Каждый нерв в теле Рекса был напряжен, когда он, набрав номер своего нового возлюбленного Себастьяна Леонарда, ожидал его ответа.
— Алло-о, — послышалось в трубке.
— Любимый, это я! Угадай, с чем я тебе звоню? Я добыл тебе контракт на рекламу нижнего белья «Голден фрут»!
— Сколько платят?
— А сколько ты обычно получаешь в час? Сорок?
— Но не за такую работу!
— Это почему?
— Потому что за нижнее белье идет двойная ставка.
— Девушкам! А когда белье рекламируют мужчины, им почти никогда не платят двойных ставок.
— В таком случае я не уверен, что мне вообще следует браться за это дело.
— Ты что? Почему?
— Это может повредить моему образу в глазах публики. Предстать перед зрителями в таком виде, что-то там показывая… Мои способности как актера к самораскрытию…
— Но ты нуждаешься в работе!
— А какие там трусы? Жокейские?
— Понятия не имею! — Рекс был взбешен неблагодарностью Себастьяна, которому в конце концов он просто хотел оказать любезность.
Неожиданно в дверях появилась Чарлин с псами. Рекс бросил трубку и спросил:
— Что случилось? Ты чем-то расстроена?
— Защищай крепость в одиночку, о'кей? Мне надо мчаться на студию, где маленького Дэнни Туи снимают в рекламе запеченных бобов.
— А что там?
— Только что звонила его мамаша. Ребенок блюет от этих бобов. Съемку прервать не могут, мальчишка должен их есть, ему подставили ведро, и после каждого дубля он туда блюет!
— Господи, еще не хватало!
— Поеду на студию и устрою им скандал. Нужно будет, так напущу на них департамент здравоохранения!
— Давай! А когда вернешься, нам нужно будет посидеть и кое-какие концы свести с концами. Ладно, киска?
— Разве что после работы.
— Отлично! Перекусим вместе и поговорим. Я плачу, раз ты такая хорошая девочка!
— Ну спасибо.
— Знаешь, куда я тебя поведу? В «Чок Фул О'Натс», там подают лучшие гамбургеры в Нью-Йорке, и всего по сорок пять центов.
— Предвкушаю это удовольствие, — сухо ответила Чарлин.
Долорес уже имела постоянный доход от модных журналов и каталогов, ей охотно предлагали коммерческую рекламу на телевидении, а сейчас агентство старалось добыть ей роли в двух новых бродвейских постановках. Очень неплохо складывалось положение и на фронте светской жизни: она частенько обедала в «Павильоне» (курица в шампанском — любимое блюдо) и в «Колонии» (по четвергам, когда готовят болито), в «Леопарде», «Толедо», «Ле Мистрале», не говоря уж о «Лягушке», «Лютеции» и «Четырех сезонах», где она была своим человеком. Танцы в «Эль-Марокко» и в «Клубе», уик-энды в Хэмптоне: «Дюк-бокс», «Бауден-сквер» или «Теннис-клуб».
Второй уик-энд августа Долорес провела в Уэстхэмптоне и в город возвратилась поздно ночью в воскресенье. В понедельник утром, когда они с Кэрри быстро одевались для ранних собеседований, Долорес спросила:
— Интересно, угадаешь, кого я там видела?
— Кого?
— Этого полудурка Эдмунда Астора. Да, чуть не забыла тебе рассказать: в пятницу в парикмахерской я взяла журнал и там нашла кое-что интересное для тебя. Про твоего дорогого друга.
— Ты о ком?
— О выродке Шеперде.
— Ты читала про Мела?
— Про него.
— И что там? Расскажи!
— Я стащила из парикмахерской этот журнал. Вон он, на стуле. Кэрри взяла журнал — восьмимесячной давности.
— На двадцать седьмой странице, — подсказала Долорес. — Читай: его жена подала на развод в Санта-Монике. Говорила же я тебе, он женат!
— Но теперь-то он свободен! Я уверена, Долорес, в ином случае он бы обязательно упомянул свою жену.
— Ну ладно, теперь он не женат. Ну и что? Все равно он выродок, и твое счастье, что он не дает о себе знать! Ладно, чао! Я пошла! Не делай ничего, что не сделала бы я, это хотя бы оставит тебе простор для маневра.
Долорес подхватила альбом, рабочую сумку и исчезла, оставив Кэрри с журналом в руках.
Сегодня Долорес пришлось демонстрировать одежду в центре готового платья, в ненавистной ей части города. Желая привести себя в порядок после работы, Долорес отправилась в клуб здоровья, где долго нежилась в аквамариновой воде бассейна, сбрасывая напряжение. Долорес регулярно посещала клуб здоровья, но помнила, что секрет душевного и физического равновесия не в гимнастическом зале или бассейне. Для полной разрядки необходима и постель.
Достойного богатого обитателя Манхэттена Долорес пока не обнаружила. Нужно было сохранить себя свежей для большой охоты. Но что ей делать пока?
Сексуальная проблема разрешилась сама собой при обсуждении участия Долорес в кампании по рекламе распылителя от насекомых. Владелец фирмы, которой была поручена реклама, Фред Логан, толстобрюхий человечек с детским личиком, приветствовал Долорес пожатием своей лилейно-белой ручки. Он Достал напитки из бара, упрятанного в углу его большого, отделанного кленом офиса, и изложил Долорес свое предложение:
— Возможно, вас заинтересует… — Да?
Уголки его губ поползли кверху.
— Время от времени нас посещают клиенты из других городов, и нам хотелось бы принять их получше. На этом можно заработать дополнительно.
— Я всегда заинтересована в дополнительном заработке.
— Значит, мы поняли друг дружку?
— Вполне.
— Мы вам платим сто долларов за то, что вы встречаетесь с нашим клиентом и ужинаете с ним. Ну а что сверху, то сверху, вам решать.
Долорес улыбнулась.
— Вот и прекрасно, — сказал Фред Логан. — Отныне вы в нашем особом списке.
В закрепление сделки они пожали друг другу руки, а после обеда Долорес отпраздновала вновь обретенное благосостояние оргией покупок.
Несколько недель спустя, вернувшись, домой после рабочего дня, Кэрри застала Долорес перед зеркалом восторгающейся собой.
— Посмотри-ка, что нам купила твоя подруга! — пропела она.
— Телевизор! — ахнула Кэрри. — Теперь мы увидим программы, в которых ты снималась в Голливуде!
— Цветной телевизор, цветной! — хвасталась Долорес, пробуя различные улыбки перед зеркалом, чтобы понять, какая больше подойдет к ее новенькому парчовому брючному костюму от Билла Бласса.
Зазвонил телефон. Когда Кэрри закончила разговор, Долорес поинтересовалась:
— Кто звонил? Не Мел Шеперд случайно?
— Нет, это был не Мел.
— Как сквозь землю провалился! Говорю тебе, выбрось ты его из головы, выродка! А кто звонил?
— Эдмунд Астор.
— Тоже подарочек! Что нужно этому старому скряге, сукиному сыну?
— Ему нужно было сообщить мне, что даже пребывание в десяти шагах от меня делает его на двадцать лет моложе! Рядом со мной он чувствует, что ему снова тридцать.
— Он выжил из ума и разучился считать, если ему кажется, будто двадцать лет назад ему было всего тридцать.
— Сколько ему может быть лет, как тебе кажется? Под шестьдесят?
— По самым консервативным подсчетам, ему должно быть хорошо за семьдесят. Если не все восемьдесят.
— Бедный Эдмунд, — вздохнула Кэрри.
— Бедный Эдмунд, старый козел! Осточертели мне все эти престарелые Лотарио с их постоянным желанием обмануть самих себя! Сколько можно слушать их занудные рассуждения о том, что молодость — это состояние души. Естественно, имея в виду свою персону. Вокруг одно старичье, и только они вечно молоды. Хоть бы изредка смотрелись в зеркало. Ни за что не сознаются, что засохли на ветке.
«Я говорю чистую правду! — подумала Долорес. — Но у них есть деньги, поэтому их не пошлешь куда подальше. Беда в том, что все они жмоты и скряги».
Долорес радовалась, что Фред Логан предложил ей сделку. Теперь, когда у нее есть свободные деньги, она может и жить свободней, и проводить время в свое удовольствие, делать вечерами что захочет. Нет, все идет путем.
Долорес удовлетворенно посмотрела на свое отражение и отправилась в спальню примерить еще одно новое платье.
18 сентября. Есть человек, которого я люблю! Как прекрасно это звучит, и как это прекрасно на самом деле! Все сбылось. Все?
Да, это Мел! Я переполнена им, тем, что произошло, переполнена нами. С того мига, как я услышала по телефону его голос, я уже больше ни о чем другом не думала.
С чего начать? Может быть, с ощущений, со скользящих мимолетностей. Я вижу, как мы входим в театр, там полно народу, но мы вдвоем и только вдвоем. Вспоминаю странную тревогу перед поднятием занавеса — будто это я должна появиться на сцене. И еще такое чувство, будто бабочки трепещут крылышками в моей груди — от близости Мела, появившегося после такой долгой разлуки.
Мы покидали театр людьми более близкими друг другу. Уличная прохлада заставила меня вздрогнуть.
— Тебе холодно? — спросил Мел.
Я кивнула. Он обнял меня и стал растирать мне спину, спасая от холода, — так смешно, что я фыркнула. У меня кружилась голова. В такси Мел тихонько урчал, на манер игрушечного медвежонка, а я радовалась счастливой случайности — тому, что слишком легко оделась и дала Мелу возможность позаботиться обо мне.
Еще ощущения. Перед внутренним моим оком возникает новая картинка. Танцевальный зал с электронной музыкой. Мы захвачены общим настроением, атмосферой, которую создает оглушительная музыка, взрывающаяся пронзительными каденциями и сексуальными синкопами. Мы — в центре. Каждый мускул и нерв, каждый атом моего существа бурно отзывается на музыку и на присутствие Мела. Разговаривать почти невозможно из-за грохота, общение сводится к танцевальному ритуалу, а танец помогает сбросить оковы, освободиться, целиком отдаться на волю безумной мелодии.
Мы вышли оттуда часа в два ночи, и уличный шум показался мне упоительной тишиной.
Мел крепко обнял меня:
— До чего же ты раскованна!
Мы отправились в «Брассери» и там пробыли часов до четырех утра. Уже светало, и вдруг откуда-то сверху разнесся петушиный крик, до колик насмешивший нас.
— Ты только представь себе человека, которому приходит в голову держать петуха в Манхэттене! — хохотал Мел.
Я желала его. Так сильно! Что на свете имело право быть важнее этого желания?
— Пойдем, моя радость, — сказал он.
В такси мы едва ли перемолвились и словом. Говорить было не о чем: я вслушивалась в великую радость, наполнявшую меня, я знала, что мы едем, чтобы любить друг друга, и слова были не нужны. Совсем не нужны. Мне казалось, будто я всю жизнь желала его, ждала вот этой минуты, вот этого чувства.
Мы слились в объятии, как только закрыли за собой дверь его номера. Мы так и стояли у двери, не в силах разомкнуть руки и губы.
Наконец мы оказались в спальне и упали на постель как единое, прочно свитое целое. Мы будто выполняли веление судьбы, назначенное нам от начала времен. Беспредельная нежность и благоговение были в этих касаниях, запахах, звуках, органы чувств доносили опьянение до самого мозга моих костей. Я хотела одного — навеки оставаться в его объятиях, на веки веков.
Сила его желания развеяла неуверенность, которая копилась во мне, пока я так долго ждала Мела. Мы провели вместе и ночь, и утро. Я льнула к нему, потому что его глаза и его тело снова и снова убеждали меня в моей желанности.
Я так долго ждала, что придет тот, кто сможет взять меня целиком, дополнить меня собой. Теперь это произошло.
А поздно вечером мы на прощанье поцеловали друг друга в аэропорту. Почему Мел всегда должен куда-то улетать?
Без него я наполовину мертва, но, как это ни странно, я чувствую в себе такую полноту жизни, какой никогда не знала раньше. И еще: у меня такое чувство, будто моя жизнь обретает форму, а я становлюсь именно той женщиной, какой мне суждено было быть с самого начала.
«Дорогая мама!
Мне очень нравится и Нью-Йорк, и моя работа. Жизнь моя необычайно интересна, и я счастлива этим. Я по-прежнему мечтаю о литературных занятиях и о путешествиях, но и нынешний образ жизни доставляет мне много радости.
Да, мы с Долорес переехали на новую квартиру. Что называется, продвинулись по социальной лестнице. Долорес заявила, что раз мы обе хорошо зарабатываем, то можем позволить себе и жилье пороскошней. Я люблю тебя и надеюсь, что ты здорова и счастлива.
Целую, Кэрри».
Ева Парадайз начала получать деньги: в рекламе пока показывали только ее руки или ноги, но снимали и лицо для пластиночных конвертов. Потом ей предложили участвовать в ярмарке в «Колизее», где она целыми днями сидела в киоске, раздавая рекламные буклеты. Теперь же Чарлин собиралась попробовать ее в телевизионной коммерческой рекламе.
— Разве есть у нас другая модель, Рекс? — спрашивала Чарлин. — Требуется блондинка восемнадцати лет, сексуальная, с хорошими формами. Кто, кроме Евы Парадайз?
— Когда к нам поступают запросы на такой типаж, я посылаю Энн Янг.
— Мой милый, Энн Янг уже спускается с горы. Она больше десяти лет крутится в рекламном бизнесе и успела изрядно поднадоесть. Не спорь со мной, давай пошлем Еву.
— Ну, погоди, Чарлин! Ты же знаешь, что в потенциальных возможностях Евы я не сомневаюсь, и мы ее готовим для большой карьеры, но пока Ева еще зелена!
— Ева на лету схватывает все, что нужно. Ее последние фотографии впечатляют, ее произношение стало намного лучше, к тому же в этой рекламе нет диалогов!
— Лоска у нее нет, Чарлин. Бакалейщикова дочка — и все тут.
— И ты думаешь, что Ева провалится на собеседовании?
— Ты и сама это знаешь. Кисуля, мы много зарабатываем на этой фирме, это наши постоянные клиенты, и мы должны с особой тщательностью отбирать для них модели.
— Рано или поздно Ева должна приступить к работе в телевизионной рекламе.
— Как раз, поэтому нельзя ее туда толкать, пока она не готова.
— Без практики она не будет готова никогда. Ну не подойдет она этой фирме, так есть и другие.
— Просто не знаю, что и сказать.
