимаешь, я так надеюсь, что это будет что-то для тебя, Сирил. Лучше бы для тебя, чем для меня.
– Это очень великодушно с твоей стороны, моя дорогая. А теперь я должен бежать.
Спустя примерно час, когда зазвонил телефон, миссис Биксби так сорвалась к телефону, что схватила трубку быстрее, чем прозвучал первый звонок.
– Взял! - сказал он.
– Да ну! О, Сирил, и что же это? Что-то хорошее?
– Хорошее! - кричал он. - Фантастическое! Ты бы только посмотрела! В обморок упадешь!
– Дорогой, что это? Говори же скорее!
– Ну и везет же тебе.
– Значит, это для меня?
– Конечно, для тебя. Хотя почему такую вещь заложили всего за пятьдесят долларов, убей, не пойму. Только ненормальный мог это сделать.
– Сирил! Да не мучай же меня! Я больше не могу!
– С ума сойдешь, когда увидишь.
– Да что же это?
– Попробуй отгадать.
Миссис Биксби помедлила. Осторожнее, сказала она про себя. Теперь будь очень осторожна.
– Колье, - сказала она.
– Нет.
– Бриллиантовое кольцо.
– Ничуть не теплее. Я подскажу тебе. Это что-то такое, что можно надеть на себя.
– Надеть на себя? Шляпа?
– Нет, не шляпа, - рассмеявшись, сказал он.
– Умоляю тебя, Сирил, почему ты не скажешь мне?
– Потому что я хочу, чтобы это был сюрприз. Вечером я принесу эту вещь домой.
– Ничего подобного! - вскричала она. - Я сейчас сама приеду.
– Лучше не надо.
– Но почему же, дорогой? Почему я не могу приехать?
– Потому что я слишком занят. Ты мне испортишь весь утренний график. Я и так уже на полчаса опоздал.
– Тогда приеду в обед. Хорошо?
– Я не обедаю. Впрочем, приезжай полвторого, когда у меня будет перерыв на сандвич. До свиданья.
Ровно в половине второго миссис Биксби явилась туда, где мистер Биксби работает, и нажала на звонок. Ее муж, в белом халате зубного врача, сам открыл дверь.
– О, Сирил, я сгораю от нетерпения.
– Еще бы! Ну и везет же тебе, ты хоть догадывалась о чем-нибудь?
Он провел ее по коридору в хирургический кабинет.
– Идите пообедайте, мисс Палтни, - сказал он ассистентке, которая складывала инструменты в стерилизатор. - Закончите, когда вернетесь.
Он подождал, пока она вышла, потом подошел к шкафчику, в который вешал свою одежду, и встал перед ним.
– Она там, - сказал он, указывая пальцем. - А теперь закрой глаза.
Миссис Биксби сделала то, о чем он ее просил. Потом глубоко вздохнула, задержала дыхание и в наступившей тишине услышала, как он открывает дверцу шкафчика. Когда он доставал оттуда какую-то вещь, раздался мягкий шуршащий звук.
– Теперь можешь смотреть!
– Не могу решиться, - рассмеявшись, сказала миссис Биксби.
– Взгляни хоть одним глазом.
Глупо смеясь, она несмело, чуть-чуть приподняла одно веко ровно настолько, чтобы увидеть темную расплывчатую фигуру мужчины в белом халате, державшего что-то в высоко поднятой руке.
– Норка! - воскликнул он. - Настоящая норка!
Услышав это волшебное слово, она быстро открыла глаза и подалась вперед, чтобы заключить шубу в объятия.
Но никакой шубы не было! В руке мужа болталась какая-то нелепая маленькая меховая горжетка.
– Ты только полюбуйся! - говорил он, помахивая горжеткой перед ее лицом.
Миссис Биксби закрыла рот рукой и подалась назад. Я сейчас закричу, сказала она про себя. Я сейчас точно закричу.
– В чем дело, моя дорогая? Разве тебе это не нравится?
Он перестал размахивать мехом и уставился на нее, ожидая, что она скажет.
– Нравится, - пробормотала миссис Биксби. - Я... я... думаю... это мило... очень мило.
– У тебя ведь в первую минуту даже дыхание перехватило, а?
– Да.
– Великолепное качество, - сказал он. - Да и цвет отличный. Знаешь что, моя дорогая? По-моему, такая вещь, если покупать ее в магазине, обошлась бы тебе в две-три сотни долларов.
– Не сомневаюсь.
Горжетка была сделана из двух шкурок, двух поношенных на вид узких шкурок, у которых были головы со стеклянными бусинками в глазницах и свешивающиеся лапки. Одна держала в пасти зад другой и кусала его.
– Примерь-ка ее на себя.
Он накинул ей горжетку на плечи, после чего отступил, чтобы выразить свое восхищение.
– Прекрасно. Она тебе идет. Не у каждого есть норка, моя дорогая.
– Нет, не у каждого.
– Когда пойдешь в магазин, лучше оставляй ее дома, иначе подумают, что мы миллионеры, и станут драть с нас вдвое.
– Постараюсь запомнить, Сирил.
– Боюсь, что на Рождество тебе другого подарка не будет. Пятьдесят долларов - и без того несколько больше, чем я собирался истратить.
Он повернулся, подошел к умывальнику и стал мыть руки.
– Теперь беги, моя дорогая, и хорошо позавтракай где-нибудь. Я бы и сам составил тебе компанию, но в приемной меня дожидается старик Горман со сломанным зажимом в зубном протезе.
Миссис Биксби двинулась к двери.
Я убью оценщика, говорила она про себя. Я сейчас же пойду к нему в его лавку, швырну эту грязную горжетку ему в лицо, и если он не вернет мне мою шубу, я убью его.
– Я тебе говорил, что приду сегодня поздно? - сказал Сирил Биксби, продолжая мыть руки.
– Нет.
– Пожалуй, не раньше половины девятого. А может, и в девять.
– Да-да, хорошо. До свиданья.
Миссис Биксби захлопнула за собой дверь.
В этот самый момент мисс Палтни, секретарша-ассистентка, направляясь на обед, проплыла мимо нее по коридору.
– Правда, чудесный день? - бросила на ходу мисс Палтни, сверкнув улыбкой.
В походке ее была какая-то легкость, от нее пахло тонкими духами, и она выглядела королевой, самой настоящей королевой в прекрасной черной норковой шубе, которую Полковник подарил миссис Биксби.
– Меня это смертельно тревожит, Алберт, смертельно, - сказала миссис Тейлор.
Она не отрывала глаз от ребенка, который лежал у нее на левой руке совершенно неподвижно.
– Уверена, с ней что-то не так.
Кожа на лице ребенка была прозрачна и сильно натянута.
– Попробуй еще раз, - сказал Алберт Тейлор.
– Ничего не получится.
– Ты должна пробовать еще и еще раз, Мейбл, - настаивал он.
Она взяла бутылочку из кастрюли с водой и вылила несколько капель молока на ладонь, пробуя, не горячее ли оно.
– Ну же, - прошептала она. - Ну, девочка моя. Проснись и попей еще немножко.
На столе рядом с ней стояла небольшая лампа, освещавшая все вокруг мягким желтым светом.
– Ну пожалуйста, - говорила она. - Попей хотя бы немного.
Муж наблюдал за ней, глядя поверх журнала. Она едва держалась на ногах от изнеможения, он это видел. Ее бледное продолговатое лицо, обычно невозмутимое и спокойное, еще более вытянулось, и на нем появилось выражение отчаяния. И все равно, со склоненной головой и глазами, устремленными на ребенка, она казалась удивительно красивой.
– Вот видишь, - пробормотала она. - Бесполезно. Она не ест.
Мейбл поднесла бутылочку к свету и, прищурившись, посмотрела, сколько молока убавилось.
– И всего-то выпила одну унцию. А то и того меньше. Три четверти, не больше. Как раз чтобы не умереть. Алберт, меня это смертельно тревожит.
– Я знаю, - сказал он.
– Только бы выяснили, в чем причина.
– Ничего страшного, Мейбл. Нужно набраться терпения.
– Уверена, что-то тут не так.
– Доктор Робинсон говорит, не надо тревожиться.
– Послушай, - сказала она, поднимаясь. - Не станешь же ты говорить, что это естественно, когда шестинедельный ребенок весит на целых два фунта меньше, чем при рождении! Да ты взгляни на эти ноги! Кожа да кости!
Крошечное дитя, не двигаясь, безжизненно лежало у нее на руках.
– Доктор Робинсон сказал, чтобы ты перестала нервничать, Мейбл. Да и тот, другой врач то же самое говорил,
– Ха! - воскликнула она. - Замечательно! Я, видите ли, должна перестать нервничать!
– Успокойся, Мейбл.
– А что, по его мнению, я должна делать? Относиться ко всему этому как к шутке?
– Такого он не говорил.
– Ненавижу докторов! Всех их ненавижу! - сквозь слезы проговорила Мейбл и, резко повернувшись, быстро вышла из комнаты с ребенком на руках.
Алберт Тейлор не удерживал ее.
Спустя короткое время он услышал, как она двигается в спальне прямо у него над головой - быстрые нервные шаги по линолеумному полу. Скоро звук шагов стихнет, и тогда он встанет и последует за ней, а когда войдет в спальню, то, как обычно, застанет ее сидящей возле детской кроватки. Она будет смотреть на ребенка, тихо плакать и ни за что не пожелает сдвинуться с места. "Она умирает от голода, Алберт", - скажет Мейбл. "Вовсе не умирает". - "Умирает. Я уверена, Алберт". - "С чего ты взяла?" - "Я знаю, что и ты так думаешь, только не хочешь признаться. Разве не так?"
Теперь это повторялось каждый вечер.
На прошлой неделе они снова отвезли ребенка в больницу. Врач внимательно осмотрел его и сказал, что ничего страшного нет.
– Мы девять лет ждали ребенка, доктор, - сказала тогда Мейбл. - Я умру, если с ней что-то произойдет.
Это было шесть дней назад, и с того времени девочка потеряла в весе еще пять унций.
Однако сколько ни нервничай, это не поможет, подумал Алберт Тейлор. В таких вещах врачу нужно доверять. Он взял в руки журнал, который по-прежнему лежал у него на коленях, лениво пробежал глазами содержание и посмотрел, что там напечатали на этой неделе: "Среди майских пчел", "Изделия из меда", "Пчеловод и фармакология", "Из опыта борьбы с нозематозом", "Последние новости о маточном желе", "На этой неделе на пасеке", "Целебная сила прополиса", "Обратный ток крови", "Ежегодный обед британских пчеловодов", "Новости ассоциации".
Всю свою жизнь Алберт Тейлор увлекался всем тем, что имеет хоть какое-то отношение к пчелам. Маленьким мальчиком он часто ловил их голыми руками и прибегал в дом, чтобы показать своей матери, а иногда пускал их ползать по своему лицу и шее, но самое удивительное, что он ни разу не был ужален. Напротив, пчелам, похоже, нравилось быть с ним. Они никогда не пытались улететь, и, чтобы избавиться от них, Алберт осторожно смахивал их пальцами. Но даже после этого они часто возвращались и снова усаживались ему на руку или на колено, туда, где была голая кожа.
Его отец, каменщик, говорил, что от мальчика, должно быть, исходит какой-то колдовской дух и ничего хорошего из гипнотизирования насекомых не выйдет. Однако мать утверждала, что это дар Божий, и даже сравнивала Алберта со святым Франциском с его птицами77.
Чем старше становился Алберт Тейлор, тем больше его увлечение пчелами превращалось в наваждение, и, когда ему исполнилось двенадцать лет, он построил свой первый улей. Следующим летом поймал первый рой. Через два года, в четырнадцать лет, на заднем дворе отцовского дома вдоль изгороди аккуратным рядком стояли пять ульев, и уже тогда, помимо обыкновенного добывания меда, он занялся выведением маток, пересаживанием личинок и прочими тонкими и сложными вещами.
Работая с пчелами, Алберт никогда не разводил дым, не надевал перчатки на руки или сетку на голову. Между мальчиком и пчелами явно существовала взаимная симпатия, и в деревенских лавках и трактирах о нем начали говорить с чем-то вроде уважения. Люди все чаще приходили к нему в дом, чтобы купить меду.
Когда ему было восемнадцать, он арендовал акр необработанной земли, тянувшейся вдоль вишневого сада, примерно в миле от деревни, и развернул свое дело. Теперь, одиннадцать лет спустя, у него было там уже шесть акров земли, а не один, двести сорок хорошо оборудованных ульев и небольшой дом, который он построил в основном своими руками. Он женился в двадцатилетнем возрасте, и, если не считать того, что они с женой девять с лишним лет ждали ребенка, все у них было удачно. Словом, все шло хорошо, пока не появилась эта странная девочка и не стала доводить их до безумия, отказываясь есть как следует и теряя в весе каждый день.
Алберт оторвался от журнала и подумал о своей дочери.
Этим вечером, например, когда она открыла глаза в самом начале кормления, он заглянул в них и увидел что-то такое, что до смерти его напугало, - взгляд какой-то затуманенный, отсутствующий, будто глаза и вовсе не соединены с мозгом, а просто лежат себе в глазницах, словно пара серых стеклянных шариков.
Да много они понимают, эти врачи!
Он придвинул к себе пепельницу и принялся медленно выковыривать спичкой пепел из трубки.
Можно, конечно, отвезти ее в другую больницу, где-нибудь в Оксфорде например. Надо будет сказать об этом Мейбл, когда он поднимется наверх.
Он слышал, как она двигается в спальне, но она, видимо, уже сняла туфли и надела тапки, потому что звук шагов был слабый.
Алберт снова переключил свое внимание на журнал и продолжил чтение. Закончив читать статью под названием "Из опыта борьбы с нозематозом", он перевернул страницу и глянул на следующую - "Последние новости о маточном желе". Едва ли здесь будет что-то такое, чего он еще не знает.
Что это за чудесное вещество, называемое маточным желе?
Он взял жестяную коробку с табаком, лежавшую на столе, и стал набивать трубку, не отрываясь от чтения.
"Маточное желе - особый продукт, выделяемый железистыми клетками пчел-кормилиц для питания личинок, как только они выводятся из яйца. Глоточные железы пчел вырабатывают это вещество практически по той же схеме, что и молочные железы позвоночных - молоко. Этот факт представляет значительный биологический интерес, потому что никакие другие насекомые в мире не обладают, насколько известно, подобным свойством".
Все это давно известно, сказал он про себя, но за неимением другого занятия продолжал читать.
"Маточное желе дается в концентрированном виде всем личинкам пчел в первые три дня после их появления на свет, но для тех, кому суждено стать трутнем или рабочей пчелой, к этому ценному продукту добавляется мед и цветочная пыльца. С другой стороны, личинки, которым суждено стать матками, в продолжение всей личиночной стадии своего развития усиленно питаются чистым маточным желе. Отсюда и его название".
В спальне над ним звук шагов прекратился. В доме все стихло. Алберт чиркнул спичкой и поднес ее к трубке.
"Маточное желе - вещество огромной питательной ценности, ибо, питаясь только им, личинка пчелы медоносной за пять дней увеличивает свой вес в тысячу пятьсот раз".
Наверное, так и есть, подумал он, хотя никогда раньше почему-то не задумывался о том, насколько прибавляет в весе личинка по мере роста.
"Ребенок семи с половиной фунтов за это время прибавил бы в весе до пяти тонн".
Алберт Тейлор остановился и снова прочитал это предложение.
Потом прочитал в третий раз.
"Ребенок семи с половиной фунтов..."
– Мейбл! - закричал он, вскакивая с кресла. - Мейбл! Иди сюда!
Он выскочил в холл и, остановившись у лестницы, стал ей кричать, чтобы она спустилась.
Ответа не было.
Он взбежал по лестнице и включил на площадке свет. Дверь спальной была закрыта. Он пересек площадку, открыл дверь и заглянул в темную комнату.
– Мейбл, - позвал он. - Ты можешь спуститься вниз? У меня появилась идея насчет нашей малышки.
Лампа на площадке у него за спиной бросала слабый свет на кровать, и он смутно увидел ее, лежавшую на животе. Лицо было зарыто в подушку, а руками она обхватила голову. Она опять плакала.
– Мейбл, - сказал Алберт, дотрагиваясь до ее плеча. - Пожалуйста, спустись вниз. Это может быть очень важно.
– Уходи, - сказала она. - Оставь меня одну.
– Ты разве не хочешь узнать, что у меня за идея?
– О Алберт, я устала, - сквозь слезы проговорила она. - Я так устала, что вообще ничего не соображаю. Я больше так не могу. Мне не выдержать.
Наступило молчание. Алберт медленно подошел к кроватке, в которой лежал ребенок, и заглянул в нее. Было слишком темно, чтобы разглядеть лицо девочки, но, наклонившись, он услышал, как она дышит, - очень слабо и быстро.
– Когда ты будешь в следующий раз ее кормить? - спросил он.
– Часа в два.
– А потом?
– В шесть утра.
– Я сам покормлю ее, - сказал он. - А ты спи.
Она не отвечала.
– Забирайся в постель, Мейбл, и усни, хорошо? И не изводи себя. Следующие двенадцать часов я буду кормить ее сам. Ты доведешь себя до нервного истощения, если и дальше будешь так волноваться.
– Да, - сказала она. - Я знаю.
– Я беру соску, будильник и сейчас же ухожу в другую комнату, а ты ложись, расслабься и забудь о нас. Хорошо?
Он уже катил кроватку к двери.
– О Алберт, - всхлипнула Мейбл.
– Ни о чем не волнуйся. Я все сделаю сам.
– Алберт...
– Да?
– Я люблю тебя, Алберт.
– Я тоже тебя люблю, Мейбл. А теперь спи.
Алберт Тейлор увидел свою жену снова около одиннадцати часов утра.
– О боже! - кричала она, сбегая по лестнице в халате и тапках. Алберт! Ты только посмотри на часы! Я проспала, наверное, не меньше двенадцати часов! Все в порядке? Ничего не случилось?
Он молча сидел в кресле с трубкой и утренней газетой. Ребенок лежал на полу у его ног в переносной кроватке и спал.
– Привет, дорогая, - улыбаясь, сказал он.
Мейбл подбежала к кроватке и заглянула в нее.
– Она что-нибудь ела, Алберт? Сколько раз ты ее кормил? В десять часов ее еще раз нужно было покормить, ты не забыл?
Алберт Тейлор аккуратно свернул газету и положил на столик.
– Я кормил ее в два часа ночи, - сказал он, - и она съела что-то с пол-унции. Потом я кормил ее в шесть утра, и она уже справилась с большей порцией, съев две унции...
– Две унции! О Алберт, это просто здорово!
– А десять минут назад мы еще раз поели. Вон бутылочка на камине. Осталась только одна унция. Она выпила три. Как тебе это нравится?
Он гордо улыбался, довольный своим достижением.
Его жена быстро опустилась на колени и посмотрела на ребенка.
– Разве она не лучше выглядит? - нетерпеливо спросил он. - Посмотри, какие у нее пухлые щечки!
– Может, это и глупо, - сказала Мейбл, - но мне действительно кажется, что это так. Ах, Алберт, ты просто волшебник. Как тебе это удалось?
– Опасность миновала, - сказал он, - вот и все. Как и предсказывал доктор, самое страшное позади.
– Молю Бога, что это так, Алберт.
– Конечно, так. Вот увидишь, как быстро она будет теперь поправляться.
Женщина с любовью смотрела на ребенка.
– Да и ты гораздо лучше выглядишь, Мейбл.
– Я чувствую себя прекрасно. Прости меня за прошлый вечер.
– Давай-ка поступим так, - сказал он. - Теперь я буду кормить ее по ночам. А ты днем.
Она взглянула на него и нахмурилась.
– Нет, - сказала она. - Нет, этого я тебе не позволю.
– Я не хочу, чтобы у тебя случился нервный срыв, Мейбл.
– Ничего не случится, к тому же я хорошо выспалась.
– Будет гораздо лучше, если мы разделим обязанности.
– Нет, Алберт. Это моя обязанность, и я буду выполнять ее. То, что было этой ночью, больше не повторится.
Наступило молчание. Алберт Тейлор вынул трубку изо рта и повертел ее в руках.
– Хорошо, - сказал он. - В таком случае я освобожу тебя от дополнительной работы, вот и все, - буду стерилизовать бутылки, например. Может, хоть это тебе немного поможет.
Она внимательно посмотрела на мужа, недоумевая, что это с ним вдруг произошло.
– Видишь ли, Мейбл, я вот о чем подумал...
– Да, дорогой?
– До вчерашнего вечера я и пальцем не пошевелил, чтобы помочь тебе с ребенком.
– Неправда.
– Нет, правда. Поэтому я решил, что отныне буду выполнять свою часть работы. Я буду готовить для нее молочную смесь и стерилизовать бутылки. Хорошо?
– Очень мило с твоей стороны, дорогой, но думаю, совсем не обязательно...
– Не говори так! - вскричал он. - К чему все портить? Последние три раза я ее кормил, и ты только посмотри, каков результат! Когда следующее кормление? В два часа, так ведь?
– Да.
– У меня все готово, - сказал он. - И в два часа тебе нужно будет лишь сходить в кладовку, взять смесь с полки и подогреть. Разве это не помощь?
Она поднялась с коленей и поцеловала Алберта в щеку.
– Ты такой добрый, - сказала она. - С каждым днем я люблю тебя все сильнее и сильнее.
Днем Алберт возился на солнце среди ульев. Вдруг он услышал, как жена зовет его из дома.
– Алберт! - кричала она. - Алберт, иди сюда!
Она бежала к нему по траве, усеянной лютиками.
Он бросился ей навстречу, недоумевая, что могло произойти.
– О Алберт! Отгадай, что случилось!
– Что?
– Я только что ее кормила, и она все съела!
– Не может быть!
– До капли! О Алберт, я так счастлива! Она поправляется! Опасность миновала, как ты и говорил!
Она обвила его шею руками и стиснула в объятиях, а он стоял и похлопывал ее по спине, смеялся и говорил, какая она замечательная мать.
– Ты придешь посмотреть, когда я буду ее кормить, может, она опять поест, а, Алберт?
Он сказал ей, что ни за что этого не пропустит, и она снова рассмеялась, потом повернулась и побежала к дому, подпрыгивая и что-то напевая.
В воздухе повисло некоторое напряжение, когда настало время шестичасового кормления. К половине шестого оба родителя уже сидели в гостиной, ожидая этой минуты. Бутылочка с молочной смесью стояла на камине в кастрюле с теплой водой. Ребенок спал в переносной кроватке на диване.
Без двадцати шесть девочка проснулась и закричала во все горло.
– Вот видишь! - воскликнула миссис Тейлор. - Она просит есть. Быстро бери ее, Алберт, и неси ко мне, но сначала дай-ка бутылку.
Он протянул жене бутылку, а потом положил ребенка ей на колени. Мейбл осторожно коснулась губ ребенка концом соски. Девочка стиснула соску деснами и начала жадно высасывать содержимое бутылки.
– О Алберт, разве это не здорово? - смеясь, сказала счастливая мать.
– Потрясающе, Мейбл.
Минут через семь-восемь содержимое бутылки исчезло в горле ребенка.
– Ты умница, - проговорила миссис Тейлор. - Четырех унций как не бывало.
Алберт Тейлор склонился над девочкой и внимательно посмотрел ей в лицо.
– Знаешь что? - сказал он. - Похоже, она уже и в весе прибавила. Как ты думаешь?
Мать глянула на девочку.
– Тебе не кажется, Мейбл, что она выросла и пополнела по сравнению с тем, какой была вчера?
– Может, и так, Алберт, я не знаю. Хотя скорее всего вряд ли за такое короткое время можно прибавить в весе. Главное, она нормально поела.
– Опасность миновала, - повторил Алберт. - Думаю, тебе не следует теперь за нее волноваться.
– Я и не собираюсь.
– Хочешь, я схожу наверх и переставлю кроватку в нашу спальню, Мейбл?
– Да, сделай это, пожалуйста, - сказала она.
Алберт поднялся наверх и передвинул кроватку. Жена последовала за ним вместе с ребенком. Сменив пеленки, она бережно уложила девочку в кровать. Потом накрыла ее простыней и одеялом.
– Ну разве она не хороша, Алберт? - прошептала Мейбл. - Разве это не самый прекрасный ребенок, которого ты видел в своей жизни?
– Оставь ее, Мейбл, - сказал он. - Иди вниз и приготовь нам что-нибудь на ужин. Мы его оба заслужили.
Поужинав, родители устроились в креслах в гостиной - Алберт со своим журналом и трубкой, миссис Тейлор с вязаньем. Однако по сравнению с тем, что происходило накануне вечером, это была совсем другая картина. Напряжение исчезло. Красивое продолговатое лицо миссис Тейлор светилось от радости, щеки розовели, глаза ярко блестели, а на губах застыла мечтательная умиротворенная улыбка. Поминутно она отрывала глаза от вязанья и с любовью глядела на мужа. А то и вовсе переставала стучать спицами и сидела совершенно неподвижно, глядя в потолок, прислушиваясь, не слышится ли наверху плач или хныканье. Но там было тихо.
– Алберт, - спустя какое-то время произнесла Мейбл.
– Да, дорогая?
– А что ты мне хотел сказать вчера вечером, когда вбежал в спальню? Ты говорил, что тебя посетила какая-то идея насчет малышки.
Алберт Тейлор опустил журнал на колени и лукаво ей улыбнулся.
– Разве? - спросил он.
– Да.
Она ждала, что он что-нибудь еще скажет, но он молчал.
– Что тут смешного? - спросила она. - Почему ты так улыбаешься?
– Да забавно все это, - хмыкнул он.
– Расскажи же мне, дорогой.
– Не уверен, что стоит, - сказал он. - А вдруг ты мне не поверишь?
Она редко видела, чтобы он выглядел таким довольным собой, и, подзадоривая его, улыбнулась ему в ответ.
– Хотел бы я видеть твое лицо, Мейбл, когда ты узнаешь, что я собирался сказать.
– Алберт, да в чем же дело?
Он помолчал, обдумывая, с чего начать.
– Ты согласна, что девочке лучше? - спросил он.
– Конечно.
– Ты согласишься со мной, что нежданно-негаданно она стала лучше есть, да и выглядит на сто процентов иначе?
– Да, Алберт, это так.
– Хорошо, - сказал он, расплываясь в улыбке. - Видишь ли, это я сделал.
– Что сделал?
– Вылечил ребенка.
– Да, дорогой, я уверена в этом.
Миссис Тейлор снова занялась вязанием.
– Ты что, не веришь мне?
– Разумеется, я тебе верю, Алберт. Это твоя заслуга, целиком и полностью твоя.
– Тогда как же я это сделал?
– Хм, - произнесла она, задумываясь. - Наверное, все дело только в том, что ты мастерски готовишь молочную смесь. С тех пор, как ты ее готовишь, девочке все лучше и лучше.
– То есть ты хочешь сказать, что это своего рода искусство - готовить молочную смесь?
– Выходит, так.
Она продолжала вязать и тихо про себя улыбаться, думая о том, какие мужчины смешные.
– Я открою тебе секрет, - сказал Алберт. - Ты совершенно права. Хотя, обрати внимание, важно не как готовить, а что добавлять в эту смесь. Ты понимаешь, Мейбл?
Миссис Тейлор оторвалась от вязания и внимательно посмотрела на мужа.
– Алберт, - проговорила она, - не хочешь ли ты сказать, что ты что-то добавлял в молоко ребенка?
Он сидел и улыбался.
– Да или нет?
– Возможно, - сказал он.
– Не верю.
Его улыбка показалась ей несколько жестокой.
– Алберт, - сказала жена. - Не шути так со мной.
– Хорошо, дорогая.
– Ты ведь ничего не добавлял ей в молоко, правда? Ответь нормально, по-человечески, Алберт. Для такого маленького ребенка это может иметь серьезные последствия.
– Отвечу так. Да, Мейбл.
– Алберт Тейлор! Да как ты мог?
– Да ты не волнуйся, - ответил он. - Если ты так настаиваешь, я тебе все расскажу, но, ради бога, возьми себя в руки.
– Пиво, - вскричала она. - Я знаю, это пиво.
– Не нервничай так, Мейбл, прошу тебя.
– Тогда что же?
Алберт аккуратно положил трубку на столик и откинулся в кресле.
– Скажи мне, - проговорил он, - ты случайно не слышала, чтобы я упоминал нечто под названием "маточное желе?"
– Нет.
– Это волшебная вещь, - сказал он. - Просто волшебная. А вчера вечером мне пришло в голову, что если я добавлю его немного в молоко ребенка...
– Да как ты смеешь!
– Успокойся, Мейбл, ты ведь еще даже не знаешь, что это такое.
– И знать не хочу, - сказала она. - Как можно что-то добавлять в молоко крошечного ребенка? Ты что, с ума сошел?
– Это совершенно безвредно, Мейбл, это вещество вырабатывают пчелы.
– Об этом я могла бы и сама догадаться.
– И оно настолько дорогое, что практически никто не может себе позволить использовать его. А если и используют, то только маленькую каплю за один раз.
– И сколько ты дал нашему ребенку, могу я спросить?
– Ага, - сказал он, - вот здесь-то весь секрет. Думаю, только за последние четыре кормления наш ребенок проглотил раз в пятьдесят больше маточного желе, чем съедают обычно. Как тебе это нравится?
– Алберт, не морочь мне голову.
– Клянусь, это правда, - гордо произнес он.
Она пристально смотрела на него, наморщив лоб и слегка приоткрыв рот.
– Знаешь, во что обойдется желе, если его покупать? В Америке однофунтовая баночка стоит почти пятьсот долларов! Пятьсот долларов! Дороже золота!
Она с трудом соображала, о чем он говорит.
– Я сейчас тебе докажу, - сказал он и, вскочив с кресла, подошел к книжному шкафу, где у него хранилась литература о пчелах.
На верхней полке последние номера "Американского журнала пчеловода" аккуратными рядами стояли рядом с "Британским журналом пчеловода", "Разведением пчел" и другими изданиями. Он снял с полки последний номер "Американского журнала пчеловода" и отыскал страницу, где было напечатано рекламное объявление.
– Вот, - сказал Алберт. - Как я тебе и говорил. "Продаем маточное желе - 480 долларов за фунтовую баночку, оптом".
Он протянул ей журнал, чтобы она смогла прочитать, что там написано.
– Теперь ты мне веришь? Такой магазин действительно существует в Нью-Йорке, Мейбл. О нем здесь как раз и говорится.
– Но здесь не говорится о том, что можно подмешивать желе в молоко только что родившегося ребенка, - сказала она. - Не знаю, что нашло на тебя, Алберт, просто не знаю.
– Но ведь желе помогло, разве не так?
– Теперь я уже не уверена.
– Да не будь же ты такой глупой, Мейбл. Ты ведь знаешь, что помогло.
– Тогда почему другие не добавляют его в пищу своим детям?
– Я тебе еще раз говорю, - сказал Алберт. - Оно слишком дорогое. Практически никто на свете не может себе позволить покупать маточное желе просто для того, чтобы его есть, кроме, может, одного-двух миллионеров. Покупают его крупные компании, чтобы производить женский крем для лица и прочие подобные вещи. Желе используют в качестве приманки. Добавляют немного в баночку с кремом для лица и продают как горячие пирожки по абсолютно баснословным ценам. Якобы оно разглаживает морщины.
