Борис Леонтьевич Горбатов
Дорога на Берлин
В сборник включены произведения советского писателя Бориса Леонтьевича Горбатова (1908 - 1954), рассказывающие о бесстрашии и мужестве советских людей в годы Великой Отечественной войны.
...Прямо на зрителя несутся пулеметные тачанки.
Кони в мыле.
Снежный прах из-под копыт.
На передней тачанке подымается молодой солдат.
Вытянув вперед руку, кричит:
- Дон, ребята!
...Во весь экран - сияющее восторгом боя, юное и красивое лицо Васи Селиванова, младшего лейтенанта. Растрепался чуб из-под фуражки.
- Пишите, товарищ корреспондент! - говорит он кому-то, кого мы не видим. - Веселый был бой! Кровь не успевала замерзать на клинках - такая была рубка! Горячий пар валил от полушубков - такая была скачка! Марш-марш, лихое дело!
- Разве вы кавалерист? - удивляется корреспондент. (Сейчас мы видим его спину.)
- Нет, к сожалению! - смущается Вася. - Но я... приблизительно выражаюсь. Для печати.
- А вы, товарищ Селиванов, давно на войне?
- Давно-о!.. - улыбается Вася. - Уже двадцать четыре часа.
Сумерки... По широкой улице донской станицы идет хмурый немолодой офицер, старший лейтенант Дорошенко. Приглядывается к хатам, словно хочет отыскать знакомую.
Нашел.
Стучит в оконце.
- Кто? - выглядывает из окошка старик. - А, пожалуйте, пожалуйте!..
Дорошенко входит в хату. Молча снимает шапку, опускается на лавку у печи, протягивает к огню руки - сперва левую, на которой нет пальца, потом правую.
Старик стоит перед ним.
- Стало быть, не признал ты меня, дед? - спрашивает, наконец, офицер.
Старик всматривается.
- Не взыщи, батюшка, - отвечает он.
- А я целые сутки у тебя жил.
- А-а! Жил, жил!.. Много тут прошло, жило... Запамятовал я...
Вдруг резко встал Дорошенко, рывком отстегнул полевую сумку от ремня, швырнул на стол. Старик испуганно следил за ним. Что-то взял из сумки Дорошенко, бросил на стол. Глухо звякнуло серебро: два георгиевских креста на стареньких ленточках.
- Возьми свои кресты, дед!
Старик растерянно посмотрел на кресты, потом на офицера, потом опять на кресты.
- Может, я что обидное тогда сказал? - пробормотал он. - Так извините...
- Нет, чего уж! - усмехнулся офицер.
- Это за немцев кресты. Ерманцами мы их тогда звали. Ты уж не осуди, родимый! Горькое у меня в те поры сердце на вас было.
- А у меня? - закричал Дорошенко. - А мне легко было? Из родных-то мест уходить?
- Большое тогда было отступление...
- Мне, может, каждая бабья слеза душу легла. Ведь и мои где-то... так же... - Он стиснул кулаки и сказал уже тише: - Нет, ты забери свои кресты, дед. Спрячь! Ты мне их чуть не в лицо кинул, а я поднял... и все за собой таскал. Тяжелые твои кресты, дед! Возьми! Теперь мне не надо. Теперь мы немцев не хуже вашего бьем. - И он вдруг засмеялся.
Засмеялся и старик.
- Признал теперь, дед, вспомнил? - смеялся Дорошенко.
- Как не признать!
Дед взял лампу со стола, поднес к лицу офицера.
В мрачных глазах Дорошенко запрыгали огоньки.
- Ну, такой же? - усмехаясь, спросил офицер.
- Словно бы рубцов прибавилось... ась?
- Солдату рубец что Георгиевский крест. И у тебя, дед, словно б морщин больше стало.
- Ох, сынок! - Война все метит. Вас, военных, - шрамами, нас, отставных, - морщинами. - Он вдруг неожиданно, по-стариковски всхлипнул. Пришли-таки избавители! Не обманули!
- Не обманули, дед? - обнял его за плечи Дорошенко.
- Не обманули.
Кто-то кашлянул за спиною Дорошенко.
Только сейчас, оглянувшись, увидел Дорошенко, что в хате еще человек есть. Видно, лежал он раньше на печи, а сейчас, свесив босые ноги, вслушивался. Был это человек средних лет, в суконной солдатской гимнастерке.
- Вы что, товарищ, боец? - хмуро спросил Дорошенко.