— Для Евы это просто необходимо, Рекс. Ей надо привыкать подавать себя на собеседованиях, и я хотела бы использовать запрос и послать ее на фирму. Если ей достанется эта реклама, это будет важно и для нее, и для нас. Я верю в Еву. И потом, Рекс: кто создал наше агентство? Что бы ты делал без меня?
Рекс сдался: Чарлин была права.
— Дезодорант? — Евина мать неодобрительно покачала головой в ответ на взволнованное сообщение Евы о том, что агентство, наконец, направляет ее на первое собеседование по поводу коммерческой рекламы. — Мне это не по душе, Ева. Ты появишься на телеэкране перед всей страной с рекламой… интимной вещи!
Ева сникла.
— Но, мамуся…
— Да еще одетая в ночную сорочку!
— Мама! Прошу тебя!
— Когда ты станешь старше, ты поймешь, Ева. Ты все поймешь, особенно когда сама будешь матерью и у тебя появится собственная дочь. Ты тогда многое увидишь в другом свете. Не забудь, мы с папой всегда оказывались правы!
— Мамуся, но ты же сама хотела, чтобы я стала моделью, ты же мне говорила…
— Зайчик, я была бы просто счастлива, если бы твоя роль манекенщицы позволила тебе оставаться тем, что ты есть на самом деле — простой, милой и чистой девочкой! А то, о чем ты рассказываешь, ужасно, и это совсем не ты!
— Я надеюсь, хоть папа поймет меня. И будет рад, когда узнает.
Но через час отец, вернувшись домой и услышав новость, только сморщился и сказал:
— Мне эта манекенная затея не нравилась с самого начала, но я изо всех сил старался понять, в чем там суть. Твоя мама права: рекламировать дезодоранты неприлично, поскольку при этом подразумеваются неприятные телесные запахи.
— Ты поставишь в неловкое положение всю семью, — вмешалась мать. — Представь себе, каково придется отцу, если он будет знать, что каждый его покупатель думает про себя: дочка этого человека рекламирует то, о чем порядочные люди не говорят вслух, поскольку это связано с дурными запахами.
— Не говоря уж о том, что ты каждый вечер будешь появляться в полуодетом виде!
По Евиным щекам уже катились слезы.
— Вы хоть понимаете, что это заработок в десять — пятнадцать тысяч долларов?
— По мне, хоть бы и миллион! — твердо ответил отец. — Я сказал тебе, нет!
Ева проплакала всю ночь и добрую половину следующего дня. В конце концов, мать не выдержала:
— Хорошо. Я понимаю, что это значит для тебя, Ева. Собирайся на свое собеседование.
— А как же папа?
— Я возьму это на себя. Я не хочу, чтоб ты ненавидела меня до конца жизни за то, что я помешала тебе поступить по-своему!
— Мамуся, ты золото! — улыбка засияла на распухшем от слез личике Евы.
Мать погладила ее по голове и со вздохом сказала:
— Я же понимаю тебя, зайчик. И я была такой же в молодости. Мне так всего хотелось, хотелось красивой, волнующей жизни. Что делать, мы с папой никогда не сможем дать тебе это, так что раз уж есть шанс — не упускай его! Мы с папой совсем не так представляли себе твое будущее, но ничего не поделаешь, может быть, все это к лучшему.
Ева благодарно поцеловала мать.
— Господи, что с твоими глазами? — вскрикнула Чарлин. Ева рассказала о домашней баталии. Чарлин пожала плечами.
— Никто не должен стоять на твоем пути, Ева. У тебя совершенно необычные данные, которые могут дать тебе все. Ты настоящая женщина, хоть и выглядишь пока полуребенком. Тебе необходимо понять себя, а я боюсь, что это не удастся, если тебе будут мешать.
— Но мне же все-таки разрешили пойти на собеседование.
— Много толку от тебя там — с зареванными-то глазами!
— Я старалась все замазать. Чарлин вздохнула:
— Станешь независимой, и тебя никто уже не сумеет удержать. Но с твоего Флорал-парка мы тебя должны переселить. Вообще, пора переезжать в город, иначе ты не справишься с работой, которой будет все больше и больше. Тебе во всех отношениях лучше жить в городе.
— Но это же дорого, Чарлин! Где я возьму деньги?
— О деньгах не беспокойся, малышка. Что-нибудь придумаем.
— Как — не беспокойся? Квартира стоит диких денег!
— Предоставь это мне! — заключила беседу Чарлин.
— Пожалуйста, папа, ну, пожалуйста!
— Ева, тебе всего восемнадцать. Так не делают.
— Ты как будто в средние века живешь, папа! Времена изменились, сейчас вторая половина двадцатого века.
— Я знаю, сейчас молодежь оставляет родительские дома, но только не молоденькие девушки из хороших католических семей. Из дому уходят хиппи и всякий сброд.
— Это неправда! — Ева чуть не плакала.
— Если я разрешил тебе продолжать работать манекенщицей, это не значит, что я разрешаю тебе жить в Манхэттене.
Еве осталось только разрыдаться и уйти к себе. На другой день она побежала к дяде Наппи.
— Я тебя умоляю, поговори с папой! Я не знаю, что сделаю, если меня заставят бросить работу! Это же нечестно!
— Ева, детка, успокойся, мое золотко! Не плачь и не терзай себя. Все будет в порядке — это я тебе говорю. Когда я беседую с твоим папой, он меня слушает.
Рыдания Евы и уговоры дяди Наппи сделали свое дело — отец разрешил ей поселиться в городе с испытательным сроком в два месяца и при условии, что в течение этих двух месяцев она будет под неусыпным наблюдением дяди Наппи.
В конце сентября Ева вселилась в маленькую комнатку, за которую с нее брали всего-навсего семнадцать долларов в неделю. Чарлин была гением! Дом располагался на западной Сорок пятой улице, в районе, изобиловавшем театрами. Чарлин же еще и обеспечила Еву мелкой, но постоянной работой, которая давала ей не меньше шестидесяти долларов в неделю. Ева подрабатывала контролершей в бродвейском театрике, а с утра до часу дня заворачивала конфеты в кондитерской Баррачини. Таким образом, послеобеденное время Ева могла тратить на беготню по собеседованиям. Агентство обещало назначать просмотры только на вторую половину дня — по возможности, конечно.
— Это все временно, — успокоила ее Чарлин, — через пару месяцев тебе уже не придется подрабатывать. Получишь коммерческую рекламу, Ева, и потиражные потекут тебе в карман!
Девять часов вечера, Рекс корпит над счетами и отчетами, которые он ненавидит, но никому, кроме Чарлин, не может доверить. Чарлин тоже не любительница сводить дебет с кредитом, так что неприятную работу они с Рексом договорились выполнять по очереди.
Боже милосердный! Где же Тор? С ума можно сойти! Тор Лавлейс, очередной предмет страсти Рекса, никогда не являлся вовремя. Рекс целый день был как взведенный курок в ожидании встречи с Тором. Конечно, такого пылкого любовника у Рекса давно не было, ну очень и очень давно, но если они договаривались, скажем, на семь и в семь Рекс был в полной боевой готовности, Тор обязательно заставлял его ждать, грызя удила, бить копытом минимум до восьми, а то и дольше. Просто садист!
Сладкая мука! Упоительные страдания! Все равно скоро Тор должен прийти! Прежде всего, они сразу же займутся любовью прямо тут, на диванчике, потом пойдут в бар исключительно для мальчиков, а оттуда — к Тору домой. Тор живет в потрясной обстановке, где все такое греческое, такое фаллическое. Тор — гений во всем, что касается интерьеров!
Раздался телефонный звонок.
— Привет, малыш, — зазвучал в трубке мелодичный голос Тора. — Извини, тут меня задержали.
— Да где ты есть? — ревниво спросил Рекс, хоть и понимал, что говорить с Тором надо бы другим тоном.
— Ну, это просто ужас, я все тебе расскажу, когда увидимся.
— Сейчас уже десять минут десятого, это ты знаешь?
— Милый, я все знаю, но я же на работе и здесь задержался. Этот конверт для пластинки, ты же в курсе.
Злость возбуждала Рекса сильнее, чем ожидание звонка Тора.
— Что же там могло произойти? — домогался Рекс.
— Я только при встрече могу рассказать тебе! Рекс, ты не поверишь…
— Когда же ты, наконец, появишься? Я прождал тебя целый вечер!
«Если Тор не научится вести себя по-человечески, — подумал Рекс, — он больше не получит никаких контрактов».
— Сию минуту выезжаю, — пообещал Тор.
— Поторапливайся, — волнение меняло даже голос Рекса, делая его визгливей обычного.
— Уже еду!
10 октября. Наступает осень — и все меркнет. Осень всегда полна воспоминаний. Осенний воздух, чистый и свежий, заполняет собой все тело и бодрит, и радует, и волнует… Сегодня, когда я сижу в нью-йоркской квартире, меня так и тянет к родному, к домашнему, к отцу — и к Мелу.
Почему Мел не дает о себе знать? В отличие от Долорес, я не могу поверить, будто ему все равно. Слишком многое нас соединяет.
С какой живостью и ясностью я вспоминаю последнюю встречу с отцом. Я просто вижу, как он идет по мощеной улочке мимо краснокирпичных домов с нарядно покрашенными дверьми и резными ставнями, держа в руках свой видавший виды зонтик. Наши шаги гулко отдаются на старинных камнях, мокрых от зимнего дождя и облепленных палой листвой. Я приехала на каникулы, и мы с отцом торопимся на собрание, но потом он вдруг обгоняет меня, и я замечаю, что он прихрамывает, и понимаю, что он постарел. Очень постарел.
Мое сердце нестерпимо болит при воспоминании об одинокой фигуре под обнаженными, раскачиваемыми зимним ветром ветвями деревьев, возле юных саженцев, которым нет еще и года.
«Я — старая лоза, а вы — отростки, что есть во мне и в чем я есть, то и приносит плод богатый, ибо без меня и вы ничто». Сколько раз я слышала эти строки, которые он читал вслух, но сейчас его голос звучит надтреснуто, будто к нам обращается уже бесплотный дух.
Мне хотелось увидеть его таким, каким он был когда-то: наряженный Санта-Клаусом, веселый, смеющийся, с длинной белой бородой; за нее так нравилось тянуть маленькой девочке, которой была я в те времена. Но при виде его старости у меня осталось лишь одно желание, одна просьба: отец, не покидай нас, не уходи, я хочу, чтобы ты всегда был с нами!
Больше я отца не видела. Воспоминания переполняют меня сегодня, и мне так хотелось бы поделиться ими с Мелом. Все между нами произошло до безумия быстро. Опасности нет только потому, что Мел не может иметь детей, он говорил мне, что это для него страшная трагедия. Я всегда мечтала о семье, но Мел сказал, что ему могут сделать операцию, и все будет нормально, так что это препятствие преодолимо.
Мел способен превратить мою жизнь в нечто значительное: как будто ему известны ответы на все вопросы, а мне только и остается сидеть и ждать, пока не произойдет поворот в нужном направлении.
В дверях появилась Чарлин.
— Еще один переодетый агент! — объявила она.
— Так! Кто такой на сей раз? — спросил Рекс.
— Назвался Артуром Лейном, изображает из себя сводника: он, видите ли, желает договориться с нами, чтобы мы послали парочку девушек демонстрировать бикини на загородной вечеринке его клиента.
— Казалось бы, к нам таких субъектов можно бы и не подсылать.
— Я его послала куда подальше. Кстати, золотко, нам с тобой надо бы решить некоторые вопросы.
— Уже конец дня, так не сходить ли нам к Вулворту? И перекусим, и делами займемся.
Через полчаса они сидели в закусочной на углу. Собаки простерлись у ног Чарлин, положив головы на вытянутые лапы, закрыв глаза и совершенно не обращая внимания на толчею у стойки.
— Везет тебе, что я малоежка, — Чарлин нехотя откусила кусочек яблочного пирога.
— Зато сюда пускают с собаками, — возразил Рекс.
— Я тебя умоляю. Ты угощаешь меня в дешевых закусочных, потому что ты жмот.
Рекс опустил глаза.
— Закусочная дешевая, а кормят неплохо, — возразил он. — К чему деньги мотать? Это же нелепо!
Чарлин дожевала пирог и принялась за кофе.
— Завтра напомни мне позвонить насчет мыльных прокладок «СОС» и табака «Булл Дархэм».
— Напомню, обязательно напомню.
— Интересно, как дела у Джина Джонса? Я так понимаю, что его фокусы уже всему Манхэттену известны. Черт знает что: звонит разным моделям, морочит им голову, те впустую тратят время на собеседования с ним, поскольку Джонс каждой говорит, что, умей она, как следует читать тексты, он бы обеспечил ее коммерческой рекламой.
— И советует ей поучиться в школе декламации, где он сам и является одним из владельцев!
— Я всегда считала, что этой старой лисе нельзя доверять.
— Не сомневайся, он скоро получит красную карточку!
— Чуть не вся Мэдисон-авеню ходит по минному полю, особенно с октября по Рождество, когда конкуренция становится просто бешеной. Господи, на грош ни в чем нельзя быть уверенной, когда работаешь в рекламе. Самый рискованный бизнес на свете!
— Ладно, мы с тобой пока что не нарываемся и получаем свои законные десять процентов, — Рекс потянулся и зевнул. — Мне пора, у меня встреча в сауне.
— Я тебе желаю! — помахала ему вслед Чарлин.
Ева вышла из театра в вечернюю духоту бабьего лета и, радуясь, влилась в безликую бродвейскую толпу. Еве доставляло удовольствие возвращение домой пешком мимо ресторанчиков, где играет джаз, кафе — мороженых, маленьких киношек — повсюду мишура, толкотня, жизнь.
Она всякий раз задерживалась у витрины магазинчика, торговавшего забавным нижним бельем. На витрине выставляли черные кружевные пеньюары, трусики с оборочками и с вырезанным передом — «сексуальные тренировочные бикини», ночные сорочки в европейском стиле, бюстгальтеры с дырочками для сосков, набедренные повязки, прозрачные «гаремные юбочки». Нижняя часть манекена, поставленного кверху ногами, была облачена в тончайшие черные чулки, и Еву непонятно почему волновала эта пара широко раздвинутых ног. Она остановилась у витрины еще разок поглазеть на них и почитать надписи под фотографиями актрис и стриптизерок.
Ева не сразу заметила, что рядом с ней стоит, опираясь на трость, подчеркнуто тщательно одетый старый джентльмен.
— Интересные предметы, не правда ли? — обратился он к Еве.
— Да, — кивнула она.
— Вы тоже находите, что они возбуждают чувства?