– И это действительно так?
– Откуда мне знать, Мейбл? - сказал он, вновь усаживаясь в кресло. - Не в этом суть, а вот в чем. Только в последние несколько часов желе принесло столько пользы нашей маленькой девочке, что я думаю, мы должны продолжать давать ей его. Не прерывай меня, Мейбл. Дай мне закончить. У меня двести сорок ульев, и если хотя бы сто из них будут работать на маточное желе, мы сможем давать дочери столько, сколько нужно.
– Алберт Тейлор, - сказала жена, глядя на мужа широко раскрытыми глазами. - Ты совсем с ума спятил?
– Выслушай меня до конца, хорошо?
– Я запрещаю тебе это делать, - сказала она, - категорически. Ты больше не дашь моему ребенку ни капли этого мерзкого желе, понял?
– Послушай, Мейбл...
– И, кроме того, мы собрали ужасно мало меда в прошлом году, и если ты опять будешь экспериментировать со своими ульями, я не знаю, чем все закончится.
– При чем тут ульи, Мейбл?
– Ты отлично знаешь, что в прошлом году мы собрали только половину обычного количества меда.
– Сделай милость, а? - сказал он. - Позволь мне объяснить тебе, какие чудеса творит желе.
– Ты мне так и не сказал, что это вообще такое.
– Хорошо, Мейбл, я тебе расскажу. Ты будешь слушать? Дашь мне возможность все объяснить?
Она вздохнула и снова занялась вязанием.
– Облегчи свою душу, Алберт. Давай, рассказывай все.
Он помедлил, не зная, с чего начать. Нелегко говорить с человеком, который вообще не имеет представления о пчеловодстве.
– Ты, наверное, знаешь, - сказал он, - что в каждой семье только одна матка?
– Да.
– И эта матка кладет все яйца.
– Да, дорогой. Это я знаю.
– Хорошо. Но матка может класть два различных вида яиц. Этого ты не знала, но это так. Это мы называем одним из чудес улья. Матка может класть яйца, из которых выводятся трутни, и может класть яйца, из которых выводятся рабочие пчелы. Если это не чудо, Мейбл, то я не знаю, что и назвать чудом.
– Да-да, Алберт, продолжай.
– Трутни - самцы. Нас они не волнуют. Рабочие пчелы - самки. Как и матка, разумеется. Но рабочие пчелы - бесполые самки, если тебе это понятно. У них совершенно не развитые органы, тогда как матка необычайно развита в половом отношении. За один день она может дать яиц общим весом, равным ее собственному.
Он помолчал, собираясь с мыслями.
– А дальше происходит вот что. Матка ползает по сотам и кладет яйца в то, что мы называем ячейками. Ты видела сотни маленьких дырочек в сотах? Так вот, соты с детками примерно такие же, если не считать того, что меда в них нет, одни яйца. Она кладет одно яйцо в каждую ячейку, и через три дня из каждого яйца выводится одна малюсенькая детка. Мы называем ее личинкой. Как только появляется личинка, пчелы-кормилицы - молодые рабочие пчелы собираются вокруг и начинают усиленно ее кормить. И знаешь, чем они ее кормят?
– Маточным желе, - терпеливо произнесла Мейбл.
– Именно! - воскликнул он. - Именно им ее и кормят. Они достают желе из своей глотки и принимаются заполнять им ячейку, чтобы накормить личинку. И что же происходит дальше?
Он сделал драматическую паузу, подмигнув жене своими маленькими водянисто-серыми глазками. Потом медленно повернулся в кресле и протянул руку к журналу, который читал накануне вечером.
– Хочешь знать, что происходит дальше? - спросил он, облизывая губы.
– Сгораю от нетерпения.
– "Маточное желе, - прочел Алберт громко, - вещество огромной питательной ценности, ибо, питаясь только им, личинка пчелы медоносной за пять дней увеличивает свой вес в тысячу пятьсот раз"...
– Во сколько?
– В тысячу пятьсот, Мейбл. И знаешь, что это означает, если перевести такое соотношение применительно к человеку? Это означает, - сказал он, понизив голос, подавшись вперед и устремив на нее свои прозрачные глаза, это означает, что через пять дней ребенок, весивший семь с половиной фунтов, будет весить пять тонн!
Миссис Тейлор во второй раз отложила вязанье.
– Только не нужно воспринимать это буквально, Мейбл.
– Почему же?
– Просто это научное сравнение, вот и все.
– Очень хорошо, Алберт. Продолжай.
– Но это еще половина истории, - сказал он. - Дальше - больше. Сейчас я расскажу тебе о маточном желе самое удивительное - как оно может некрасивую, на вид неповоротливую рабочую пчелу, у которой практически нет половых органов, превратить в прекрасную плодовитую матку.
– Ты хочешь сказать, что наша девочка некрасивая и на вид неповоротливая? - недовольно спросила жена.
– Не цепляйся к словам, Мейбл, прошу тебя. Слушай дальше. Знаешь ли ты, что матка и рабочая пчела, хотя они и сильно отличаются друг от друга, когда вырастают, выводятся из яйца одного и того же вида?
– Этому я не верю, - сказала она.
– Это так же верно, как и то, что я здесь сижу, Мейбл, честное слово. Если пчелы захотят, чтобы из яйца вывелась матка, а не рабочая пчела, они запросто могут сделать это.
– Каким образом?
– Ага, - произнес он, ткнув толстым указательным пальцем в ее сторону. - Вот в этом-то весь секрет. Что, по-твоему, Мейбл, лежит в основе такого чудесного превращения?
– Маточное желе, - ответила она. - Ты мне уже сказал.
– Именно маточное желе! - воскликнул Алберт, хлопнув в ладоши и подскочив в кресле. Его широкое, круглое лицо горело от возбуждения, и два ярко-красных пятна появились на щеках.
– Все очень просто. Я опишу тебе, как это происходит. Пчелам нужна новая матка. Для этого они строят сверхбольшую ячейку, мы ее называем маточной, и заставляют старую матку положить туда одно яйцо. Остальные тысячу девятьсот девяносто девять яиц она кладет в обычные рабочие ячейки. Дальше. Как только из этих яиц выводятся личинки, собираются пчелы-кормилицы и принимаются заполнять ячейки маточным желе. Его получают все - как рабочие пчелы, так и матка. Но тут происходит нечто важное, Мейбл, поэтому слушай внимательно. Разница вот в чем. Рабочая личинка получает специальное прекрасное питание только в первые три дня своей жизни. После этого полностью меняется рацион. Ее неожиданно отлучают от матери и через три дня переводят на обычную пчелиную пищу - смесь меда и цветочной пыльцы, и примерно через две недели личинки вылезают из ячеек как рабочие пчелы... А вот с личинкой в маточной ячейке все происходит по-другому! Она получает маточное желе в течение всей своей личиночной жизни. Пчелы-кормилицы просто заливают им ячейку, так что личинка буквально плавает в желе. И - становится маткой!
– Как ты можешь это доказать? - спросила жена.
– Что за глупости, Мейбл. Знаменитые ученые из всех стран мира доказывали это множество раз. Нужно лишь взять личинку из рабочей ячейки и поместить ее в маточную ячейку - это то, что мы называем пересадкой, и если только пчелы-кормилицы будут хорошо снабжать ее маточным желе, как оп-ля-ля! - она превращается в матку! А что еще более удивительно, так это огромная разница между маткой и рабочей пчелой, когда они вырастают. Брюшко у них разной формы. Жала разные. Ножки разные. И...
– А чем у них ножки отличаются? - спросила Мейбл, проверяя мужа.
– Ножки? У рабочих пчел на ножках маленькие мешочки, чтобы носить в них цветочную пыльцу, а у матки их нет. Но вот еще что. У матки полностью развиты половые органы, у рабочих пчел - нет. А самое удивительное, Мейбл, что матка живет в среднем от четырех до шести лет. Рабочая же пчела и столько месяцев не живет. И вся разница из-за того, что одна из них получает маточное желе, а другая нет!
– Довольно трудно поверить, - сказала Мейбл, - что пища может оказывать такое действие.
– Конечно, трудно. И это еще одно из чудес улья. По правде, это самое, черт возьми, великое чудо из всех. Оно уже сотни лет озадачивает самых знаменитых ученых. Погоди минутку. Сиди на месте. Не двигайся...
Он снова вскочил и, подойдя к книжному шкафу, принялся рыться среди книг и журналов.
– Сейчас найду кое-какие статьи. Вот. Послушай. - Он принялся громко читать статью из "Американского журнала пчеловода": "Доктор Фредерик А. Бэнтинг, возглавляющий в Торонто прекрасно оборудованную исследовательскую лабораторию, которую народ Канады предоставил ему в знак признания его поистине огромных заслуг перед человечеством в деле открытия инсулина, заинтересовался маточным желе. Он попросил своих сотрудников провести стандартный анализ функций"...
Алберт сделал паузу.
– Читать все я не буду, но вот что было дальше. Доктор Бэнтинг со своими сотрудниками взял какое-то количество маточного желе из маточных ячеек, в которых находились двухдневные личинки. И что, ты думаешь, они обнаружили? Они обнаружили, - сказал Алберт, - что маточное желе содержит фенол, стерин, глицерин, декстрозу и - слушай внимательно - от восьмидесяти до восьмидесяти пяти процентов неизвестных кислот!
Он стоял возле книжного шкафа с журналом в руке, торжествующе улыбаясь, а его жена озадаченно смотрела на мужа.
Алберт не был высок ростом; у него было полное тело, рыхлое на вид, и короткие кривоватые ноги. Голова была огромная и круглая, покрытая щетинистыми, коротко стриженными волосами, а большая часть лица - теперь, когда он и вовсе перестал бриться, - скрывалась под коричневато-желтой бородой длиной примерно в дюйм... Как на него ни смотри, внешность у него оригинальная, тут уж ничего не скажешь.
– От восьмидесяти до восьмидесяти пяти процентов, - повторил он, неизвестных кислот. Разве не потрясающе?
Алберт снова повернулся к книжному шкафу и принялся искать еще какой-то журнал.
– Что это значит - неизвестные кислоты?
– Вот в этом-то и вопрос! Этого никто не знает! Даже Бэнтинг не мог их определить. Ты когда-нибудь слышала о Бэнтинге?
– Нет.
– Он один из самых известных в мире ученых среди ныне живущих, вот и все.
Глядя, как муж суетится перед книжным шкафом - со своей щетинистой головой, бородатым лицом и пухлым, рыхлым телом, - Мейбл подумала, что он и сам чем-то похож на пчелу. Она часто видела, как женщины становятся похожими на лошадей, на которых они ездят, а люди, которые держат птиц, бультерьеров или шпицев, поразительно напоминают своих питомцев. Однако до сих пор ей не приходило в голову, что ее муж может быть похож на пчелу. Это вызвало у нее изумление.
– А что, Бэнтинг пробовал когда-нибудь его съесть, - спросила она, это маточное желе?
– Разумеется, он ел его, Мейбл. Но у него не было столько желе. Оно слишком дорогое.
– Послушай-ка, - сказала Мейбл, пристально глядя на мужа и едва заметно улыбаясь. - А ты знаешь, что и сам становишься похожим на пчелу?
Он обернулся и посмотрел на жену.
– Думаю, в основном из-за бороды, - продолжала она. - Мне бы так хотелось, чтобы ты ее сбрил. Тебе не кажется, что борода даже цвета какого-то пчелиного?
– О чем, черт побери, ты говоришь, Мейбл?
– Алберт, - сказала она. - Следи за своим языком.
– Так ты будешь меня дальше слушать или нет?
– Да, дорогой, извини. Я пошутила. Продолжай, пожалуйста.
Алберт снял с полки еще один журнал и стал листать страницы.
– Теперь послушай, Мейбл. Вот. "В 1939 году Хейл проводил эксперименты с крысами, которым был двадцать один день, и вводил им маточное желе в разных количествах. В результате он обнаружил, что преждевременное развитие яичников находится в прямой зависимости от количества введенного маточного желе".
– Ну вот! - воскликнула она. - Я так и знала!
– Что ты знала?
– Я знала, что должно произойти что-то ужасное.
– Ерунда. Ничего тут плохого нет. А вот еще, Мейбл. "Стилл и Бэрдетт обнаружили, что самец крысы, который до тех пор не способен был к оплодотворению, получая ежедневную ничтожную дозу маточного желе, много раз потом становился отцом".
– Алберт, - воскликнула она, - это вещество слишком сильное, чтобы давать его ребенку! Мне это совсем не нравится.
– Чепуха, Мейбл.
– Тогда скажи мне, почему они испытывают желе только на крысах? Почему ни один известный ученый сам его не попробовал? Они слишком умные, вот почему. Ты думаешь, доктор Бэнтинг рискнул бы своим драгоценным здоровьем? Ну уж нет, только не он.
– Желе давали и людям, Мейбл. Здесь есть об этом целая статья. Послушай...
Он перевернул страницу и снова начал читать: - "В Мексике, в 1953 году группа квалифицированных врачей начала прописывать мизерные дозы маточного желе больным с такими заболеваниями, как церебральный неврит, артрит, диабет, самоотравление организма табаком, импотенция, астма, круп и подагра... Существует множество свидетельств... У одного известного биржевого маклера из Мехико развился особенно трудный случай псориаза. Человек сделался физически неприятен. Клиенты стали избегать его. Стало страдать его дело. В отчаянии он обратился к маточному желе - по одной капле с каждым приемом пищи, и, оп-ля-ля! - через две недели он вылечился. Официант кафе "Хена", также из Мехико, сообщил, что его отец после принятия мизерных доз этого чудесного вещества в виде капсул в возрасте девяноста лет зачал здорового мальчика. Некоему антрепренеру из Акапулько, занимающемуся боем быков, попалось вялое на вид животное. Он ввел ему один грамм маточного желе (это чрезмерная доза) незадолго до того, как того вывели на арену. Бык стал таким проворным и свирепым, что быстро справился с двумя пикадорами, тремя лошадьми, одним матодором и наконец..."
– Слышишь? - произнесла миссис Тейлор, перебивая его. - Кажется, ребенок плачет.
Алберт оторвался от чтения. Из спальни наверху и правда доносился громкий плач.
– Должно быть, она проголодалась, - сказал он.
Мейбл посмотрела на часы.
– Боже мой! - вскричала она, вскакивая, - Мы же пропустили время. Быстро приготовь смесь, Алберт, а я принесу девочку сюда. Однако поторопись! Не хочу, чтобы она ждала.
Спустя полминуты миссис Тейлор вернулась с кричащим ребенком на руках. Она нервно суетилась, не успев привыкнуть к безостановочным воплям здорового ребенка, когда тот хочет есть.
– Быстрее же, Алберт, - кричала она, усаживаясь в кресло и устраивая ребенка на коленях. - Прошу тебя, быстрее!
Алберт вернулся из кухни и протянул ей бутылку с теплым молоком.
– Все в порядке, - сказал он. - Можешь не пробовать.
Она приподняла голову ребенка и вставила соску в широко раскрытый кричащий рот. Ребенок принялся сосать. Плач прекратился. Миссис Тейлор вздохнула с облегчением.
– О Алберт, ну разве она не прелесть?
– Да она у нас лучше всех, Мейбл, и все благодаря маточному желе.
– Послушай, дорогой, я больше ни слова не хочу слышать об этом гадком веществе. Оно меня пугает до смерти.
– Ты очень ошибаешься, - сказал он.
– Посмотрим.
Ребенок продолжал жадно сосать.
– Я так надеюсь, что она опять все до конца выпьет, Алберт.
– Я уверен в этом, - сказал он.
И через несколько минут молоко было допито до конца.
– Вот и умница! - воскликнула миссис Тейлор и осторожненько потянула соску. Ребенок это почувствовал и стал сосать энергичнее, пытаясь удержать бутылку. Женщина легонько дернула, и соска выскочила изо рта девочки.
– Уа! Уа! Уа! Уа! Уа! - закричал ребенок.
– Опять она за свое, - сказала миссис Тейлор.
Прижав девочку к плечу, она стала похлопывать ее по спине. Ребенок дважды срыгнул.
– Ну вот, моя дорогая, теперь тебе будет хорошо.
На несколько секунд плач прекратился. Потом возобновился опять.
– Пусть она срыгнет еще раз, - сказал Алберт. - Она слишком быстро пила.
Мейбл снова подняла девочку на плечо и стала поглаживать по спине. Потом положила ее себе на колени лицом вниз. Затем посадила себе на одно колено. Но девочка больше не срыгивала, и плач с каждой минутой становился все громче и настойчивее.
– Это полезно для легких, - сказал Алберт Тейлор, усмехаясь. - Так они тренируют свои легкие, Мейбл, ты ведь знаешь?
– Ну, полно, не плачь, - приговаривала жена, покрывая лицо девочки поцелуями.
В течение пяти минут крик ни на мгновение не прекращался.
– Перемени ей пеленки, - сказал Алберт. - Они мокрые...
Он принес из кухни чистые пеленки. Миссис Тейлор сняла с девочки то, что на ней было, и надела все чистое.
Однако ничего не изменилось.
– Уа! Уа! Уа! Уа! Уа! - вопила девочка.
– Ты ее случайно булавкой не уколола, Мейбл?
– Ты в своем уме? - рассердилась та, прощупав на всякий случай пеленку.
Родители сидели друг против друга в креслах, нервно улыбаясь. Они глядели на ребенка, лежавшего у матери на коленях, и ждали, когда тот утомится и перестанет кричать.
– Знаешь, что? - наконец произнес Алберт Тейлор.
– Что?
– Честное слово, она не наелась. Клянусь, еще хочет глоток. Может, я принесу ей добавку?
– Думаю, нам не следует этого делать, Алберт.
– Да ей же лучше станет, - сказал он, поднимаясь с кресла. - Пойду и подогрею еще немного.
Он отправился на кухню, и когда спустя несколько минут вернулся, в его руке была полная бутылка молока.
– Я приготовил двойную порцию, - объявил он. - Восемь унций. На всякий случай.
– Алберт! Ты с ума сошел? Ты что, не знаешь, что перекармливать так же плохо, как недокармливать?
– А ты не давай ей все, Мейбл. В любую минуту можешь остановиться. Начинай, - сказал он, встав рядом. - Пусть девочка поест еще чуть-чуть.
Миссис Тейлор провела кончиком соски по верхней губе ребенка. Маленький ротик точно капканом захватил резиновый сосок, - и в комнате наступила тишина. Тельце ребенка расслабилось, и как только девочка принялась пить, выражение полнейшего счастья появилось на ее лице.
– Ну вот, Мейбл! Что я тебе говорил?
Жена молчала.
– Она голодная, вот и все. Посмотри, как сосет.
Миссис Тейлор следила за уровнем молока в бутылке. Оно быстро уменьшалось, и скоро исчезли три или четыре унции из восьми.
– Все, - проговорила она. - Теперь хватит.
– Отрывать соску нельзя, Мейбл.
– Нет, дорогой, я должна...
– Да не волнуйся ты и дай ей поесть как следует.
– Но Алберт...
– Она проголодалась, разве ты не видишь? Давай, красавица, - сказал он. - Допивай все без остатка.
– Мне это не нравится, Алберт, - сказала его жена, но не отняла бутылку.
– Она наверстывает упущенное, Мейбл...
Через пять минут бутылка была пуста. Миссис Тейлор медленно отняла соску, и на этот раз ребенок не возражал и не издал ни единого звука. Дочь мирно лежала у матери на коленях, глаза ее довольно светились, ротик был приоткрыт, губы перепачканы молоком.
– Целых двенадцать унций, Мейбл! - сказал Алберт Тейлор. - В три раза больше обычного! Разве не удивительно?
Женщина смотрела на ребенка. Губы ее сжались, на лице медленно появлялось прежнее выражение обеспокоенности.
– Да что с тобой? - спросил Алберт. - Что ты так волнуешься? Было бы смешно, если бы для того, чтобы поправиться, ей хватило каких-то жалких четырех унций.
– Иди сюда, Алберт, - сказала жена.
– Что?
– Я сказала, иди сюда.
Он подошел к ней.
– Посмотри внимательно и скажи, не замечаешь ли ты чего-нибудь.
Он внимательно посмотрел на ребенка.
– Похоже, она стала больше, Мейбл, если ты это имеешь в виду. Больше и полнее.
– Подержи-ка ее, - потребовала жена. - На же, возьми.
Он наклонился и поднял ребенка с колен матери.
– Боже мой! - воскликнул он. - Да она весит целую тонну!
– Вот именно.
– Разве это не замечательно! - сияя от удовольствия, воскликнул он. Значит, она совсем поправилась!
– Вот это-то меня и пугает, Алберт. Слишком уж быстро.
– Ерунда.
– Это все твое мерзкое маточное желе, - сказала Мейбл. - Ненавижу его.
– Ничего в нем нет мерзкого, - с возмущением проговорил муж.
– Не будь же глупцом, Алберт! Ты думаешь, нормально, когда ребенок прибавляет в весе так стремительно?
– Тебе ничем не угодить! - вскричал он. - Тебя до смерти пугает, когда она худеет, а теперь ты перепугалась, потому что она прибавляет в весе! Да что с тобой, Мейбл?
Жена поднялась с кресла с ребенком на руках и направилась к двери.
– Могу сказать только одно, - бросила она, - хорошо еще, что я здесь и слежу за тем, чтобы ты ей больше его не давал, вот что я тебе скажу.
Она вышла. Алберт смотрел жене вслед. Она пересекла холл и стала подниматься по лестнице. На третьей или четвертой ступеньке она неожиданно остановилась и несколько секунд стояла совершенно неподвижно, точно вспомнив что-то. Потом повернулась, довольно быстро сошла вниз и возвратилась в комнату.
– Алберт, - сказала Мейбл.
– Да?
– Я полагаю, в последней бутылке не было маточного желе?
– Не понимаю, почему ты должна так полагать.
– Алберт!
– В чем дело? - спросил он тихо и невинно.
– Да как ты посмел! - вскричала она.
На бородатом лице Алберта Тейлора появилось выражение боли и озадаченности.
– По-моему, ты должна была радоваться, что ей досталась еще одна большая порция желе, - сказал он. - Честное слово. А эта порция действительно большая, Мейбл, можешь мне поверить.
Стоя в дверях, мать прижимала к себе спящего ребенка и смотрела на мужа широко раскрытыми глазами. Она вся напряглась от ярости, лицо ее было бледнее, чем обычно, губы еще крепче сжались.
– Запомни мои слова, - говорил Алберт, - у тебя скоро будет едок, который возьмет первый приз в стране на любом конкурсе младенцев. Почему бы нам не взвесить ее сейчас же и не узнать, сколько она уже весит? Принести весы, Мейбл?
Мейбл подошла к столу, стоявшему посреди комнаты, положила на него ребенка и стала раздевать его.
– Да! - резко ответила она. - Неси весы!
В сторону полетели халатик и ночная рубашка. Потом она сняла с девочки пеленки, отбросила их прочь, и теперь девочка лежала голой.
– Ты только посмотри на нее, Мейбл! - воскликнул муж. - Это же чудесно! Она круглая, точно щенок!
И действительно, ребенок поразительно прибавил в весе. Худая, впалая грудь с торчащими ребрами стала полной и круглой, как бочка, а животик выдавался вперед. Странно, впрочем, но руки и ноги не увеличились в размерах в той же пропорции. Оставаясь по-прежнему короткими и костлявыми, они, точно палки, выступали из толстого тела.
– Смотри! - сказал Алберт. - У нее на животе даже волосики появились, чтобы было теплее!
Он протянул руку и уже собрался было провести кончиками пальцев по шелковистым желтовато-коричневым волоскам на животе ребенка.
– Не смей до нее дотрагиваться! - вскричала жена.
Она повернулась к нему лицом и сделалась похожей на воинственно настроенную птицу. Шея у нее вытянулась, будто она собралась налететь на него и выклевать ему глаза.
– Погоди-ка минутку, - сказал Алберт, отступая.
– Ты сошел с ума! - кричала жена.
– Погоди-ка одну только минутку, Мейбл, прошу тебя. Если ты все еще думаешь, что это вещество опасно... Ты ведь так думаешь, правда? Ну, хорошо. Теперь слушай внимательно. Я докажу тебе раз и навсегда, Мейбл, что маточное желе абсолютно безвредно для человека, даже в больших дозах. Например, почему, по-твоему, мы собрали только половину обычного количества меда прошлым летом? Скажи мне.
Отступая, он остановился от нее в трех-четырех шагах, где, похоже, чувствовал себя в безопасности.
– А собрали мы только половину обычного количества меда прошлым летом потому, - медленно произнес он, понизив голос, - что сотню ульев я перевел на производство маточного желе.
– Что?
– Вот-вот, - прошептал он. - Я так и знал, что тебя это удивит. И с тех пор я только этим и занимался прямо у тебя под носом.
Его маленькие глазки заблестели, а в уголках рта показалась лукавая улыбка.
– И почему я так поступал, ты ни за что не догадаешься, - сказал он. Я боялся до сих пор говорить тебе, потому что думал, что... как бы сказать... это смутит тебя, что ли.
Он умолк. Стиснув пальцы на уровне груди, он потирал одну ладонь о другую.
– Помнишь статью из журнала, которую я читал? Насчет крысы? Там было написано: "Стилл и Бэрдетт обнаружили, что самец крысы, который до тех пор не способен был к оплодотворению..." - Он замялся в нерешительности, расплываясь в улыбке, обнажившей зубы. - Понимаешь, о чем я, Мейбл?
Она стояла не шелохнувшись, глядя ему прямо в лицо.
– Только я прочитал первое предложение, Мейбл, как выскочил из кресла и сказал самому себе: если это действует на какую-то паршивую крысу, то почему это не может подействовать на Алберта Тейлора?
Он снова умолк. Вытянув шею и повернувшись к ней, он ждал, что скажет жена. Но она ничего не сказала.
– И вот еще что, - продолжал он. - Я стал чувствовать себя чудесно, Мейбл, совершенно иначе, чем прежде, причем настолько, что продолжал принимать желе даже после того, как ты объявила радостное известие. В последний год я поглощал его ведрами.
Ее глаза, в которых застыла тревога, внимательно скользнули по его лицу и шее. На его шее вообще не было видно кожи, даже под ушами. Вся она, вплоть до воротника рубашки, покрылась короткими шелковистыми волосиками желтовато-черного цвета.
– Имей в виду, - сказал он, отворачиваясь от жены и с любовью глядя на ребенка, - на младенце все гораздо лучше скажется, чем на взрослом человеке вроде меня. Только посмотри на дочь, и ты сама в этом убедишься. Разве ты не согласна?
Мать медленно перевела взгляд на ребенка. Девочка была в коме; она лежала голая на столе, толстая и белая, точно гигантская детка пчелы, которая приближается к финалу своей личиночной жизни и вот-вот явится в мир с оформившейся мандибулой78 и крылышками.
– Быстрее закутывай ее, Мейбл, - сказал Алберт. - Наша маленькая маточка не должна простудиться.
Ни в коей мере не желая бахвалиться, все же скажу, что имею право считать себя во многих отношениях человеком вполне развитым и сложившимся. Я много путешествовал. Я изрядно начитан. Я говорю по-гречески и по-латыни. Я увлекаюсь наукой. Я терпимо отношусь к умеренно либеральному увлечению политикой другими. Я составил томик заметок по эволюции мадригала в пятнадцатом веке. Я был свидетелем большого числа смертей, постигших людей в их собственных постелях, и, кроме того, я оказал влияние, или, во всяком случае, надеюсь, что оказал, на жизни весьма значительного количества других людей словами, произнесенными с кафедры.
И однако, несмотря на все это, я должен признаться, что никогда в своей жизни - как бы это выразиться? - никогда не имел ничего сколько-нибудь общего с женщинами.
Если быть до конца откровенным, я даже пальцем ни к одной из них не притрагивался вплоть до того дня три недели назад, разве что помогал взойти на ступеньку или еще что-нибудь в таком духе, как того требовали обстоятельства. Но даже в этих случаях я всегда старался касаться только плеча, или пояса, или какого-нибудь другого места, где кожа прикрыта, ибо чего я всегда терпеть не мог, так это физического контакта моей кожи и женской. Касание кожи о кожу, то есть моей кожи о кожу женщины, будь то нога, шея, лицо, рука или просто палец, настолько неприятно мне, что я неизменно приветствовал даму, крепко сцепив руки за спиной, лишь бы обойтись без неизбежного рукопожатия.
Скажу больше. Любой вид физического контакта с ними, даже когда кожа не обнажена, способен взволновать меня необыкновенно. Если женщина стоит близко от меня в очереди, так что наши тела соприкасаются, или втискивается рядом со мной на сиденье в автобусе, бедро к бедру, бок к боку, мои щеки начинают безумно пылать, а на макушке выступают капельки пота.
Такое состояние нормально для школьника, только что достигшего половой зрелости. Для него это способ, с помощью какового мать-природа нажимает на тормоза и сдерживает юношу, покуда он не повзрослеет настолько, чтобы вести себя, как настоящий джентльмен. Это я одобряю.
Но совершенно непонятно, почему я, в зрелом солидном возрасте тридцати одного года, должен страдать подобным же образом. Я слишком хорошо воспитан, чтобы противиться искушению, и уж точно не предрасположен к примитивным страстям.
Кабы я хоть чуточку стыдился моей собственной внешности, тогда бы это, возможно, все объясняло. Но нет же. Напротив, хотя я и сам такое говорю, судьба была весьма благосклонна ко мне в этом отношении. С ногами, затянутыми в чулки, я имею ровно пять с половиной футов роста, а мои плечи, хотя и несколько покатые от шеи, пребывают в приятном равновесии со стройной фигурой. (Лично я всегда считал, что покатость плеч придает не чересчур высокому мужчине изысканный и, так сказать, эстетический вид, вы согласны?) Черты лица у меня правильные, зубы в прекрасном состоянии (только самую малость торчат в верхней челюсти), а волосы - необычайно блестящие, рыжие густо покрывают мой череп. Бог свидетель, я встречал мужчин, настоящих карликов по сравнению со мной, которые в отношении с прекрасным полом обнаруживали удивительную самоуверенность. И как я им завидовал! Как же я мечтал вести себя так, чтобы и самому участвовать в приятных ритуалах, которые, как я видел, постоянно имеют место между мужчинами и женщинами. Скажем, касание рук, легкий поцелуй в щеку, взятие под руку, прикосновение колена к колену или ноги к ноге под обеденным столом и особенно безудержное порывистое объятие, когда двое сходятся посреди комнаты потанцевать.
Но все это было не для меня. Увы, я принужден был избегать всего этого. А это, друзья мои, легче сказать, чем сделать, пусть я и скромный священник из небольшого сельского уголка, далекого от соблазнов большого города.
Моя паства, как вы догадываетесь, включала в себя по большей части дам. В приходе их были десятки, и самое печальное, что по меньшей мере шестьдесят процентов из них были старыми девами, на которых священные узы брака не распространили благосклонного воздействия.
Меня это, скажу вам, ужасно нервировало.
Можно было бы подумать, что при тщательном воспитании, которое дала мне мать, я мог бы просто-напросто перешагнуть через все стеснения, и, без сомнения, так бы и сделал, проживи она подольше, чтобы закончить мое образование. Но, увы, она была убита, когда я был еще очень молод.