— Мне кажется, это просто красиво.
Старик был так хорошо одет, что Ева не видела ничего дурного в том, что он с ней заговорил, хотя что-то в его облике и вызывало у нее смутную тревогу.
— Я с удовольствием приобрел бы для вас любой из этих предметов по вашему выбору, — он достал из нагрудного кармашка и протянул Еве визитную карточку. — Если вы навестите меня в моем номере в отеле «Пьер», я оплачу любую вашу покупку в этом магазине.
Ева не знала, куда ей деваться.
— Здесь есть чрезвычайно интересные вещи, — продолжал он. — Не знаю, обратили ли вы внимание на это объявление в уголочке — видите? «Мы изготовляем меркины». Впрочем, я убежден, что такая очаровательная молодая леди в подобном товаре не нуждается. Или, возможно, вы даже не знаете, что такое меркин?
— В общем, нет, не знаю…
— Это нечто вроде паричка, искусственные волосы для половых органов.
Ева бросилась прочь от него. Сердце ее колотилось, а глаза быстро наполнялись слезами. Все эти штуки, которые так интриговали ее, вдруг стали вызывать тошноту, скользкие мужчины, разглядывающие фотографии голых женщин, стали казаться страшными. Ева чувствовала себя совсем одинокой и беспомощной. Рог изобилия бродвейской мишуры продолжал извергать свои соблазны, а Ева, еле сдерживая рыдания, бежала по улицам и повторяла про себя: «Не боюсь, ни за что не испугаюсь… Ой, папочка!»
Ведь она только сейчас поняла, отчего отец не разрешал ей поселиться одной в городе. «Папочка, ой, папочка!» — кричала Ева про себя.
Рекламная фирма «Гаррик, Форд, Ивелл, Проктор и Додсон» занимала три этажа в новом доме. Назвав секретарше свое имя, Долорес уселась рядом с тремя другими девушками, тоже ожидавшими собеседования. Вступать с ними в разговор Долорес не стала, а занялась приведением в порядок макияжа.
Девушек вызвали одну за другой, и теперь наступила очередь Долорес. У входа в конференц-зал ее встретила очень деловитая женщина лет тридцати пяти — Прис Крейг.
— Привет, Долорес! — на ее сухом лице появилась вымученная улыбка. — Приятно опять видеть вас!
Долорес подумала: «Интересно, а когда ты в последний раз спала с мужиком, если вообще это с тобой когда-нибудь случалось?»
Во главе длинного стола комфортабельно восседал Уэсли Росс — существо вполне бесполое, а перед ним лежала внушительная стопка документов. Росс представил Долорес остальным «экзаменаторам»: четырем мужчинам и женщине, которые и занимались размещением рекламы быстрозамороженных продуктов.
— Вы уже ознакомились с текстом? — спросил Росс. Президент фирмы замороженных продуктов, седовласый господин, бездумно рисовавший что-то в своем блокноте, предложил:
— Не стоит ли нам обрисовать тот типаж, который мы хотели бы видеть в рекламе?
Все повернули к нему головы и почтительно стали слушать рассказ о том, что фирма выпускает в продажу целую серию замороженных продуктов, получаемых из-за границы.
— Макет упаковки подготовлен одним из лучших коммерческих дизайнеров, который подчеркнул связь данного товара со страной его происхождения. Допустим, на упаковке «курицы по-китайски» изображен китайский кули, на французском «креп-сюзетт» — Эйфелева башня, на английском тушеном мясе — Вестминстерское аббатство и так далее.
— Весьма оригинальная идея, — заметила Долорес.
— Наша фирма тоже так считает, — согласился президент. — Мы провели глубокое исследование рынка, поставили ряд экспериментов. Теперь же, продолжая линию на пропаганду экзотических блюд, мы переходим к интенсивной рекламной кампании. Впрочем, полагаю, что лучше об этом расскажет Джордж.
В разговор вступил второй деятель. Разглагольствуя, он так резко откидывался на спинку своего стула, так активно раскачивался на нем, что Долорес с большим интересом следила за тем, опрокинется ли он со своим стулом или нет, чем за ходом рассуждений. Кончилось все тем, что Джордж вручил ей сценарий, и Долорес сосредоточилась на замысловатой режиссерской разработке. В графе «Текст» она обнаружила всего три слова для женского голоса, все остальное должен был произнести мужской голос.
— Если я не ошибаюсь, это текст рекламы «курицы по-китайски», Джордж, — произнес президент.
— Совершенно верно, Эд, — ответил Джордж и обратился к Долорес: — Должен пояснить вам, что при отборе моделей мы используем некий обобщенный сценарий и текст. В дальнейшем, естественно, будет написан специальный сценарий по каждому конкретному товару, а пока нам достаточно этого приблизительного текста по китайской курятине, хотя, разумеется, вас на роль китаянки мы не рассматриваем. Нам потребуется отдельный типаж на каждую страну, но все девушки будут проговаривать аналогичный текст.
Произнося эту речь, он уцепился за край стола, вытянув руки на всю длину, стол в это время отъехал, чуть ли не на метр и повис под углом в сорок пять градусов.
— Принято решение рекламировать каждый товар отдельно, но реклама должна составить как бы единый цикл. Теперь о тексте. В рекламе каждого товара будут содержаться одни и те же ключевые слова: «Из дальних стран».
— Все дело в том, как будут произнесены эти три словечка! — добавила Прис Крейг и кокетливо погрозила Долорес пальчиком.
— В конечном счете, — Джордж опять закачался на стуле, — мы добиваемся различных интерпретаций для разных государств. Скажем, Испания должна вызывать ассоциации с замками, с романтикой и таинственностью. Франция… Если вам достанется реклама «креп-сюзетт», вы можете сделать примерно вот так…
Он вылупил глаза на противоположную стену, оторвал одну руку от стола и, делая магические пассы в воздухе, прогнусавил: «Из дальних стран».
— Примерно в таком плане! — пояснил он, ставя стул на место со стуком.
— Понятно, — сказала Долорес, которой понятно было только то, что Джордж не актер, а дерьмо, и что ему самому никто бы эту рекламу не предложил.
— Итак, — сказала Прис Крейг, в которой вдруг вскипела энергия, — попробуем?
— Вы готовы? — с сомнением в голосе спросил Росс. Долорес произнесла три слова шесть раз — на шесть разных ладов.
Сидящие вокруг стола серьезно кивали, кое-кто даже похвалил ее мастерство.
— Она может быть очень хороша в рекламе венского шницеля, Эд, — предположил Джордж.
Президент согласился, что-то черкнул в блокноте и протянул: — Н-да…
Междометие повисло в воздухе, и Джордж поспешил известить Долорес, что на сегодня достаточно.
— Мы будем поддерживать контакт с вашим агентством, — сказала ей вслед Прис Крейг. — Попросите, пожалуйста, следующую пройти к нам!
И она в последний раз одарила Долорес своей вымученной улыбкой.
Выбравшись на улицу, Долорес взглянула на часы. Еще и двенадцати нет. Она в принципе свободна до трех — в три у нее реклама мыла. По улице медленно текла река тяжелых, рычащих машин, гул которых отдавался где-то в самой сердцевине ее естества, а вокруг один только камень и бетон. «Вот так вот, — сказала себе Долорес. — Выбивайся к лучшей жизни, не то…»
Как бы она ни выглядела, ей все равно двадцать пять, и времени, которое есть у восемнадцатилетних, у Долорес уже нет. Всматриваясь в зеркало, она уже видит и тоненькие лучики у глаз, и слегка расширенные поры — сияние юности меркнет, хоть другие пока этого и не видят. Без лучезарного сияния молодости «звездой» не стать. Потом за тебя могут сиять и прожектора, но на первых порах юность — необходимое условие успеха.
Скорее! Успех должен прийти скорее! Долорес знала — это решающая фаза в ее жизни. Деньги, ей нужно побольше денег, как можно больше денег — и тогда она создаст себе жизнь, которую заслуживает.
В первой половине октября в жизни Евы произошли три события, повлиявшие на ход ее жизни. Первое: заболела модель, направленная агентством «Райан-Дэви» сниматься в рекламе общенационального масштаба, и на ее место поспешно послали Еву. Результаты привели в полный восторг и фотографов, и рекламщиков, и клиента — Ева тут же подписала еще шесть контрактов. На другой день она снялась в коммерческой рекламе диетической «Колы» — съемка проводилась во Франконии, Нью-Гэмпшир, и Еве, проработавшей три дня, заплатили по сто двадцать долларов за день — согласно расценкам Гильдии плюс возмещение дорожных расходов — и еще две сотни сверхурочных.
Ева была потрясена. Но еще большим потрясением оказалась ее встреча с Дэвидом Розенбергом, талантливым фотографом, покорившим Еву своим необыкновенным видом.
Густые черные волосы Дэвида были постоянно взлохмачены, на его мрачноватом тонком лице играл яркий румянец, который принято связывать со здоровыми ребятишками и туберкулезными взрослыми, он был высок и худощав, плечи его сутулились, но рука, протянутая Еве, поразила ее твердым пожатием.
— У меня есть несколько потрясающих идей, которые нужно проверить, — без предисловий заявил Дэвид. — Хочу попробовать тебя в цвете.
— Охотно, — ответила Ева.
— Только с условием, кисуля, — никакого позирования! Мне надо уловить твою внутреннюю суть, состояние души. Сама видишь.
Ева приехала в ателье Дэвида в полном макияже, пробралась через завалы разнообразнейшего мусора, включавшего яичную скорлупу, пустые банки из-под консервированного супа, открытую коробку сардин, груду мужских маек, сорочек и галстуков, поверх которой валялись штаны цвета хаки, старые газеты, женское тряпье, пластмассовые цветы, книги и пластинки — все вперемешку.
Ева подумала, что Дэвид — самый неряшливый человек на свете. И еще она подумала, что ему необходима женская рука, которая упорядочила бы его беспутную жизнь.
Для Евы Дэвид приготовил несколько кимоно, и, примеряя их одно за другим, она вошла в настроение. Изысканные рисунки и фактура тканей, стереомузыка, уж не говоря о волнующем присутствии самого Дэвида, постепенно сделали Еву раскованной и податливой, способной на любое чувство, которого потребовал бы от нее замысел Дэвида. «Нет ничего, в чем я бы ему отказала», — думала Ева.
Наконец Дэвид утер пот со лба и объявил:
— Ну, вот и все! Ты была прекрасна, моя лапочка, правда!
— Спасибо, Дэвид, — вежливо ответила Ева. Ей казалось, будто вдруг отключился ток. — Отличные будут пробы, я уверена.
— Надо это дело обмыть!
— Скорей бы увидеть снимки! — мечтательно сказала Ева. Они с Дэвидом сидели в грязноватой забегаловке по соседству с фотоателье. Дэвид быстро, что называется, за один глоток выпил двойную порцию шотландского виски, запил водой и немедленно повторил все сначала. Из задней комнаты доносилось щелканье бильярдных шаров. Дэвид заказал еще одну порцию, но теперь тянул виски медленно. Ева в жизни не видела, чтобы человек столько пил: ведь они не пробыли в закусочной и пятнадцати минут. «Может быть, Дэвид алкоголик? — размышляла она. — Если так, то ему и с этим необходимо как-то помочь».
— Понимаешь, — говорил Дэвид, — у меня совершенно особые на тебя виды.
— То есть? — поперхнулась Ева.
— Ну, я подразумеваю, профессиональные виды!
— Ах, вот что.
— Я хочу передать эротику, чувственность, но через свежесть и непорочное упоение. Добиться такого соединения — чистейшая химия, дорогая, ну или алхимия, если хочешь!
Точными и красивыми движениями он закурил сигарету и уточнил:
— Пожалуй, все-таки алхимия.
— Ну да…
Ева не могла оторвать от него глаз.
— Как бы то ни было, я поставил перед собой невыполнимую задачу, нелепую, дерзкую и абсурдную, но в то же время совершенно естественную и нормальную. Ты меня понимаешь?
Ева кивнула — она ничего не понимала.
Она любовно рассматривала нечесаные, непокорные волосы Дэвида. Чуть-чуть сальные. Видимо, не тем шампунем пользуется. Ну, ясно: он же слишком поглощен искусством и на такие мелочи, как сальные волосы, внимания не обращает. В нем мило даже это.
А он все говорил:
— В этой области естественным кажется неожиданное, только оно имеет право на существование в равновесии чистоты и самоуглубленности.
— Да, — сказала Ева, ее глаза словно прилипли к нему. Дэвид побарабанил пальцами по столу.
— Больше пить нельзя — мне еще работать. Сейчас буду проявлять. Если хочешь, пойдем со мной, посмотришь, как я это делаю.
Лаборатория Дэвида была куда опрятней его ателье. Увеличитель, ванночки с реактивами, рулоны бумаги, непонятные бутылочки на полке — все это создавало атмосферу таинственную и притягательную. Ева тихонько наблюдала из уголка, как Дэвид отряхивает проявленные негативы, как вешает их сушить, закрепляя бельевыми прищепками. Печатать Дэвид собирался на другой день — пусть негативы просохнут, как следует.
— Отлично, отлично, — приговаривал он, удовлетворенно рассматривая негативы.
— Но тут же ничего не видно! — удивилась Ева.
— Тебе не видно, а я все вижу, — ответил он. — Как насчет сигареты? Только не в лаборатории, дым негативам ни к чему!
Они уселись на низкий диванчик, наполовину заваленный всякой всячиной. С наслаждением выкурив сигарету, Дэвид повернулся к Еве и, прежде чем она успела опомниться, поцеловал ее. Ева почувствовала нежную влагу его раскрытых губ и упругость языка.
Откликаясь на это касание, ее тело выгнулось, прильнуло к его телу, они сплелись, дыхание участилось… Неожиданно Ева резко освободилась из рук Дэвида.
— Что такое? — хрипловато спросил он.
— Ничего… дело в том… как сказать… я боюсь! — она нервно одергивала свитер.
Дэвид нежно потянул ее к себе:
— Не нужно, все будет очень хорошо. Она покачала головой:
— Нет, нет! Нельзя так возбуждаться. Можно и не совладать с собой.
Дэвид недоуменно уставился на нее.
— Нет, Дэвид, ты мне очень нравишься, не в этом дело. Я бы хотела тоже тебе нравиться… чтобы ты чувствовал…
— Детка, — тихо сказал он. — Но ты же мне страшно нравишься!
Волосы Дэвида вконец разлохматились, его глаза светились нежностью.
— Понимаешь, мне нужно твое уважение.