Моя мать была прекрасной женщиной. На запястьях она носила огромные браслеты, по пять-шесть одновременно, и с них свешивались всякие штучки, и, когда она двигалась, они звенели, стукаясь друг о дружку. Неважно, где она находилась, - ее всегда можно было найти, прислушавшись к звенящему звуку этих браслетов. Они звучали лучше, чем колокольчик у коровы. А по вечерам она обыкновенно сидела на диване в своих черных брюках, поджав под себя ноги и бесконечно куря сигареты в длинном черном мундштуке. А я ползал по полу и смотрел на нее.
– Хочешь попробовать мое мартини, Джордж? - спрашивала она.
– Прекрати, Клэр, - вмешивался мой отец. - Будь осторожна, иначе можно приостановить рост ребенка.
– Ну же, возьми, - говорила она. - Не бойся. Выпей.
Я всегда делал то, что говорила мне моя мать.
– Достаточно, - говорил мой отец. - Он только должен узнать, какой у мартини вкус, и все.
– Прошу тебя, не вмешивайся, Борис. Это очень важно для правильного воспитания. Моя мать придерживалась теории, согласно которой ничего нельзя держать от ребенка в секрете. Показывайте ему все. Пусть он все попробует.
– Я не допущу, чтобы мой мальчик обменивался шепотом грязными секретами с другими детьми и вынужден был догадываться о том и об этом просто потому, что никто ему ничего не рассказал.
Рассказывайте ему все, и пусть он слушает.
– Поди сюда, Джордж, и я расскажу тебе все, что нужно знать о Боге.
Она никогда не читала мне сказки перед сном; вместо этого она чего-нибудь рассказывала. И каждый вечер что-то новое.
– Поди сюда, Джордж, я расскажу тебе о Магомете.
Она усаживалась на диван, поджав под себя ноги, и этак томно манила меня рукой, сжимавшей длинный черный мундштук, и при этом браслеты начинали звенеть.
– Если тебе придется выбирать какое-то религиозное учение, то магометанство ничуть не хуже других. Оно целиком основывается на здоровом образе жизни. У тебя может быть много жен, и тебе нельзя курить и пить.
– А почему нельзя курить и пить, мамочка?
– Потому что если у тебя много жен, ты должен быть здоров и сохранять мужскую силу.
– Что значит сохранять мужскую силу?
– Об этом я тебе завтра расскажу, моя радость. Давай закончим сначала одну тему. Еще о магометанстве можно сказать, что от него никогда не бывает запоров.
– Ты уж скажешь, Клэр, - говорил мой отец, отрываясь от книги. Придерживайся фактов.
– Мой дорогой Борис, ты в этом ничего не смыслишь. Однако, если бы ты попробовал каждый день утром, днем и вечером нагибаться и касаться лбом земли, встав лицом в сторону Мекки, у тебя бы и у самого было меньше проблем в этом смысле.
Я любил слушать ее, хотя и понимал только половину из того, что она говорила. Она действительно открывала мне секреты, а ничего более интересного и быть не может.
– Поди сюда, Джордж, я тебе в подробностях расскажу, как твой отец зарабатывает деньги.
– Послушай, Клэр, хватит уже.
– Чушь, дорогой. Почему нужно держать это от ребенка в секрете? Он лишь вообразит себе что-нибудь несравненно худшее.
Мне было ровно десять лет, когда она стала читать мне подробные лекции по вопросам пола. Это был самый большой секрет из всех и потому самый увлекательный.
– Поди сюда, Джордж, я расскажу тебе, как ты появился на свет, с самого начала.
Я увидел, как мой отец незаметно поднял глаза и широко раскрыл рот, что он делал, когда собирался сказать нечто важное, однако моя мать уже сверлила его своими сверкающими глазами, и он медленно вернулся к чтению, не произнеся ни звука.
– Твой бедный папочка смущен, - сказала она и тайком мне улыбнулась той улыбкой, которой не улыбалась больше никому, только мне, - когда медленно поднимается лишь один уголок рта, покуда не образуется длинная чудесная складка, тянущаяся до самого глаза, и получается что-то вроде подмигивания.
– Смущение, моя радость, это то, что я не хочу, чтобы ты когда-нибудь испытывал. И не думай, будто твой папочка смущен только из-за тебя.
Мой отец заерзал в кресле.
– Да он смущается, даже когда остается наедине со мной, своей женой.
– Почему? - спросил я.
Тут мой отец поднялся и тихо вышел из комнаты. Думаю, примерно спустя неделю после этого моя мать была убита. Может, это случилось и несколько позднее - через десять дней или через две недели, точно не знаю. Знаю лишь, что мы приближались к концу этой, заслуживающей особого внимания серии бесед, когда это произошло; и поскольку я и сам оказался вовлеченным в короткую цепь событий, приведших к смерти, то помню каждую подробность той странной ночи так же четко, как будто это случилось вчера. Я могу воссоздать ту ночь в памяти в любое время, когда пожелаю, и пропустить ее перед глазами, как кинофильм; и этот фильм всегда один и тот же. Он всегда кончается точно в одном месте, не раньше и не позже, и всегда начинается так же неожиданно - экран затемнен, и голос матери откуда-то сверху произносит мое имя:
– Джордж! Проснись, Джордж, проснись!
А потом яркий электрический свет слепит мне глаза, и откуда-то издалека голос продолжает меня звать:
– Джордж, вставай, вылезай из постели и надевай халат! Быстро! Спускайся вниз. Я хочу, чтобы ты кое-что увидел. Ну же, мальчик мой. Скорее! И надень тапки. Мы выходим из дома.
– Выходим из дома?
– Не спорь со мной, Джордж. Делай, что тебе говорят.
Я так хочу спать, что с трудом передвигаюсь, однако моя мать крепко берет меня за руку, ведет вниз, и через парадную дверь мы выходим в ночь, где холодный воздух точно мокрой губкой смачивает мое лицо. Я шире открываю глаза и вижу лужайку, искрящуюся инеем, и кедр с огромными лапами, чернеющий на фоне тонкого маленького месяца. А над головой - множество звезд, усеявших небосвод.
Мы спешим через лужайку, моя мать и я, ее браслеты звенят, как безумные, а я, чтобы поспеть за ней, семеню ногами. Я чувствую, как покрытая инеем трава неслышно хрустит под ногами.
– У Жозефины начались роды, - говорит моя мать. - Прекрасная возможность увидеть весь процесс.
Когда мы подходим к гаражу, там горит свет. Мы входим внутрь. Моего отца там нет, как нет и машины, и помещение выглядит огромным и голым, а сквозь подошвы домашних тапочек бетонный пол кажется ледяным. Жозефина полулежит на куче соломы в низкой, огороженной проволокой клетке в дальнем углу помещения. Это крупная голубая крольчиха с розовыми глазками, которые подозрительно глядят на нас, когда мы входим. Ее муж, которого зовут Наполеон, находится в другой клетке в противоположном углу, и я вижу, как он стоит на задних лапах и нетерпеливо скребет сетку.
– Смотри! - кричит моя мать. - У нее как раз сейчас будет первый! Он уже почти вышел!
Мы подкрадываемся поближе к Жозефине, и я сажусь на корточки рядом с сеткой, упершись лицом прямо в проволоку. Я в восхищении. Один кролик выходит из другого. Это чудесно и довольно красиво. А происходит все очень быстро.
– Смотри, как он выходит, аккуратно упакованный в целлофановый мешочек! - говорит моя мать. - А посмотри, как она о нем заботится! У бедняжки нет полотенца для лица, а если бы и было, она не смогла бы держать его в лапах, поэтому она просто облизывает его языком.
Взглянув в нашу сторону, крольчиха тревожно закатывает свои розовые глазки, и следующее, что я вижу, это как она передвигается по соломе, чтобы устроиться между нами и маленьким.
– Подойди с другой стороны, - говорит моя мать. - Глупышка передвинулась. Наверное, она хочет спрятать от нас свое дитя.
Мы подходим с другой стороны клетки. Крольчиха провожает нас глазами. В двух шагах от нас самец как безумный скачет вверх-вниз, вцепившись в проволоку.
– А чего это Наполеон так нервничает? - спрашиваю я.
– Не знаю, дорогой. Да ты не обращай на него внимания. Смотри на Жозефину. Думаю, скоро у нее появится еще один. Посмотри, как бережно она моет этого маленького! Она обращается с ним, как женщина со своим ребенком! И я когда-то почти то же самое проделывала с тобой, вот смешно, правда?
Крупная голубая самка по-прежнему наблюдает за нами. Оттолкнув дитя носом, она медленно перемещается, чтобы снова заслонить его от нас. Затем продолжает облизывать его и чистить.
– Разве не замечательно, что всякая мать инстинктивно чувствует, что ей нужно делать? - говорит моя мама. - Ты только представь себе, моя радость, что детеныш - это ты, а Жозефина - это я... Погоди-ка, иди сюда, отсюда лучше видно.
Мы осторожно обошли вокруг клетки, не отрывая глаз от маленького кролика.
– Смотри, как она его ласкает и целует! Видишь? Она буквально целует его, правда? Точно так же, как и я целую тебя!
Я тянусь поближе к клетке. Такой способ целоваться мне кажется странноватым.
– Смотри! - кричу я. - Да ведь она его ест!
И точно, голова маленького кролика быстро исчезает во рту матери.
– Мама! Быстрее!
Но не успел стихнуть мой крик, как маленькое розовое тельце полностью исчезло в горле крольчихи.
Я сразу оборачиваюсь, и следующее, что помню - я смотрю прямо в лицо моей матери, оно меньше чем в шести дюймах над моим, и мать, несомненно, пытается что-то сказать, а может, слишком изумлена, чтобы что-то говорить... Все, что я вижу, это рот, огромный красный рот, раскрывающийся все шире и шире, покуда он не становится круглым зияющим отверстием с черной серединой, и я снова кричу, и уже не могу остановиться. Потом мать неожиданно протягивает руки, и я чувствую, как ее кожа касается моей, длинные холодные пальцы обхватывают мои кулачки, я резко вырываюсь и, ничего перед собой не видя, выбегаю в ночь. Я мчусь по подъездной аллее, выскакиваю за ворота, и, хотя я все время кричу, слышно, как звон браслетов настигает меня в темноте. Этот звон становится все громче и громче по мере того, как мы бежим по длинному склону холма, а потом по мосту, ведущему к главной дороге, где со скоростью шестьдесят миль в час мчатся автомобили с ярко горящими фарами.
Потом где-то позади я слышу визг автомобильных шин, тормозящих по дорожному покрытию. Наступает тишина, и вдруг до меня доходит, что браслеты у меня за спиной больше не звенят.
Бедная мама.
Если бы только она могла пожить еще немного.
Я допускаю, что она меня страшно перепугала этими своими кроликами, но то была не ее вина, да к тому же между нами всегда происходили странности. Я научился рассматривать их как своего рода воспитательный процесс, приносящий мне больше пользы, нежели вреда. Но если бы она прожила дольше, дабы завершить мое воспитание, я уверен, что никогда бы не имел тех проблем, о которых я вам рассказывал несколько минут назад.
Теперь мне хотелось бы к ним вернуться. Вообще-то я не собирался затевать весь этот разговор о своей матери. К тому, о чем я начал говорить, она никакого отношения не имеет. Больше не скажу о ней ни слова.
Я говорил вам о старых девах в моем приходе. Мерзко звучит "старая дева", правда? Будто речь идет либо о волокнистой старой курице со сморщенным клювом, либо об огромном вульгарном чудовище, которое без конца кричит и расхаживает по дому в рейтузах для верховой езды. Но не таковы мои старые девы. Они были опрятными, здоровыми, стройными дамами, зачастую высокообразованными и состоятельными, и я уверен, что средний неженатый мужчина был бы рад иметь их подле себя.
Сперва, приняв должность приходского священника, я чувствовал себя весьма неплохо. Мое призвание и облачение, в известной степени, разумеется, защищали меня. В придачу я напустил на себя вид невозмутимого достоинства, что, по моим расчетам, должно было отбивать охоту к проявлениям фамильярности. В результате в течение нескольких месяцев я смог свободно передвигаться среди прихожан, и никто не позволял себе взять меня под руку на благотворительном базаре или же коснуться своими пальцами моих пальцев, передавая мне во время вечерней трапезы потирную чашу. Я был очень счастлив. Я чувствовал себя лучше, чем чувствовал многие годы до этого. Даже эта моя нервная привычка при разговоре почесывать мочку уха указательным пальцем стала исчезать.
Это было то, что я называю моим первым периодом, и он продолжался приблизительно полгода. Потом возникли проблемы.
Наверное, мне следовало бы знать, что здоровый мужчина вроде меня не может бесконечно избегать вовлечения в неприятности, полагаясь лишь на соблюдение приличной дистанции между собой и дамами. Так не бывает. Результат получается прямо противоположный.
Я видел, как они тайком посматривают в мою сторону во время партии в вист, как перешептываются друг с дружкой, кивают головами, облизывают губы, посасывают свои сигареты, строят планы, как лучше подступиться, притом всегда шепотом... Иногда до меня доносились обрывки их разговора: "Какой застенчивый... немножко нервный, правда?.. слишком уж напряжен... ему недостает дружеского общения... да он и сам не прочь раскрепоститься... мы должны научить его расслабляться". Минуло несколько недель, и постепенно они принялись преследовать меня. Я чувствовал, что происходит, хотя поначалу они ничем определенным себя не обнаруживали.
То был мой второй период. Он длился почти год и оказался весьма утомительным. Но это был рай по сравнению с третьим периодом и заключительной фазой.
Ибо теперь, вместо того чтобы вести по мне спорадический огонь из укрытия, атакующие, презрев опасности, стали нападать со штыками наперевес. Это было ужасно и вызывало страх. Ничто так не лишает мужчину присутствия духа, как неожиданное нападение. Впрочем, я не трус. Я постою за себя против любого человека моей комплекции при любых обстоятельствах. Однако такой натиск - теперь я в этом убежден - осуществлялся большими силами, действующими как одно умело координируемое соединение.
Первым нарушителем явилась мисс Элфинстоун, высокая женщина с бородавками. Я зашел к ней как-то днем с просьбой о пожертвовании на новые мехи для органа, и в результате довольно милой беседы в библиотеке она благосклонно протянула мне чек на две гинеи. Я сказал ей, чтобы она не утруждала себя и не провожала меня до дверей, после чего вышел в холл, чтобы надеть шляпу, и уже потянулся было за ней, как вдруг - она, должно быть, шла за мной на цыпочках, - вдруг совершенно неожиданно я почувствовал, что она взяла меня под руку своей голой рукой. Секунду спустя она сплела свои пальцы с моими и принялась с силой пожимать мою ладонь, будто то был пульверизатор.
– Вы и вправду такой преподобный, каким всегда стараетесь казаться? прошептала мисс Элфинстоун.
Ну и дела!
Могу лишь вам сказать, что, когда она взяла меня под руку, у меня возникло такое чувство, будто кобра обвила мое запястье. Я отпрыгнул в сторону, распахнул парадную дверь и, не оглядываясь, побежал по дорожке.
Буквально на следующий день мы проводили в деревне распродажу дешевых вещей на благотворительном базаре (опять же, чтобы собрать деньги на новые мехи). Процедура заканчивалась, я стоял в углу, мирно попивая чай и посматривая на деревенских жителей, толпившихся вокруг прилавков... И тут я услышал рядом голос: "О господи, какой же у вас голодный взгляд!" В следующее мгновение длинное гибкое тело прильнуло к моему телу, а рука с красными ногтями пыталась запихать в мой рот толстый кусок кокосового торта.
– Мисс Прэттли! - вскричал я. - Умоляю вас!
Однако она уже прижала меня к стене, а с чашкой в одной руке и с блюдцем в другой я был бессилен сопротивляться. Я почувствовал, как меня всего бросило в пот, и если бы рот у меня не был забит тортом, который она в него запихивала, то, честное слово, я бы закричал.
Пренеприятное происшествие, но впереди меня ждали худшие испытания.
Следующей была мисс Анвин. Мисс Анвин оказалась близкой приятельницей мисс Элфинстоун и мисс Прэттли, и уже этого, разумеется, было достаточно, чтобы я проявлял крайнюю осмотрительность. И кто бы мог подумать, что именно она, мисс Анвин, тихая, кроткая мышка, которая всего лишь за несколько недель перед тем преподнесла мне новую подушечку для коленопреклонения, изящно расшитую своими собственными руками, кто бы мог подумать, что она может позволить себе вольности по отношению к другому человеку? И когда она попросила меня сопроводить ее в склеп, чтобы я показал ей древнесаксонские росписи, мне и в голову не могло прийти, что тут таится какое-то коварство. Но именно так и случилось.
Я не намерен описывать тот инцидент - для меня это слишком мучительно. Да и те, что последовали вслед за ним, были не менее чудовищны. Едва ли не каждый день с тех пор имело место какое-нибудь новое проявление бесчеловечного обращения со мной. Нервы у меня сдали. Иногда я попросту не понимал, что со мной. На свадьбе юной Глэдит Питчер я стал читать заупокойную службу. Во время крещения очередного ребенка миссис Харрис я уронил его в купель и неудачно окунул. На шее у меня снова появилась сыпь, которой не было больше двух лет и за которую мне неловко, и возобновилось это раздражающее почесывание мочки уха. Даже волосы стали вылезать у меня вместе с зубьями расчески. Чем резвее я отступал, тем резвее они преследовали меня. Таковы женщины. Ничто их так не возбуждает, как проявление в мужчине скромности и застенчивости. И они вдвойне настойчивы, ежели им удается разглядеть - и здесь я должен сделать самое трудное признание, - ежели им удается разглядеть, как они разглядели во мне, тайный проблеск желания, светящийся в глубине глаз.
В действительности я был без ума от женщин.
Да-да, знаю. Вам трудно в это поверить после всего, что я рассказал, но это истинная правда. И поймите, я тревожился только тогда, когда они касались меня своими пальцами или прижимались ко мне своими телами. На безопасном расстоянии я бы часами любовался ими с тем необыкновенным восторгом, который и вы, наверное, испытываете, когда любуетесь каким-нибудь существом, не смея до него дотронуться, - спрутом, например, или длинной ядовитой змеей. Я любил смотреть на гладкую белую руку, выскальзывающую из рукава, обнаженную, точно очищенный банан. Я мог прийти в необыкновенное волнение, глядя на девушку, идущую по комнате в облегающем платье; и особенно мне нравился вид сзади пары ног на высоких каблуках - какая пружинистость за коленями, притом и сами ноги упруги, будто сделаны из прочного эластика, натянутого едва ли не до предела, но не совсем. Иногда, сидя летним днем возле окна в гостиной леди Бердвелл, я поглядывал поверх чайной чашки в сторону плавательного бассейна, и непомерный трепет охватывал меня при виде участка кожи на загорелом животе, между верхней и нижней частями купальника.
В том, что возникают такие мысли, ничего дурного нет. Все мужчины время от времени дают им приют. У меня же они вызывали ужасное чувство вины. Не я ли, спрашивал я себя, несу невольную ответственность за бесстыдное поведение этих дам? Не проблеск ли в моих глазах (который я не могу контролировать) постоянно возбуждает страсти и подстрекает их? Не посылаю ли я им бессознательно то, что известно как зазывающий сигнал, всякий раз, когда гляжу в их сторону?
Или же такое жестокое поведение свойственно женской натуре?
Я имел весьма ясное представление о том, каков ответ на этот вопрос, но он был недостаточно хорош для меня. Такая уж у меня совесть, что ее трудно успокоить догадками; ей нужны доказательства. Я обязан был узнать, кто в данном случае является виновной стороной - я или они, и с таковым намерением решил провести эксперимент собственного изобретения с использованием крыс Спеллинга.
Примерно за год до этого я имел кое-какие проблемы с одним неприятным мальчиком, певчим по имени Билли Спеллинг. Три воскресенья подряд этот юноша приносил в церковь двух белых крыс и пускал их гулять по полу во время моей проповеди. В конце концов я конфисковал животных, отнес их домой и поместил в ящик в сарае, расположенном в нижней части сада. Кормил я их исключительно из гуманных соображений, и в результате, но без какого-либо поощрения с моей стороны, твари стали очень быстро размножаться. Из двух получилось пять, а из пяти - двенадцать.
Именно тогда я решил использовать крыс в научных целях. Число самок и самцов было абсолютно одинаково, по шестеро тех и других, так что условия были идеальными.
Сначала я развел их по половому признаку, поместив в две отдельные клетки, и оставил в таком положении на целых три недели. Крыса - весьма похотливое животное, и любой зоолог вам скажет, что для них это чрезмерно долгий период разлуки. Я бы сказал, что, по грубому подсчету, неделя вынужденного безбрачия для крысы равна приблизительно году такого же обхождения с человеком вроде мисс Элфинстоун или мисс Прэттли; как вы понимаете, я честно старался воспроизвести реальные условия.
Когда три недели закончились, я взял объемистый ящик, который был разделен посередине небольшой перегородкой, и поместил самок в одну половину, а самцов - в другую. Перегородка состояла всего лишь из трех голых проводов, расположенных на расстоянии одного дюйма друг от друга, однако по проводам шел мощный электрический ток.
Чтобы сообщить процедуре налет реальности, я каждой самке дал имя. Самую крупную, у которой к тому же были самые длинные усы, я назвал мисс Элфинстоун. Та, что с коротким толстым хвостом, стала мисс Прэттли. Самая маленькая из них - мисс Анвин... и так далее. Самцами - всеми шестью - был я.
Я придвинул стул и откинулся на нем, чтобы понаблюдать, каков будет результат.
Все крысы по природе подозрительны, и, когда я поместил представителей и того, и другого пола в ящик, разделенный только проволокой, ни одна из них не пошевелилась. Самцы пристально смотрели на самок сквозь перегородку. Самки смотрели на них в ответ, ожидая, когда самцы двинутся вперед. Я видел, что обе стороны пребывают в возбужденном напряжении. Шевелились усы, дергались носы, и время от времени чей-то длинный хвост резко бил о стену ящика.
Спустя какое-то время первый самец отделился от своей группы и осторожно двинулся к перегородке, прижавшись к земле. Он коснулся проволоки и был сразу же убит электрическим током. Остальные одиннадцать крыс застыли и не двигались.
Последовал период, продолжавшийся девять с половиной минут, во время которого ни одна крыса не шевелилась, однако я обратил внимание на то, что, если все самцы смотрели на мертвое тело своего товарища, глаза самок были устремлены только на самцов.
Неожиданно мисс Прэттли с коротким хвостом не смогла более сдерживаться. Она бросилась вперед, ударилась о проволоку и упала замертво.
Самцы еще ниже прижались к земле и задумчиво смотрели на трупы возле перегородки. Самки, казалось, тоже были несколько потрясены; наступил очередной период ожидания, притом ни одна из крыс не двигалась.
Теперь мисс Анвин начала обнаруживать признаки нетерпения. Она внятно фыркнула и повела подвижным розовым кончиком носа, потом вдруг стала дергаться вверх-вниз, будто делала выжимание в упоре. Она оглянулась на своих четырех приятельниц и высоко задрала хвост, как бы говоря: "Я пошла, девочки"; живо рванувшись вперед, она просунула голову сквозь проволоку и была убита.
Через шестнадцать минут свой первый шаг сделала мисс Фостер... Настоящая мисс Фостер разводила кошек и недавно имела наглость повесить на своем доме на Хай-стрит вывеску "Кошатник мисс Фостер". Вследствие своего долгого общения с этими существами она, похоже, переняла их самые отвратительные качества, и, когда она оказывалась близко от меня в какой-нибудь комнате, я ощущал слабый, но острый запах кошки, несмотря на то что мисс Фостер курила папиросы. Она никогда не умела особо контролировать свои низменные инстинкты, и потому я с некоторым удовольствием наблюдал теперь, как глупо покончила с собой в последнем отчаянном движении к мужскому полу ее тезка.
Следующей была некая мисс Монтгомери-Смит, маленькая решительная женщина, которая как-то попыталась заставить меня поверить, будто она обручена с епископом. Крыса с ее именем умерла, пытаясь проползти на животе под нижней проволокой, и должен сказать, что я счел это справедливым итогом того, как мисс Монтгомери-Смит прожила свою жизнь.
Пятой была мисс Пламли, хитрая особа, которая постоянно опускала адресованные мне записочки в мешок для сбора денежных пожертвований. Буквально в прошлое воскресенье я в ризнице подсчитывал деньги после утренней службы и наткнулся на одну из записочек, спрятанную в сложенной купюре в десять шиллингов. "Ваше бедное горло звучало хрипло во время сегодняшней проповеди, - говорилось в ней. - Дозвольте мне принести вам настоенное на вишне лекарство, благотворно действующее на органы грудной клетки, моего собственного изготовления, чтобы облегчить ваши страдания. Юнис Пламли".
Хвостатая мисс Пламли неторопливо подошла к проволоке, понюхала центральную жилу кончиком своего носа, но приблизилась чересчур близко, в результате по ее телу прошло двести сорок вольт переменного тока.
Пять самцов не трогались с места, глядя, как свершаются убийства.
С женской стороны теперь оставалась только мисс Элфинстоун.
Целых полчаса ни она, ни самцы не двигались. Наконец один из самцов слегка пошевелился, шагнул было вперед, замялся в нерешительности, решил, что лучше не рисковать, и снова принял прежнюю сидячую позу.
Должно быть, это чрезвычайно огорчило мисс Элфинстоун, ибо она с горящими глазами ринулась вперед и в затяжном прыжке полетела на проволоку. Это был эффектный прыжок, и он ей почти удался, однако одна из задних лап задела верхнюю жилу, и самка погибла, составив компанию остальным представительницам своего пола.
Не могу сказать вам, сколько радости мне доставил этот простой и, пусть я и сам это говорю, довольно остроумный эксперимент. Одним ударом я вскрыл невероятно сладострастный характер женской натуры, которая ни перед чем не остановится. Пол, к которому я принадлежу, был реабилитирован, моя собственная совесть была очищена от подозрений. Вызывающие неловкость вспышки вины, отчего я постоянно страдал, вмиг вылетели в окно. Я почувствовал себя очень сильным и уверенным от сознания, что я невиновен.
В продолжение нескольких минут я забавлялся мыслью о том, что можно бы пропустить токи по черной железной изгороди, окружавшей мой сад, а может, и ворот хватило бы. Тогда бы я смог удобно устроиться в кресле в библиотеке и смотреть в окно, как настоящие мисс Элфинстоун, Прэттли и Анвин бросаются одна за другой вперед и сполна расплачиваются за преследование невинного мужчины.
Какие глупые мысли!
Что я теперь действительно должен сделать, решил я, так это возвести вокруг себя нечто вроде невидимой электрической изгороди, сооруженной исключительно из моральных устоев. За ними я буду в полной безопасности, тогда как враги один за другим будут набрасываться на проволоку.
Начну с того, что выработаю в себе грубую манеру общения. Со всеми женщинами я буду разговаривать строго и воздержусь от того, чтобы им улыбаться. Если кто-то из них попытается приблизиться ко мне, не отступлю ни на шаг. Я буду твердо занимать свою позицию, сурово смотреть на женщину, и, если она скажет что-то такое, что покажется мне неприличным, я резко ей отвечу.
Именно в таком настроении я и отправился на следующий день к леди Бэрдвелл, которая собрала гостей поиграть в теннис.
Сам я в теннис не играю, однако ее светлость любезно пригласила и меня, чтобы я был среди гостей, если игра затянется за шесть часов. Я полагаю, она считала, что присутствие священника сообщит собранию некий настрой, и, вероятно, надеялась уговорить меня повторить то представление, которое я дал в прошлый раз, когда я час с четвертью сидел за роялем и развлекал гостей подробным рассказом об эволюции мадригала в продолжение веков.
Я подъехал к воротам на велосипеде ровно в шесть часов и покатил по длинной дорожке к дому. Была первая неделя июня, и по обеим сторонам дорожки во множестве расцветали розовые и лиловые рододендроны. Я чувствовал себя необыкновенно беспечно и бесстрашно. Эксперимент с крысами, который я провел накануне, гарантировал, что меня никто не захватит врасплох. Я точно знал, чего мне следует ожидать, и был соответственно вооружен. Вокруг меня была возведена своего рода изгородь.
– А, добрый вечер, святой отец, - воскликнула леди Бэрдвелл, идя мне навстречу с протянутыми руками.
Я стоял и смотрел ей прямо в глаза.
– Как там Бэрдвелл? - фамильярно спросил я. - Все еще в городе?
Вряд ли, чтобы она когда-либо слышала, чтобы о лорде Бэрдвелле так отзывался тот, кто никогда прежде и не встречался с ним. Она замерла, взглянула на меня подозрительно, но не знала, что и ответить.
– Пойду присяду, если позволите, - сказал я и двинулся мимо нее к террасе, где человек десять гостей, удобно устроившись в плетеных креслах, потягивали напитки. В основном это были женщины - обычное сборище; на всех белые теннисные костюмы, и, когда я шел среди них, мне показалось, что скромное черное одеяние в данном случае отмежевывает меня от них настолько, насколько необходимо.
Дамы приветствовали меня улыбками. Я кивнул им и опустился в свободное кресло, однако не стал улыбаться в ответ.
– Пожалуй, я закончу свою историю в другой раз, - говорила мисс Элфинстоун. - Не думаю, что священник одобрит ее.
Она захихикала и лукаво на меня посмотрела. Я знал, она ждет, что и я разражусь нервным смешком и произнесу свою обычную фразу насчет того, какие у меня широкие взгляды, - но ничего подобного я себе не позволил. Я лишь приподнял краешек верхней губы настолько, насколько хватило для презрительной усмешки (я ее отрепетировал утром перед зеркалом), и затем громко произнес:
– Mens sana in corpore sano.
– Что это значит? - воскликнула мисс Элфинстоун. - Повторите еще раз, святой отец.
– В здоровом теле здоровый дух, - ответил я. - Это семейный девиз.
После этого наступила довольно продолжительная тишина. Я видел, как женщины переглядываются и, жмурясь, покачивают головами.
– Священник хандрит, - объявила мисс Фостер, та самая, которая разводит кошек. - Думаю, священнику нужно выпить.
– Благодарю вас, - сказал я, - но я не пью. Вы же знаете.
– Тогда позвольте, я принесу вам стаканчик холодного крюшона?
Последняя фраза прозвучала мягко и неожиданно, откуда-то из-за моей спины справа, и в голосе говорившей послышалось такое искреннее участие, что я обернулся.
Я узрел даму необычайной красоты, которую видел прежде только раз, примерно месяц назад. Ее звали мисс Роуч, и я вспомнил, что тогда она поразила меня как человек весьма незаурядный. Особое впечатление на меня произвели ее мягкость и сдержанность, а то обстоятельство, что в ее присутствии я чувствовал себя удобно, без сомнения, доказывало, что это не тот человек, который станет на меня покушаться.
– Вы, должно быть, утомились, проделав на велосипеде такой путь, говорила мисс Роуч.
Я повернулся в кресле и внимательно посмотрел на нее. Она и вправду производила сильное впечатление - необычайно мускулиста для женщины, с широкими плечами, крепкими руками и икрами. После предпринятой днем физической работы ее лицо сияло здоровым красным блеском.
– Большое вам спасибо, мисс Роуч, - сказал я, - но я никогда не употребляю алкоголь ни в каком виде. Разве что стаканчик лимонаду...