— Все правильно!
— Но мне страшно, страшно так… волноваться, потому что я не знаю, что будет потом.
— Чего ты не знаешь?
— Я боюсь, что могу совершить смертный грех… Седьмую заповедь нарушить.
— Что-что?
Дэвид нахмурился и глянул на Еву так, будто прикидывал, в своем ли она уме.
— Ты придуриваешься или как? — Нет.
Ева поднялась с дивана и огорченно посмотрела на Дэвида.
— Как бы меня не влекло к тебе и как бы инстинкт не подсказывал, что я могу… потерять себя, я знаю, что мне следует остановиться. Взять себя в руки.
Дэвид с минуту пребывал в совершенной растерянности.
— Как хочешь. — Он пожал плечами и тоже поднялся на ноги.
— Не сердись! — взмолилась Ева.
Он с размаху пнул, пустую жестянку. Ева заметила, что он даже как-то встряхнулся, видимо, стараясь избавиться от возбуждения.
Боже мой, что она натворила! Однако эта мысль была исполнена гордости — вот что она может! Как бы ей хотелось, чтобы с Дэвидом все шло своим чередом. Конечно же, надо было остановиться, католическая церковь рассматривает секс как смертный грех, к тому же и Дэвид перестал бы уважать ее после этого, а значит, речи не могло бы быть, чтоб он на ней женился…
Дэвид широко улыбнулся.
— Все в порядке, кисуля! Я бы не хотел тебя заставлять, раз ты не хочешь!
Ева не удержалась:
— А ты бы хотел, если бы это не было смертным грехом? Теперь его взгляд был серьезен.
— Очень хотел бы. И это совсем не грех.
— Но католическая церковь…
Дэвид заправил рубашку в брюки и, тщательно подбирая слова, сказал:
— Детка, я хочу, чтобы ты поняла: ты первая католическая девственница в моей жизни.
Ева пропустила мимо ушей его слова. Отец предупреждал ее — мужчины будут стараться внушить ей, что так поступают все, что Ева должна быть такой же, как остальные. «Я тоже когда-то был подростком, — сказал Джо Петроанджели, — и не забыл, какими способами соблазняют молоденьких дурочек». В конечном счете, сказал отец, Ева выиграет именно тем, что она — добропорядочная девушка, которую можно уважать, на которой можно жениться.
Ева сочувствовала Дэвиду: он повел себя как любой другой мужчина. Отец как раз и твердил, что мужчинам свойственно такого рода поведение, для девушки же это испытание, которое она обязана выдержать. Ева была горда тем, что выдержала.
Ночью, лежа на своей узкой кровати, Ева пыталась представить себе свою жизнь в качестве супруги Дэвида. Миссис Дэвид Розенберг. Ева Розенберг. Ева Парадайз Розенберг. Ева Петроанджели Розенберг.
Мистер и миссис Розенберг. Ева и Дэвид Розенберг. Дэвид и Ева Розенберг, Дэвид с Евой Розенберги.
Мистер и миссис Джозеф Петроанджели объявляют о помолвке своей дочери Евы и мистера Дэвида Розенберга, известного нью-йоркского фотографа. Их дочь — знаменитая модель, выступающая под именем Евы Парадайз.
Ева пришла в такое волнение, что не могла заснуть. Отец будет горд и счастлив, когда увидит свою дочь невестой.
Но сколько ни грезила Ева наяву, она не забывала и о реальности, с ужасом припоминая, как легко отдала себя воле Дэвида и как далеко позволила ему зайти. Но в воспоминаниях ничто не казалось греховным — она влюблена, а для любви естественно дарить. Что подумал бы Евин отец, если бы мог прочесть ее мысли? Ева гнала их от себя, но они упрямо возвращались.
20 октября. Мел сказал, что намерен проводить в Нью-Йорке много времени. Однако мне пришлось ожидать его приезда почти целый месяц — до прошлой пятницы. Ожидание стоило того, но наши отношения вызывают у меня растерянность, даже смятение. В них немало странного.
Когда я с ним — мир утрачивает реальность, я ликую и перестаю отдавать себе отчет в том, где же я. Сумасшедшая беготня, в которую он меня вовлекает, звонки, ланчи и обеды, которые должны обязательно сочетаться с его деловыми переговорами, поездки, которые должны непременно увозить его от меня.
— Тебе не по душе моя работа? — спрашивает меня Мел. — Но это же часть меня самого.
И я сразу начинаю чувствовать себя виноватой и жалею, что вообще коснулась этой темы.
Что же я за романтическая дурочка — мечтаю о том, чтобы отгородиться от мира и остаться вдвоем с Мелом! Жизнь есть реальность, и я должна жить в реальности.
Я знаю, Мел — прекрасный человек, человек редчайшей цельности. Именно это качество сразу привлекло меня к нему, и именно это качество я хотела бы всегда в нем видеть. Однако многое приводит меня в недоумение. Например, я однажды спросила Мела, во что он верит. Мел ответил:
— Я верю в себя.
— Нет, я не об этом.
— А о чем еще? — удивленно спросил он. — Ты сам — то единственное на свете, чему разумно доверять. Все же остальное проблематично.
— Я не проблематична.
— Ты не проблематична, и мне это известно, но ты не поняла, о чем я говорю!
— О чем же?
— Не имеет значения, моя радость. Мы поговорим об этом в другой раз, а сейчас…
Мел извинился, сказав, что должен позвонить кому-то.
Очень типично для Мела. Его поведение нельзя назвать отвратительным, как об этом без конца твердит Долорес, здесь нечто другое. Он просто всегда ускользает. Именно ускользает, увертывается, и я не могу его уловить. Мужчины постоянно жалуются, что женщины пытаются ввести их в рамки. С другой стороны, если женщины не станут этого делать, мужчины так и будут переходить от одной к другой, никогда не познав счастья, возможного только при подлинном общении.
Я как-то попыталась изложить это словами в постели, но Мел притянул меня к себе и сказал:
— Иди лучше ко мне, нимфетка! В жизни у меня еще не было такой горячей, как ты!
А потом, лежа на его руке, я увидела, что он смотрит в потолок. В неясном свете, падавшем с улицы в спальню, выражение его лица вдруг показалось мне странным — чуть ли не дьявольским.
— Ты в Бога веришь? — этот вопрос сам собой сорвался с моих губ.
После секундного-молчания он ответил:
— Меня уже целую вечность никто об этом не спрашивал. Если ты действительно хочешь знать, я верю в некую силу. Иначе что привело нас всех на этот свет? Должен быть какой-то резон. Но что касается Бога, не знаю. Мне часто приходит в голову, что нас создал дьявол.
— А тебе не приходит в голову, что мир не может быть порождением дьявольских сил: в нем так много прекрасного?
Мел повернулся ко мне, нежно поцеловал и сказал:
— Ты для меня чересчур хороша, моя маленькая.
— Разве?
— Ты помогаешь мне в тех вещах, где сам я слаб. Ты мне очень нужна, ты делаешь меня духовно цельным человеком.
Наша поездка в субботу за город была точно ответом на мои молитвы. Провести целый день вдвоем! И день был прекрасен — весь в опавших листьях, в бесконечном разнообразии оттенков золотого, рыжего и ржавого, в чистоте и свежести осеннего воздуха. Я рассказывала Мелу о нашем доме в осенние месяцы, об отце и о том, как поразительно сходство между ними. Мел понимал меня, и, сидя рядом с ним в машине, я чувствовала, что, наконец, нашла то место, которое мне уготовано самой судьбой. Покой снизошел на меня.
— Странно, что ты можешь сомневаться в существовании Бога, — сказала я.
— К чему вдруг ты вспомнила об этом? — спросил Мел.
— Не знаю… Осенние цветы, бодрящий воздух, счастье быть вместе, ехать в машине, смеяться, понимать друг друга…
— Действительно чудесно, — откликнулся Мел.
— Будто нажали кнопку — и все вокруг наполнилось светом и жизнью!
— Ага, — Мел сосредоточенно вел машину, и я напрасно пыталась уловить его реакцию: он думал о другом.
Мне сделалось не по себе. Ужасно с такой силой тянуться к мужчине, как я к Мелу, и видеть, что отношения развиваются не в том направлении, которое кажется тебе единственно верным. Я сказала:
— Раз уж я испытала это озарение, то встает вопрос: что мне дальше делать с моей жизнью?
— Пообедать со мной, когда вернемся в город, — ровным голосом ответил Мел и улыбнулся, показывая свои отличные белые зубы.
Послеполуденное солнце блеснуло на его зубах, неожиданно заставив их выглядеть искусственными — голливудской продукцией.
Не может жизнь состоять из одних обедов — то здесь, то там, думала я. Нужно что-то еще. А наши постельные отношения? Лучше не бывает, хотя и в этой области появляются тревожащие меня признаки разлада.
Я заметила, что Мел говорит о сексе почти издевательским тоном. Надо сказать, это меня возбуждает, хоть и странным образом. Несколько раз Мел при мне рассказывал о том, как спал с другими, — я была шокирована! А почему у него вызывает такое любопытство моя сексуальная жизнь? Почему он все время говорит: я тебе не нравлюсь, ты не хочешь рассказать мне про других своих мужиков! Почему его это так интересует? Он может взять и спросить: кто тот мужик, который тебя обучил так здорово вести себя в постели? Расскажи о нем!
Неужели Мел не понимает, что все дело в чувстве, в моем чувстве к нему, и постоянно связывает мою сексуальность с опытом такого рода с другими мужчинами?
В субботу вечером он мне сказал:
— Ты просто немыслимое существо! Никто бы не поверил, что ты в постели бешеная: выглядишь ты наивной тихоней из хорошей семьи! Одного не пойму: зачем ты со мной играешь в эти игры? Почему ты отказываешься рассказывать мне про других, с которыми спишь? Мне же интересно!
— Есть вещи, о которых не говорят.
— Ну что ты вредничаешь? Это же нечестно!
— Ты нечестен со мной — зачем ты меня расспрашиваешь?
— Потому что это меня волнует! Когда ты отдаешься мне, я хочу представить себе, как ты это делаешь с другими. Ну, нравится мне представлять себе эти картинки!
— Тебе что, недостаточно происходящего сию минуту между нами двумя?
— Конечно, достаточно, но мысль о тебе с другими добавляет остроты, неужели не понимаешь?
Я стараюсь думать, что все это нормально, хоть и подозреваю: ничего нормального здесь нет.
Вчера я сказала Мелу, когда мы обедали в «Камо грядеши»:
— В жизни должно быть что-то помимо обедов в ресторанах. Мел, как ты ко мне относишься?
— Ты знаешь, как я к тебе отношусь!
— Не знаю. Все дело в том, что я не знаю. Ты никогда не говоришь об этом. Тебя так долго не было, и ты не давал о себе знать — ни звонка, ни записки. Теперь мы пока вместе, а что Дальше?
— Маленькая, я все время помню о тебе, ты же знаешь!
— Знаю — что? Как я могу что-то знать?
— Я же тебе говорю!
Мел провел ладонью по моей руке, и я затрепетала.
— Ты не звонишь, не пишешь.
— Неправда, пару раз звонил. Тебя дома не было. А в писании писем я не силен, я же говорил тебе! Маленькая, пойми, работа отнимает у меня почти все время. Да еще разница часовых поясов — мы живем с опозданием на три часа. Мне же не хочется будить тебя среди ночи, красота требует сна!
Невозможно было противиться улыбке Мела, а он видел, что я сдаюсь.
— Но я же все время помню о тебе. Я тоже хотел бы, чтобы мы были всегда вместе. Маленькая, мне тоже трудно без тебя!
— Прости меня, но роль игрушки в твоей жизни…
— На роль игрушки ты годишься.
— Мел, пойми, мне нужна настоящая жизнь!
— У тебя прекрасная, замечательная жизнь! — сказал Мел. — Ты ею живешь каждую минуту. И знаешь что? Твоя жизнь всегда будет замечательной. Ты редкостно привлекательная, поразительно красивая и умная девушка. Ты никогда не окажешься в беде, как бы ни сложилась твоя жизнь. Ты молода, ты очаровательна и, — Мел наклонился к самому моему уху и выдохнул в него: — у тебя есть я.
Я схватила его руку:
— Да? Это правда? У меня есть ты?
— Конечно, есть!
Я прильнула к его плечу:
— В каком смысле ты у меня есть?
— Я уже говорил тебе, в жизни не оказывался в постели с такой горячей, бешеной…
— Я же не об этом! Я хочу знать, в чем я могу на тебя положиться?
Мел в недоумении уставился на меня:
— О чем ты?
— Мел, мне необходимо знать, что я значу в твоей жизни. Ты никогда не говоришь об этом, а мне необходимо знать.
Мел повел шеей, будто ему вдруг стал тесен ворот рубашки.
— Я не большой мастер говорить слова. Все равно есть вещи, которые не скажешь словами.
— Я не о таких вещах! Я о том, что реально.
— Мы с тобой реальны. Мы реальны вместе.
— Опять не об этом! Мел, мне нужна реальная жизнь, ощущение, что я кому-то принадлежу, что живу не в одиночку, а с кем-то!
Мел нахмурился.
— Сначала мне надо разобраться с Маргарет. Ты себе не представляешь, до чего запутана вся эта ситуация! Тебе хочется поставить телегу перед лошадью, но так не бывает.
Вот что самое ужасное — жена Мела. Из журнальной статьи, которую мне принесла Долорес, я заключила, что развод уже состоялся. Все это очень странно. Я полагала, что Мел приехал сюда на месяц, а он вдруг заявляет, что срочно возвращается в Калифорнию — проблемы с новой картиной, и будто, между прочим, добавляет:
— Звонила моя жена. На этом фронте тоже проблемы. Семейного характера.
Он так и сказал: моя жена! Не моя бывшая жена или как-то еще. И сказано это было с большой легкостью.
— Я думала, вы в разводе, — пролепетала я.
— Еще нет.
— Я где-то об этом читала.
— Понимаешь, Маргарет подала на развод, но мы остановили дело в суде. Решили еще раз попробовать наладить отношения, но сейчас…
Я помертвела.
— Иными словами — ты женат!
— Не расстраивайся, детка. Это история давняя, долгая и весьма запутанная. Будет время, я все тебе подробно расскажу.
— Но на сегодня ты женат!
— Нет, малыш, мы снова собираемся подать на развод, и это вопрос ближайших дней.
— Но пока что ты женат. Ты назвал ее моя жена!