– Крюшон готовится только из фруктов, падре.
Как я люблю тех, кто называет меня "падре"! В этом слове слышится какой-то военный отзвук, вызывающий в воображении представление о строгой дисциплине и офицерском достоинстве.
– Крюшон? - произнесла мисс Элфинстоун. - Да он безвреден.
– Мой дорогой, да это чистый витамин С, - сказала мисс Фостер.
– Гораздо лучше, чем шипучий лимонад, - сказала леди Бэрдвелл. Углекислый газ отрицательно действует на желудочную оболочку.
– Сейчас я принесу вам крюшон, - сказала мисс Роуч, любезно мне улыбаясь. Это была добрая, открытая улыбка, и в уголках рта не видно было и намека на коварство или озорство.
Мисс Роуч поднялась и направилась к столу с напитками. Я видел, как она чистит апельсин, потом яблоко, потом огурец, потом виноград и все это складывает в стакан. Потом она налила туда изрядное количество жидкости из бутылки, этикетку на которой я не сумел разглядеть без очков, однако мне подумалось, что я увидел на ней имя Джим, или Тим, или Пим, или что-то похожее.
– Надеюсь, там еще осталось, - крикнула леди Бэрдвелл. - Мои ненасытные дети так это любят.
– Тут еще много, - отвечала мисс Роуч и, принеся напиток, поставила стакан передо мной на столик.
Еще не пробуя, я легко догадался, почему дети так его любят. Напиток был янтарно-красного цвета, в нем плавали куски фруктов вместе с кубиками льда, а сверху мисс Роуч положила веточку мяты. Я догадался, что мята положена специально для меня, чтобы устранить приторность месива, которое в противном случае предназначалось бы явно для молодежи.
– Слишком сладко для вас, падре!
– Восхитительно, - сказал я, потягивая напиток. - Просто замечательно.
Было жаль после всех хлопот мисс Роуч проглотить крюшон мигом, но он действовал так освежающе, что удержаться я не мог.
– Позвольте приготовить вам еще один крюшон!
Мне понравилось, что она подождала, пока я поставлю стакан на стол, вместо того чтобы пытаться вырвать его у меня из рук.
– Мяту я на вашем месте не стала бы есть, - сказала мисс Элфинстоун.
– Пожалуй, принесу еще бутылку, - громко сказала леди Бэрдвелл. - Вам она наверняка понадобится, Милдред.
– Принесите, пожалуйста, - ответила мисс Роуч. - Сама я могу пить крюшон галлонами, - она обращалась ко мне. - И не думаю, что вы можете сказать про меня, будто я, что называется, изнурена.
– Ну что вы, - с жаром ответил я.
Я принялся снова наблюдать, как она готовит для меня напиток. Мышцы руки, которой она взяла бутылку, перекатывались под кожей. Шея, если смотреть сзади, была необычайно красива, не тонкая и жилистая, как у так называемых современных красавиц, а толстая и сильная, и там, где выступали жилы, тянулась едва заметная выпуклость. Непросто было определить возраст такого человека, но я не думаю, чтобы ей было больше сорока восьми - сорока девяти лет.
Едва я допил второй стакан крюшона, как меня охватило поистине необыкновенное чувство. Мне показалось, будто я выплываю из кресла, а подо мной катятся теплые волны и поднимают меня все выше и выше. Я чувствовал себя бодрым, как пузырек воздуха, и мне казалось, что все вокруг меня скачет вверх-вниз и тихо кружится туда-сюда. Все это было очень приятно, и меня захватило почти неодолимое желание спеть песню.
– Вам хорошо? - прозвучал голос мисс Роуч откуда-то издалека, и когда я повернулся в ее сторону, то с удивлением увидел, как близко от меня она находится. Она тоже словно прыгала вверх-вниз.
– Чудесно, - ответил я. - Я чувствую себя чудесно.
У нее было розовое лицо, и находилось оно так близко от моего, что я мог разглядеть даже бледный пушок на щеках, и то, как солнечные лучи выхватывали каждую волосинку и заставляли сверкать золотом. Я поймал себя на том, что мне захотелось протянуть руку и провести пальцами по ее щекам. Сказать по правде, я бы не стал возражать, если бы и она проделала то же самое со мной.
– Послушайте, - мягко произнесла мисс Роуч. - Как насчет того, чтобы мы вдвоем прогулялись по саду и полюбовались люпинами?
– Замечательно, - ответил я. - Прекрасно. Все, что хотите.
В саду леди Бэрдвелл, возле площадки для игры в крокет стоит маленький летний домик в стиле королей Георгов, и следующее, что я помню, это то, что я сижу в нем на чем-то вроде шезлонга, а мисс Роуч - рядом со мной. Я по-прежнему прыгал вверх-вниз, да и она тоже, да, пожалуй, и летний домик, но чувствовал я себя превосходно. Я спросил мисс Роуч, не хочет ли она, чтобы я спел ей песню.
– Не сейчас, - сказала мисс Роуч, обхватывая меня руками и прижимая к своей груди так крепко, что мне стало больно.
– Не надо, - растаяв, произнес я.
– Так лучше, - проговорила она. - Так ведь лучше, правда?
Попытайся мисс Роуч или кто-либо из женщин проделать со мной такое час назад, я даже не знаю, что бы произошло. Думаю, скорее всего я бы лишился чувств. Может быть, и умер бы. Но теперь я получал удовольствие от того, что эти огромные голые руки касаются моего тела! К тому же - и это самое удивительное - я испытывал желание ответить взаимностью.
Большим и указательным пальцами взяв мочку ее левого уха, я игриво потянул его вниз.
– Скверный мальчишка, - сказала мисс Роуч.
Я потянул за ухо сильнее и слегка стиснул мочку. Это вызвало у нее такой прилив страсти, что она принялась хрюкать и храпеть, как свинья. Дыхание ее становилось громким и затрудненным.
– Поцелуй меня, - приказала она.
– Что? - спросил я.
– Ну же, целуй меня.
В этот момент я увидел ее рот. Я увидел ее хищный рот, медленно надвигающийся на меня, начинающий раскрываться, приближающийся все ближе и ближе и открывающийся все шире и шире, и - оцепенел от ужаса.
– Нет! - закричал я. - Не надо! Не надо, мамочка, не надо!
Только одно могу вам сказать: никогда в жизни не видел я ничего страшнее этого рта. Я попросту не мог вынести, чтобы он на меня вот так надвигался. Будь это раскаленный утюг, который кто-то подносил к моему лицу, я не был бы так ошеломлен, клянусь, не был бы. Сильные руки обхватили меня и прижали книзу, так что я не мог двигаться, а рот открывался все шире и шире, и потом он как-то навис надо мной - огромный, мокрый, похожий на пещеру, - и в следующую секунду я оказался в нем.
Я очутился внутри этого огромного рта, распластавшись на животе вдоль языка, притом ноги мои оказались где-то в районе горла. Инстинктивно я понимал, что если немедленно не вырвусь на свободу, то буду проглочен живьем - как тот маленький кролик. Я чувствовал, как мои ноги затягивает в горло, и тогда я выбросил руки и схватился за нижние передние зубы, цепляясь, таким образом, за жизнь. Моя голова покоилась у входа в рот, между губами. Я даже мог разглядеть кусочек внешнего мира - солнечные лучи, падающие на полированный деревянный пол летнего домика, и гигантскую ногу на полу в белой кроссовке.
Я хорошенько ухватился за кончики зубов и, несмотря на то, что меня продолжало засасывать, медленно подтягивался к дневному свету, пока вдруг верхние зубы не опустились на мои костяшки, застучали, и я вынужден был отнять руки. Я заскользил вниз по горлу ногами вперед, пытаясь ухватиться по пути за что-нибудь, но все было такое гладкое и скользкое, что я так и не смог этого сделать. Проскальзывая мимо коренных зубов, я мельком увидел, как слева сверкнуло золото, а тремя дюймами дальше я увидел над собой, должно быть, язычок, свешивающийся подобно толстому красному сталактиту с верхней поверхности горла. Я схватился за язычок обеими руками, однако он выскользнул у меня из пальцев, и я продолжил скатываться вниз.
Помню, что я кричал о помощи, но едва ли мог слышать звук собственного голоса, заглушаемый шумом ветра, вызванного дыханием обладательницы горла. Ветер, похоже, все время был штормовой, притом до странности неустойчивый, и попеременно то очень холодный (при вдохе), то очень горячий (при выдохе).
Мне удалось зацепиться локтями за острый мясистый бугорок - полагаю, то был надгортанник, - и какое-то мгновение я висел на нем, противясь затягиванию и нащупывая ногами какую-нибудь опору на стенке гортани, однако горло сделало сильное глотательное движение, меня отшвырнуло, и я снова полетел вниз.
Дальше мне было не за что уцепиться, я направлялся все ниже и ниже, пока мои ноги не повисли подо мной на передних подступах к желудку, и я почувствовал мощную перистальтику, захватывающую мои ноги в области лодыжек и затягивающую меня все ниже и ниже...
Высоко наверху, на открытом воздухе, слышалось далекое бормотание женских голосов:
– Этого не может быть...
– Но, моя дорогая Милдред, как это ужасно...
– Он, должно быть, с ума сошел...
– Ваш бедный рот, только взгляните на себя...
– Сексуальный маньяк...
– Садист...
– Надо написать епископу...
А потом все голоса заглушил голос мисс Роуч, она, точно попугай, принялась хрипло выкрикивать ругательства:
– Ему еще, черт побери, повезло, что я не убила его, этого мерзавца!.. Я ему говорю, слушай, говорю я, если мне когда-нибудь понадобится тащить зубы, я пойду к дантисту, а не к чертову священнику... Да и повода я ему не давала!..
– А где он сейчас, Милдред?
– Кто его знает? Наверное, в этом чертовом летнем домике.
– Девочки, пошли выкорчуем его оттуда!
О-ля-ля! Оглядываясь сейчас, три недели спустя, на случившееся, я не знаю, как пережил кошмар того ужасного дня и не сошел с ума.
Весьма опасно иметь дело с такой шайкой ведьм, и, если бы им удалось схватить меня в летнем домике, пока у них кипела кровь, они бы скорее всего разорвали меня на части. Либо потащили за руки и за ноги лицом вниз в полицейский участок, а леди Бэрдвелл и мисс Роуч возглавили бы процессию по главной улице деревни.
Но, разумеется, они не поймали меня.
Они не поймали меня тогда и не поймали до сих пор, и если удача и дальше будет сопутствовать мне, то, думаю, у меня есть неплохой шанс вообще ускользнуть от них или хотя бы не встречаться с ними несколько месяцев, пока они не забудут эту историю.
Как вы можете догадаться, я принужден пребывать исключительно в одиночестве и не принимаю участия в публичных делах и общественной жизни. Я прихожу к выводу, что литературное творчество - самое спасительное занятие в такое время, и провожу ежедневно много часов, играя с предложениями. Каждое предложение я рассматриваю как колесико, и в последнее время у меня появилось желание выстроить несколько сот их в ряд, чтобы зубцы их сцепились, как шестерни, но чтобы колеса были разных размеров и вращались с разной скоростью. Я пытаюсь приставить самое большое непосредственно к самому маленькому так, чтобы большое, медленно вращаясь, заставляло маленькое крутиться так быстро, чтобы оно гудело.
По вечерам я по-прежнему пою мадригалы, но мне ужасно не хватает моего клавесина.
Но вообще-то здесь не так уж и плохо, и я устроился настолько удобно, насколько позволили обстоятельства. У меня маленькая комнатка, расположенная почти наверняка в переднем отделе двенадцатиперстной кишки, - там, где она вертикально уходит вниз перед правой почкой. Пол совершенно ровный - по сути, это первое ровное место, которое мне попалось во время того ужасного спуска по горлу мисс Роуч, и единственное, где вообще можно остановиться. Над головой я вижу мясистое на вид отверстие, которое, как я полагаю, является привратником желудка, где желудок входит в небольшую кишку (я все еще помню некоторые из тех диаграмм, которые показывала мне моя мать), а подо мной - смешная дырочка в стене, где панкреатический канал примыкает к нижнему отделу двенадцатиперстной кишки.
Все это чуточку странно для человека консервативных вкусов, вроде меня. Лично я предпочитаю дубовую мебель и паркетный пол. Но здесь, впрочем, есть одна вещь, которая весьма мне нравится. Это стены. Они красивые и мягкие, покрыты чем-то вроде набивочного материала, и преимущество их в том, что я могу налетать на них сколько угодно и при этом мне не больно.
Тут есть еще несколько человек, что довольно удивительно, но, благодаря Богу, все они мужчины. В силу какой-то причины на них белые одежды, и они суетятся вокруг, делая вид, будто очень заняты. В действительности же они крайне невежественны и, похоже, даже не понимают, где находятся. Я пытаюсь рассказать им, но они и слушать не хотят. Иногда я так сержусь, что выхожу из себя и начинаю кричать, и тогда на их лицах появляется плутоватое недоверчивое выражение, они медленно отступают и говорят: "Ну, успокойтесь. Успокойтесь же, святой отец".
Что с ними говорить?
Но есть там и один пожилой человек - он навещает меня каждое утро после завтрака, - и кажется, что он ближе ощущает реальность, чем остальные. Он вежлив, держится с достоинством и, мне кажется, одинок, потому что ничего так не любит, как сидеть тихо в моей комнате и слушать, как я разговариваю. Одна беда - едва мы затрагиваем тему нашего местопребывания, как он предлагает мне бежать. Утром он снова об этом заговорил, и мы крупно поспорили.
– Ну разве вы не понимаете, - терпеливо сказал я, - что я не хочу бежать.
– Мой дорогой святой отец, но почему же?
– Еще раз говорю вам - потому, что там меня повсюду ищут.
– Кто?
– Мисс Элфинстоун, мисс Роуч, мисс Прэттли и все остальные.
– Какая чушь.
– Еще как ищут! И думаю, и вас ищут, но вы в этом не признаетесь.
– Нет, друг мой, меня они не ищут.
– Тогда позвольте узнать, что именно вы здесь делаете?
Вопросец для него трудноватый. Я вижу, что он не знает, как и ответить.
– Клянусь, вы забавлялись с мисс Роуч, и она вас проглотила точно так же, как меня. Клянусь, именно так все и было, только вам стыдно признаться.
Едва я произнес это, он погрустнел, и вид у него при этом был такой расстроенный, что мне стало жаль его.
– Хотите, я спою вам песню? - спросил я.
Но он, ничего не ответив, поднялся и тихо вышел в коридор.
– Выше голову, - крикнул я ему вслед. - Не отчаивайтесь. Чем утешиться - всегда найдется.
(Правдивая история)
– Все нормально, - говорил врач. - Лежите спокойно.
Голос его звучал где-то далеко, и казалось, он кричит на нее.
– У вас сын.
– Что?
– У вас чудесный сын. Понимаете? Чудесный. Слышали, как он плакал?
– С ним все в порядке, доктор?
– Разумеется, в порядке.
– Прошу вас, дайте мне на него взглянуть.
– Скоро вы его увидите.
– Вы уверены, что с ним все в порядке?
– Совершенно уверен.
– Он еще плачет?
– Попытайтесь отдохнуть. Вам не о чем беспокоиться.
– А почему он больше не плачет, доктор? Что случилось?
– Да не волнуйтесь вы так. Все нормально.
– Я хочу видеть его. Пожалуйста, позвольте мне посмотреть на него.
– Дорогая моя, - сказал врач, похлопывая ее по руке. - У вас чудесный, здоровый ребенок. Разве вы не верите тому, что я говорю?
– А что это там женщина делает с ним?
– Вашего ребенка готовят к тому, чтобы на него было приятно смотреть, сказал врач. - Мы его немножко вымоем, вот и все. Дайте нам минутку.
– Клянетесь, что с ним все в порядке?
– Клянусь. А теперь лежите спокойно. Закройте глаза. Ну, закройте же. Вот так. Так-то лучше. Умница...
– Я так молилась, чтобы он выжил, доктор.
– Разумеется, он будет жить. О чем вы говорите?
– Другие же не выжили.
– Что?
– Из других моих детей ни один не выжил, доктор.
Врач стоял возле кровати и смотрел на бледное, изможденное лицо молодой женщины. До сегодняшнего дня он ее никогда не видел. Они с мужем были новыми людьми в городе. Жена хозяина гостиницы, которая пришла помочь принять роды, говорила, что муж ее работает в местной таможне на границе и что они неожиданно прибыли в гостиницу с одним чемоданом и сумкой три месяца назад. Муж был пьяницей, говорила жена хозяина гостиницы, заносчивый, властный, задиристый, а вот молодая женщина была тихой и набожной. И очень грустной. Она никогда не улыбалась. За те несколько недель, что она там прожила, жена хозяина гостиницы ни разу не видела, чтобы она улыбнулась. Ходили слухи, что это третий брак мужа, одна его жена умерла, а другая развелась с ним в силу неприглядных причин. Но то были только слухи.
Доктор нагнулся и натянул простыню повыше на грудь пациентки.
– Вам не о чем тревожиться, - мягко произнес он. - У вас совершенно нормальный ребенок.
– То же самое мне говорили и о других детях. Но я всех их потеряла, доктор. За последние восемнадцать месяцев я потеряла троих своих детей, поэтому не вините меня, что я нервничаю.
– Троих?
– Это мой четвертый... за четыре года.
Врач беспокойно переступил с ноги на ногу.
– Вряд ли вы понимаете, что это значит, доктор, потерять их всех, всех троих, по очереди, одного за другим. Они и сейчас у меня перед глазами. Я вижу лицо Густава так ясно, как будто он лежит рядом со мной в постели. Густав был замечательным мальчиком, доктор. Но он всегда болел. Ужасно, когда они все время болеют и нельзя ничем им помочь.
– Знаю.
Женщина открыла глаза, несколько секунд пристально смотрела на врача, потом снова закрыла их.
– Мою маленькую девочку звали Идой. Она умерла накануне Рождества. То есть всего лишь четыре месяца назад. Как бы мне хотелось, чтобы вы видели Иду, доктор.
– Теперь у вас другой ребенок.
– Но Ида была такая красивая.
– Да, - сказал врач. - Я знаю.
– Откуда вы можете это знать? - вскричала она.
– Я уверен, что это был прекрасный ребенок. Но и этот тоже красивый.
Врач отвернулся от кровати и стал смотреть в окно. Был дождливый серый апрельский день, и он видел красные крыши домов на другой стороне улицы. Огромные капли дождя стучали по черепице и разлетались брызгами.
– Иде было два года, доктор... и она была такая красивая, что я глаз не могла от нее оторвать с утра, когда одевала ее, и до вечера, когда она снова благополучно лежала в постели. Я все время боялась, как бы с ней не случилось чего-нибудь страшного. Густава не стало, не стало моего маленького Отто, и она единственная у меня оставалась. Иногда среди ночи я тихо подходила к кроватке и прикладывала ухо к ее ротику, чтобы убедиться, что она дышит.
– Попытайтесь отдохнуть, - сказал врач. - Пожалуйста, попытайтесь отдохнуть.
Лицо женщины было бледно и бескровно, а вокруг носа и рта появился едва заметный голубовато-серый оттенок. Ко лбу прилипли пряди мокрых волос.
– Когда она умерла... я опять была беременна, когда это произошло, доктор. Этому, который только что родился, было целых четыре месяца, когда Ида умерла. "Не хочу! - кричала я после похорон. - Не буду его рожать! Достаточно я похоронила детей!" А мой муж... он расхаживал среди гостей с огромной кружкой пива... он быстро обернулся и сказал: "У меня для тебя есть новости, Клара, хорошие новости". Вы можете себе такое представить, доктор? Мы только что похоронили нашего третьего ребенка, а он мне говорит, что у него для меня хорошие новости. "Сегодня я получил назначение в Браунау, говорит он, - поэтому можешь собираться. Там ты все начнешь сначала, Клара, - говорит он. - Новое место, да и врач там новый..."
– Пожалуйста, не разговаривайте...
– Вы ведь и есть новый врач, правда, доктор?
– Да, это так.
– А мы в Браунау?
– Да.
– Я боюсь, доктор.
– Постарайтесь ничего не бояться.
– У четвертого есть хоть какие-то шансы?
– Не настраивайте себя так.
– А я не могу думать иначе. Я уверена - что-то наследственное заставляет моих детей умирать. Это точно.
– Какая ерунда.
– Знаете, доктор, что сказал мне мой муж, когда родился Отто? Он вошел в комнату, заглянул в кроватку, в которой лежал Отто, и сказал: "Почему все мои дети такие маленькие и слабенькие?"
– Я уверен, он этого не говорил.
– Он низко наклонился над кроваткой Отто, будто там лежало крошечное насекомое, и сказал: "Я хочу знать только одно: отчего получше экземпляры не получаются? Только это я и хочу знать". А через три дня после этого Отто умер. На третий день мы было окрестили его, и в тот же вечер он умер. А потом умер Густав. А потом Ида. Все умерли, доктор... И неожиданно весь дом опустел.
– Не думайте сейчас об этом.
– А этот очень маленький?
– Нормальный ребенок.
– Но маленький?
– Пожалуй, немножко маленький. Но маленькие часто покрепче больших будут. Только представьте себе, фрау Гитлер, - на будущий год в это время он уже будет учиться ходить. Разве не приятно об этом думать?
Она ничего не ответила.
– А через два года, наверное, будет болтать без умолку и сводить вас с ума своим лепетом. Вы уже выбрали для него имя?
– Имя?
– Ну да.
– Нет. Пока не знаю. Кажется, мой муж говорил, что, если будет мальчик, мы назовем его Адольфусом.
– Значит, Адольф.
– Да. Моему мужу нравится имя Адольф, потому что оно чем-то напоминает ему его собственное имя. Моего мужа зовут Алоиз.
– Вот и замечательно.
– Нет! - вскричала она, оторвав голову от подушки. - То же самое у меня спрашивали, когда родился Отто! Значит, он умрет! Нужно сейчас же окрестить его!
– Ну, ну, - проговорил врач, осторожно беря ее за плечи. - Вы не правы. Уверяю вас. Просто я любопытный старик, вот и все. Люблю поговорить об именах. Думаю, Адольфус - очень хорошее имя. Одно из моих любимых. Смотрите-ка - вон его несут.
Жена хозяина гостиницы, прижимая ребенка к своей огромной груди, проплыла по палате и приблизилась к кровати.
– Вот он, красавец! - улыбаясь лучезарной улыбкой, сказала она. Хотите подержать его, моя дорогая? Положить его рядом с вами?
– Он хорошо закутан? - спросил врач. - Здесь очень холодно.
– Конечно, хорошо.
Ребенок был плотно закутан белой шерстяной шалью, из которой высовывалась только крошечная розовая головка. Жена хозяина гостиницы бережно положила его на кровать рядом с матерью.
– Ну вот, - сказала она. - Теперь можете лежать себе и вдоволь им любоваться.
– По-моему, он вам понравится, - улыбаясь, произнес врач. - Прекрасный ребенок.
– Да у него просто чудесные ручки! - воскликнула жена хозяина гостиницы. - Какие длинные изящные пальчики!
Мать лежала не шелохнувшись. Она даже голову не повернула, чтобы посмотреть на ребенка.
– Ну же! - громко сказала жена хозяина гостиницы. - Он вас не укусит!
– Боюсь смотреть. Не могу поверить, что у меня еще один ребенок и с ним все в порядке.
– Не будьте же вы такой глупой.
Мать медленно повернула голову и посмотрела на маленькое безмятежное лицо ребенка, лежавшего рядом с ней на подушке.
– Это мой ребенок?
– Ну конечно.
– О... о... да он красивый.
Врач отвернулся и, подойдя к столу, начал складывать свои вещи в чемоданчик. Мать лежала на кровати и, глядя на ребенка, улыбалась, касалась его пальцами и что-то бормотала от удовольствия.
– Привет, Адольфус, - шептала она. - Привет, мой маленький Адольф...
– Тсс! - сказала жена хозяина гостиницы. - Слышите? Кажется, идет ваш муж.
Врач подошел к двери, открыл ее и выглянул в коридор.
– Герр Гитлер!
– Да.
– Входите, пожалуйста.
Небольшого роста человек в темно-зеленой форменной одежде тихо вошел в комнату и огляделся.
– Поздравляю вас, - сказал врач. - У вас сын.
У мужчины были огромные бакенбарды, тщательно подстриженные на манер императора Франца-Иосифа, и от него сильно пахло пивом.
– Сын?
– Да.
– И как он?
– Отлично. Как и ваша жена.
– Хорошо.
Отец повернулся и с надменным видом прошествовал к кровати, на которой лежала его жена.
– Ну-с, Клара, - проговорил он. - Как дела?
Он нагнулся, чтобы посмотреть на ребенка. Потом нагнулся еще ниже. Дергаясь всем телом, он нагибался все ниже и ниже, пока лицо его не оказалось примерно в дюжине дюймов от головки ребенка. Свесив голову с подушки, жена смотрела на него. Во взгляде ее была мольба.
– У малыша просто замечательные легкие, - заявила жена хозяина гостиницы. - Послушали бы вы, как он кричал, едва только появился на свет.
– Но Клара...
– Что такое, дорогой?
– Этот даже меньше, чем Отто!
Врач быстро шагнул к кровати.
– Ничего необычного в ребенке нет, - возразил он.
Муж медленно выпрямился, отвернулся от кровати и посмотрел на врача.
– Нехорошо врать, доктор, - сказал он. - Я знаю, что это значит. Опять будет то же самое.
– Теперь послушайте меня, - сказал врач.
– А вы знаете, что случилось с другими, доктор?
– О других вы должны забыть, герр Гитлер. Дайте шанс этому.
– Но он такой маленький и слабый!
– Дорогой мой, он же только что родился.
– Все равно...
– Что вы собираетесь сделать? - воскликнула жена хозяина гостиницы. Разговорами свести его в могилу?
– Хватит! - резко произнес врач.
Мать плакала. Рыдания сотрясали ее тело.
Врач подошел к ее мужу и положил руку ему на плечо.
– Будьте с ней поласковее, - прошептал он. - Прошу вас. Это очень важно.
Потом он сильно стиснул плечо мужа и незаметно подтолкнул его к кровати. Муж замялся в нерешительности. Доктор стиснул его плечо сильнее, давая мужчине понять, чтобы он не колебался. В конце концов муж нехотя нагнулся и коснулся щеки жены губами.
– Все хорошо, Клара, - сказал он. - Хватит плакать.
– Я так молилась, чтобы он выжил, Алоиз.
– Да-да.
– Несколько месяцев я каждый день ходила в церковь и молила, стоя на коленях, чтобы этому дано было выжить.
– Да, Клара, я знаю.
– Трое мертвых детей - больше я не могу выдержать, разве ты этого не понимаешь?
– Разумеется.
– Он должен жить, Алоиз. Должен, должен... О Господи, будь же милостив к нему...
Луиза вышла из задней двери дома с кухонным полотенцем в руках. Сад был залит холодными лучами октябрьского солнца.
– Эдвард! - крикнула она. - Эд-вард! Обед готов!
Она постояла с минуту, прислушиваясь, потом ступила на газон и пошла по саду, и ее тень последовала за ней; обойдя по пути клумбу с розами, она слегка коснулась пальцем солнечных часов. Двигалась Луиза довольно грациозно для женщины полной и невысокой; в походке ее была какая-то размеренность, а руки и плечи в такт ходьбе слегка покачивались. Она прошла под тутовым деревом, свернула на уложенную кирпичом дорожку и двинулась по ней дальше, пока не приблизилась к тому месту этого большого сада, где начинался уклон.
– Эдвард! Обедать!
Теперь она увидела его ярдах в восьмидесяти, в низине на окраине леса высокую худощавую фигуру в брюках цвета хаки и темно-зеленом свитере. Он стоял возле огромного костра с вилами в руках и бросал в него ветки куманики. Костер вовсю полыхал оранжевым пламенем, и облака молочного дыма плыли над садом, разнося прекрасный запах осени и горящих листьев.
Луиза стала спускаться по склону к мужу. Она могла бы еще раз окликнуть его, и он бы наверняка ее услышал, но в костре было что-то притягательное. Ей захотелось подойти к нему поближе, ощутить его жар и послушать, как он горит.
– Обед готов, - сказала она мужу.
– А, привет... Хорошо, сейчас иду.
– Какой хороший костер.
– Я решил вычистить это место, - сказал ее муж. - Надоела мне эта куманика.
Его длинное лицо было мокрым от пота. Маленькие капли, точно росинки, висели на усах, а два ручейка стекали по шее к вороту свитера.
– Смотри не перетрудись, Эдвард.
– Луиза, перестань со мной обращаться так, будто мне восемьдесят лет. Немного движения никому еще не повредило.
– Да, дорогой, знаю. Эдвард! Смотри! Смотри!
Он обернулся и посмотрел на Луизу, которая указывала куда-то по ту сторону костра.
– Смотри, Эдвард! Кот!
На земле, вблизи огня, так, что языки пламени, казалось, касались его, сидел большой кот необычного окраса. Он был совершенно неподвижен. Склонив голову набок и задрав нос, он глядел на мужчину и женщину холодными желтыми глазами.
– Да он обгорит! - вскричала Луиза и, бросив полотенце, подскочила к коту, схватила обеими руками и отнесла на траву подальше от огня.
– Сумасшедший кот, - сказала она, отряхивая руки. - Что с тобой?
– Коты знают, что делают, - отвечал муж. - Ни за что не встретишь кота, который делал бы то, чего он не хочет. Кто угодно, только не они.
– Чей он? Ты его видел когда-нибудь?
– Нет, никогда. Какой удивительный окрас, черт побери.
Кот уселся на траве и искоса поглядывал на них. Глаза его выражали какую-то затаенную многозначительность и задумчивость, а вместе с тем и едва уловимое презрение, словно эти люди среднего возраста - невысокая женщина, полная и розовощекая, худощавый мужчина, весь в поту, - вызывали у него некоторый интерес, но особого внимания не заслуживали. У кота окрас действительно был удивительный - чисто серебряный цвет совсем без примеси голубого, - а шерсть длинная и шелковистая.
Луиза наклонилась и погладила кота по голове.
– Иди-ка ты домой, - сказала она. - Будь хорошим котом...
Муж и жена стали взбираться по склону. Кот поднялся и побрел следом за ними, сначала в некотором отдалении, но постепенно приближаясь все ближе и ближе. Скоро он уже шествовал рядом с ними, потом - впереди; держа хвост трубой, кот двигался по газону в сторону дома с таким видом, будто все здесь принадлежало ему.
– Иди к себе домой, - сказал Эдвард. - Давай, иди домой. Ты нам не нужен.
Но кот вошел вместе с ними, и Луиза дала ему на кухне молока. Во время обеда он запрыгнул на пустой стул между ними и так и сидел, держа голову чуть выше уровня стола, наблюдая за происходящим своими темно-желтыми глазами и медленно переводя взгляд от женщины к мужчине, а потом от мужчины к женщине.
– Не нравится мне этот кот, - сказал Эдвард.
– А по-моему, он красивый. Мне бы так хотелось, чтобы он побыл у нас еще хотя бы недолго.
– Послушай-ка меня, Луиза. Это животное никак не может здесь оставаться. У него есть хозяин. Он просто потерялся. И чтобы он не питал иллюзий на тот счет, будто можно проболтаться тут весь день, отнеси-ка его лучше в полицию. Там позаботятся о том, чтобы он попал домой.