Мел рассмеялся, не желая продолжать разговор. Он легонько коснулся моей щеки губами и сказал:
— Наше примирение не состоялось. Мы уже давно не ладим, но хотели остаться вместе ради детей. Я не помню, говорил ли тебе: мы же взяли двух сирот на воспитание — у меня не может быть своих детей. Никаких отношений у нас с Маргарет давно нет, и мы оба знаем, что восстановить их не удастся, пустое дело. Дети не дети — на этот раз мы окончательно разводимся. Сейчас ее и мой адвокаты работают над документом о разделе имущества. — Мел снова сверкнул своей ослепительной улыбкой. — Одна из причин, по которым мне необходимо смотаться на побережье. — Ну да.
— Маленькая, я люблю тебя, ты увидишь — все устроится. Мы будем вместе. Неужели у тебя нет веры в меня?
— Ну конечно, есть.
Мел снова заглянул мне в глаза.
— Я говорю тебе чистую правду: я люблю тебя. В ближайшие два месяца я буду сильно загружен работой, уж не говоря о семейных проблемах, но как только все кончится, мы сможем быть вместе. Если ты не раздумаешь.
— Я не раздумаю!
Я выговорила эти слова негромко, но с силой. Что-то ноет во мне, я чувствую себя ненужной и брошенной, будто меня уже предали.
Ева теряла терпение в ожидании звонка Дэвида. Как бы ни хотелось увидеть фотографии, которые он сделал, еще сильней хотелось услышать его голос и получить приглашение прийти в ателье. Не думать о том, что там произойдет, она не могла.
Через несколько дней Дэвид, наконец, позвонил. Ева закричала, что сию минуточку будет у него. Не прошло и часа, как она уже входила в ателье. Ее восторгу не было границ: Дэвид приготовил дюжину цветных увеличенных отпечатков, одна фотография лучше другой!
Цвет и светотени запечатлели радость жизни, поэтичность и нежность, увиденные Дэвидом в Еве.
Влюбленность Евы достигла верхней отметки, она смотрела на Дэвида с любовью, не скрывая чувств, мечтая о том, чтобы он понял, как много значит для нее. Сейчас он опять поцелует ее, и она опять испытает экстатическую раскованность. Они сольются в объятиях, но потом Еве придется остановиться, ибо дело может зайти чересчур далеко, и тогда Дэвид не будет ее уважать. Но придет время, когда Дэвид не сумеет совладать со своей любовью, он сделает Еве предложение, и они поженятся. Ева задержала дыхание, предвкушая тот миг, когда Дэвид сожмет ее в руках.
— Ну ладно, — сказал Дэвид, — мне надо в магазин за фотобумагой.
Ева не могла скрыть разочарования. В чем дело? Он что, не понял? Она готова снова целоваться и обниматься с ним. Еве хотелось объясниться, но порядочная девушка не скажет мужчине: слушай, ну давай же… Такие вещи говорят только падшие женщины.
Ева с грустью простилась с Дэвидом и не сводила глаз с его удаляющейся худощавой фигуры до тех пор, пока он не завернул за угол.
Она стояла на коленях в торжественном полусумраке церкви. Перед ней — красивая статуя святой Юдифи, столько раз выручавшей Еву. Ева возблагодарила Господа за всю поддержку и любовь, даруемые людям через вдохновляющие примеры и заступничество святых. Она вспоминала слова, произносимые во время мессы: «Верую в мир видимый и невидимый… в Иисуса Христа, рожденного от Отца предвечного, свет от света… Бог от Бога… единосущного с Отцом своим, сотворившим мир… и явится Он во славе своей судить и живого, и мертвого… и конца не будет царствию Его…»
Мир и покой наполнили ее сердце. Теперь, как никогда ранее, Ева понимала, что есть Любовь. Любовь, которую человек способен дарить или получать, или испытывать, или чувствовать в этом мире, вся она от Бога. Она, Ева, полюбив Дэвида, исполнилась силы более возвышенной и великой, чем она сама.
На другое воскресенье во время мессы Ева сидела в трепетном ожидании причастия.
Когда же хлеб и вино пресуществились в тело и кровь Христовы, Ева восприняла это как живую реальность, ощутила дух Божий в сердце своем, в бурном течении крови своей.
«Благодарю Тебя, Боже, — говорила она себе. — Благодарю Тебя за то, что я живу, что познала я Твою любовь — на веки веков да пребудет во мне это чувство, аминь!»
Ева перекрестилась и вышла на залитую солнцем улицу с уверенностью в том, что все у нее с Дэвидом будет хорошо.
Чарлин, Кэрри и Долорес не спешили закончить воскресный ленч. Они выпили «Кровавой Мэри» — Чарлин даже четыре порции, заказали утку с апельсинами, торт с мороженым и куантро. Чарлин едва прикоснулась к еде. Курт и Уоррен, оставленные в гардеробной, относительно прилично вели себя, и если даже подвывали изредка, то так, чтобы не смущать именитых посетителей «Четырех сезонов».
— Это отдельная сказка — что такое работать в рекламном бизнесе в нашем городке, — говорила Чарлин. — Мне бы надо написать книгу об этом. Свидетельствовать в судах, хранить секреты доброй половины наших девиц, отшивать их прежних мужей, врать их любовникам, устраивать на аборты, утихомиривать мафию…
— Мафию! — воскликнула Кэрри.
— А как же? Детка, одна из наших моделей крутит любовь с крупным гангстером — действительно крупным! Если я вам назову его имя, вы побежите прятаться. Но я это к тому, что после всего этого кошмара такое счастье — отдохнуть в воскресенье за чудным ленчем с прекрасной выпивкой и в компании таких милых девушек! О чем еще может мечтать престарелая дама!
— Не надо, Чарлин! — запротестовала Долорес. — Ты у нас вечно молода, таких на свете единицы!
Чарлин усмехнулась и отпила куантро.
— Киска, ты прелесть! Посмотрим, сохранишь ли ты молодость после сорока лет работы в рекламе, четырех замужеств, сотни романов, если приходится тащить на себе целое агентство, заниматься девушками и их проблемами, присматривать за Рексом…
— А сам Рекс не может присмотреть за собой? — спросила Долорес.
— Рекс — славный мальчик, — задумчиво ответила Чарлин. — Видимо, с годами он заменил мне сына, которого у меня никогда не было. Но беда его в том, что он не умеет пить. Что я — старая пьяница, это все знают. Я не могу жить, если каждый день не приму свою норму. Даже можно сказать, что я пью, чтобы быть трезвой. Другое дело Рекс. Лишний глоток, и он срывается, а когда он сорвался, его невозможно остановить.
Заказали еще по рюмке куантро. Чарлин становилась все сварливее.
— Все живут телевидением, фильмами, газетами, модными журналами, пластинками. Такое впечатление, будто смысл жизни только в том, чтобы войти в этот мир, а все остальное не имеет значения. Я отлично понимаю ваше состояние сейчас: вы обе на самой черте магического круга, в который рвутся буквально все. Как же вам определить, переступили ли вы уже эту черту?
Глаза Чарлин слезились и казались устремленными в невероятную даль.
— А нужно ли стараться? Я вот иногда думаю: а стоит ли жизнь того, чтобы жить?
Взгляд Кэрри сверкнул миссионерским огнем:
— Необходимо верить в жизнь! Иначе… Что иначе?
— Стоит жить, когда человек точно знает, чего хочет добиться, — выступила Долорес.
— А когда добьешься — дальше что? — спросила Чарлин. — Интересно, многие ли задумываются вот над этим вопросом? Мне часто приходит в голову, что все наше дело построено на том, что слепые тянут за собой слепых, и никто не смеет усомниться, что молодость и красота никуда не денутся. Ведь вы еще не понимаете, какая ценность у вас в руках — да хотя бы просто ваша молодость! Это самые важные годы вашей жизни, пока у вас есть возможность реализовать себя. Ради Бога, не упускайте ее, пользуйтесь своими возможностями сейчас!
Чарлин пристукнула кулаком по столу, заставив дребезжать бокалы и серебро.
— Пользуйтесь тем, что вы молоды и красивы, наш бизнес раскрывает перед вами все двери! Пользуйтесь, ищите себе богатых мужей, обеспечьте себя на будущее! Думайте о себе! Господи, мне бы сейчас ваши возможности!
— Подожди, Чарлин, но ты же воспользовалась своими! — сказала Долорес.
— А как же! Все было: мужья, любовники, взлеты, деньги коту под хвост, красивая жизнь, голодуха, дикие выходки! Теперь все это позади. Я многое узнала. Многое повидала. Много чего натворила. Мою бы старую голову да на юные плечики! Хотя в моем случае нужна юная головка!
Чарлин глотнула ликер и точно удалилась в туманный мир своих раздумий.
— Жизнь имеет привычку подбрасывать тебе не то, что ждешь, — добавила она с горькой усмешкой, — вот я и живу сейчас только работой, вами, девочки, моими собачками и этим!
Чарлин подняла бокал, чтобы чокнуться с Долорес.
— Ты живешь куда более насыщенной жизнью, чем большинство женщин в твоем возрасте, — возразила Кэрри.
— Это уж точно! Слава Богу, живу активно.
— Мне часто кажется, — продолжала Кэрри, — что девушки, работающие в нашем бизнесе, особенно не ищут в нем смысла. Их устраивает материальная обеспеченность.
— В нашем бизнесе умная девушка должна быстренько усвоить важную истину: она есть товар! — изрекла Чарлин. — Ты товар, Кэрри. И Долорес тоже товар. Во всяком случае, пока вы занимаетесь этим бизнесом. Советую вам не забывать этого, поскольку на другой основе невозможно работать.
— Что касается меня, то я себя считаю чем-то большим, нежели просто товаром, — сказала Кэрри.
— Неужели ты не понимаешь, кисуля? Это же извечный бартер. Не зря говорится: женщина расстегивает юбку, мужчина — кошелек. Не спорю, это истина всеобщая, но нигде не наблюдается она так явно, как в этом городке и в нашем деле. Ты что думаешь, тебя зовут на коктейли, в рестораны, в загородные клубы, потому что ты такая умная или такая хорошая? Ничего подобного! Зовут ради твоего красивого личика и роскошного тела! Еще раз повторяю: извечный бартер, в котором твой товар — ты сама.
Кэрри упрямо покачала головой:
— Я большего хочу от жизни.
— Скажи спасибо за те возможности, которые у тебя есть, — сказала Долорес. — Только подумай, сколько девушек мечтали бы быть на твоем месте, Кэрри: сниматься в коммерческой рекламе, пользоваться успехом, быть окруженной мужчинами…
— Какими мужчинами — одни плейбои! — возразила Кэрри.
— Ты подумай! И это говорит Кэрри, которой нравится только один мужчина, но уж он — из плейбоев плейбои! Но попробуй скажи ей об этом!
— А кто это? — поинтересовалась Чарлин.
— Мел Шеперд.
— Вот что! Большая шишка, продюсер? Постой, на ком же это он женился? На дочке какого-то киномагната. Ловкий мужик, если это тот, о ком я думаю. Привлекателен, как сто чертей!
— Он самый.
— Ты с ним поосторожней, а то костей не соберешь, — предупредила Чарлин. — Я хорошо знаю, что такое биотоки — с ними не поборешься. Так что радуйся жизни, но только не теряй головы и соображай, чему можно верить, а чему — нельзя.
Долорес не выдержала:
— А она верит каждому его слову. Так сохнет по нему, что скоро вгонит себя в болезнь.
— Значит, это все у нее серьезно.
Чарлин играла бокалом, наблюдая, как отражаются в его содержимом розовато-серебряные блики ее ногтей.
— Только не делай глупостей, Кэрри. Пользуйся шансом. Как говорится: не складывай все яйца в одну корзинку, постарайся устроиться в жизни, свет клином не сошелся на нашем бизнесе. Но не забывай: прошла юность — ушли возможности. Ты же не хочешь остаться на бобах из-за идеалистических бредней и потом жалеть, что был шанс, но ты его упустила.
— Я все же думаю, — нетерпеливо сказала Кэрри, — что в моем возрасте еще можно и не спешить.
— Конечно, можно, кисуля! Ты же у нас еще малышка. Дело в другом — надо приобретать ухватки, учиться играть в эту игру. Ох как это тебе пригодится в жизни!
— Но я не хочу играть ни в какие игры. Меня бесит общая сосредоточенность на поверхностном: на лице и теле, на внешнем шарме.
— Тебе-то что жаловаться? — возмутилась Долорес.
— Да нет же! Противно, когда о тебе судят только по внешним данным! И у тех, кто выбирает нас для работы, и у тех, кто приглашает нас в гости и в рестораны, других критериев просто нет!
Чарлин пожала плечами:
— Дело вкуса. Умной девушке ясно, какие возможности открывает перед ней этот бизнес.
— Чарлин, я не об этом! Что это за возможности? Модели ведут, пустую жизнь, потом выходят замуж за плейбоев, и единственное, что у них есть, — деньги!
— На твоем месте я бы с большим почтением относилась к деньгам, — заметила Чарлин.
Долорес задумчиво добавила:
— Я считаю, наш бизнес открывает возможность войти в высшие круги общества. Это как пропуск куда угодно.
— Именно! — подхватила Чарлин. — Долорес права! Ты еще не представляешь себе, Кэрри, какую силу, власть и влияние может иметь женщина. Ведь вы, мои девочки, вполне можете занимать в обществе место древнегреческих богинь. Каждая из вас может стать символом славы.
— Мне нужно больше, чем символы, — вздохнула Кэрри, — мне нужно гораздо больше.
— Малышка, сорокалетний опыт подсказывает мне одно: играй осмотрительно. У красивой женщины есть проблемы, о которых другие и понятия не имеют. Либо ты примешь меры, либо станешь жертвой.
— То есть?
— То есть не пренебрегай мужчинами, которые сейчас тебе кажутся совершенно ненужными. Пока ты молода, найди себе живца. В этом твое спасение.
— Спасение от чего?
— От жизни, которая ждет тебя в ближайшие лет сорок, Бог даст.
— Жизнь не только в том, о чем ты рассказываешь, Чарлин, — упрямилась Кэрри.
— Только в этом! — Чарлин потянулась к рюмке куантро, не тронутого Кэрри, и по-мужски опрокинула ее.
Ликер на минуту оглушил ее, но она взяла себя в руки и снова сосредоточила внимание на Кэрри:
— Не примешь меры — кончишь тем, что тебя всякий будет топтать ногами. Для мужчины красота, как овес для лошади: съел и забыл. Поиграл с красивой женщиной и променял ее на другую, помоложе. И поаккуратней с Мелом Шепердом, не строй себе иллюзий насчет него.