После обеда Эдвард вернулся к своим садовым занятиям. Луиза по обыкновению направилась к роялю. Она была хорошей пианисткой и настоящим любителем музыки и почти каждый день примерно час играла для себя. Кот разлегся на диване, и, проходя мимо, она остановилась, чтобы погладить его. Он открыл глаза, коротко взглянул на нее, потом снова закрыл их и продолжал спать.
– Ты ужасно милый кот, - сказала Луиза. - И какой красивый окрас. Как бы я хотела оставить тебя.
И тут ее пальцы, гладившие кота, наткнулись на бугорок, небольшую опухоль как раз над правым глазом.
– Бедный котик, - сказала она. - Да у тебя шишки на твоей прекрасной морде. Ты, наверное, стареешь.
Она села за рояль, но играть начала не сразу. Ее маленьким удовольствием было превращать каждый день в своего рода концерт, с тщательно составленной программой, которую она подробно продумывала. Она не любила прерывать это удовольствие и играла не останавливаясь и не задумываясь, что бы сыграть еще. Ей нужна была лишь короткая пауза после каждого сочинения, пока публика восторженно аплодирует и требует продолжения. Представлять себе публику было так приятно, и, когда она играла, комната всякий раз - то есть в особенно удачные дни - уплывала куда-то, гас свет, и Луиза видела лишь ряды сидений и море обращенных к ней белых лиц, слушающих с восторженным и восхищенным вниманием.
Иногда она играла по памяти, иногда по нотам. Сегодня она будет играть по памяти - такое у нее настроение. А какая будет программа? Она сидела перед роялем, стиснув на коленях руки, - полная розовощекая женщина с круглым, все еще красивым лицом и с волосами, аккуратно собранными на затылке в пучок. Скосив глаза вправо, она увидела кота, свернувшегося на диване. Его серебристо-серая шерсть казалась особенно красивой на фоне фиолетового дивана. Может, начать с Баха? Или, еще лучше, Вивальди. Кончертогроссо Баха для органа ре минор. Это сначала. Потом, пожалуй, немного Шумана. "Карнавал"? Неплохо. А после этого - хм, немного Листа для разнообразия. Один из "Сонетов Петрарки". Второй, самый красивый - ми мажор. Потом опять Шуман, его создающая хорошее настроение вещь - "Kinderscenen"79. И наконец, на бис, вальс Брамса или даже два, если будет настроение.
Вивальди, Шуман, Лист, Шуман, Брамс. Очень хорошая программа - из тех, которые она легко может исполнить без нот. Она придвинулась поближе к роялю и выждала с минуту, пока кто-то из публики - она уже чувствовала, что это ее удачный день, - пока кто-то из публики не откашлялся; потом, с неторопливым изяществом, сопровождавшим почти все ее движения, она поднесла руки к клавиатуре и заиграла.
В этот момент она вообще не смотрела на кота, вовсе забыв о его существовании, но едва только мягко прозвучали первые глубокие ноты Вивальди, она почувствовала, как справа, на диване, что-то метнулось. Она тут же перестала играть.
– Что такое? - спросила она, оборачиваясь к коту. - В чем дело?
Животное, несколько секунд назад мирно дремавшее, сидело, вытянувшись в струнку, на диване, все тело его было напряжено; кот трепетал, навострив уши и широко раскрыв глаза, и пристально смотрел на рояль.
– Я напугала тебя? - ласково спросила Луиза. - Ты, наверное, никогда раньше не слышал музыки?
Да нет, сказала она про себя. Похоже, дело не в этом. Внимательнее посмотрев на кота, она заметила, что он принял совсем не ту позу, которая выражает страх. Он не съежился и не отпрянул. Скорее подался вперед, притом с каким-то одушевлением, а морда... на морде появилось странное выражение, что-то среднее между удивлением и восторгом. Морды у котов, разумеется, весьма невыразительные, но если обратить внимание, как у них взаимодействуют глаза и уши, и особенно если посмотреть на подвижную кожу под ушами, то можно увидеть отражение очень сильных эмоций. Луиза глядела на кошачью морду, и, поскольку ей любопытно было узнать, что будет дальше, она поднесла руки к клавишам и снова заиграла Вивальди.
На сей раз кот был к музыке готов и лишь еще немного напрягся. Однако по мере того, как музыка набирала мощь и убыстрялась, переходя к волнующему месту во вступлении к фуге, на морде животного, как это ни странно, появлялось выражение бурного восторга. Уши, которые до этого стояли торчком, кот постепенно отвел назад, веки опустились, голова склонилась набок, и Луиза готова была поклясться, что он в этот момент действительно чувствует музыку.
Она увидела (или же ей показалось, что увидела) то, что много раз замечала на лицах людей, затаенно слушающих какое-нибудь музыкальное произведение. Когда музыка их полностью захватывает и они растворяются в ней, на лицах возникает особое, проникновенное выражение, которое так же легко узнаваемо, как улыбка. Луизе почудилось, будто почти такое же выражение она увидела на морде кота.
Луиза доиграла фугу, потом исполнила сицилиану и все время не сводила глаз с дивана. Когда музыка смолкла, она окончательно убедилась, что кот слушал ее. Он сощурился, пошевелился, вытянул лапу, устроился поудобнее, окинул комнату быстрым взором, после чего выжидающе посмотрел в ее сторону. Именно так реагирует слушатель во время концерта, когда музыка ненадолго отпускает его в паузе между двумя частями симфонии. Кот вел себя так по-человечески естественно, что Луиза ощутила волнение в груди.
– Тебе понравилось? - спросила она. - Тебе нравится Вивальди?
Едва она это произнесла, как сообразила, что ведет себя глупо, и ее это насторожило...
Что ж, ничего не оставалось, как переходить к следующему номеру программы, к "Карнавалу". Едва она начала играть, как кот выпрямил спину; потом, когда музыка наполнила его блаженством, он снова впал в то необыкновенное состояние восторга, которое похоже на витание в облаках. Зрелище было поистине необычайное и забавное: серебристый кот сидит на диване и слушает музыку, позабыв обо всем на свете. А что еще более странно, думала Луиза, - кот наслаждается очень сложной музыкой, чересчур трудной для восприятия, даже мало кто из людей может оценить ее по достоинству.
Быть может, подумала она, он вовсе ею и не наслаждается. Может, это что-то вроде гипнотической реакции, как в случае со змеями. В конце концов, если можно змею приручить с помощью музыки, то почему нельзя пленить ею кота? Миллионы котов слышат музыку каждый день по радио, на пластинках и когда дома играют на рояле, но вряд ли так себя ведут. Этот же будто следил за каждой нотой. Потрясающе!
Это было просто чудо, одно из тех редких чудес, которые можно наблюдать раз в сто лет, если только она не очень сильно заблуждается.
– Я вижу, тебе понравилось, - сказала Луиза, когда сочинение закончилось. - Хотя, к сожалению, играла я сегодня не очень хорошо. Кто тебе больше понравился - Вивальди или Шуман?
Кот не отвечал, и Луиза, опасаясь, как бы не лишиться внимания слушателя, перешла, согласно программе, ко "Второму сонету Петрарки" Листа.
И тут случилось и вовсе нечто необычайное. Она еще не сыграла и трех-четырех тактов, как усы кота задергались. Он медленно потянулся, склонив голову налево, потом направо и уставился в пространство с тем сердито-сосредоточенным видом, который, казалось, говорил: "Что это? Не подсказывайте мне. Я это хорошо знаю, но вот как раз сейчас не могу вспомнить". Луиза была восхищена и с улыбкой продолжала играть, ожидая, что же будет дальше.
Кот поднялся, пересел на другой конец дивана, послушал еще немного, потом вдруг спрыгнул на пол и забрался на стул, на котором она сидела. Там он и оставался, слушая чудесный сонет - на сей раз не мечтательно, а напряженно следя своими желтыми глазищами за пальцами Луизы.
– Ну вот! - произнесла она, когда прозвучал последний аккорд. - Значит, пришел со мной рядом посидеть? Здесь тебе больше нравится, чем на диване? Что ж, сиди, но веди себя смирно и не прыгай.
Луиза ласково провела рукой по кошачьей спине от головы к хвосту.
– Это был Лист, - продолжала она. - Запомни, что иногда он может быть вульгарен, но в таких вещах, как эта, просто очарователен.
Ей нравилось необычное представление с участием кота, и она перешла непосредственно к "Kinderscenen" Шумана.
Луиза и двух минут не играла, как почувствовала, что кот опять переместился на свое прежнее место на диване. Она следила за своими руками и, видимо, потому и не уловила момента, когда он ушел. Кот по-прежнему пристально смотрел на нее, явно внимая музыке, и все же Луизе показалось, что теперь - без того восторженного энтузиазма, который охватил его во время исполнения сонета Листа. Возвращение со стула на диван само по себе явилось красноречивым жестом разочарования.
– В чем дело? - спросила Луиза. - Чем тебе не нравится Шуман? Чем так хорош Лист?
Кот смотрел на нее своими желтыми глазами, в центре которых были видны черные как смоль вертикальные черточки.
Это становится интересным, сказала она про себя, что-то тут есть сверхъестественное. Но стоило ей бросить взгляд на кота, сидевшего на диване в напряженно-выжидательной позе, как она тут же взяла себя в руки.
– Хорошо, - сказала она. - Сделаю-ка я вот что. Я изменю свою программу специально для тебя. Похоже, тебе нравится Лист, так вот тебе еще одно его сочинение.
Она помедлила, поискав в памяти что-нибудь из Листа, потом мягко заиграла одну из двенадцати маленьких пьес из "Weihnachtsbaum"80. Теперь она очень внимательно следила за котом, и первое, что заметила, это как его усы снова задергались. Он соскочил на ковер, постоял минуту, склонив голову и дрожа от волнения, а потом, неслышно ступая, обошел вокруг рояля, прыгнул на стул и сел рядом с ней.
В этот момент из сада вернулся Эдвард.
– Эдвард! - вскричала Луиза, вскакивая со стула. - Эдвард, дорогой! Послушай! Слушай, что произошло!
– Что там еще? - спросил он. - Я бы хотел выпить чаю.
У него было узкое, остроносое красноватое лицо, и от пота оно блестело, точно длинная мокрая виноградина.
– А все он! - громко говорила Луиза, указывая на кота, преспокойно сидевшего на стуле. - Ты только послушай!
– Мне кажется, я уже говорил тебе, чтобы ты отнесла его в полицию.
– Но, Эдвард, выслушай же меня. Это ужасно интересно. Этот кот музыкальный.
– Ну вот еще.
– Этот кот чувствует и понимает музыку.
– Прекрати нести чушь, Луиза, и, ради бога, давай лучше выпьем чаю. Я устал, пока вырубал куманику и разводил костры.
Он опустился в кресло, взял сигарету из пачки и прикурил ее от огромной оригинальной зажигалки.
– Ты не понимаешь, - говорила Луиза, - пока тебя не было в доме, здесь происходило нечто удивительное, нечто такое, что может даже быть... как бы сказать... что может иметь серьезное значение.
– Не сомневаюсь в этом.
– Эдвард, прошу тебя!
Луиза стояла возле рояля. Ее розовое лицо еще сильнее порозовело, а на щеках выступил румянец.
– Хочешь знать, - произнесла она, - что я думаю.
– Слушаю, дорогая.
– Я думаю, что в настоящий момент мы, возможно, находимся рядом с... она умолкла, будто вдруг поняла всю нелепость своего предположения.
– Да?
– Может, тебе это покажется глупым, Эдвард, но я действительно так думаю.
– Рядом с кем же?
– С самим Ференцем Листом!
Ее муж глубоко затянулся и медленно выпустил дым к потолку.
– Я тебя не понимаю, - сказал он.
– Эдвард, послушай меня. То, что я видела сегодня днем своими собственными глазами, это что-то вроде перевоплощения.
– Ты имеешь в виду этого паршивого кота?
– Не говори так, дорогой, пожалуйста.
– Ты не больна, Луиза?
– Я совершенно здорова, большое тебе спасибо. Просто я немного сбита с толку - и не боюсь в этом признаться. Но кого бы не сбило с толку то, что только что произошло? Эдвард, клянусь тебе...
– Да что же все-таки произошло, могу я узнать?
Луиза рассказала ему, и все то время, пока она говорила, ее муж сидел развалясь на стуле, вытянув перед собой ноги, посасывая сигарету и пуская дым к потолку. На губах его играла циничная улыбочка.
– Ничего особенно необычного я здесь не вижу, - сказал он, когда она умолкла. - Все дело в том, что это дрессированный кот. Он обучен разным штучкам, и все тут.
– Не говори глупости, Эдвард. Как только я начинаю играть Листа, он весь приходит в волнение и бежит ко мне, чтобы сесть рядом со мной на стул. Но только когда я играю Листа, а никто не может обучить кота отличать Листа от Шумана. Да и ты их не можешь отличить. А вот он может. К тому же трудно догадаться, что это именно Лист.
– Дважды, - сказал муж. - Он сделал это всего лишь дважды.
– Этого вполне достаточно.
– Давай посмотрим, сделает ли он это еще раз. Начинай.
– Нет, - сказала Луиза. - Ни за что. Потому что, если это и вправду Лист, а я так и думаю, или душа Листа, или что-то такое, что возвращается, тогда несправедливо и не очень-то гуманно подвергать его глупым, недостойным испытаниям.
– Дорогая ты моя! Это всего-навсего кот, глупый серый кот, который утром едва не спалил свою шерсть у костра. И потом, что ты знаешь о перевоплощении?
– Если в нем душа Листа, этого мне достаточно, - твердо заявила Луиза. - Только это имеет значение.
– Тогда сыграй. Посмотрим на его реакцию. Посмотрим, сможет ли он отличить свою собственную вещь от чужой.
– Нет, Эдвард. Я уже сказала тебе, я не хочу подвергать его глупым цирковым испытаниям. На сегодня для него вполне хватит. Но вот что мы сделаем. Я сыграю для него еще кое-что из его сочинений.
– Черта с два это что-нибудь докажет.
– Посмотрим. Но, уверяю тебя, если только он узнает, он ни за что не сдвинется со стула, на котором сидит.
Луиза подошла к полке с нотами, взяла папку с сочинениями Листа, полистала ее и выбрала замечательную композицию - сонату си минор. Она собралась было сыграть только первую часть этого произведения, но едва тронула клавиши, как увидела, что кот буквально дрожит от удовольствия и следит за ее пальцами с выражением восторженной сосредоточенности. Она сыграла сонату до конца, так и не решившись остановиться. Потом взглянула на мужа и улыбнулась.
– Ну вот, - произнесла Луиза. - Теперь ты не сможешь мне сказать, что он не пришел от этого в полный восторг.
– Просто он любит шум, вот и все.
– Он был в восторге. Разве не так, моя прелесть? - спросила она, беря кота на руки. - О боже, если б он умел говорить! Только представь себе, дорогой, в молодости он встречался с Бетховеном! Он знал Шуберта, Мендельсона, Шумана, Берлиоза, Грига, Делакруа, Энгра, Гейне, Бальзака. И еще.... О господи, да он же был тестем Вагнера! У меня на руках тесть Вагнера!
– Луиза! - резко проговорил муж, выпрямляя спину. - Возьми себя в руки.
В голосе его прозвучали суровые нотки. Луиза торопливо взглянула на него.
– Эдвард, я уверена, ты завидуешь!
– Этому жалкому серому коту?
– Тогда не будь таким несносным и циничным. Если ты будешь и дальше так себя вести, то лучше тебе отправиться в свой сад и оставить нас двоих в покое. Так будет лучше для нас всех, правда, моя прелесть? - сказала она, обращаясь к коту и поглаживая его по голове. - А вечером мы с тобой еще послушаем музыку, твою музыку... Ах да, - прибавила она, несколько раз поцеловав его в шею, - и Шопена мы можем послушать. Нет-нет, не говори ничего - я знаю, ты обожаешь Шопена. Вы ведь были с ним близкими друзьями, правда, моя прелесть? Ведь именно на квартире Шопена, если я правильно помню, ты встретил самую большую любовь в своей жизни, госпожу... как там ее? У тебя было от нее трое внебрачных детей, так ведь? Да, так, скверный ты мальчишка, и не вздумай отрицать этого. Так что будет тебе Шопен, - сказала она, снова целуя кота, - и на тебя, наверное, нахлынут разные приятные воспоминания, правда?
– Луиза, прекрати немедленно!
– Да не будь же ты таким скучным, Эдвард!
– Ты ведешь себя как круглая дура. И потом, ты забыла, что сегодня вечером мы идем к Биллу и Бетти играть в канасту.
– Но я никак не могу сегодня пойти. Об этом и речи быть не может.
Эдвард медленно поднялся со стула, потом нагнулся и со злостью погасил окурок в пепельнице.
– Скажи-ка мне вот что, - тихо произнес он. - Ты и вправду веришь во всю эту чушь, которую несешь?
– Конечно, верю. У меня теперь вообще никаких сомнений нет. Более того, я считаю, что на нас возложена огромная ответственность, Эдвард, - на нас обоих. И на тебя тоже.
– Знаешь, что я думаю, - сказал он. - Думаю, тебе нужно обратиться к врачу. И как можно, черт возьми, быстрее.
С этими словами он повернулся и, выйдя из комнаты через французское окно, отправился в сад.
Луиза смотрела, как он вышагивает по газону к костру и куманике. Подождав, пока он совсем исчез из виду, она побежала к парадной двери, держа кота на руках.
Скоро она сидела в машине, направляясь в город.
Оставив кота в машине, Луиза вышла у библиотеки. Торопливо взбежав по ступенькам, она направилась прямо в справочный отдел. Там она принялась искать карточки по двум темам: "Перевоплощение" и "Лист".
В разделе "Перевоплощение" она нашла сочинение под названием "Возвращение к земной жизни - как и почему", опубликованное неким Ф. Милтоном Уиллисом в 1921 году. В разделе "Лист" - два биографических тома. Взяв книги, она вернулась к машине.
Дома, положив кота на диван, она уселась с книгами и приготовилась к серьезному чтению. Она решила начать с работы Ф. Милтона Уиллиса. Книжка была тоненькая и какая-то замызганная, но на ощупь казалась основательной, а имя автора звучало авторитетно.
Учение о перевоплощении, прочитала Луиза, утверждает, что бесплотные души переходят от высших видов животных к еще более высшим. "Человек, к примеру, не может возродиться как животное, так же как взрослый не может снова стать ребенком".
Она перечитала эту фразу. Откуда ему известно? Разве можно быть настолько уверенным? Конечно нет. Да в этом никто не может быть уверен. В то же время утверждение несколько ее озадачило.
"Вокруг центра сознания каждого из нас, помимо плотного внешнего тела, существуют четыре других тела, невидимые материальным глазом, но явственно видимые теми людьми, чьи способности восприятия не объяснимых законами физики явлений претерпели существенное развитие..."
Эту фразу Луиза вообще не поняла, но продолжала читать дальше и скоро натолкнулась на любопытное место, где говорилось о том, сколько душа обычно пребывает вне земли, прежде чем вернуться в чье-либо тело. Время пребывания колебалось в зависимости от принадлежности человека к какой-либо группе, и мистер Уиллис предлагал следующий расклад:
Пьяницы и безработные 40-50 лет
Неквалифицированные рабочие 60-100 лет
Квалифицированные рабочие 100-200 лет
Буржуазия 200-3000 лет
Высшие слои общества 500 лет
Землевладельцы 600-1000 лет
Ступившие на Путь Посвящения 1500-2000 лет
Луиза заглянула в другую книгу, чтобы узнать, как давно Лист умер. Там говорилось, что он умер в Байрейте в 1886 году. Шестьдесят семь лет назад. Значит, по мистеру Уиллису, он должен был быть неквалифицированным рабочим, чтобы так скоро возвратиться. Но это не укладывалось ни в какие рамки. С другой стороны, она была не очень-то высокого мнения о методах классификации автора. Согласно ему, землевладельцы едва ли не лучше всех на земле. Красные куртки, прощальные кубки и кровавое, садистское убийство лисы. Нет, подумала она, это несправедливо. Она с удовольствием поймала себя на том, что начинает не доверять мистеру Уиллису.
Дальше в книге она обнаружила список наиболее известных случаев перевоплощения. Эпиктет, узнала она, вернулся на землю как Ральф Уолдо Эмерсон. Цицерон - как Гладстон, Альфред Великий - как королева Виктория, Вильгельм Завоеватель - как лорд Китченер. Ашока Вардана, король Индии в 272 году до нашей эры, перевоплотился в полковника Генри Стила Олкотта, высокочтимого американского юриста. Пифагор вернулся как магистр Кут Хооми это он основал Теософское общество с г-жой Блаватской и полковником Г. С. Олкоттом (высокочтимый американский юрист, он же Ашока Вардана, король Индии). Там не говорилось, кем была г-жа Блаватская. А вот "Теодор Рузвельт, - сообщалось дальше, - в ряде перевоплощений играл значительную роль в качестве лидера... От него пошла королевская линия древней Халдеи; Эго, которого мы знаем как Цезаря, ставший затем правителем Персии, назначил его губернатором Халдеи... Рузвельт и Цезарь неоднократно были вместе как военные и административные руководители; одно время, много тысяч лет назад, они были мужем и женой..."
Луиза все поняла. Мистер Ф. Милтон Уиллис - обыкновенный гадальщик. Его догматические утверждения весьма сомнительны. Может, он и на правильном пути, но его высказывания - особенно первое, насчет животных - нелепы. Она надеялась, что скоро собьет с толку все Теософское общество доказательством того, что человек и вправду может перевоплотиться в низшее животное. И вовсе не обязательно быть неквалифицированным рабочим, чтобы возвратиться на землю через сто лет.
Теперь она обратилась к биографии Листа. Ее муж как раз вернулся из сада.
– Чем это ты тут занимаешься? - спросил он.
– Да так... кое-что уточняю. Послушай, мой дорогой, ты знал, что Теодор Рузвельт был когда-то женой Цезаря?
– Луиза, - сказал он, - послушай, не пора ли нам прекратить все эти глупости? Мне бы не хотелось видеть, как ты строишь из себя дуру. Дай-ка мне этого чертова кота, я сам отнесу его в полицию.
Луиза, похоже, не слышала его. Раскрыв рот, она с изумлением смотрела на портрет Листа в книге, которая лежала у рее на коленях.
– Господи помилуй! - вскричала она. - Эдвард, смотри!
– Что там еще?
– Смотри! У него на лице бородавки! А я ведь о них совсем забыла! У него на лице были бородавки, и об этом все знали. Даже его студенты отращивали на своих лицах пучки волос в тех же местах, чтобы быть похожими на него.
– А какое отношение это имеет к коту?
– Никакого. То есть студенты не имеют. А вот бородавки имеют.
– О Господи! - воскликнул Эдвард. - О Господи, всемогущий Боже.
– У кота тоже есть бородавки! Смотри, сейчас я тебе покажу.
Она посадила кота себе на колени и принялась рассматривать его морду.
– Вот! Вот одна! Вот еще одна! Погоди минутку! Я уверена, что они у него в тех же местах! Где портрет?
Это был известный портрет композитора в преклонном возрасте - красивое крупное лицо, обрамленное ворохом длинных седых волос, закрывавших уши и половину шеи. На лице была добросовестно воспроизведена каждая большая бородавка, а всего их было пять.
– На портрете одна бородавка как раз над правой бровью. - Луиза пощупала правое надбровие кота. - Да! Она там! В том же самом месте! А другая - слева, выше носа. И эта тут же! А еще одна - под ней, на щеке. А две - довольно близко друг от друга, под подбородком справа. Эдвард! Эдвард! Посмотри же! Это те же самые бородавки.
– Это ничего не доказывает.
Она посмотрела на мужа, который стоял посреди комнаты в своем зеленом свитере и брюках цвета хаки. Он все еще обильно потел.
– Ты боишься. Правда, Эдвард? Боишься потерять свое драгоценное достоинство и показаться смешным.
– Просто я не желаю впадать из-за всего этого в истерику, вот и все.
Луиза взяла книгу и продолжила чтение.
– Вот что любопытно, - сказала она. - Здесь говорится, что Лист любил все сочинения Шопена, кроме одного - скерцо си минор. Кажется, он эту вещь терпеть не мог. Он называл ее "скерцо гувернантки" и говорил, что она должна быть адресована только гувернанткам.
– Ну и что с того?
– Эдвард, послушай. Поскольку ты продолжаешь стоять на своем, я вот как поступлю. Сыграю-ка я прямо сейчас это скерцо, а ты можешь оставаться здесь, и мы посмотрим, что будет.
– А потом, может, ты снизойдешь до того, чтобы приготовить нам ужин?
Луиза поднялась и взяла с полки зеленый альбом с произведениями Шопена.
– Вот здесь. Ну да, я помню его. Это скерцо и правда ужасное. Теперь слушай. Нет, лучше смотри. Смотри, как он будет себя вести.
Она поставила ноты на рояль и села. Муж остался стоять. Он держал руки в карманах, а сигарету во рту и, сам того не желая, смотрел на кота, который дремал на диване. Едва Луиза начала играть, как эффект оказался потрясающим. Кот подскочил точно ужаленный, с минуту стоял недвижимо, навострив уши и дрожа всем телом. Затем забеспокоился и стал ходить туда-сюда по дивану. Наконец, он спрыгнул на пол и, высоко задрав нос и хвост, величественно вышел из комнаты.
– Ну что! - возликовала Луиза, поднимаясь со стула и выбегая за котом. - Это же все доказывает! Разве не так?
Она принесла кота и снова положила на диван. Лицо ее горело от возбуждения, она стиснула пальцы так сильно, что они побелели, а узелок у нее на голове распустился, и волосы с одной стороны рассыпались.
– Ну так как, Эдвард? Что ты думаешь? - спросила она, нервно смеясь.
– Должен сказать, довольно забавно.
– Забавно! Мой дорогой Эдвард, это нечто удивительное! О господи! вскричала она, снова беря кота на руки и прижимая его к груди. - Разве не замечательно думать о том, что у нас в доме живет Ференц Лист?
– Послушай, Луиза. Не впадай в истерику.
– Ничего не могу с собой поделать, не могу. А представь только, что он всегда будет жить с нами!
– Прости, что ты сказала?
– О Эдвард! Я так волнуюсь... А знаешь... Всем музыкантам на свете наверняка захочется встретиться с ним и порасспрашивать его о людях, которых он знал, - о Бетховене, Шопене, Шуберте...
– Он ведь не умеет говорить, - сказал муж.
– Что ж... это так. Но они все равно захотят с ним встретиться, чтобы просто посмотреть на него, потрогать и сыграть ему свои произведения, современную музыку, которую он никогда не слышал.
– Он не настолько велик. Будь он Бахом или Бетховеном...
– Не прерывай меня, Эдвард, прошу тебя. Вот что я собираюсь сделать. Извещу всех наиболее значительных из ныне живущих композиторов во всех странах. Это мой долг. Я им скажу, что у меня Лист, и приглашу их повидать его. И знаешь что? Они полетят сюда со всех уголков земли!
– Чтобы посмотреть на серого кота?
– Дорогой мой, какая разница? Это ведь он! Кому какое дело, как он выглядит. О Эдвард, это же феноменально!
– Тебя примут за сумасшедшую.
– Посмотрим.
Она держала кота на руках. Ласково поглаживая его, она посматривала на мужа, - он стоял у французского окна и смотрел в сад. Наступал вечер. Газон из зеленого медленно превращался в черный, а вдали был виден дым от костра, поднимающийся белой струйкой.
– Нет, - сказал он, оборачиваясь. - Я этого не потерплю. Только не в моем доме. Нас обоих примут за круглых дураков.
– Эдвард, что ты хочешь этим сказать?
– Только то, что уже сказал. И слушать не хочу о том, чтобы ты привлекала внимание к такой глупости. Просто тебе попался дрессированный кот. Ну и хорошо. Оставь его у себя, если он тебе нравится. Я не возражаю. Но мне бы не хотелось, чтобы ты заходила дальше. Ты понимаешь меня, Луиза?
– Дальше чего?
– Я не хочу больше слушать твою глупую болтовню. Ты ведешь себя как сумасшедшая.
Луиза медленно положила кота на диван. Потом разогнулась и шагнула вперед.
– Черт тебя побери, Эдвард! - крикнула она, топнув ногой. - Впервые в нашей жизни случилось нечто необычное, и ты уходишь в сторону только потому, что кто-то может над тобой посмеяться! Так ведь? Ты ведь не станешь этого отрицать?
– Луиза, - сказал Эдвард. - Хватит. Возьми себя в руки и прекрати немедленно.
Он подошел к столику и вынул сигарету из пачки, потом прикурил ее от своей огромной зажигалки. Его жена смотрела на него, и тут слезы поползли у нее из глаз, и два блестящих ручейка побежали по напудренным щекам.
– В последнее время у нас было слишком много подобных сцен, Луиза, сказал он. - Нет-нет, не прерывай. Выслушай меня... Вполне допускаю, что у тебя, возможно, сейчас не самая лучшая пора в жизни и что...
– О господи! Да ты просто идиот! Самоуверенный идиот! Неужели ты не понимаешь, что это что-то другое, что это... что-то чудесное? Неужели ты этого не понимаешь?
Он подошел к ней и крепко взял ее за плечи. Во рту он держал только что закуренную сигарету. На его коже, там, где пот высох, она увидела пятна.
– Послушай, - сказал он. - Я голоден. Я отказался от гольфа и целый день работал в саду, я устал, голоден и хочу ужинать. Да и ты тоже. Иди же теперь на кухню и приготовь нам что-нибудь поесть.
Луиза отступила на шаг и закрыла рот обеими руками.
– Боже мой! - вскричала она. - Я совсем упустила из виду. Он же, должно быть, умирает с голоду. Кроме молока, я ему вообще ничего не давала с тех пор, как он появился.
– Кому?
– Ему, конечно. Сейчас же пойду и приготовлю что-нибудь особенное. Как бы я хотела знать, какие блюда были у него самые любимые. Что, ты думаешь, ему больше понравится, Эдвард?
– Черт тебя возьми, Луиза!
– Послушай-ка, Эдвард, прошу тебя. Я буду поступать так, как сама сочту нужным. Оставайся здесь, - сказала она коту и, наклонившись, легко коснулась его пальцами. - Я скоро вернусь.
Луиза вошла в кухню и остановилась на минуту, раздумывая, какое бы особое блюдо приготовить. Может, суфле? Вкусное суфле с сыром. Да, это будет нечто особое. Эдвард, правда, не очень-то любит суфле, но тут уж ничего не поделаешь.
Поварихой она была неважной и никогда не могла поручиться, что суфле у нее получится, однако на сей раз она постаралась и долго ждала, пока плита раскалится до нужной температуры. Пока суфле запекалось и Луиза рыскала повсюду, что бы такое подать к нему, ей пришло в голову, что Лист, наверное, никогда в жизни не пробовал ни авокадо, ни грейпфрут, и поэтому решила предложить ему и то, и другое сразу, приготовив фруктовый салат. Любопытно будет понаблюдать за его реакцией. Правда, любопытно.
Когда все было готово, она поставила еду на поднос и понесла в гостиную. В тот самый момент, когда она входила в комнату, муж как раз возвращался из сада через французское окно.
– Вот и его ужин, - сказала Луиза, ставя поднос на столик и оборачиваясь к дивану. - Но где же он?
Эдвард закрыл за собой дверь в сад и подошел к столику, чтобы закурить сигарету.
– Эдвард, где он?
– Кто?
– Ты знаешь кто.
– Ах да. Ну конечно же. Что ж, я скажу тебе.
Он нагнулся, чтобы прикурить сигарету, и обхватил ладонями свою огромную зажигалку. Подняв глаза, он увидел, что Луиза смотрит на него - на его башмаки и брюки, мокрые оттого, что он шел по мокрой траве.
– Я выходил посмотреть, как горит костер, - сказал Эдвард. И принялся рассматривать свои руки. - Прекрасно горит, - продолжал он. - Думаю, до утра не погаснет.
Однако под ее взглядом он чувствовал себя неловко.
– А в чем дело? - спросил он, опустив руку с зажигалкой.
И только теперь увидел длинную царапину, которая тянулась по диагонали по тыльной стороне руки, от костяшек к запястью.
– Эдвард!
– Да, - сказал он. - Я знаю. Эта все куманика. Весь исцарапался. Постой-ка, Луиза...
– Эдвард!
– Ради бога, сядь и успокойся. Не из-за чего так расстраиваться, Луиза! Сядь же, Луиза!
Однажды в городе Нью-Йорке на свет появилось прекрасное дитя, и счастливые родители назвали его Лексингтоном.
Едва только мать возвратилась домой из больницы с Лексингтоном на руках, как сказала своему мужу:
– Дорогой, теперь ты должен свести меня в самый роскошный ресторан, чтобы мы отметили рождение нашего сына и наследника.
Муж нежно обнял ее и сказал, что женщина, которая смогла произвести на свет такого прекрасного ребенка, как Лексингтон, заслуживает того, чтобы пойти абсолютно куда угодно. Но достаточно ли она уже окрепла, спросил он, чтобы по ночам бегать по городу?
– Нет, - ответила она, - еще нет. Но разве, черт побери, это имеет значение?
И в тот же вечер они оба вырядились по последней моде и, оставив маленького Лексингтона на попечение опытной сиделки, которая стоила двадцать долларов в день и была шотландкой в придачу, отправились в самый изысканный и дорогой ресторан в городе. Там каждый из них съел по огромному омару, они распили бутылку шампанского на двоих, а после этого пошли в ночной клуб, где выпили еще одну бутылку шампанского и, держась за руки, просидели несколько часов, обсуждая все индивидуальные физические достоинства своего любимого, только что родившегося сына и восхищаясь им.
В свой дом в манхэттенском Ист-Сайде они вернулись часа в два ночи. Муж расплатился с таксистом и стал рыться в карманах в поисках ключей от парадной двери. Спустя какое-то время он объявил, что, должно быть, оставил ключи в кармане другого костюма, и предложил позвонить в звонок, чтобы сиделка сошла вниз и впустила их. По словам мужа, сиделка, которой платят двадцать долларов в день, не должна удивляться тому, что периодически ее вытаскивают из постели по ночам.
И они позвонили в звонок. Подождали. Дверь не открывали. Они позвонили снова, и звонок на этот раз звенел дольше и громче. Они подождали еще минуту. Потом отошли на мостовую и выкрикнули фамилию сиделки (Макпоттл) в ее окно на третьем этаже, но по-прежнему без ответа. В доме было темно и тихо. Жену начали одолевать дурные предчувствия. Ребенок заточен в доме, сказала она про себя. И он там один с Макпоттл. А кто такая эта Макпоттл? Они с ней знакомы всего-то два дня. У нее тонкие губы, маленькие, неодобрительно глядящие глазки и накрахмаленная грудь, и совершенно очевидно, что она имеет обыкновение слишком крепко спать. Если она не слышит дверного звонка, то как же она услышит, как плачет ребенок? А может, в эту самую секунду бедняжка проглатывает свой язык или задыхается в подушке.
– Он не спит на подушке, - сказал муж. - На этот счет не беспокойся. Но в дом я тебя доставлю...
Он чувствовал себя весьма возвышенно после шампанского. Нагнувшись, он развязал шнурки на одном из своих черных лакированных ботинок и снял его. После чего, взяв ботинок за носок, с силой швырнул его в окно столовой на первом этаже.
– Вот так-то, - ухмыляясь, проговорил он. - Это мы вычтем из жалованья Макпоттл.
Он подошел к окну, осторожно засунул руку в разбитое стекло и отодвинул задвижку. Потом открыл окно.
– Сначала я подниму тебя, моя маленькая мамочка, - сказал он и, обхватив жену за пояс, поднял ее с земли. В результате ее накрашенные губы оказались на одном уровне с его губами, и к тому же очень близко от них, поэтому он начал целовать ее. Из опыта он знал, что женщины очень любят, когда их целуют в такой позе - тело крепко обхвачено и ноги висят в воздухе, - поэтому он целовал ее довольно продолжительное время, а она болтала ногами и производила горлом громкие звуки, точно задыхалась. Наконец муж принялся осторожно запихивать жену в открытое окно столовой. В этот момент полицейская патрульная машина, обнюхивавшая улицу, неслышно двигалась в их сторону. Она остановилась ярдах в тридцати от них, из нее выскочили трое полицейских ирландского происхождения и, размахивая револьверами, побежали в направлении мужа и жены.
– Руки вверх! - кричали полицейские. - Руки вверх!
Однако муж никак не мог подчиниться этому требованию, не отпустив предварительно свою жену, а сделай он это, она бы либо упала на землю, либо осталась болтаться наполовину в доме, наполовину вне его, а это ужасно неудобная поза для женщины, поэтому муж продолжал галантно подталкивать ее вверх и запихивать в окно. Полицейские, уже получившие ранее медали за убийство грабителей, немедленно открыли огонь и, несмотря на то, что они продолжали бежать, а жена, о которой здесь рассказывается, представляла для них поистине крошечную мишень, сумели произвести несколько прямых попаданий в мужа и жену - вполне достаточных, впрочем, чтобы два выстрела оказались роковыми.
Таким образом маленький Лексингтон, которому не исполнилось еще и двенадцати дней, стал сиротой.
Известие об убийстве, за которое трое полицейских впоследствии были упомянуты в списке отличившихся, газетчики довели до сведения всех родственников почившей пары, и на следующее утро самые близкие из этих родственников, а также сотрудники похоронного бюро, три юриста и священник сели в несколько такси и направились к дому с разбитым окном. Они собрались в гостиной - мужчины и женщины - и расселись кружком на диванах и креслах, покуривая, потягивая херес и размышляя вслух, что же теперь делать с этим ребенком, с сиротой Лексингтоном.
Скоро выяснилось, что никто из родственников особенно и не жаждет брать на себя ответственность за ребенка, и споры и дискуссии продолжались целый день. Все выражали огромное, почти неукротимое желание присматривать за ним и делали бы это с величайшим удовольствием, кабы не то обстоятельство, что квартирка у них слишком мала, или что у них уже есть один ребенок и они никак не могут позволить себе еще одного, или же не знают, что делать с бедняжкой, когда летом уедут за границу, или что им уже немало лет, а это крайне несправедливо по отношению к мальчику, когда он подрастет, и так далее, и тому подобное. Все они, разумеется, помнили, что отец новорожденного был в солидных долгах, дом заложен, и на ребенка совсем не остается денег.
Было шесть вечера, а они все еще спорили как ненормальные, когда неожиданно, в самый разгар спора, старая тетушка покойного отца (ее звали Глосспан) примчалась из Вирджинии и, даже не сняв шляпу и пальто, не присев даже, игнорируя предложения выпить мартини, виски или хереса, твердо заявила собравшимся родственникам, что отныне она намерена единолично заботиться о маленьком. Более того, сказала она, она возлагает на себя полную финансовую ответственность по всем расходам, включая образование, и теперь все могут отправляться по домам успокаивать свою совесть. Сказав это, тетушка живо поднялась в детскую, выхватила Лексингтона из люльки и умчалась, крепко сжимая ребенка в объятиях, тогда как родственники продолжали себе сидеть, глазеть, улыбаться и выражать всем своим видом облегчение, а Макпоттл, сиделка, застыла у подножия лестницы, поджав губы и сложив руки на накрахмаленной груди, и при этом неодобрительно взирала на происходящее.
Таким образом младенец Лексингтон покинул город Нью-Йорк, когда ему было тринадцать дней, и поехал на юг, чтобы жить в штате Вирджиния со своей двоюродной бабушкой Глосспан.
Бабушке Глосспан было почти семьдесят лет, когда она стала опекуншей Лексингтона, но посмотришь на нее - и ни за что об этом не догадаешься. Можно было бы подумать, что лет ей вдвое меньше. У нее было маленькое, морщинистое, но все еще вполне красивое лицо и пара симпатичных карих глаз, которые, сверкая, глядели на окружающих самым милейшим образом. Еще она была старой девой, хотя и этого никогда не подумаешь, ибо ничего того, что отличает старых дев, в натуре Глосспан не было. Она никогда не бывала желчна, мрачна или раздражительна; у нее не было усов, и она ничуть не завидовала другим людям, что уже само по себе нечто такое, что редко можно сказать и о старой деве, и о девственнице, хотя, конечно же, точно не известно, можно ли ее оценивать и по тому, и по другому счету.
Между тем это была эксцентричная старушка, тут сомнений нет. Последние тридцать лет она жила странной обособленной жизнью в полном одиночестве в крохотном домике высоко на склонах Голубого хребта, в нескольких милях от ближайшей деревни. У нее было пять акров пастбищной земли, участок для выращивания овощей, сад с цветами, три коровы, дюжина кур и отличный петушок.
А теперь у нее появился еще и Лексингтон.
Она была строгой вегетарианкой и считала, что употребление в пищу мяса животных не только вредно для здоровья и само по себе отвратительно, но и ужасно жестоко. Она питалась превосходными чистыми продуктами, такими как молоко, масло, яйца, сыр, овощи, орехи, травы и фрукты, радовалась, будучи уверенной в том, что ради нее не будет убито ни одно живое существо, даже креветка. Однажды, когда от запора в расцвете сил скончалась ее коричневая курица, бабушка Глосспан так огорчилась, что едва не отказалась вообще есть яйца.
О малых детях она практически ничего не знала, но это ничуть ее не беспокоило. На нью-йоркской железнодорожной станции, дожидаясь поезда, который должен был отвезти ее и Лексингтона в Вирджинию, она купила шесть детских рожков, две дюжины пеленок, коробку английских булавок, пакет молока в дорогу и книжку в бумажном переплете под названием "Уход за детьми". Что еще нужно? И когда поезд тронулся, она накормила ребенка молоком, как могла, сменила пеленки и положила его на сиденье, чтобы он уснул. Потом от корки до корки прочитала "Уход за детьми".
– Какие тут проблемы? - сказала она, выбрасывая книгу в окно. - Нет тут никаких проблем.
Да их и не было, как это ни странно. Когда они приехали в ее домик, все пошло гладко, да иначе и быть не могло. Маленький Лексингтон пил молоко и срыгивал, он кричал и спал, как и должен спать хороший ребенок, а бабушка Глосспан светилась от радости всякий раз, когда глядела на него, и целыми днями осыпала его поцелуями.
К шести годам юный Лексингтон превратился в прекрасного мальчика с длинными золотистыми волосами и темно-голубыми глазами цвета васильков. Он был смышлен и полон бодрости и уже учился помогать своей старой бабушке делать всякие разные вещи по хозяйству: приносил яйца из курятника, крутил ручку маслобойки, копал картошку в огороде и собирал травы на склоне горы. Скоро, говорила про себя бабушка Глосспан, ей нужно будет задуматься и о его образовании.
Однако мысль о том, чтобы отправить его в школу, была для нее невыносима. Она так его полюбила, что не вынесла бы расставания с ним ни на какое время. В долине, правда, была деревенская школа, но на вид она была ужасна, и, отправь она его туда, там в первый же день Лексингтона заставят есть мясо.
– Знаешь что, дорогой? - обратилась она к нему однажды, когда он сидел на высоком стуле на кухне и смотрел, как она делает сыр. - Не понимаю, почему бы мне самой не давать тебе уроки?
Мальчик посмотрел на нее своими большими голубыми глазами и очень мило и доверчиво ей улыбнулся.
– Это было бы замечательно, - сказал он.
– А начну я с того, что научу тебя готовить.
– Думаю, мне это будет интересно, бабушка Глосспан.
– Понравится это или нет, а учиться тебе придется много, - сказала она. - Нам, вегетарианцам, почти не из чего выбирать по сравнению с другими людьми, и потому мы должны научиться вдвойне грамотнее готовить пищу, которую употребляем.
– Бабушка Глосспан, - сказал мальчик, - а что едят другие люди такого, чего мы не едим?
– Животных, - ответила она, с отвращением вскинув голову.
– Живых животных?
– Нет, - сказала она. - Мертвых.
Какое-то время мальчик обдумывал услышанное.
– То есть они едят их, когда те умирают, вместо того чтобы хоронить?
– Они не ждут, когда те умрут, моя радость. Они их убивают.
– А как они их убивают, бабушка Глосспан?
– Обычно перерезают горло ножом.
– Это о каких животных ты говоришь?
– В основном о коровах и свиньях, а также об овцах.
– Коровы! - вскричал мальчик. - Вроде Розы, Снежинки и Белки?
– Именно так, мой дорогой.
– Но как же их едят, бабушка Глосспан?
– Их режут на куски, а куски готовят. Больше всего им нравится, когда мясо красное и ближе к костям. Они очень любят есть мясо коровы кусками, чтобы кровь сочилась из него.
– И свиней тоже?
– Они обожают свиней.
– Кровавое мясо свиньи кусками, - проговорил мальчик. - Подумать только. А что они еще едят, бабушка Глосспан?
– Кур.
– Кур?
– Притом миллионами.
– С перьями и всем остальным?
– Нет, дорогой, перья они не едят. А теперь сбегай-ка в огород и принеси бабушке Глосспан пучок лука, хорошо, дорогой?
Вскоре после этого начались уроки. Они состояли из пяти предметов: чтение, письмо, география, арифметика и приготовление пищи; и последний долгое время оставался самым любимым предметом как учителя, так и ученика. Очень скоро выяснилось, что юный Лексингтон обладает поистине замечательным талантом. Он был прирожденным поваром. Он был проворен и спор. Со сковородками обращался, как жонглер. Картофелину он разрезал на двадцать тонких, как бумага, долек быстрее, чем его бабушка чистила ее. Он обладал исключительно тонким вкусом и мог, отведав крепкого лукового супа, тотчас определить присутствие в нем одного-единственного листика шалфея. Все это в таком маленьком мальчике чуточку удивляло бабушку Глосспан, и, сказать по правде, она не знала, что и думать. И все же она гордилась им, как водится, и предсказывала ребенку блестящее будущее.
– Мне радостно осознавать, - говорила она, - что у меня есть такой замечательный молодой человек, который будет присматривать за мной, когда я совсем состарюсь.
И года через два она навсегда оставила кухню, вверив Лексингтону попечительство над всем домашним хозяйством. Мальчику к тому времени исполнилось десять лет, а бабушке Глосспан - почти восемьдесят.
Предоставленный на кухне самому себе, Лексингтон тотчас же принялся экспериментировать с блюдами собственного изобретения. Те, что он любил раньше, более не интересовали его. У него появился неодолимый импульс творить. В голове роились сотни свежих идей.
– Начну-ка я с того, - сказал он, - что изобрету каштановое суфле.
Он приготовил его и в тот же вечер подал к столу. Суфле было восхитительно.
– Ты гений! - воскликнула бабушка Глосспан, вскакивая со стула и целуя его в обе щеки. - Ты войдешь в историю!
Теперь дня не проходило, чтобы на столе не появлялось какое-нибудь новое усладительное творение. Тут был и суп из бразильских орехов, и котлеты из мамалыги, и овощное рагу, и омлет из одуванчиков, и оладьи из сливочного сыра, и голубцы, и компот из полевых трав, и лук-шалот a la bonne femme, и пикантный свекольный мусс, и чернослив по-строгановски, и гренки с сыром, и опрокинутая репа, и горячий торт из иголок хвои, и много других прекрасных композиций. Никогда в жизни, заявила бабушка Глосспан, не пробовала она подобной пищи, и по утрам, когда до завтрака было еще далеко, она выходила на крылечко, усаживалась в кресло-качалку и размышляла о предстоящей трапезе, облизывая морщинистые губы и вдыхая ароматы, доносившиеся через кухонное окно.
– Что ты сегодня готовишь, мальчик? - громко спрашивала она.
– Попробуй отгадать, бабушка Глосспан.
– По запаху это вроде как козлобородниковые оладьи, - отвечала она, усиленно принюхиваясь.
Тогда десятилетний мальчуган выходил из кухни с торжествующей улыбкой на лице, неся в руках большую дымящуюся кастрюлю поистине божественного компота, приготовленного исключительно из пастернака и лечебных трав.
– Знаешь, что ты должен, - сказала ему бабушка, с жадностью поглощая компот. - Ты должен сейчас же взять бумагу и перо и написать поваренную книгу.
Он смотрел на нее, медленно пережевывая пастернак.
– А почему бы и нет? - спросила она. - Я научила тебя писать, я научила тебя готовить, и тебе остается соединить то и другое. Ты напишешь поваренную книгу, мой дорогой, и прославишься на весь мир.
– Что ж, - ответил он. - Так и будет.
И в тот же день Лексингтон начал писать первую страницу этого монументального труда, которому суждено было завладеть его помыслами до конца жизни. Он назвал свой труд "Ешьте хорошую и здоровую пищу".
Через семь лет, когда ему исполнилось семнадцать, он записал больше девяти тысяч различных рецептов, притом все они были оригинальные и вкусные.
Но неожиданно его труды были прерваны трагической смертью бабушки Глосспан. Ночью ее сразил жестокий приступ, и Лексингтон, примчавшийся в спальню, чтобы посмотреть, из-за чего шум, застал ее лежащей в кровати. Она кричала, изрыгала проклятия и корчилась самым немыслимым образом. Страшно было смотреть на нее, и взволнованный юноша прыгал вокруг нее в пижаме, ломая руки, и не знал, что и делать. Наконец, чтобы остудить ее жар, он принес ведро воды из пруда, возле которого паслись коровы, и вылил ей на голову, но это лишь усугубило приступ, и не прошло и часа, как старая женщина угасла.
– Это очень скверно, очень, - проговорил бедный мальчик, ущипнув тетушку несколько раз, чтобы убедиться, что она умерла. - И как неожиданно! Как быстро и неожиданно! Всего лишь несколько часов назад она была в отличном настроении. Она даже трижды отведала мое самое последнее творение, грибы с пряностями, и сказала, что они очень сочные!
Горько поплакав несколько минут, ибо он очень любил свою бабушку, он все-таки взял себя в руки, вынес ее тело из дома и похоронил за коровником.
На следующий день, приводя в порядок ее вещи, Лексингтон наткнулся на конверт, который был надписан почерком бабушки Глосспан и адресован ему. Он вскрыл конверт, вынул две пятидесятидолларовые бумажки и письмо.
"Дорогой мальчик, - говорилось в письме, - я знаю, ты еще никогда не спускался с горы с того времени, как тебе было тринадцать дней от роду, но, как только я умру, ты должен надеть пару башмаков, чистую рубашку, пойти в деревню и найти доктора. Попроси его дать тебе свидетельство о смерти, которое доказывает, что я умерла. Потом отнеси это свидетельство моему адвокату, человеку, которого зовут мистер Самьюэл Цукерман. Он живет в Нью-Йорке, и у него есть копия моего завещания. Мистер Цукерман все устроит. В этом конверте деньги, чтобы заплатить доктору за свидетельство и оплатить стоимость твоей поездки в Нью-Йорк. Мистер Цукерман даст тебе еще денег, когда ты туда приедешь, и я искренне желаю, чтобы ты употребил их на совершенствование своих изысканий в кулинарии и вегетарианских вопросах и продолжал работать над этой твоей великой книгой, покуда не убедишься, что она во всех отношениях доведена до совершенства.
Любящая тебя бабушка Глосспан".
Лексингтон, который всегда все делал так, как велела ему бабушка, спрятал деньги в карман, надел пару башмаков и чистую рубашку и спустился с горы в деревню, где жил доктор.
– Старуха Глосспан? - изумился доктор. - Боже мой, она что же - умерла?
– Конечно умерла, - ответил юноша. - Если вы сходите со мной, я выкопаю ее, и вы сами сможете в этом убедиться.
– И глубоко вы ее закопали? - спросил доктор.
– Думаю, футов на шесть-семь.
– И давно?
– Да часов восемь назад.
– Значит, точно умерла, - объявил доктор. - Вот свидетельство.
Затем наш герой отправился в город Нью-Йорк, чтобы разыскать мистера Самьюэла Цукермана. Путешествовал он пешком, спал под заборами, питался ягодами и лекарственными травами, и на то, чтобы добраться до этого громадного города, у него ушло шестнадцать дней.
– Какое сказочное место! - воскликнул Лексингтон, остановившись на углу Пятьдесят седьмой улицы и Пятой авеню и оглядываясь вокруг. - Нигде нет ни коров, ни цыплят, и ни одна из женщин нисколько не похожа на бабушку Глосспан.
Что же до мистера Самьюэла Цукермана, то таких Лексингтон вообще никогда не видывал.
Это был маленький, рыхлый человечек с лиловато-синей челюстью и огромным красным носом, и, когда он улыбался, в разных точках его рта самым чудесным образом сверкало золото. Приняв Лексингтона в своем роскошном кабинете, он горячо пожал ему руку и поздравил со смертью бабушки.
– Полагаю, вы знали, что ваша любимая, дорогая опекунша обладала значительным состоянием? - спросил он.
– Вы имеете в виду коров и цыплят?
– Я имею в виду полмиллиона зелененьких.
– Сколько?
– Полмиллиона долларов, мой мальчик. И все это она оставила вам.
Мистер Цукерман откинулся в кресле и стиснул руки, положив их на свое рыхлое брюшко. При этом он принялся незаметно просовывать свой правый указательный палец за жилетку и под рубашку, намереваясь почесать кожу около пупка - любимое его упражнение, доставляющее особое удовольствие.
– Разумеется, мне придется удержать пятьдесят процентов за мои услуги, - сказал он, - но тем не менее у вас останется двести пятьдесят кусков.
– Я богат! - вскричал Лексингтон. - Это прекрасно! Когда я могу получить деньги?
– Хм, - пробормотал мистер Цукерман, - да вам везет. К счастью, я в весьма сердечных отношениях с налоговой службой и смогу убедить их отказаться от обязательств, сопряженных и со смертью, и с выплатой налогов.
– Как это любезно с вашей стороны, - пробормотал Лексингтон.
– Естественно, я должен буду выплатить кое-кому кое-какой гонорар.
– Как скажете, мистер Цукерман.
– Думаю, сотни тысяч будет достаточно.
– Боже праведный, а не чересчур ли это много?
– Никогда не скупитесь на чаевые налоговому инспектору или полицейскому, - сказал мистер Цукерман. - Запомните это.
– Но сколько же у меня останется? - робко спросил юноша.
– Сто пятьдесят тысяч. Однако из этого вам придется понести и похоронные расходы.
– Похоронные расходы?
– Вам нужно рассчитаться с бюро похоронных принадлежностей. Вы, конечно, знаете об этом?
– Но я сам ее похоронил, мистер Цукерман, за коровником.
– Не сомневаюсь, - сказал адвокат. - И что же?
– Я не обращался в бюро похоронных принадлежностей.
– Послушайте, - произнес мистер Цукерман. - Вы, может, и не знаете, но в этом штате существует закон, который гласит, что ни один владелец завещания не имеет права получить ни единого гроша из своего наследства, пока полностью не расплатится с бюро похоронных принадлежностей.
– Вы хотите сказать, что таков закон?
– Разумеется, таков закон, и к тому же очень хороший. Бюро похоронных принадлежностей - один из самых замечательных национальных институтов. Его следует защищать всеми доступными средствами.
Сам мистер Цукерман вместе с группой патриотически настроенных докторов руководил корпорацией, которая владела в городе сетью из девяти всегда готовых принять посетителей бюро похоронных принадлежностей, не говоря уже о фабрике по изготовлению гробов в Бруклине и высшей школе мастеров бальзамирования на Вашингтонских холмах. Вот почему торжества по случаю смерти были в глазах мистера Цукермана глубоко религиозным процессом. Все это волновало его так же, можно сказать, глубоко, как рождение Христа волновало лавочника.
– Вы не имели права вот так вот пойти и закопать свою бабушку, - сказал он. - Ни малейшего.
– Мне очень жаль, мистер Цукерман.
– Вы же погубили все дело.
– Я исполню все, что вы скажете, мистер Цукерман. Я только хочу знать, сколько же я в результате получу, когда все будет оплачено.
Наступила пауза. Мистер Цукерман вздохнул и нахмурился, продолжая незаметно водить кончиком пальца по краям своего пупка.
– Как, скажем, насчет пятнадцати тысяч? - предложил он, сверкнув широкой золотой улыбкой. - Хорошая круглая цифра.
– Могу я взять эти деньги сегодня же?
– Не понимаю, почему бы и нет.
И мистер Цукерман вызвал старшего кассира и велел ему выплатить Лексингтону по мелкой статье расходов пятнадцать тысяч долларов и взять расписку в получении этой суммы. Юноша, который рад был получить хоть что-то, с благодарностью принял деньги и спрятал их в своем заплечном мешке. Потом он горячо пожал мистеру Цукерману руку и поблагодарил его за помощь.
– Теперь весь мир передо мной! - вскричал наш герой, выходя на улицу. Пока не закончена моя книга, буду жить на пятнадцать тысяч долларов. А потом, разумеется, у меня будет гораздо больше.
Он остановился на тротуаре, размышляя, куда бы ему пойти, повернул налево и медленно побрел по улице, рассматривая городские достопримечательности.
– Какой отвратительный запах, - произнес он, нюхая воздух. - Он мне не нравится.
Его чувствительные обонятельные нервы, которые были настроены только на то, чтобы воспринимать самые тонкие кухонные ароматы, терзал смрад выхлопных газов, исторгавшихся дизельными автобусами.
– Поскорее бы убраться отсюда, пока мой нос окончательно не испортился, - сказал Лексингтон. - Но прежде надо бы что-нибудь съесть. Умираю от голода.
В последние две недели бедный мальчик питался только ягодами и лекарственными травами, и желудок его требовал основательной пищи. Хорошо бы сейчас котлету из мамалыги, подумал он. Или несколько сочных козлобородниковых оладий.
Он пересек улицу и вошел в небольшой ресторан. Внутри было душно, темно и тихо. Сильно пахло жиром и рассолом. Единственный посетитель в коричневой шляпе на голове низко склонился над своей тарелкой и даже не взглянул на Лексингтона.
Наш герой уселся за угловым столиком и повесил свой заплечный мешок на спинку стула. Это должно быть интересно, размышлял он. Все свои семнадцать лет я ел пищу, приготовленную только двумя людьми - бабушкой Глосспан и мною самим, если не считать няню Макпоттл, которая, наверное, подогрела несколько раз для меня бутылочку с молоком, когда я был младенцем. А сейчас я ознакомлюсь с искусством совершенно не знакомого мне шефа и, быть может, если повезет, возьму на заметку какую-нибудь полезную идею для своей книги.
Откуда-то из темноты к нему приблизился официант и встал возле столика.
– Здравствуйте, - сказал Лексингтон. - Я бы хотел большую котлету из мамалыги. Подержите ее двадцать пять секунд на каждой стороне на раскаленной сковороде со сметаной, а прежде чем подавать, бросьте щепотку измельченных лекарственных трав - если, конечно, вашему шефу не известен более оригинальный способ, в каковом случае с радостью с ним ознакомлюсь.
Официант склонил голову набок и внимательно посмотрел на посетителя.
– Жареную свинину с капустой будете? - спросил он. - Другого ничего нет.
– Жареное... что с капустой?
Официант достал из кармана брюк грязный носовой платок и что было сил взмахнул им, будто щелкнул кнутом. После чего громко высморкался и прыснул.
– Так будете или нет? - спросил он, вытирая ноздри.
– Не имею ни малейшего представления, что это такое, - ответил Лексингтон, - но хотел бы попробовать. Видите ли, я пишу поваренную книгу и...
– Одну свинину с капустой! - крикнул официант, и где-то в глубине ресторана, далеко в темноте, ему ответил чей-то голос.
Официант исчез. Лексингтон полез в заплечный мешок за своим ножом и вилкой из чистого серебра. Это был подарок бабушки Глосспан, он получил его в шесть лет, и с тех пор никаким другим прибором он не пользовался. Ожидая, когда подадут еду, он с любовью протер нож и вилку мягким муслином.
Вскоре вернулся официант с тарелкой, на которой лежал толстый кусок чего-то горячего. Едва блюдо поставили на стол, как Лексингтон тотчас же потянулся к нему, чтобы понюхать. Ноздри его широко расширились, втягивая запах.
– Да это просто божественно! - воскликнул он. - Какой аромат! Грандиозно!
Официант отступил, внимательно глядя на посетителя.
– Никогда в жизни не нюхал ничего более изысканного и восхитительного! - вскричал наш герой, хватаясь за нож и вилку. - Из чего, черт побери, это приготовлено?
Мужчина в коричневой шляпе оглянулся и пристально посмотрел на него, потом снова принялся есть. Официант между тем пятился в сторону кухни.
Лексингтон отрезал маленький кусочек мяса, пронзил его своей серебряной вилкой и поднес к носу, чтобы еще раз понюхать. Затем сунул кусочек в рот и стал медленно жевать, прикрыв глаза и напрягшись.
– Фантастика! - вскричал он. - Совершенно новый вкус!
О Глосспан, моя любимая бабушка, как бы я хотел, чтобы ты была сейчас со мной и попробовала это замечательное блюдо! Официант! Идите сюда скорее! Вы мне нужны!
Изумленный официант смотрел на Лексингтона из другого конца зала и, похоже, приближаться не желал.
– Если вы подойдете и поговорите со мной, я вручу вам подарок, - сказал Лексингтон, размахивая стодолларовой купюрой. - Пожалуйста, подойдите сюда и поговорите со мной.
Официант бочком подошел к столику, выхватил деньги и поднес их близко к лицу, рассматривая купюру. Потом опустил ее в карман.
– Чем могу быть полезен, мой друг? - спросил он.
– Послушайте, - сказал Лексингтон. - Если вы мне скажете, из чего приготовлено это восхитительное блюдо, я дам вам еще сотню.
– Я уже сказал вам, - ответил тот. - Это свинина.
– А что такое свинина?
– Вы что, никогда не ели жареную свинину? - спросил официант, уставившись на него.
– Ради бога, приятель, не держите меня в напряжении.
– Это свинья, - сказал официант.
– Свинья!
– Свинина и есть свинья. Вы разве не знали?
– Вы хотите сказать, что это свиное мясо?
– В этом я ручаюсь.
– Но... но... этого не может быть, - запинаясь, проговорил юноша. Бабушка Глосспан, которая знала о еде лучше всех на свете, говорила, что любое мясо отвратительно, омерзительно, ужасно, противно, тошнотворно и гадко. Однако кусок, который лежит тут у меня на тарелке, без сомнения, самая вкусная вещь, которую я когда-либо пробовал. Так как же вы это объясните? Бабушка Глосспан наверняка не стала бы мне врать.