— Я ей уже сто раз говорила, Чарлин, — пожаловалась Долорес.
— Неужели ни одна из вас не верит в любовь? — спросила Кэрри.
— Любовь? — в повторении Чарлин это слово приобрело циничный оттенок. — Конечно, я верю в любовь. Я люблю собак, потому что они выше человеческой алчности и эгоизма, я люблю бутылку, потому что спиртное делает жизнь терпимой.
Небо над Манхэттеном наполнилось лиловым, розовым, жемчужным и сиреневым — вечерело. Кэрри порылась в рабочей сумке и извлекла блокнот. Записи за прошедшую неделю, последнюю неделю октября. Как летит время. Встречи, работа, беготня, установление деловых контактов — все интересно, жаль только, что на это уходит малая часть ее души.
— Что не так? — спросила Долорес, заметив ее неразговорчивость и уныние.
— Я все думаю о нашем разговоре за ленчем в воскресенье. И о том, что в обществе одних людей каждый миг наполняется жизнью, а с другими время как бы скользит мимо. Как представишь себе всю бессмысленность существования таких джефри грипсхолмов или эдмундов асторов…
— Бессмысленно? Их существование бессмысленно? Я считаю, что Джефри и его компания прекрасно живут!
— Прекрасно только в материальном плане, а мне бы хотелось совсем другого. Мне бы хотелось одного — любви. И я очень тоскую без Мела.
— А на этот раз как долго он не давал о себе знать?
— Больше недели. Он не любит поддерживать отношения.
— Кроме как в постели!
И Долорес отправилась в ванную переодеваться к вечеру.
Она улыбнулась своему отражению в зеркале. Красота — вот самое ценное сырье на свете. Оно у Кэрри есть, но нет у Кэрри воли для преобразования его в чистое вещество для усиления эффекта красоты. А что такое красота без воли? Товар, который не используется. Бедненькая Кэрри — любовь ей требуется!
Что из того, что Кэрри ослепительно красива? Ее жизнь стоит на месте, потому что Кэрри не желает считаться с реальностью. Долорес известна великая тайна: волосок на теле красивой женщины значит больше, чем трансатлантический кабель. Кэрри пренебрегает этим, Кэрри живет в мире иллюзий, и она обречена на неуспех.
Долорес бросила финальный взгляд в зеркало и убедилась в том, что все в полном порядке и идет в соответствии с ее планами.
Чарлин ахнула, когда Ева показала ей фотографии, сделанные Дэвидом.
— Поразительно! — Чарлин не сводила глаз со снимков. — Ты научилась быть раскованной перед объективом!
— Это заслуга Дэвида, — сказала Ева. — Он самый замечательный фотограф на свете, самый талантливый, самый фантастический.
— Быть не может! Нашу Еву Парадайз посетила любовь! Ева залилась краской.
— Ну что тут краснеть, детка! Это так естественно, и когда начинают действовать биотоки, девушка просто расцветает. Я рада за тебя, тебе любовь должна пойти на пользу. Желаю тебе счастливой любви!
Еве очень хотелось бы исповедаться Чарлин, рассказать ей о своих сомнениях и противоречивых чувствах, о том, что они с Дэвидом позволили себе на диване, попросить совета у Чарлин. Однако она не могла решиться на такую откровенность. Вдруг Чарлин подумает, что Ева — просто дешевка, что она слаба в вере или рассчитывает использовать Дэвида в своих карьерных целях?
Несколькими днями позднее Ева сидела в коридоре, ожидая Чарлин. Они с Лесли Севидж только что закончили выступление в «Колизее», и Ева чуть-чуть удивилась, услышав голос Лесли, донесшийся из кабинетика Чарлин.
— Слушай, Чарлин, — говорила Лесли, — клянусь, у меня в жизни еще не было лучшего мужика, чем Бруно!
— Хорошо, но ради Бога, Лесли, смотри, чтобы об этом не узнал Натан Уинстон! Ты должна хотя бы еще месяц подержать его на поводке — агентство же рассчитывает получить с него не меньше двадцати тысяч комиссионных!
— Ну что ты беспокоишься, лапочка? А кто добыл выгодный контракт для агентства в прошлом году?
— Все правильно, но мы с Рексом и в этом году рассчитываем на эти деньги.
— Чарлин, ты же понимаешь, что я с Натана Уинстона имею побольше, чем двадцать тысяч долларов в год. И ты же не думаешь, что я расстанусь с человеком, который практически меня содержит, ради того, чтобы переспать с другим. Что может Бруно предложить, кроме роскошного члена?
— Молодец, Лесли, я не сомневалась, что ты рассудишь именно так.
— Но с Бруно я пока буду втихую встречаться.
— Не так-то просто это будет! Ты лучше меня знаешь, как ревнив этот твой Натан. Я думаю, за тобой уже следит целый отряд сыщиков!
— А ты у меня зачем, Чарлин? Ты же меня прикроешь?
— В любую минутку, лапочка, в любую! Я ли не знаю, каково это!
— Все равно не перестану спать с Бруно! Он же — ну это просто конец света!
— Я тебя понимаю. Настоящий мужчина — большая редкость, и за него стоит держаться.
Ева была в шоке. По представлениям, внушенным ей с детства, только безнравственные, вконец испорченные женщины могли говорить такие вещи. Но Лесли, утонченная, очаровательная, милая Лесли! И Чарлин туда же! А Ева еще беспокоилась, как бы Чарлин не подумала дурного о ее чувстве к Дэвиду!
Ева почувствовала, будто что-то в ней оборвалось. До чего она обездолена, как непоправимо отстала от других! Все эти годы, пока ее подружки наслаждались жизнью, она провела в одиночестве, стыдясь того, что такая толстуха. Они ее опередили, они накопили жизненный опыт, а она так и осталась застенчивой и неуверенной в себе.
Может быть, отец не совсем прав. Может быть, церковь не во всем безупречна. Может быть, если девушка полюбила…
Еще разок оказаться в объятиях Дэвида — и пусть бы все пошло своим чередом!
Ева ни о чем не могла думать, только о чудесных минутах с Дэвидом, об их сладости, о сознании собственной силы. А теперь — одна пустота. Ничего.
Она несколько раз проходила мимо его ателье в надежде увидеть Дэвида в окне, а еще лучше — натолкнуться на него прямо на улице. А два раза Ева даже входила в парадное, подходила к двери и звонила. Никто не отвечал.
И, наконец, однажды под вечер Ева решительно направилась по знакомому адресу и чуть не лишилась сознания, увидев Дэвида, который, приобняв за талию какую-то девицу, заворачивал за угол.
Снежинки полетели в субботу вечером, а в воскресенье над Манхэттеном уже вовсю бушевала невиданная здесь ноябрьская снежная буря. Ева почти не спала ночью, а с утра вышла из дому в завывающий ветер. Город превратился в клокочущую белизну. Снег налипал повсюду на все, что попадалось на его пути, — на провода и столбы, на оконные переплеты, ступени…
Ева опять размышляла о Дэвиде. Почему все так нелепо вышло? Если бы только Ева была повзрослее, если бы могла показать Дэвиду, что она женщина. С отвращением подумала Ева о ярлыках, которые старательно лепили на нее родители: чистая, простая, милая! Фу! Как бы избавиться от этого проклятия? Если бы она не растолстела, она бы тоже набралась жизненного опыта и не трусила так отчаянно.
Ева забрела в унылое кафе и заказала завтрак. Ей сильно хотелось заказать и пирожные к кофе — для улучшения настроения, но она удержалась от соблазна: в конце концов, еще не все потеряно.
При выходе из кафе Ева купила газету и унесла ее домой, однако читать не смогла: мысли были обращены к одному Дэвиду. В десять Ева почувствовала, что больше не может — пойдет к нему, постучится в дверь и скажет: незваные гости! А потом она сумеет завлечь его, и они опять окажутся на этом диване…
Снегопад прекратился, но ветер еще продолжал завывать. Ева окоченела, пока добралась до неопрятного дома, в котором размещалось ателье Дэвида. Постучала в дверь, подождала. Все было тихо, и Ева занесла руку, чтобы постучать еще раз.
Ее остановили приглушенные голоса за дверью. Ева напряглась и приникла ухом к филенке. Так она простояла почти час.
Ева слышала голоса, потом слова сменились вздохами, стонами, шептаниями, вскриками. Она различала голос Дэвида и женский голос, слышала слова любви, желания, страсти. И лишь когда наступила тишина, Ева, дрожа, повернулась и пошла. От дневного света ее глаза наполнились слезами. Еву терзала не боль утраты, но ощущение необладания, незнания, неучастия. Ева вспоминала, о чем говорили Лесли и Чарлин, и в отчаянии твердила: «Я хочу, я очень хочу быть настоящей женщиной».
Ветер кусал ее лицо и ноги, хлестал, бил в живот и куда попало, угрожая свалить на мостовую. «Боже мой, как я хочу быть женщиной!» Над улицей снова полетели снежинки, прилипая к ее влажным от слез ресницам.
«Я есть хочу! — в отчаянии подумала Ева. — Я умираю с голоду, я больше не могу терпеть!» Ева остановилась у аптеки на углу и вопреки погоде заказала себе громадную порцию высококалорийного бананового мороженого!
4 декабря. Произошло чудо, и я теперь часть вечности и вселенной. Я беременна.
Мел говорил, что не может иметь детей, что это самая большая трагедия его жизни. А со мной случилось чудо, и я теперь не могу дождаться минуты, когда расскажу ему и увижу его выражение лица!
Все было очень странно: в первый месяц у меня даже прошла менструация, но потом появились все признаки, и ошибки быть не может.
Поначалу я встревожилась, но потом меня охватило чувство счастливого ожидания, которое все крепнет во мне. Ребенок! Ребенок, которого не должно бы быть, но случилось чудо, и я знаю, что все будет хорошо.
9 декабря. Я понимаю, что новость нужно бы сообщить Мелу лично, умалчивать о ней дольше нельзя, но Мел постоянно собирается приехать в Нью-Йорк, а потом его что-то задерживает.
Я позвонила в Калифорнию по его служебному телефону, но мне сказали, что Мел в Европе. Я и не подозревала, что Мел собирается в Европу. Странное ощущение: я здесь, у меня для него прекраснейшее известие, а Мела нет, и мне не с кем поделиться моим счастьем.
10 декабря. Мне просто необходимо связаться с Мелом. Нужно решить множество проблем. Опять позвонила в Калифорнию, мне сообщили, что Мел в Париже, остановился в отеле «Ланкастер». Целый день названивала в «Ланкастер», но Мела так и не застала.
11 декабря. Два дня подряд пытаюсь дозвониться Мелу. Попросила телефонистку передать — буду звонить послезавтра в шесть по нашему времени. Долго ждать!
13 декабря. Как легко и просто прекрасное мгновение сменяется кошмаром. Я гуляла по улицам и не могла надышаться хрустящим вечерним воздухом. Я была совершенно счастлива ощущением новой жизни, зреющей во мне. И все вдруг переменилось.
Когда я все сказала ему, голос по ту сторону океана смолк. После паузы Мел спросил:
— А у врача ты не была?
Все еще бурля радостью, я ответила:
— Зачем мне врач? Женщины сами знают такие вещи! Я чувствую, что это так!
— Ты все-таки проверь, ладно?
— Если ты хочешь, конечно, но…
— Если подтвердится, придется договариваться насчет операции. Наступила моя очередь смолкнуть — я не могла, не желала принять смысл сказанного Мелом.
— Послушай, — выговорила я, наконец, — мы с тобой любим друг друга. Ты же сам сказал, что все равно мы рано или поздно соединимся. Пока ты не получишь развод, я буду держаться в тени, чтобы не портить тебе репутации. Никто ничего не узнает!
Мел даже не дал мне кончить фразу.
— Не пойдет! — сказал он. — Я вообще не знаю, о чем ты думаешь, Кэрри. Я же стерилен, ты это знаешь. У меня не может быть детей, значит, это не мой ребенок.
— Так было раньше! — возразила я. — Но мы любим, друг друга, и что-то переменилось в тебе, случилось чудо!
— Какое еще чудо? Просто это не мой ребенок.
— У меня никого, кроме тебя, не было. Как ты можешь предполагать такие вещи? Конечно же, это твой ребенок.
— А я тебе говорю: ребенок не мой!
— Как ты можешь говорить так!
— Да я только прошлым летом прошел все исследования, и врачи сказали, что проблема моя остается.
— Возможно, врачи просто не знают.
— Не говори глупостей — конечно, врачи знают!
— Возможно, с лета произошли какие-то изменения.
— Бессмысленный разговор! И мы не о том спорим. Слушай, ласточка, я все равно твой друг и готов сделать все, что потребуется, лишь бы тебе было хорошо. Ты в положении. Ну что ж, ты у нас девушка эмоциональная, и тебя необходимо наставлять на путь истинный.
Я стала заикаться: почему Мел сказал, что он мой друг, что-то неправильное было в самом слове «друг»!
— Мел, — еле выговорила я, — мы ведем какой-то странный разговор. Ты меня, наверное, не понял. Ты же говорил, мы будем вместе… Всегда вместе.
— Сейчас это просто исключено. Может быть, позднее, когда я получу развод. А сейчас все это крайне несвоевременно, разве ты не понимаешь?
И тут я расплакалась:
— Но я так хочу ребенка! Он столько значит для меня! Ты даже представить себе не можешь.
— В таком случае, я полагаю, это конец.
— О чем ты, Мел? — ледяное предчувствие сжало мое сердце. — О чем ты говоришь?
Я боялась услышать его ответ.
— Я никогда в жизни не имел дела с беременными женщинами и не собираюсь, так что если ты решишь оставить ребенка, мы с тобой расстанемся.
Ни к селу ни к городу мне вдруг пришло в голову, что за этот международный телефонный разговор плачу я. Мел тем временем продолжал:
— Я лично считаю, что ты сделаешь большую ошибку, если оставишь. У тебя нет средств, чтобы в одиночку воспитывать ребенка.
— Но я же работаю, и я зарабатываю…
— Прошу тебя, Кэрри, веди себя как взрослый человек! Это нечестно и по отношению к ребенку! Чистейший эгоизм с твоей стороны! Кстати, и по отношению ко мне это тоже эгоизм. Ты говоришь, что любишь меня? Так вот, я ребенка не хочу, это не мой ребенок, и я отказываюсь признать его.
— Мел, Мел, — закричала я. — Не могу я сделать это, ну просто не могу!
— Радость моя, — его голос умолял меня. — Если бы только ты вела себя разумно! Я совсем не хочу, чтобы мы расстались, я просто прошу тебя вести себя разумно!
— Я хочу ребенка!
— Кэрри, милая, послушайся меня: ты сейчас очень эмоционально все воспринимаешь и не способна принять разумное решение, понять, что лучше для тебя и для нас с тобой. Придет время, и ты увидишь, насколько я был прав, это единственный путь, единственный способ обеспечить нам совместное будущее.
— Мел…
— Сделай это ради меня, мой ангел, ради нас с тобой! Я позвоню тебе через пару дней, и мы все уладим.
— Но я хочу ребенка…
— Будет ребенок, моя радость! — Мел внушал, убеждал, уговаривал. — У нас будут другие дети, наши с тобой дети!
— Каким образом? Ты же уверен, что у тебя, их не может быть! Если ты стерилен, то откуда дети в будущем, если этот ребенок…
— Я соглашусь на операцию. Будет лучше, потому что я не буду сомневаться в том, что ребенок — мой. Возьми себя в руки, Кэрри, и перестань плакать. Мы с тобой будем всегда вместе, и ты это знаешь. Но пока что нужно договориться о твоей операции. А весной — знаешь, что мы сделаем весной? Я возьму тебя с собой в Европу, и мы по-настоящему повеселимся!
— Я не хочу ни в какую Европу, я хочу ребенка.
Я не могла говорить. Зачем Мел рассказал мне о своей стерильности? Я бы приняла меры, я бы предохранялась, но мне же казалось, что в этом нет надобности. А теперь Мел не понимает.
— Лапка, мы обязательно будем вместе, но ты должна сделать то, о чем я тебя прошу. Сейчас мне придется повесить трубку — у меня еще уйма звонков. Я тебе позвоню через несколько дней — узнать, что удалось сделать.
Когда Долорес вернулась домой, я в слезах сидела у телефона. Она спросила, в чем дело, и я ответила.
— Беременна? — переспросила Долорес. — Как тебя угораздило?
— Не знаю.
— Господи, неужели трудно было принять меры?
— Мел сказал, что у него не может быть детей. Что мне незачем тревожиться.
— Сукин сын! Я тебе говорила, что добром не кончится, но мне и в голову не приходило, что может обернуться так… Кисуля, женщина беременеет только когда хочет подловить мужчину. Но Мела на мякине не проведешь — он не из тех, кто позволит захомутать себя. Выродок проклятый! Ну, ты и влипла!
Долорес закурила и сделала глубокую затяжку.
— Первое, что приходит на ум, — уговорить тебя пошантажировать сукиного кота, потребовать тысяч пятьдесят, если не все сто! Но я понимаю, что ты никогда не согласишься. А главное — он же начнет верещать насчет своей стерильности, жена немедленно поддержит его, и вдвоем они сделают из тебя полную идиотку! Остается одно — избавиться поскорее от этого.
— Я не хочу избавляться, я хочу ребенка.
— Исключено.
— Нет.
— Не валяй дурака, Кэрри!
— Нет!
— Надо что-то придумать. Должен быть выход.
На другой день Кэрри, Долорес и Чарлин обедали вместе в «Форуме». Чарлин приканчивала третий коктейль.
— Это не такая уж серьезная операция, Кэрри! Заурядное дело и совсем не больно. Сколько у тебя недель?
— Около трех месяцев, я думаю.
— Еще немного потянула бы, так вообще не о чем было бы говорить! — негодующе заметила Долорес.
— Да поймите вы, наконец, не желаю я делать аборт!
— Дорогая, аборты никто не желает делать — это ты можешь понять? — Чарлин пожала плечами. — Дело же в другом: молодая девушка попала в беду, ей надо думать не только о собственном будущем, но и о будущем ребенка. Мел женат, ребенка он никогда не признает. Он уже сказал тебе, что не считает себя отцом. На него ты не можешь рассчитывать.
— Да, но…
— Ты сейчас думаешь только о том, сколько счастья даст тебе этот младенец, а что будет с ним, тебя мало волнует!
— Чарлин права, — поддержала ее Долорес. — Ты ведешь себя как законченная эгоистка. На какие средства ты собираешься воспитать его?
Ярко накрашенные ногти Чарлин приблизились к так же ярко накрашенным губам. Она медленно вдохнула дым сигареты и рассудительно сказала:
— Есть один выход — уедешь с ребенком к матери.
— Нет! — твердо возразила Кэрри. — Я не хочу, чтобы мать даже знала о ребенке.
— Рано или поздно ей придется рассказать о нем, — вздохнула Долорес. — И что ты ей скажешь?
— А ребенку ты что скажешь — кто его отец? — спросила Чарлин. — Или тебе нравится роль матери-одиночки, которая выдумывает небылицы о своем замужестве?
— Поверь мне, Кэрри, я по собственному опыту знаю, как дочь начинает презирать мать, если они остаются одни и мать не может дать ребенку всего того, что получают другие дети в нормальных семьях! — Долорес говорила искренне и убедительно.
— Детка, я знаю, как трудно принять такое решение, — вступила Чарлин. — Не сомневайся, знаю, и не понаслышке. Мне самой пришлось пройти через парочку абортов. Это совсем не шутка, но другого выхода нет. Пойми, не была бы ты такой красавицей, папаша ребенка на коленях бы ползал, умоляя тебя выйти за него, а на красоту сползается всякая нечисть! Счастье в жизни достается простушкам: они выходят замуж за достойных мужчин, которые их любят, у них и дома, и дети, и семейное счастье — все у них! А красоткам достаются одни слезы. Надо быть осторожней, Кэрри. На тебя каждый будет посягать, твое дело — опередить!
Кэрри отодвинула в сторону нетронутую еду.
— Я так жить не смогу. Чарлин распрямилась:
— У меня есть доктор, который все сделает законным образом. Это лучше, чем обращаться черт знает к кому. Все будет нормально, тебя положат в одну из лучших больниц. Там, правда, тоже не все просто: тебя должны осмотреть и психиатры, и гинекологи, и только потом ты получишь разрешение на чистку. Обойдется не меньше, чем в полторы тысячи, но того стоит. Самый чистый, простой и надежный способ. Я понимаю, Кэрри, до чего тебе все это противно — а кому нет? Но тут есть два важных обстоятельства: ты не желаешь впутывать в это мать и, если ты не избавишься от ребенка, ставь крест на своем будущем. С Мелом Шепердом или без оного.
Как все просто, думала Кэрри. Практично. Разумно. Действительно: иметь ребенка ей непозволительно. Это мечта, а мечты не всегда сбываются. Ну почему? Почему?
— Ева Парадайз! — вскричал Рекс, завидев ее.
Рекс был один в агентстве, Чарлин еще не вернулась с обеда.
— Боже мой, я полдня ищу тебя! Чуть с ума не сошел! Ты что, никогда не проверяешь свой автоответчик?
— Извините, — залепетала Ева, — просто я тут…
— Беги на собеседование! Просто сию минуту, слышишь? Ева не дослушала, схватила бумажку с адресом и помчалась. Она уже была самой настоящей моделью. Она бросила все, чем раньше подрабатывала, и жила в постоянной круговерти собеседований, проверок результатов, примерок и прочего. Рекс послал ее на пробу коммерческой рекламы мыла. Фирма заказала по отдельной кинопробе для каждой кандидатуры. Ева уже набралась опыта, научилась быть раскованной и милой перед объективом и была уверена, что все пройдет хорошо.
Приводя себя в порядок после съемки, Ева подняла глаза и увидела, что ей подмигивает Стэн Уолтерс, продюсер агентства — ясно, реклама досталась ей!
15 декабря. Вчера Мел вернулся — авиалинией через полюс. Сегодня он позвонил из Калифорнии и сказал:
— Даю тебе слово, что сделаю операцию. Дай мне только получить развод, и потом у нас будет сколько угодно детей. Но в данный момент — ты понимаешь, что все губишь?
— Да, но все же…
Ну, на что я еще надеялась?
— Если адвокаты Маргарет разнюхают эту историю — я пропал! Неужели ты не отдаешь себе отчета в том, насколько серьезными могут быть для меня последствия? Тебе никогда не приходилось разводиться с разделом имущества. Ты просто обязана подумать и обо мне, а я и так по уши в проблемах!
— Мел, — сказала я, — никто ничего не узнает.
— Я не могу это принять, — твердо заявил Мел. — Еще раз тебе говорю: если ты оставишь ребенка, мы больше не увидимся!
Последовала пауза.
— Ты меня слышишь, Кэрри? Я больше не в силах спорить. Или ты делаешь, что я сказал, или это конец наших отношений!
Пока он говорил, я вдруг почувствовала, что моя жизнь висит на волоске. Мысль о том, что я лишаюсь ребенка… У меня нет слов выразить мои чувства! Но как я могу воспитать его, если Мел от меня откажется? И что за жизнь ожидает меня без Мела? Разве я могу упрекать его за недоверие, если ему врачи годами внушали, что у него не может быть детей? Его нынешнее поведение вполне логично. Как я могу убедить его, что все именно так, как я говорю?
— Мел, — сказала я, — ты на сто процентов уверен, что все будет, как ты обещаешь? Ты сделаешь операцию, мы поженимся, у нас будут дети? Мне невыносимо больно остаться ни с чем! Я не уверена, смогу ли пойти на аборт. Мне будто собственное сердце предстоит вырвать!
— Я понимаю, я все понимаю! Клянусь, все будет хорошо, радость моя!
— Я могу решиться на операцию только с этим условием.
— Верь мне, — сказал Мел, — верь, и все будет хорошо. И он повесил трубку.
«Да не будет твое сердце в тревоге, но, да и не знает оно страха» — эти слова звучат во мне. Я в капкане. Я хочу только одного — заснуть и ни о чем не думать. Боже милосердный, спаси меня, сделай так, чтобы все поскорей кончилось, мне же не вынести этого кошмара! Мне и дня больше не прожить — но я должна! Должна!
16 декабря. Скоро Рождество. Предпраздничное настроение повсюду в городе — но только не в сердце моем. Какой холод! Машины ползут по улицам со скоростью улиток, плотные толпы ползут по тротуарам, уровень грохота колеблется от девяноста до ста двадцати децибел, внутри меня что-то скулит: на помощь, на помощь! Сердце вот-вот разорвется. Господи, ну дай мне это счастье, дай мне еще немножко порадоваться мысли о моем ребенке!
Сердце мое рвется на части, оно познало радость жизни, ликует оттого, что стало инструментом Господня творчества, оно не желает расставаться со звеном, соединяющим дух и материю. И оно сжимается, отталкивается от страшной угрозы будущего, от знания неизбежности того, что предстоит: медицинские осмотры, разговоры с докторами, а потом — больница.
Я иду по Пятой авеню, мимо колокольчиков и вереска, мимо цветов и разноцветных лампочек, мимо оркестров Армии спасения. Дальше — туман. Блестящие машины замирают, урчат, ревут, гудят, загораживают мне путь. Вокруг лица, лица и лица, усталые и замученные, их владельцы несут пакеты, шлепают по слякоти, толкаются, пробираются, спешат. Высоко над головами голые древесные ветки, и холод, холод везде.
Неужели действительно приближается Рождество? Любовь в сердцах, в человеках благоволение, а я, куда ни гляну, вижу только смерть и тлен…
17 декабря. Доктор, о котором говорила Чарлин, направил меня к двум гинекологам, потом к двум психиатрам, те дали свои заключения, и все приобрело законный облик. Мне было велено сказать психиатрам, что я покончу с собой, если не сделаю аборт. Расплачивалась я со всеми наличностью, потратила несколько сот долларов. Предстоит еще оплатить счет из больницы — от семи сотен до тысячи. Доктор объяснил, что в больнице рассмотрят мои медицинские документы, примут решение, а потом мне скажут, когда и куда являться. Я изо всех сил стараюсь не думать о том, что делаю.
Долорес говорит:
— Делаешь единственно правильное дело. А что еще ты могла бы предпринять? Кэрри, ты не можешь родить этого ребенка! Не бойся, тебя кладут в прекрасную больницу, там все будет по науке и без всякой боли.
Я слушаю Долорес и думаю: но я же теряю ребенка, разве нет? Впрочем, об этом думать нельзя, не положено, запрещено. Об этом думать нельзя.
— Ты меня извини, — продолжает Долорес, — что я не могу проводить тебя в больницу, но я договорилась тут с одним, мы поедем в Монтего-бэй, и я не хочу упустить своего шанса. Действительно, может оказаться живец! Ты пойми, Кэрри…
— Что ты, Долорес! Все в порядке, не нужно меня провожать!
Ева правильно истолковала подмигивание Стэна Уолтерса — работа досталась ей. Подумать только, коммерческая реклама мыла! Ева ног под собой не чуяла. Рекс ей давно говорил, что лучше всего оплачивается реклама лекарственных средств, сигарет и мыла — именно в этом порядке. Ей перепало мыло! Это о чем-то говорит!
Еве нравились съемки. Нравилось быть в центре внимания, стоять в прозрачном пеньюаре перед множеством мужчин, не сводящих с нее глаз, — режиссер, продюсер, представитель клиента и вся съемочная группа: техники, осветители, звукооператор. Ева должна была наполнить чувственностью сцену умывания, а потом купания в ванне. Запреты родителей — не сметь появляться на экране полуодетой, которые чуть было не погубили ее карьеру, — теперь казались ей доисторическим прошлым. Как далеко она ушла от этого! Родителям хотелось навеки оставить ее девочкой, но она, Ева, шла к преображению в настоящую взрослую женщину.
Стэн Уолтерс внимательно следил за Евой, улыбался, шутил и после каждого дубля расхваливал ее таланты.
Помощник режиссера поторапливал группу:
— Поворачивайтесь, ребята, осталось двадцать минут до обеда! Не доснимете — не получите сладкого! Давайте, давайте!
Шел второй съемочный день.
— Хорошо пообедала? — подошел к ней Стэн.
— Я не ходила на обед. У меня все тело в морилке, и я боялась, что она сотрется.
Еве льстила заботливость Стэна. Он ей нравился, белобрысый здоровяк с мальчишескими ухватками.
— Ты не попросила, чтобы тебе сюда принесли поесть?
— Я не очень голодна, — ответила Ева.
— Там есть хрустящие хлебцы в пакете. Давай принесу!
— Хрустящие хлебцы? А что это? Стэн воздел руки к небу.
— Слушай, Ева, давай поужинаем сегодня вместе? Всю жизнь мечтал пригласить девушку, которая не знает, что такое хрустящие хлебцы!