– Может, ваша бабушка не знала, как готовить свинину.
– А как?
– Со свининой нужно осмотрительно обращаться, иначе ее нельзя есть.
– Эврика! - вскричал Лексингтон. - Клянусь, именно так и было! Она неправильно ее готовила! - Он протянул официанту еще одну сотенную бумажку. - Сведите меня на кухню и познакомьте с тем гением, который приготовил это мясо.
Лексингтона немедленно проводили на кухню, и там он встретился с поваром - пожилым мужчиной с сыпью на шее.
– Это будет стоить вам еще одну сотню, - сказал официант.
Лексингтон был только рад исполнить такую просьбу, однако на сей раз деньги пришлось отдать повару.
– Теперь выслушайте меня, - сказал юноша, - должен признаться, то, что мне сейчас говорил официант, меня несколько сбило с толку. Вы вполне уверены, что восхитительное блюдо, которое я только что ел, приготовлено из мяса свиньи?
Повар поднял свою правую руку и принялся почесывать сыпь на шее.
– Хм, - произнес он, поглядывая на официанта и хитро ему подмигивая, могу лишь сказать, я надеюсь, что это мясо свиньи.
– То есть вы не уверены?
– Никогда нельзя быть ни в чем уверенным.
– Тогда что же это могло быть?
– Хм, - произнес повар, по-прежнему глядя на официанта и медленно произнося слова. - Может быть, и так, знаете ли, что это был кусочек человечины.
– То есть мужчины?
– Да.
– Господи помилуй.
– Или женщины. На вкус они одинаковые.
– Вы меня просто удивляете, - заявил юноша.
– Век живи - век учись.
– Вот уж верно.
– По правде, в последнее время мы его много получали от мясника вместо свинины, - заявил повар.
– Вот как?
– Вся беда в том, что свинину и человечину невозможно отличить друг от друга. Обе хороши.
– То, что я только что съел, было просто великолепно.
– Рад, что вам понравилось, - сказал повар. - Но если быть до конца честным, я думаю, это скорее свинья. Почти уверен.
– Уверены?
– Да.
– В таком случае мы должны допустить, что вы правы, - сказал Лексингтон. - А теперь расскажите, пожалуйста, - и вот вам еще сто долларов за хлопоты, расскажите, пожалуйста, подробно, как вы ее приготовили.
Спрятав деньги, повар пустился в красочное описание того, как следует жарить филейную часть свинины, а юноша, не желая пропустить ни единого слова из столь замечательного рецепта, уселся за кухонный стол и записал каждую подробность в свою записную книжку.
– Это все? - спросил он, когда повар закончил.
– Все.
– Но наверняка есть что-то еще?
– Для начала нужно иметь хороший кусок мяса, - сказал повар. - Это уже полдела. Боров должен быть упитанный, и разделать его надо правильно, иначе, как ни готовь, выйдет скверно.
– Покажите, как это делается, - сказал Лексингтон. - Разделайте свинью прямо сейчас, чтобы я научился.
– Мы не разделываем свиней на кухне, - сказал повар. - То мясо, что вы сейчас ели, поступило с завода в Бронксе.
– Так дайте же мне адрес!
Повар дал ему адрес, и наш герой, многократно поблагодарив их обоих за любезность, выбежал на улицу, вскочил в такси и направился в Бронкс.
Вокруг четырехэтажного здания мясокомбината стоял сладкий и тяжелый запах, точно пахло мускусом. У главных ворот висело объявление: "Добро пожаловать в любое время", и воодушевленный Лексингтон прошел через ворота и оказался в мощенном булыжником дворе. Затем он двинулся дальше, придерживаясь указателя "Экскурсии с гидом", и наконец приблизился к сараю из рифленого железа, в стороне от главного здания, с вывеской "Комната ожидания посетителей". Вежливо постучав в дверь, он вошел внутрь.
В комнате ожидания уже сидели шесть человек. Там была толстая мама с мальчиками лет девяти и одиннадцати, молодая пара с блестящими глазами, похоже, отмечающая медовый месяц, и еще бледная женщина в длинных белых перчатках. Она сидела в напряженной позе и, сложив руки на коленях, глядела прямо перед собой. Никто не произносил ни слова. Уж не пишут ли и они, подобно ему, поваренные книги, подумал Лексингтон, но, когда он громко спросил их об этом, ответа не получил. Взрослые лишь загадочно улыбнулись про себя и покачали головами, а двое детей уставились на него, точно увидели сумасшедшего.
Вскоре дверь открылась. В комнату просунул голову какой-то человек с веселым розовым лицом и сказал:
– Следующий, пожалуйста.
Поднялась мать с мальчиками и вышла.
Минут через десять тот же человек возвратился.
– Следующий, пожалуйста, - снова произнес он.
Вскочила пара, у которой был медовый месяц, и последовала за ним.
Вошли новые посетители и сели - муж среднего возраста и среднего возраста жена. У жены была плетеная корзинка с продуктами.
– Следующий, пожалуйста, - сказал гид.
Поднялась женщина в длинных белых перчатках.
Вошли еще несколько человек и расселись на стульях с жесткими спинками.
Скоро гид вернулся в третий раз, и теперь наступил черед Лексингтона.
– Следуйте за мной, пожалуйста, - сказал гид, ведя юношу через двор к главному зданию.
– Как интересно! - вскричал Лексингтон, прыгая с ноги на ногу. - Как бы мне хотелось, чтобы сейчас со мной была моя дорогая бабушка Глосспан и посмотрела на то, что я собираюсь увидеть.
– Я провожу лишь предварительную экскурсию, - сказал гид. - Потом я передам вас на руки кому-нибудь другому.
– Как скажете, - восторженно проговорил юноша.
Сначала они посетили просторную огороженную площадку, где бродило несколько сот свиней.
– Вот здесь все начинается, - сказал гид. - Вон туда они входят.
– Куда?
– Да прямо туда. - Гид указал на длинный деревянный сарай у стены, окружавшей фабрику. - Мы его называем Домом, где заковывают в кандалы. Сюда, пожалуйста.
Когда Лексингтон с гидом подошли к Дому, где заковывают в кандалы, трое мужчин в высоких резиновых сапогах как раз загоняли туда дюжину свиней, и они вошли вместе с ними.
– Теперь, - сказал гид, - смотрите, как их будут заковывать в кандалы.
Внутри сарай представлял собой голое помещение без крыши, однако вдоль одной стены, параллельно земле, футах в трех над ней, медленно двигался стальной кабель с крюками. В конце сарая кабель менял направление и через открытую крышу поднимался вертикально к верхнему этажу главного здания.
Двенадцать свиней сгрудились в дальнем конце сарая и стояли тихо, опасливо озираясь. Мужчина в резиновых сапогах снял со стены металлическую цепь и сзади приблизился к ближайшему животному. Нагнувшись, он быстро накинул петлю на его заднюю ногу. Другой конец прикрепил к крюку, двигавшемуся мимо него на кабеле. Цепь натянулась. Ногу свиньи потянуло вверх, и цепь потащила свинью за собой, но она не упала. Она оказалась ловкой, и ей каким-то образом удавалось сохранять равновесие на трех ногах. Свинья прыгала с ноги на ногу и сопротивлялась натяжению цепи, однако все же пятилась и пятилась, пока в конце сарая кабель не изменил направление и не ушел вертикально вверх. Там свинья дернулась, оторвалась от земли и повисла в воздухе. Пронзительный протестующий визг заполнил помещение.
– Поистине захватывающий процесс, - сказал Лексингтон. - Но что это так смешно треснуло, когда она стала подниматься наверх?
– Наверное, нога, - ответил гид. - А может, и что другое.
– Но это имеет какое-нибудь значение?
– Да никакого, - ответил гид. - Кости ведь не едят.
Мужчины в резиновых сапогах меж тем занялись заковыванием в кандалы остальных свиней. Одну за другой они прицепляли их к крюкам на движущемся кабеле и поднимали выше крыши. Поднимаясь, свиньи громко выражали протест.
– Этот рецепт будет посложнее, чем собирание трав, - сказал Лексингтон. - Бабушка Глосспан ни за что бы с ним не справилась.
Пока Лексингтон глядел вверх на последнюю поднимавшуюся свинью, мужчина в резиновых сапогах тихо приблизился к нему сзади и, пропустив один конец цепи вокруг лодыжки юноши, закрепил петлю, прицепив другой ее конец к движущейся ленте. Не успев сообразить, что происходит, наш герой в следующий момент резко дернулся, потом упал, и его потащило ногами вперед по бетонному полу Дома, где заковывают в кандалы.
– Остановитесь! - кричал он. - Стойте! Ногу защемило!
Но его, казалось, никто не слышал, и пять секунд спустя несчастный молодой человек оторвался от пола и стал подниматься вертикально вверх сквозь открытую крышу сарая. Он висел вниз головой и дергался, как рыба, которую только что вытащили на берег.
– Помогите! - кричал он. - Помогите! Произошла ужасная ошибка. Остановите моторы! Спустите меня вниз!
Гид вынул сигару изо рта, невозмутимо взглянул на быстро поднимающегося юношу, но ничего не произнес. Мужчины в резиновых сапогах уже направились за следующей партией свиней.
– Спасите меня! - кричал наш герой. - Дайте мне спуститься вниз! Пожалуйста, дайте мне спуститься вниз!
Между тем, он уже приближался к верхнему этажу здания, где движущаяся лента изгибалась, как змея, и уходила в отверстие в стене, похожее на дверной проем без двери; а там, на пороге, точно святой Петр у райских врат, его поджидал мясник в желтом запятнанном резиновом фартуке.
Лексингтон, хотя и висел вниз головой, все же увидел его, пусть и мельком, но выражение абсолютного покоя и добросердечия на лице этого человека заметить успел, равно как и веселые огоньки в глазах, легкую задумчивую улыбку, ямочки на щеках - и все это дало ему надежду.
– Привет! - улыбаясь, сказал мясник.
– Быстрее! Спасите меня! - кричал наш герой.
– С удовольствием, - сказал мясник и, ласково взяв Лексингтона за ухо левой рукой, поднял правую руку и ловко вскрыл ножом яремную вену мальчика.
Лента продолжала двигаться. Лексингтон по-прежнему висел вверх ногами, кровь лилась у него из горла и заливала глаза, но кое-что он все-таки мог разглядеть. У него возникло смутное впечатление, будто он оказался в необычайно длинной комнате, и в дальнем конце этой комнаты стоял огромный дымящийся котел с водой, а вокруг котла, едва видимые сквозь пар, плясали темные фигуры, размахивая длинными кольями. Конвейерная лента проходила прямо над котлом, и свиньи падали в кипящую воду одна за другой. У одной свиньи на передних ногах были длинные белые перчатки.
Неожиданно нашего героя страшно потянуло в сон. Но лишь когда его здоровое, сильное сердце откачало из тела последнюю каплю крови, только тогда он перешел из этого, лучшего из всех миров, в другой мир.
Целый день, в перерывах между обслуживанием клиентов, мы ползали в конторе заправочной станции по столу и готовили изюм. Ягоды от пребывания в воде размякли и набухли, и, когда мы надрезали их бритвой, кожица лопалась, и содержимое легко выдавливалось наружу.
Между тем, всего изюмин у нас было сто девяносто шесть, и, когда мы закончили, был уже почти вечер.
– Ну чем не хороши! - воскликнул Клод, яростно потирая руки. - Который час, Гордон?
– Шестой.
В окно мы увидели, как к колонке подъехал фургон с женщиной за рулем и, наверное, восемью ребятишками, которые сидели сзади и ели мороженое.
– Надо двигаться, - сказал Клод. - Сам понимаешь, не явимся туда до заката, все пойдет насмарку.
Он уже начинал дергаться. Его лицо было таким же красным, а глаза так же вылезли из орбит, как и тогда - перед собачьими бегами или перед вечерним свиданием с Кларис.
Мы оба вышли из конторы, и Клод отпустил женщине столько галлонов бензина, сколько она просила. Когда она отъехала, он остался стоять посреди дороги и, щурясь, с беспокойством глядел на солнце, - оно висело в дальнем конце долины чуть выше ширины ладони над линией деревьев, на гребне холма.
– Ладно, - сказал он. - Закрывай лавочку.
Гордон быстро обошел все колонки, закрыв их на замок.
– Ты бы лучше снял этот свой желтый свитер, - сказал Клод.
– Это еще зачем?
– При лунном свете ты будешь сверкать в нем, как маяк.
– Все будет в порядке.
– Нет, - сказал Клод. - Сними его, Гордон, прошу тебя. Вернусь через три минуты.
Он исчез в своем автоприцепе за заправочной станцией, а я вернулся в контору и поменял желтый свитер на синий.
Когда мы снова встретились, на Клоде были черные брюки и темно-зеленый свитер с высоким завернутым воротником. На голове коричневая кепка, низко надвинутая на глаза. Он был похож на артиста, играющего в ночном клубе бандита.
– А это что у тебя там? - спросил я, увидев, что на поясе у него что-то топорщится.
Клод задрал свитер и показал мне два тонких белых хлопчатобумажных мешка, аккуратно и прочно привязанных к животу.
– Чтобы потом в них складывать, - загадочно ответил он.
– Понятно.
– Пошли, - сказал он.
– Не лучше ли нам взять машину?
– Слишком рискованно. Ее могут увидеть, когда мы ее оставим.
– Но ведь до леса больше трех миль.
– Да, - сказал Клод. - И думаю, ты сам понимаешь, что мы можем получить шесть месяцев тюрьмы, если нас схватят.
– Этого ты мне раньше не говорил.
– Разве?
– Я не пойду, - сказал я. - Не стоит того.
– Тебе полезно прогуляться, Гордон. Идем.
Был тихий солнечный вечер, яркие белые облачка неподвижно висели в небе, и в долине было прохладно и очень тихо. Мы пошли по траве вдоль дороги, которая тянулась между холмами в сторону Оксфорда.
– Изюм у тебя? - спросил Клод.
– В кармане.
– Хорошо, - сказал он. - Отлично.
Через десять минут мы свернули с главной дороги на узкую тропинку с высокой изгородью по обеим сторонам. Дальше нам предстояло взбираться вверх.
– Сколько там сторожей? - спросил я.
– Трое.
Клод выбросил выкуренную наполовину сигарету. Спустя минуту он закурил другую.
– Обычно я не одобряю новые методы, - сказал он. - Особенно в такого рода делах.
– Понимаю.
– Но, честное слово, Гордон, думаю, на сей раз нас ждет грандиозный успех.
– Точно?
– Не сомневаюсь.
– Надеюсь, ты прав.
– Это будет вехой в истории браконьерства, - сказал он. - И смотри, ни единой живой душе потом не проговорись, как мы это сделали, понял? Потому что если это просочится, каждый болван в округе будет делать то же самое, и тогда ни одного фазана не останется.
– Ни слова никому не скажу.
– Ты должен гордиться собой, - продолжал он. - Умные люди уже сотни лет бьются над этой проблемой, но никто ничего похожего не придумал. Почему ты мне об этом раньше не рассказывал?
– А ты никогда и не интересовался моим мнением, - ответил я.
И это было правдой. Буквально до позавчерашнего дня Клоду и в голову не приходило обсуждать со мной святую тему браконьерства. Летними вечерами, после работы, я частенько видел, как он незаметно выскальзывает в своей кепке из автоприцепа и исчезает на дороге в лес. Иногда, глядя на него в окно, я ловил себя на том, что задумываюсь - что же он все-таки собирается предпринять один-одинешенек среди ночи, какие хитрости замышляет? Он редко возвращался рано и никогда, абсолютно никогда сам добычу не приносил. Однако на следующий день (я и представить себе не мог, как он этого достигал) в сарае за заправочной станцией висел фазан, или заяц, или пара куропаток, которых мы потом съедали.
Летом он был особенно активен, а в последние два месяца задал такой темп, что уходил в лес четыре, а то и пять раз в неделю. Но и это еще не все. Мне казалось, что его отношение к браконьерству изменилось самым загадочным и неуловимым образом. Теперь он действовал более решительно, более хладнокровно и целеустремленно, чем прежде, и у меня было такое впечатление, что теперь это была уже не столько охота, сколько рискованное предприятие, что-то вроде тайной войны, которую Клод вел в одиночку против невидимого и ненавидимого врага.
Но кто же был этим врагом?
Точно не могу сказать, у меня возникло подозрение, что им был не кто иной, как сам знаменитый мистер Виктор Хейзел, владелец земли и фазанов. Мистер Хейзел был местным пивоваром и держался невероятно надменно. Он был так богат, что невозможно выразить словами, и его собственность простиралась на мили по всей долине. Он выбился из низов, был напрочь лишен обаяния и обладал весьма скудным числом добродетелей. Он презирал всех людей, занимавших низкое общественное положение, поскольку сам был когда-то одним из них, и отчаянно стремился общаться только с теми, с кем, по его мнению, и нужно общаться. Он охотился верхом с собаками, любил пригласить гостей, носил модные жилетки и каждый день проезжал на огромном черном "роллс-ройсе" мимо заправочной станции к своей пивоварне. Когда он проносился мимо, мы иногда успевали разглядеть за рулем сияющее лицо пивовара, розовое, как ветчина, дряблое и воспаленное от чрезмерного употребления пива.
Ну да ладно. Вчера днем Клод ни с того ни с сего вдруг сказал мне:
– Сегодня вечером я опять пойду в лес Хейзела. Хочешь пойти со мной?
– Кто - я?
– На фазанов. В этом году, может, последний шанс, - сказал он. - В субботу открывается охотничий сезон, и потом все птицы разлетятся. Если будет кому разлетаться.
– А почему ты вдруг меня приглашаешь? - с подозрением спросил я.
– Особой причины у меня нет, Гордон. Просто так.
– А это рискованно?
Он не ответил.
– У тебя, наверное, и ружье припасено?
– Ружье! - с отвращением воскликнул Клод. - В фазанов не стреляют, ты что, не знаешь? В лесах Хейзела достаточно пистону хлопнуть, чтобы тебя сторожа тут же схватили.
– Тогда как же ты охотишься?
– Ага, - произнес он и загадочно прикрыл веком один глаз.
Наступила долгая пауза. Потом Клод сказал:
– Как тебе кажется, ты сможешь держать рот на замке, если я тебе кое-что расскажу?
– Вполне.
– Я этого еще никому в жизни не рассказывал, Гордон.
– Весьма польщен, - сказал я. - Мне ты можешь полностью довериться.
Он повернул голову, устремив на меня свои бледные глаза. Глаза у него были большие и влажные, как у быка, и они были так близко от меня, что я увидел, как отражаюсь в них вверх ногами.
– Сейчас я раскрою тебе три лучших на свете способа охоты на фазана, сказал Клод. - А поскольку ты в нашем походе будешь моим гостем, я дам тебе возможность выбрать тот способ, который мы используем сегодня ночью. Как тебе все это?
– По-моему, тут какой-то подвох.
– Да нет тут никакого подвоха, Гордон, клянусь тебе.
– Ладно, тогда продолжай.
– Значит, так, - сказал он. - Вот первый большой секрет.
Он умолк и сделал длинную затяжку.
– Фазаны, - мягко прошептал он, - без ума от изюма.
– От изюма?
– От самого обыкновенного изюма. У них это самая большая слабость. Мой папа открыл это сорок лет назад, так же как открыл и все три эти способа, о которых я тебе собираюсь сейчас рассказать.
– Ты, кажется, говорил, что твой папа был пьяницей.
– Может, и был. Но еще он был замечательным браконьером, Гордон. Может, самым замечательным за всю историю Англии. Мой папа изучал браконьерство, как ученый.
– Ты правду говоришь?
– Я не шучу. Правда, не шучу.
– Я тебе верю.
– Чтоб ты знал, - сказал он, - мой папа держал на заднем дворе целый выводок первоклассных петушков исключительно с научными целями.
– Петушков?
– Ну да. И когда он придумывал какой-нибудь новый хитроумный способ ловли фазана, он сначала испытывал его на петушке. Так он узнал насчет изюма. И он изобрел также способ с конским волосом.
Клод умолк и оглянулся, чтобы убедиться, что его никто не подслушивает.
– Вот как это делается, - сказал он. - Для начала нужно взять несколько изюминок, замочить их на ночь в воде, чтобы они стали красивые, круглые и сочные. Затем берешь прочный конский волос и разрезаешь на части длиной по полдюйма. Потом просовываешь каждую из этих частей через каждую изюминку, чтобы примерно восьмая часть дюйма высовывалась с каждого конца. Пока все понятно?
– Да.
– Дальше. Подходит старина фазан и съедает одну из этих изюминок. Так? А ты следишь за ним из-за дерева. И что происходит потом?
– Думаю, она застрянет у него в горле.
– Точно, Гордон. Но вот что удивительно. Вот что открыл мой папа. Птица после этого не может пошевелить лапами. Она просто-напросто пригвождена к земле и двигает своей глупой шеей вверх-вниз, будто поршнем, а тебе лишь остается спокойно выйти из-за дерева и взять ее в руки.
– В это я не верю.
– Клянусь, - сказал Клод. - Как только фазан схватит конский волос, ты можешь стрелять у него над ухом из ружья, он даже не вздрогнет. Это необъяснимо. Но нужно быть гением, чтобы открыть такое.
Он умолк и минуту-другую вспоминал своего отца, великого изобретателя. В глазах Клода светилась гордость.
– Итак, это способ номер один, - сказал он. - Способ номер два еще проще. Нужно взять удочку. На крючок насаживаешь изюминку и ловишь фазана, как если бы ты ловил рыбу. Забрасываешь удочку ярдов на пятьдесят, лежишь себе на животе в кустах и ждешь, когда клюнет. Потом вытаскиваешь его.
– Не думаю, что это твой отец изобрел.
– Этот способ очень популярен у рыболовов, - сказал Клод, предпочтя не расслышать меня. - У страстных рыболовов, которым не так часто, как хотелось бы, удается выбраться к морю. Беда только в том, что этот способ довольно шумный. Когда фазана вытаскивают, он кричит как ненормальный, и сбегаются все сторожа, какие только есть в лесу.
– А в чем заключается способ номер три? - спросил я.
– Ага, - произнес он, - номер три просто красавчик. Последнее изобретение моего папы перед кончиной.
– Его последнее великое дело?
– Именно, Гордон. И я даже помню тот самый день. Было воскресное утро, и вдруг мой папа входит на кухню с крупным белым петушком в руках и говорит: "Кажется, у меня получилось!" На лице улыбочка, а в глазах светится гордость. Он преспокойно кладет птицу прямо посреди стола и говорит: "Честное слово, думаю, на этот раз мне попался хороший петушок!" - "Кто хороший? - спрашивает моя мама, отрываясь от раковины. - Гораций, убери эту грязную птицу со стола". На петушке смешная бумажная шапочка, как перевернутый стаканчик из-под мороженого, и мой папа с гордостью на петушка показывает. "Погладь-ка его, - говорит он. - Он и с места не сдвинется". Петушок начинает скрести лапой по бумажной шапочке, но та, похоже, приклеена и не сползает. "Никакая птица не убежит, если закрыть ей глаза", - говорит мой папа и тычет в петушка пальцем, и толкает его по столу, но петушок не обращает на это никакого внимания. "Можешь его взять, - говорит он маме. Можешь убить его и приготовить на обед, чтобы отпраздновать то, что я только что изобрел". И тут он берет меня за руку, быстро выводит за дверь, и мы идем в поле, а потом в тот лес по другую сторону Хедденхэма, который когда-то принадлежал герцогу Букингемскому, и часа за два мы отлавливаем пять отличных жирных фазанов с меньшими усилиями, чем если бы купили их в лавке.
Клод остановился, чтобы перевести дыхание. Вспоминая замечательные дни своей молодости, он преобразился - его глаза еще больше увеличились, повлажнели и стали мечтательными.
– Я не совсем понимаю, - сказал я. - Как ему удавалось надеть бумажные колпачки на головы фазанам в лесу?
– Ни за что не догадаешься.
– Конечно нет.
– Тогда слушай. Прежде всего в земле выкапываешь маленькую лунку. Потом скручиваешь кусок бумаги, чтобы получился конус, который помещался бы в эту лунку широким концом кверху. Потом всю внутренность этой бумажной чашки смазываешь птичьим клеем и бросаешь туда несколько изюминок. Одновременно нужно набросать изюминок вокруг лунки. Дальше. Идет старина фазан и клюет и, когда подходит к лунке, засовывает туда свою голову, чтобы съесть изюминки, и - на голове у него оказывается колпак, и он ничего не видит. Ну разве не замечательно, до чего некоторые додумываются, а, Гордон? Ты не согласен?
– Твой папа был гением, - сказал я.
– Тогда делай свой выбор. Какой из трех способов тебе нравится, тот мы и используем сегодня ночью.
– Тебе не кажется, что все они немного жестокие?
– Жестокие! - с возмущением вскричал Клод. - О господи! А кто это последние полгода почти каждый день ел жареного фазана и не заплатил за это ни гроша?
Он повернулся и направился к двери мастерской. Видно было, что мое замечание глубоко его огорчило.
– Погоди минуту, - сказал я. - Не уходи.
– Так ты хочешь пойти со мной или нет?
– Да, но сперва разреши мне кое-что у тебя спросить. У меня тут возникла одна мысль.
– Держи ее при себе, - сказал Клод. - Ты говоришь о предмете, в котором ничего не смыслишь.
– Помнишь тот пузырек со снотворными таблетками, которые врач выписал мне в прошлом месяце, когда у меня болела спина?
– Ну и что?
– А на фазанов они не могут подействовать?
Клод прикрыл глаза и сочувственно покачал головой.
– Погоди, - сказал я.
– Тут и обсуждать нечего, - сказал он. - Да ни один фазан на свете не станет глотать эти паршивые красные капсулы. Ничего лучше не мог придумать?
– Ты забываешь об изюме, - сказал я. - Послушай, что я тебе скажу. Берем изюм. Вымачиваем его, пока он не разбухнет. Потом делаем лезвием надрез. Потом немного его опустошаем. Потом открываем одну из моих красных капсул и высыпаем весь порошок в изюминку. Потом берем иглу и очень тщательно зашиваем надрез. Дальше...
Краешком глаза я увидел, как рот Клода медленно приоткрывается.
– Дальше, - продолжил я, - у нас получается красивая, чистая на вид изюминка с двумя с половиной гранами снотворного внутри, и позволь сказать тебе еще кое-что. Этого хватит, чтобы свалить с ног среднего мужчину, не то что птицу!
Я выждал десяток секунд, чтобы сказанное мной попало по адресу.
– Кроме того, используя такой способ, мы могли бы действовать масштабно. Захотим - и приготовим двадцать изюминок, а потом, на закате, нам останется только разбросать их на поляне, где их подкармливают, и уйти. Через полчаса таблетки начнут действовать. Когда мы возвращаемся, фазаны уже расселись по деревьям и покачиваются, ощущая некоторую слабость, притом стараются сохранить равновесие. Но скоро каждый фазан, который съел хотя бы одну изюминку, обязательно свалится без сознания на землю. Дорогой ты мой, да они будут падать с деревьев, как яблоки, и мы будем ходить и собирать их!
Клод в восхищении смотрел на меня.
– О господи, - неслышно произнес он.
– И нас ни за что не поймают. Мы просто пройдем по лесу, разбрасывая по дороге изюминки, и даже если бы за нами наблюдали, все равно ничего бы не заметили.
– Гордон, - сказал он, кладя руку мне на колено и глядя на меня большими и сверкающими, точно звезды, глазами. - Если эта штука сработает, она произведет настоящую революцию в браконьерстве.
– Рад слышать.
– Сколько у тебя осталось таблеток? - спросил он.
– Сорок девять. В пузырьке было пятьдесят, я съел только одну.
– Сорока девяти мало. Нам нужно не меньше двухсот.
– Ты с ума сошел! - вскричал я.
Он медленно отошел и встал у двери спиной ко мне, уставившись в небо.
– Двести - крайний минимум, - тихо произнес он. - Особого смысла нет все это затевать, пока у нас не будет двухсот штук.
"Что же он, черт побери, замыслил?" - подумал я.
– До открытия сезона для нас это последняя возможность, - сказал Клод.
– Больше никак не могу достать.
– Ты ведь не хочешь, чтобы мы вернулись с пустыми руками?
– Но зачем так много?
Клод повернул голову и посмотрел на меня невинными глазами.
– А почему бы и нет? - мягко произнес он. - У тебя что, есть какие-то возражения?
О боже, неожиданно подумал я, да этот сумасшедший вздумал испортить мистеру Виктору Хейзелу церемонию открытия охотничьего сезона.
– Достаешь две сотни таблеток, - сказал он, - и тогда мы этим займемся.
– Не могу.
– Но попробовать-то ты можешь?
По случаю открытия охотничьего сезона мистер Хейзел принимал гостей каждый год первого октября, что было великим событием. Немощные джентльмены в твидовых костюмах - некоторые с титулами, а некоторые просто богатые съезжались отовсюду на автомобилях со своими носильщиками ружей, собаками и женами, и целый день в долине звучали раскаты ружейных залпов. Фазанов там всегда было предостаточно, поскольку каждое лето леса методично заселялись сотнями дюжин молодых птиц, что влетало в копеечку. Я слышал, будто разведение и содержание каждого фазана, до того как его застрелят, обходится дороже пяти фунтов (приблизительно цена двухсот буханок хлеба). Но мистер Хейзел с затратами не считался. Пусть и на несколько часов, но он становился большим человеком в маленьком мире, и даже глава судебной власти графства, прощаясь с ним, похлопывал его по спине и пытался вспомнить, как его зовут.
– А что, если мы уменьшим дозу? - спросил Клод. - Почему бы нам не разделить содержимое одной капсулы на четыре изюминки?
– Думаю, можно, если ты этого хочешь.
– Но достаточно ли птице четверти капсулы?
Можно только восхищаться его хладнокровием. Даже на одного фазана опасно охотиться в этом лесу в такое время года, а он собрался наловить целую кучу.
– Четверти вполне достаточно, - сказал я.
– Ты уверен?
– Сам подумай. Рассчитывать нужно по отношению к массе тела. Это все равно в двадцать раз больше, чем необходимо.
– Тогда уменьшим дозу на четверть, - сказал он, потирая руки, и помолчал, подсчитывая в уме. - Нам нужно сто девяносто шесть изюмин!
– Ты понимаешь, о чем говоришь? - сказал я. - Да у нас на одну подготовку уйдет несколько часов.
– Ну и что! - вскричал Клод. - Тогда пойдем завтра. Изюминки оставим на ночь, чтобы они вымокали, и у нас будет все утро и весь день, чтобы приготовить их.
Именно так мы и поступили.
И вот, сутки спустя, мы были в пути. Мы шли не останавливаясь минут сорок и уже приближались к тому месту, где тропинка сворачивает вправо и тянется по гребню холма к лесу, где живут фазаны. Оставалось пройти что-то около мили.
– Надеюсь, у сторожей случайно нет ружей? - спросил я.
– Ружья есть у всех сторожей, - сказал Клод.
Этого-то я и боялся.
– В основном против хищников.
– Ну вот!
– Конечно, нет никакой гарантии, что они не пальнут и в браконьера.
– Ты шутишь.
– Совсем нет. Но они стреляют только в спину. Тому, кто убегает. Они любят стрелять мелкой дробью по ногам ярдов с пятидесяти.
– Они не имеют права! - вскричал я. - Это уголовное преступление!
– Как и браконьерство, - сказал Клод.
Какое-то время мы шли молча. Солнце висело справа от нас ниже высокой изгороди, и тропинка была в тени.
– Можешь считать, тебе повезло, - продолжал он. - Тридцать лет назад стреляли без предупреждения.
– Ты в это веришь?
– Я знаю, - сказал он. - Сколько было таких ночей, когда я мальцом заходил, бывало, на кухню и видел моего папу. Лежит он лицом вниз на столе, а мама стоит над ним и выковыривает ножом для чистки картофеля картечь из его ягодиц.
– Хватит, - сказал я. - Мне от этого не по себе.
– Так ты мне веришь?
– Да, верю.
– К старости он был весь покрыт мелкими белыми шрамами, будто весь усыпан снегом.
– Да-да, - сказал я. - Не надо напоминать.
– Тогда говорили: "задница браконьера", - сказал Клод. - Во всей деревне не было ни одного мужчины без таких примет. Но мой папа был чемпионом.
– Ему повезло, - сказал я.
– Как бы я хотел, чтобы он был сейчас здесь, черт возьми, - мечтательно проговорил Клод. - Он бы все на свете отдал, чтобы пойти с нами сегодня...
– Он мог бы пойти вместо меня, - сказал я. - Я бы с радостью уступил ему свое место.
Мы добрались до гребня холма и увидели перед собой лес, густой и мрачный, и солнце садилось за деревьями, а между ними сверкали золотые искорки.
– Дай-ка лучше мне эти изюминки, - сказал Клод.
Я отдал ему пакет, и он аккуратно опустил его в карман брюк.
– Как только войдем в лес, никаких разговоров, - сказал он. - Иди за мной и старайся не задевать ветки.
Через пять минут мы вошли в лес. Тропинка, приведя к лесу, продолжалась вдоль его кромки ярдов триста. От леса ее отделяла только легкая изгородь. Клод пролез под изгородью на четвереньках, и я последовал за ним.
В лесу было прохладно и темно. Ни один солнечный луч не проникал сюда.
– Страшно, - сказал я.
– Тс-с!
Клод был очень напряжен. Он шел впереди, высоко поднимая ноги и осторожно опуская их на влажную землю. Он все время вертел головой и высматривал, нет ли где опасности. Я попытался повторять то же самое, но скоро мне стали чудиться сторожа за каждым деревом, и я прекратил это занятие.
Потом впереди показался открытый прогал неба над деревьями, и я догадался, что это, должно быть, и есть поляна. Клод говорил мне, что поляна - такое место в лесу, куда в начале июля привозят молодых птиц. Сторожа их там кормят и стерегут, и птицы привыкают и остаются здесь до охотничьего сезона.
"На полянах всегда много фазанов", - говорил он. "И сторожей, наверное, тоже" - подсказывал я. "Да, но вокруг плотные кусты, и это помогает", - не сдавался он.
Мы двинулись дальше короткими перебежками. Пригнувшись, мы перебегали от дерева к дереву, останавливались, выжидали, прислушивались и снова бежали и наконец опустились на колени за тесной группой деревьев на краю поляны, почувствовав себя в безопасности. Тут Клод принялся усмехаться и тыкать мне в бок локтем, указывая сквозь кусты на фазанов.
Все вокруг было буквально забито птицами. Не меньше двухсот фазанов с важным видом расхаживали между пнями.
– Ну как? - прошептал Клод.
Зрелище было удивительное - воплощенная мечта браконьера. И как они были близко! Некоторые не дальше десяти шагов от того места, где мы стояли на коленях. Тетерки были упитанные, сливочно-коричневого цвета и такие жирные, что при ходьбе едва не задевали землю перьями на груди. Петушки были стройные и красивые, с длинными хвостами и ярко-красными пятнами вокруг глаз, будто на них надели очки. Я взглянул на Клода. Его бычье лицо было охвачено восторгом. Рот слегка приоткрылся, а глаза, глядящие на фазанов, точно остекленели.
Наверное, все браконьеры при виде дичи реагируют примерно таким же образом. Они походят на женщин, которые рассматривают изумруды в витрине ювелирного магазина, с той только разницей, что женщины, приобретая добычу, используют менее достойные методы. "Задница браконьера" - ничто по сравнению с тем, на что готова пойти женщина.
– Смотри, - тихо произнес Клод. - Сторожа видишь?
– Где?
– На той стороне, вон у того ветвистого дерева. Смотри внимательнее.
– О господи!
– Все в порядке. Нас он не видит.
Мы припали ближе к земле, не спуская со сторожа глаз. Это был человечек невысокого роста с кепкой на голове и с ружьем под мышкой. Он не двигался. Стоял, точно столб.
– Пошли, - прошептал я.
Лицо сторожа было спрятано тенью от козырька, но мне казалось, что он смотрит прямо на нас.
– Я здесь не останусь, - сказал я.
– Тише, - сказал Клод.
Не сводя глаз со сторожа, он медленно залез в свой карман и вытащил одну изюминку. Положив ее на ладонь, он быстрым движением кисти подбросил изюминку высоко в воздух. Я смотрел, как она взлетела над кустами и упала на землю примерно в ярде от двух тетерок, расположившихся возле старого пня. Едва изюминка упала, как обе птицы резко повернули головы. Затем одна из них подскочила и мгновенным клевком проглотила то, что упало на землю.
Я взглянул на сторожа. Он не шевелился.
Клод бросил на поляну вторую изюминку, потом третью, четвертую, пятую...
Когда сторож отвернулся, чтобы посмотреть, что происходит у него за спиной, Клод молниеносно выхватил из кармана пакет и высыпал кучу изюминок на ладонь.
– Не надо, - сказал я.
Однако Клод, размахнувшись, швырнул всю горсть через кусты на поляну.
Изюминки упали с мягкий стуком, точно капли дождя по сухим листьям, и все фазаны наверняка либо видели, как они летят, либо слышали, как они падают. Захлопали крылья, и фазаны бросились на поиск добычи.
Голова сторожа резко повернулась, точно в шее у него была пружина. Птицы торопливо склевывали изюминки. Сторож сделал два быстрых шага вперед, и я уже было подумал, не собирается ли он начать расследование. Но он остановился, поднял голову и принялся медленно водить глазами по периметру поляны.
– Иди за мной, - прошептал Клод. - Пригнись.
Он резво пополз на четвереньках, точно обезьяна.
Я последовал за ним. Нос он держал близко к земле, а его громадные, обтянутые штанами ягодицы смотрели в небо, и теперь я понял, почему вышло так, что у его земляков-браконьеров задница подвержена профессиональному заболеванию.
Мы продвигались так ярдов сто.
– Теперь беги, - сказал Клод.
Мы поднялись на ноги и побежали. Через несколько минут мы пролезли через изгородь на нашу чудесную тропинку, где почувствовали себя в полной безопасности.
– Дело сделано, - тяжело дыша, проговорил Клод. - Что скажешь?
Его широкое лицо покраснело и светилось торжеством.
– Мы все испортили, - сказал я.
– Что! - вскричал он.
– Ну конечно. Мы ведь не сможем вернуться. Сторож знает, что там кто-то есть.
– Да ничего он не знает, - сказал Клод. - Через пять минут в лесу будет темно, хоть глаз выколи, и он смоется домой ужинать.
– Я, пожалуй, присоединюсь к нему.
– Ты великий браконьер, - сказал Клод.
Он сел на заросшую травой насыпь под изгородью и закурил.
Солнце село, и небо, слегка окрашенное желтым цветом, было бледно-голубым. В лесу, за нашей спиной тени и пространства между деревьями превращались из серых в черные.
– Сколько нужно времени, чтобы таблетка подействовала? - спросил Клод.
– Смотри-ка, - сказал я. - Кто-то идет.
Из темноты незаметно появился какой-то человек, и, когда я увидел его, он был от нас всего лишь в тридцати ярдах.
– Еще один чертов сторож, - сказал Клод.
Мы оба смотрели на сторожа, который приближался к нам по тропинке. Под мышкой у него было дробовое ружье, а по пятам за ним бежал черный ньюфаундленд. Сторож остановился в нескольких шагах от нас, его собака остановилась вместе с ним и стала смотреть на нас.
– Добрый вечер, - дружелюбно приветствовал сторожа Клод.
Это был высокий костлявый человек лет сорока, с цепким взглядом, суровыми скулами и крепкими, предвещавшими недоброе руками.
– А я вас знаю, - тихо сказал он, подходя поближе. - Я знаю вас обоих.
Клод на это ничего не ответил.
– Вы ведь с заправочной станции. Верно?
Губы у него были тонкие и сухие, с какой-то коричневатой коркой над ними.
– Вы Каббидж и Хоз. Вы с заправочной станции на главной дороге. Верно?
– А у нас тут что? - спросил Клод. - Отгадайка?
Сторож смачно сплюнул, и я увидел, как его плевок полетел по воздуху и шлепнулся в сухую пыль в шести дюймах от ног Клода. Плевок был похож на маленькую устрицу.
– Проваливайте, - сказал сторож. - Ну же, топайте.
Клод сидел на насыпи, курил свою сигарету и посматривал на плевок.
– Повторяю, - рассердился сторож, - убирайтесь отсюда.
Когда он открывал рот, его верхняя губа приподнималась над десной, и я видел ряд мелких зубов, один из них был черный, другие - айвовые и коричневато-желтые.
– Это, между прочим, общественный проход, - сказал Клод. - Пожалуйста, не приставайте к нам.
Сторож переложил ружье из левой руки в правую.
– Вы тут слоняетесь, - сказал он, - с намерением совершить уголовное преступление. Уже одного этого хватит, чтобы забрать вас.
– Вы не посмеете, - возразил Клод.
Я разнервничался.
– Я давно за тобой слежу, - заметил сторож, глядя на Клода.
– Уже поздно, - сказал я. - Может, пойдем?
Клод отбросил сигарету и медленно поднялся на ноги.
– Хорошо, - согласился он. - Идем.
Мы пошли по тропинке в ту же сторону, откуда пришли, оставив сторожа стоять там, где он стоял, и скоро он исчез в полутьме у нас за спиной.
– Это главный сторож, - сказал Клод. - Его зовут Рэббитс.
– Быстрее бы смыться отсюда, - предложил я.
– Пошли здесь, - сказал Клод.
Слева была калитка, выходящая в поле. Мы перелезли через нее и сели за изгородью.
– Мистер Рэббитс тоже собрался поужинать, - сказал Клод. - Забудь про него.
Мы тихо сидели за изгородью и ждали, когда сторож пройдет мимо нас, направляясь домой. Показались звезды, а на востоке над холмами за нашей спиной поднималась яркая луна в три четверти.
– А вот и он, - прошептал Клод. - Не шевелись.
Сторож, неслышно ступая, шел по дорожке, а за ним по пятам мягко и споро двигалась собака. Мы смотрели из-за изгороди, как они шествовали мимо.
– Сегодня он уже не вернется, - сказал Клод.
– Откуда ты знаешь?
– Зачем сторожу ждать тебя в лесу, если он знает, где ты живешь? Он подождет, пока ты вернешься, у твоего дома.
– Это хуже.
– Нет, если только ты не выгрузишь где-нибудь добычу, прежде чем возвратиться домой. Тогда он тебя не тронет.
– А как насчет другого, того, что на поляне?
– Он тоже ушел.
– Откуда такая уверенность?
– Я месяцами изучал этих мерзавцев, Гордон, честное слово. Я знаю все их повадки. Нет никакой опасности.
Я неохотно последовал за ним обратно в лес. Теперь там царила кромешная тьма и было совсем тихо. По мере того как мы осторожно продвигались вперед, звуки наших шагов разносились эхом вокруг, будто мы шли по кафедральному собору.
– Вот здесь мы разбросали изюм, - сказал Клод.
Я раздвинул кусты.
Поляна была тускло освещена молочным светом луны.
– Ты вполне уверен, что сторож ушел?
– Да точно ушел.
Я видел лицо Клода под козырьком его кепки - бледные губы, бледные щеки и большие глаза, в которых плясали искорки нервного возбуждения.
– Они сейчас на ночлег устраиваются?
– Да.
– Где?
– Везде. Далеко они не уйдут.
– Что будем делать дальше?
– Сидеть и ждать. Я тут захватил для тебя кое-что, - прибавил Клод и протянул мне маленький карманный фонарик в виде авторучки. - Он тебе может понадобиться.
Постепенно я стал чувствовать себя лучше.
– Мы их увидим, если они рассядутся на деревьях? - спросил я.
– Нет.
– Хотел бы я посмотреть, как они устраиваются на ночлег.
– Тут тебе не кабинет зоологии, - сказал Клод. - И потише, пожалуйста.
Мы долго стояли и ждали.
– Мне сейчас пришла в голову скверная мысль, - сказал я. - Если птица в спящем состоянии может сохранять равновесие на ветке, тогда непонятно, почему таблетка заставит ее упасть.
Клод бросил на меня нервный взгляд.
– В конце концов, - сказал я, - она ведь не мертвая. А просто спит.
– Находится под действием лекарства, - уточнил Клод.
– Но это тоже сон, только покрепче. Зачем ей вообще падать?
Наступила зловещая тишина.
– Надо было испытать его на цыплятах, - сказал Клод. - Мой папа так бы поступил.
– Твой папа был гением, - заметил я.
В этот момент у нас за спиной послышался мягкий стук.
– Эй!
– Тс-с!
Мы стояли, прислушиваясь.
Шмяк.
– Опять!
Звук был приглушенный, точно примерно с уровня плеча сбрасывали мешок с песком. Шмяк!
– Это фазаны! - вскричал я.
– Погоди!
– Уверен, что фазаны!
Шмяк! Шмяк!
– Ты прав!
Мы побежали в глубь леса.
– Где мы их видели?
– Вон там! Двое были вон там!
– Мне показалось, где-то здесь.
– Давай искать! - сказал Клод. - Они не могут быть далеко.
С минуту мы занимались поисками.
– Одного нашел! - крикнул Клод.
Когда я подскочил к нему, он держал обеими руками отличного петушка.
Мы внимательно рассмотрели фазана, осветив фонариками.
– Наклюкался до чертиков, - сказал Клод. - Еще жив, я чувствую, как бьется его сердце, но наклюкался до самых чертиков.
Шмяк!
– Еще один!
Шмяк! Шмяк!
– Еще два!
Шмяк! Шмяк! Шмяк! Шмяк!
– Господи помилуй!
Шмяк! Шмяк! Шмяк! Шмяк! Шмяк!
Фазаны вокруг дождем падали с деревьев. Мы принялись как сумасшедшие бегать туда-сюда в темноте, освещая землю фонариками.
Шмяк! Шмяк! Шмяк! Эти трое мне чуть на голову не свалились. Я как раз находился под деревом, когда они падали, и нашел их сразу же - двух петушков и тетерку. Они были вялые и теплые, перья на ощупь казались удивительно приятными.
– Куда мне их складывать? - крикнул я, держа фазанов за лапы.
– Клади сюда, Гордон! Сваливай сюда, здесь светлее!
Клод стоял на краю поляны, освещаемой лунным светом. В каждой руке он держал по паре фазанов. Лицо его светилось, глаза сверкали от удовольствия, и он оглядывался вокруг, как ребенок, который только что обнаружил, что весь мир сделан из шоколада.
Шмяк! Шмяк! Шмяк!
– Мне это не нравится, - сказал я. - Их слишком много.
– Да это же прекрасно! - крикнул Клод и, бросив птиц, которых принес, побежал искать еще.
Шмяк! Шмяк! Шмяк! Шмяк! Шмяк!
Теперь их нетрудно было находить. Под каждым деревом лежала птица, а то и две. Я поднял еще шесть штук и, захватив в каждую руку по три, побежал и бросил их к остальным. Потом еще шесть. И еще столько же.
А они все продолжали падать.
Клод, охваченный восторгом, точно безумный призрак метался между деревьями. Я видел, как лучик его фонарика скользит в темноте, и каждый раз, наткнувшись на птицу, он победоносно вскрикивал.
Шмяк! Шмяк! Шмяк!
– Услышал бы это старина Хейзел, - крикнул он.
– Не кричи, - сказал я. - Меня это пугает.
– Что такое?
– Не кричи. Здесь могут быть сторожа.
– К черту сторожей! - вскричал Клод. - Они все ушли спать!
Фазаны падали еще минуты три-четыре. Потом вдруг все прекратилось.
– Продолжай искать! - крикнул Клод. - Их еще много на земле!
– Тебе не кажется, что лучше уйти, пока не поздно?
– Нет.
Мы продолжали искать, осмотрели пространство в сотню ярдов на север, юг, восток и запад и в конце концов, надеюсь, собрали почти всех фазанов. Целую кучу.
– Это чудо, - говорил Клод. - Просто чудо, черт побери.
Он смотрел на фазанов в состоянии, близком к экстазу.
– Давай лучше возьмем дюжину и смоемся, - сказал я.
– Я бы хотел их сосчитать, Гордон.
– На это у нас нет времени.
– Я должен их сосчитать.
– Нет, - сказал я. - Пошли.
– Один... Два... Три... Четыре...
Он тщательно их пересчитывал, поднимая каждую птицу и бережно откладывая ее в сторону. Луна висела у нас прямо над головой, и вся поляна была ярко освещена.
– Не буду я здесь больше прохлаждаться, - сказал я, спрятался в тени и ждал, когда он закончит подсчет.
– Сто семнадцать... сто восемнадцать... сто девятнадцать... сто двадцать! - вскричал Клод. - Сто двадцать птиц! Это же рекорд всех времен!
Я ни минуты в этом не сомневался.
– Самое большое, что удавалось моему папе собрать за одну ночь, это пятнадцать штук, и потом он неделю после этого пил!
– Ты чемпион мира, - сказал я. - Теперь ты готов?
– Минутку, - ответил Клод и, приподняв свитер, принялся разматывать хлопчатобумажные мешки, обернутые вокруг живота.
– Это твой, - сказал он, протягивая один из них. - Ну-ка, наполни его не мешкая.
Луна светила так ярко, что я смог прочитать написанное на мешке мелкими буквами: "Дж. У. Крамп. Мукомольня Кестона, Лондон, Ю.-З., 17".
– Тебе не кажется, что тот мерзавец с коричневыми зубами сейчас наблюдает за нами из-за деревьев?
– Этого никак не может быть, - сказал Клод. - Он на заправочной станции, как я тебе уже говорил, и ждет, когда мы вернемся домой.
Мы загрузили фазанов в мешки. Птицы были мягкие, шеи у них болтались, а кожа под перьями была еще теплая.
– В конце тропинки нас будет ждать такси, - сказал Клод.
– Что?
– Я всегда возвращаюсь в такси, Гордон, разве ты не знал?
Я ответил, что не знал.
– Такси вызывается анонимно, - сказал Клод. - Никто, кроме шофера, не знает, кто поедет. Этому меня научил мой папа.
– А кто шофер?
– Чарли Кинч. Он всегда рад услужить.
Мы заполнили мешки фазанами, и я попытался взвалить распухший мешок на спину. В моем мешке было около шестидесяти птиц, и он, должно быть, весил центнера полтора, не меньше.
– Мне это не снести, - сказал я. - Придется несколько штук тут оставить.
– Волочи его, - сказал Клод. - Тащи за собой, и все.
Мы двинулись во мраке по лесу, таща за собой фазанов.
– Так нам до деревни не добраться, - сказал я.
– Чарли меня еще ни разу не подвел, - ответил Клод.
Мы вышли из леса и выглянули через изгородь на тропинку.
– Чарли, - тихо окликнул Клод, и старик, сидевший за рулем не дальше чем в пяти ярдах от нас, выставил свою голову на лунный свет и плутовато улыбнулся нам беззубым ртом. Мы пролезли сквозь изгородь, волоча за собой мешки по земле.
– Привет! - сказал Чарли. - Что там у вас?
– Капуста, - ответил ему Клод. - Открывай двери.
Две минуты спустя мы благополучно сидели в такси и медленно съезжали по холму в сторону деревни.
Теперь все было позади и можно было вволю покричать. Клод был в восторге, его распирали гордость и возбуждение, и он то и дело хлопал Чарли Кинча по плечу и говорил:
– Каково, Чарли? Как тебе улов, а?
И Чарли то и дело оглядывался и, вытаращив глаза, смотрел на огромные распухшие мешки, лежавшие между нами на полу, и говорил:
– Боже праведный, приятель, да как тебе это удалось?
– Шесть пар для тебя, Чарли, - сказал Клод.
А Чарли сказал:
– Боюсь, маловато будет фазанов у мистера Виктора Хейзела в этом году на празднике по случаю открытия охотничьего сезона.
На что Клод заметил:
– Боюсь, что да, Чарли, боюсь, что да.
– А что ты собираешься делать со ста двадцатью фазанами? - спросил я.
– Положу их на зиму в холод, - ответил Клод. - Спрячу в морозильнике на заправочной станции вместе с мясом для собак.
– Надеюсь, не сегодня?
– Нет, Гордон, не сегодня. Сегодня мы оставим их в доме у Бесси.
– У какой Бесси?
– У Бесси Оргэн.
– Бесси Оргэн?
– Бесси всегда доставляет мою дичь, разве ты не знал?
– Я вообще ничего не знаю, - сказал я.
Я был совершенно потрясен. Миссис Оргэн была женой преподобного Джека Оргэна, местного священника.
– Для доставки дичи выбирай только достойных женщин, - заявил Клод. Так ведь, Чарли?
– Бесси дамочка что надо, - сказал Чарли.
Тем временем мы ехали по деревне. Фонари еще горели, а мужчины возвращались домой из трактиров. Я видел, как Уилл Прэттли незаметно впускает сам себя в боковую дверь своей рыбной лавки, а голова миссис Прэттли торчит из окна прямо над ним, но он этого не замечает.
– Священник весьма неравнодушен к жареным фазанам, - заметил Клод.
– Он вывешивает их на восемнадцать дней, - сказал Чарли, - потом встряхивает пару раз, и все перья отваливаются.
Такси свернуло налево и въехало в ворота дома священника. Света в доме не было, и никто нас не встретил. Мы с Клодом выгрузили фазанов в сарае на заднем дворе, где хранился уголь, потом попрощались с Чарли Кинчем и при свете луны отправились на заправочную станцию с пустыми руками. Видел нас возвращающимися мистер Рэббитс или нет, не знаю. Мы его так и не видели.
– Вон она идет, - сказал мне Клод на следующее утро.
– Кто?
– Бесси, Бесси Орган.
Он произнес ее имя гордо, с таким видом, будто он был генералом, который говорит о своем самом бравом офицере.
Я вышел вслед за ним из дома.
– Да вон там, - указывая куда-то, сказал Клод.
Я увидел вдали маленькую женскую фигурку, двигавшуюся к нам по дороге.
– Что это она перед собой толкает? - спросил я.
Клод хитровато посмотрел на меня.
– Существует только один безопасный способ доставки дичи, - заявил он, - и он заключается в том, чтобы перевозить дичь под ребенком.
– Да-да, - пробормотал я, - да, конечно.
– Там юный Кристофер Оргэн, полутора лет. Чудесное дитя, Гордон.
Теперь я увидел маленькую точку - это ребенок сидел высоко в коляске, верх которой был опущен.
– Под мальчонкой по меньшей мере шестьдесят или семьдесят фазанов, радостно проговорил Клод. - Ты только представь себе.
– Разве можно положить в коляску шестьдесят или семьдесят фазанов?
– Можно, если внизу расчистить место, убрать матрас и упаковать их плотно, до самого верха. Потом нужна лишь простыня. Ты бы удивился, если бы узнал, как мало фазан занимает места, когда он без чувств.
Мы стояли возле колонок, дожидаясь, когда подойдет Бесси Оргэн. Был один из тех теплых безветренных сентябрьских дней, когда темнеет небо и в воздухе чувствуется приближение грозы.
– Прямо через всю деревню, ничего не боится, - сказал Клод. - Молодец Бесси.
– По-моему, она слегка спешит.
Клод прикурил новую сигарету от окурка.
– Бесси никогда не спешит, - сказал он.
– Да, она точно идет как-то не так, - сказал я ему. - Посмотри сам.
Сощурившись, он посмотрел на Бесси сквозь сигаретный дым. Потом вынул сигарету изо рта и снова посмотрел.
– Ну? - спросил я.
– Вроде как торопится, а? - осторожно проговорил он.
– А по мне, так просто спешит.
Наступила пауза. Клод пристально смотрел на приближающуюся женщину.
– Наверное, не хочет попасть под дождь, Гордон. Клянусь, в этом все дело. Думает, вот сейчас пойдет дождь, и не хочет, чтобы ребенок промок.
– А почему бы ей тогда не поднять верх?
На это он ничего не ответил.
– Она бежит! - вскричал я. - Смотри!
Бесси неожиданно рванулась вперед.
Клод стоял неподвижно и глядел на женщину, и в наступившей тишине мне показалось, что я слышу плач ребенка.
– В чем дело?
Он не отвечал.
– Что-то случилось с ребенком, - сказал я. - Слушай.
В этот момент Бесси находилась от нас примерно в двух сотнях ярдов, но расстояние между нами быстро сокращалось.
– А теперь слышишь его? - спросил я.
– Да.
– Кричит как зарезанный.
Пронзительный визг вдали с каждой секундой все нарастал, становился все более безудержным, мучительным, непрерывным, почти истеричным.
– У него приступ, - заявил Клод.
– Наверное.
– Потому она и бежит, Гордон. Она хочет привезти ребенка сюда как можно быстрее и подставить под кран с холодной водой.
– Думаю, ты прав, - сказал я. - Я даже уверен, что ты прав. Только послушай, как кричит.
– Если это и не приступ, то наверняка что-то близкое к тому.
– Вполне согласен.
Клод беспокойно переступил с ноги на ногу.
– С такими маленькими детьми каждый день что-нибудь случается, - сказал он.
– Конечно.
– Я как-то знал одного ребенка, у которого пальцы попали в спицы коляски. Он их все потерял. Ему их просто отрезало.
– Да-да.
– Что бы там ни было, - сказал Клод, - лучше бы она не бежала.
За спиной Бесси показался длинный грузовик, груженный кирпичами. Водитель сбавил ход, высунул голову в окно и уставился на нее. Бесси не обращала на него внимания и продолжала лететь вперед. Теперь она была так близко, что я видел ее большое красное лицо и широко раскрытый рот, хватающий воздух. Я обратил внимание, что на ней изысканный наряд. Она была в белых перчатках, а на голове, в тон, красовалась смешная белая шляпка, точно гриб.
Неожиданно из коляски в воздух взлетел огромный фазан!
Клод испустил крик ужаса. Болван в грузовике, ехавший рядом с Бесси, разразился хохотом.
Фазан, как пьяный, полетал вокруг несколько секунд, потом потерял высоту и опустился на траву возле дороги.
К грузовику сзади приблизился фургон бакалейщика и загудел с намерением объехать его. Бесси продолжала бежать.
И тут из коляски со свистом вылетел второй фазан... потом третий... четвертый. За ним пятый.
– Боже мой! - воскликнул я. - Таблетки! Их действие кончается!
Клод на это ничего не ответил.
Бесси преодолела последние пятьдесят ярдов с рекордной скоростью и вырвалась на дорогу к заправочной станции, а из коляски во все стороны разлетались птицы.
– Что, черт возьми, происходит? - кричала она.
– Заходите с той стороны! - крикнул я. - Заходите с той стороны!
Однако Бесси резко остановилась возле первой же колонки и выхватила плачущего ребенка из коляски.
– Нет! Нет! - крикнул Клод, подбегая к ней. - Не берите ребенка! Положите его назад! Держите простыню!
Но Бесси и слушать не хотела, и, как только ребенка неожиданно убрали, огромное облако фазанов поднялось из коляски, штук пятьдесят или шестьдесят, не меньше, и все небо над нами покрылось коричневыми птицами, яростно хлопающими крыльями в попытке набрать высоту.
Мы с Клодом бегали туда-сюда по дороге и размахивали руками, пытаясь отогнать птиц подальше.
– Прочь! - кричали мы. - Кыш! Убирайтесь!
Но фазаны были еще слишком сонными, чтобы обращать на нас хоть какое-то внимание, и не прошло и полминуты, как они спустились на заправочную станцию, как туча саранчи. Все было забито фазанами. Они сидели крыло к крылу на краю крыши и на бетонном навесе над колонками, а не меньше дюжины прицепилось к наружному подоконнику окна конторы. Птицы слетали на полку, где стояли бутыли с автомобильным маслом, скользили по капотам моих подержанных машин. Петушок с красивым хвостом величественно восседал на колонке, а те, кто был еще слишком пьян, чтобы держаться в воздухе, попросту расселись у нас под ногами, распушив перья и моргая глазками.
На дороге за грузовиком с кирпичами и фургоном бакалейщика выстраивались машины, люди открывали дверцы и выходили, чтобы получше рассмотреть, что происходит. Я взглянул на часы. Было без двадцати девять. Теперь в любую минуту, подумал я, из деревни может примчаться большой черный автомобиль, и автомобиль этот будет "роллс-ройсом", а за рулем окажется пивовар мистер Виктор Хейзел с круглым сияющим лицом.
– Они его чуть не заклевали! - кричала Бесси, прижимая ревущего ребенка к груди.
– Идите домой, Бесси, - сказал Клод.
Лицо его было белым.
– Закрывайся, - сказал я. - Вешай табличку. Сегодня мы не работаем.
Суиндон, Бат - города в Англии
чемпионы мира по боксу в тяжелом весе Джек Демпси (с 1919 по 1926 г) и Джин Танни (с 1926 по 1928 г.)
Ричард Лавлейс (1618 - 1658) - английский поэт
Алексис Каррель (1873 1944) - французский хирург и физиолог. Лауреат Нобелевской премии (1912)
К. А. Линдберг - соавтор А. Карреля
солевой раствор, близкий по концентрации ионов морской воде; предназначен для продления жизни тканей; изобретен английским физиологом С. Рингером в 1882 г.
Макс Вертхаймер (1880 - 1943) - психолог
Эндрю Карнеги (1835 1919) - американский промышленник и филантроп
Анна (1665 - 1714) - английская королева (с 1702 г). В архитектуре для эпохи королевы Анны характерны здания из красного кирпича
то есть времени первых четырех Георгов (с 1714 по 1830 г). В архитектуре этот стиль выражался в классической строгости
член консервативной партии
1795 - 1799 годы
для чиппендейловской мебели характерны резные массивные ножки, обычно в виде лапы, опирающейся на шар
Виктория (1819 - 1901) - английская королева (с 1837 г.)
день святого Михаила (29 сентября). В Англии традиционная дата совершения долгосрочных сделок и пр.
помещик, землевладелец
Сэм Уеллер (1851 - 1925) - американский художник
Бо ("Франт") Браммел (1778 - 1840) английский законодатель мод начала XIX века
Св. Франциск (1181/82 - 1226) настоящее имя Франческо ди Пьетри ди Бернардоне. Канонизирован 15 июля 1228 года. В истории известен факт, когда он читал проповеди птицам, которые его внимательно слушали.
верхняя челюсть насекомого
"Детские сцены" (нем.)
"Рождественская елка" (нем.)