— С удовольствием! — ответила Ева.
Ужинали во французском ресторанчике, потом отправились выпить в бар «Чакс композит», а потом Стэн предложил зайти к нему, посмотреть его призы. Парусный спорт — его хобби, объяснил он, у него в Ларчмонте есть собственная яхта.
Стэн знал, как провести уютно вечер в такой холод: разжечь камин и устроиться поближе.
— Ты мне очень нравишься, Ева, — сказал он, беря ее за руку.
Ева улыбнулась в ответ — ей было тепло и хорошо, присутствие Стэна придавало всему какой-то особый комфорт, отчужденность исчезла, и он нежно поцеловал ее, а на его лице играли блики огня…
Они полулежали в теплом объятии, потом его рука скользнула в ее блузку, другая умело расстегнула пуговицы, язык нашел ее ухо. Ева даже не заметила, как оказалась под ним, постанывая от наслаждения.
— Отпусти меня, — хрипло прошептала она.
— Не могу! — выдохнул Стэн.
Его рука была под ее юбкой, юбка мешала, и он вздернул ее наверх. Колени Евы непроизвольно раздвинулись, и она приняла его тело.
Ева ощущала напряженность его плоти, тянулась навстречу ей, рвалась к продолжению, к сладости и безумию, но это был великий грех! Как можно, Ева едва знакома с этим человеком! Как он может делать с ней такие вещи, возбуждать в ней страсть, которую позволительно испытывать лишь с тем, кого любишь, кто станет твоим мужем? Боже мой!
— Стэн, прошу тебя, — Ева пыталась освободиться. — Мне нельзя, я не могу…
— Детка, детка! — стонал он.
Его язык обжигал, и Ева ответила громким вскриком. Еще, еще, ей хотелось еще, но она не смела, не могла, не смела! Это же не любовь, это просто секс! Так нельзя!
Стэн сделался опять нежным, и Еве не хотелось покидать защитное кольцо его рук. Но она похолодела, когда рука Стэна проникла в ее трусики.
— Нет, Стэн, нет! Я должна остановиться. Нет!
— Зачем нам останавливаться, детка… Он дернул молнию брюк.
Боже мой, нет, это невозможно! Ева снова попыталась освободиться, но Стэн и одной рукой мог удержать ее, другой он расстегивал пояс.
— Стэн, прошу тебя!
Ева разрыдалась:
— Стэн, не насилуй меня!
Стэн рывком отодвинулся от нее и сел рядом. Ева не удержалась и заглянула в его расстегнутые брюки, но ничего не рассмотрела толком, потому что Стэн немедленно застегнулся. Она только обратила внимание, как он убирал это — осторожным движением, как бы обнимая пальцами.
— Стэн, я виновата перед тобой. Но, понимаешь, у меня есть принципы… Я не могу, я не могла допустить этого. Я не могу быть сексуальной игрушкой, мне надо, чтобы мужчина относился ко мне с уважением.
— Вот что, — прервал ее Стэн, — если бы я знал, что ты с придурью, я бы пальцем тебя не тронул! Насиловать? Да я в жизни ни одну не принуждал!
— Стэн, я объясню, я не такая, как другие, я верующая…
— Что ты не такая — это точно!
— Я бы хотела быть другой! И ты мне нравишься, Стэн… Не могла же она сказать, что не любит его, не могла же она задеть его самолюбие!
— Я хотела бы, но это же смертный грех!
— Что такое? Какой, к черту, смертный грех?
— Я католичка…
— А тебе известно, что сказал Магеллан о католической Церкви?
— Нет.
— А он сказал: «Церковь утверждает, что земля плоская, но я знаю — она круглая, потому что я видел ее тень на Луне и скорее поверю тени, чем церкви». Так он еще в пятнадцатом, черт бы его драл, веке говорил это!
— Я не понимаю, при чем тут…
— Вся эта белиберда насчет прелюбодеяния — результат определенного толкования истории. Евреям важно было хранить чистоту наследования, а поскольку в те времена еще не изобрели противозачаточных средств, то их заменил закон. Не прелюбодействуй — и патриархи не будут сомневаться в отцовстве. Католическая церковь никогда не умела идти в ногу со временем, а девушки твоего типа, которые в принципе могли бы получать от секса удовольствие, расплачиваются за косность церковников.
Он поднялся на ноги и надел пиджак.
— Пошли, я провожу тебя домой.
Ева покорно последовала за ним, тоскливо думая о том, научится ли она когда-нибудь правильно вести себя с мужчинами?
20 декабря. Я в смятении. Я, было, подошла к логическому пониманию того, что и Долорес, и Чарлин совершенно правы в отношении Мела. Да, Мел с самого начала вел себя как подонок — он морочил мне голову, он не желал взять на себя даже доли ответственности за ребенка. Я все поняла.
Но я думала, что нам необходимо еще раз увидеться, и собиралась сухо и деловито сказать ему, к каким выводам я пришла.
Мы встретились в гриле отеля «Пьер», и вопреки всей моей решимости я вдруг почувствовала, что отношусь к нему по-прежнему. Я старалась не капитулировать, но меня просто фатально влечет к этому человеку. И я снова пыталась убедить Мела в том, что он отец ребенка, что как бы фантастично это ни выглядело, но это правда, что случилось чудо.
Однако, когда заговорил Мел, мне снова стало ясно, что он уверен в своей стерильности, а потому его рассуждения логичны, в то время как мои — фантастичны и бредовы. Я в очередной раз поверила Мелу: он действительно считает, что совершенно ни в чем не виноват. Не знаю, в чем дело — в его внешности, в его словах или во внутренней убежденности, но в его присутствии мои аргументы утрачивают силу, и Мел становится прав, а я нет.
И как-то получилось, что у меня не оказалось выбора — я должна была последовать за Мелом сначала в лифт, а потом в его номер. Я это сделала, но ни на миг не могла освободиться от неясного страха, от тяжести на сердце при мысли о том, что предстоит мне пройти в одиночку, о том, как тягостно бремя взрослости. Мне хотелось удержать хоть чуточку из того, что раньше соединяло нас с Мелом, и я все надеялась, не верила, но надеялась — на что? Что Мел даст мне утешение, поддержку, любовь, тепло?
Я истосковалась по нему, по его прикосновениям, по безумию, которое только он один и может мне дать.
Мел не почувствовал ни моей тоски, ни моей тяги к нему, он повел себя как животное.
А потом:
— Ребенок, Мел, это же наш с тобой ребенок… Разве не можем мы быть счастливы, потому что он будет? Нам с тобой суждено было стать родителями этого маленького человека…
— Кэрри, нет! Я уже сказал, в таком случае наши отношения прерваны.
— Слезы не помогают, твои объятия не помогают, Мел. Ничто не помогает. И я не знаю, что мне делать. Боже мой, мне же не выдержать. Хорошо, хорошо, я буду вести себя как взрослая. Да, Мел. Да, Мел. Конечно, иной раз приходится идти на ужасные вещи во имя того прекрасного, что наступит потом.
А потом долго тянулась ночь. Я лежала без сна, вслушиваясь в рычание машин за окнами и всматриваясь в спящего Мела. У него выгнулась во сне губа, он уменьшается, отступая от меня…
Утром под окнами оркестр Армии спасения играл рождественские гимны, и медные звуки печально и потерянно звучали во влажном воздухе.
Расставаясь утром с Мелом, я не выдержала, я устроила ужасную сцену.
— У тебя нет обратного хода, — сказал Мел, — придется это сделать, Кэрри. Все равно другого выхода нет. Так что возьми, наконец, себя в руки!
Я взяла себя в руки. Мне было стыдно, что я потеряла самообладание и вела себя как малое дитя в присутствии Мела.
— Ты же обещала, Кэрри, — сказал Мел. — Когда я даю слово, я его держу. Ну а ты, Кэрри, ты своему слову хозяйка или нет?
Я взяла себя в руки, то есть снова капитулировала:
— Да, Мел. Я все сделаю, Мел.
Господи, все то же самое — опять я соглашаюсь сделать аборт, хотя внутренне противлюсь даже мысли о нем! Почему всем известно, что лучше для меня, только не мне самой?
Простая и легкая операция, говорят Чарлин и Долорес. Пустяки, через это проходит каждая третья женщина. Не делай из мухи слона.
У Мела была назначена деловая встреча за завтраком. Усаживая меня в такси, он сказал:
— Я дам о себе знать!
Легонько коснулся губами моей щеки и добавил:
— Смелее!
Я боялась, что снова расплачусь, а мне положено быть сильной. Мел сказал, что я должна быть сильной, — Мел прав, я это знаю.
Больница. Да, я в больнице. В приемном покое меня приветствовала новогодняя елка, вся в мишуре и разноцветных огоньках. Я стала в очередь, продолжая играть сама с собой в давно придуманную игру: я не собираюсь делать аборт.
Дежурная сестра взяла мои деньги и кольца — ценные вещи не разрешается держать в палате.
Я лежу в палате и разглядываю белый пластмассовый браслет, который надели мне на руку. На нем фиолетовыми печатными буквами выведено: «Кэролайн Ричардс». Больница старая, и древние радиаторы кряхтят и стонут. За окном через дорогу — прелестный силуэт клена, похожий на карандашный набросок на фоне размытых влажной дымкой домов. Везде рождественские украшения и огоньки предвещают праздничное веселье, а мне хочется закричать в голос.
Вот только зачем?
Полдень. Звонит Чарлин:
— Кисуля, как ты себя чувствуешь, детка?
— Нормально. Устроилась в палате.
— Хотела заехать и составить тебе компанию, но придется везти Курта к ветеринару, у него что-то с желудком. Я тебе звякну попозже.
Беру с тумбочки газету с кроссвордом, но неожиданно заливаюсь слезами.
2 часа. Только что заходил доктор. Один из двоих, что подписали заключение о необходимости аборта. Он будет оперировать. Попыхивая трубкой, сказал:
— После операции вам придется пару деньков еще полежать, в себя прийти. Не от операции — это дело простое, а от анестезии. Ну и с психологическими последствиями нужно считаться.
Я старалась выслушать его внимательно и серьезно, как будто я взрослая женщина, способная владеть собой, а не трясущаяся трусиха.
А доктор продолжал:
— Сколь бы сильным ни было ваше желание прервать беременность, психологический удар неизбежен. Вы можете не отдавать себе отчета в этом сейчас, но после аборта…
Я уже сейчас все это испытываю, кричал мой внутренний голос. Но я улыбнулась доктору и поблагодарила его за предупреждение. Когда за ним закрылась дверь, я тихонько заплакала:
— Мел, почему это должно быть так, Мел?
4 часа 30 минут. Скоро придут брить меня. Уже поздно, а за окном почти совсем темно.
Весь день в мою палату впархивали сестры и выпархивали из нее. Одна спросила меня:
— Ваш муж здесь? — А когда я ответила бессмысленным взглядом, поправилась: — Кто-нибудь из семьи?
— Никого. Я здесь одна. Скажите, мне скоро дадут снотворное? Мне нужно принять снотворное!
— Скоро.
Завтра в восемь утра меня повезут отсюда на каталке.
Нет, мой малыш, не хочу я о тебе думать как о живом, как о частице меня самой, но, Господи, как мне унять ужас в душе? Отпустит он меня когда-нибудь?
6 часов 30 минут. Сестра принесла мыло, горячую воду и длинную бритву. Обритая и беспомощная, я теперь похожа на маленькую девочку. Но я уже далеко не девочка.
Так вот какую боль оставляет наслаждение! Я вспоминаю, как Мел напутствовал меня: смелее! Ах, как хочется плакать.
Плакать нельзя. Есть вещи, которые человек выносит в одиночку, и никто не в силах помочь.
Боже мой, я все еще ощущаю запах Мела, а ведь после вчерашнего я уже дважды принимала ванну, а потом еще и бритье… Будто Мел сделался частью меня, и мы отныне неразделимы.
7 часов 25 минут. Я лежу, не двигаясь, застыв в нестерпимой боли.
8 часов. За окном моросит, и вот-вот пойдет настоящий дождь. Отдельные капли уже стучат по стеклу. Ах, эти нью-йоркские зимы! Меня не так уж тщательно выбрили, и тоненькая ночная сорочка омерзительно цепляется за щетину. Тем не менее напряжение понемногу спадет — должно быть, под действием снотворного.
Странно, даже громкое урчание радиаторов мне кажется уютным. Их почтенный возраст свидетельствует о преемственности всего сущего. Но тут я вспоминаю, что утром меня повезут на каталке в операционную. Тогда я подавляю в себе крик — нет! не надо! — и умираю от мысли о том, что меня могли бы повезти на каталке рожать…
Не надо мыслей. Не надо думать.
Полночь. Снизу почти непрерывно доносится крик человека, которого должны оперировать по поводу предстательной железы.
— Помогите, — стонет он. — Помогите, помогите… Его кто-то одергивает, видимо, другой больной:
— Ты что, всех перебудить хочешь?
— Никого не хочу будить, хочу, чтоб помогли.
21 декабря. Вот и все. Такое ощущение, будто от меня осталась одна оболочка. Что было? Я пытаюсь вспомнить.
Было утро. Наверное, я час-другой поспала. С окна не сняли на зиму жалюзи, и сквозь щель в них я видела жидкий дымок из трубы напротив. Пришли, сделали мне укол, чтобы я успокоилась, стали готовить к операции. Во мне все кричало — да не хочу я, не хочу!
Я старалась забыть о собственном сердце, игнорировать его присутствие во мне.
Белые простыни, сестры, интерны, иголка в моей вене, через которую капает глюкоза, все подсоединено к какому-то аппарату с большой прозрачной штукой наверху.
Стол на колесиках — и меня катят по длинному коридору. До чего все обезличено: ты уже не человек, а неодушевленный предмет. На двери надпись: «Хирургия», перед дверью цепочка каталок. Мою ставят в очередь. Все делается четко, но механически, будто это не человеческое тело, а просто объект для хирургических манипуляций. Больные беспомощны, как овечки, которых подталкивают все ближе к жертвенному алтарю.
«Меня возлагают на алтарь, — думала я, — я животное на пути к жертвеннику». Но думала я об этом отрешенно — пусть убьют, мне все равно. Как милосердны химические препараты!
Но о ребенке забыть я не могла. Рядом со мной стояла женщина в белом халате, должно быть доктор, и я стиснула ее руку. Она улыбнулась в ответ. Подходит мой черед. Обратного хода нет.
В моем сознании проплывали картинки и слова в медленном и ровном ритме, какие-то обрывки из Библии, которую читал дома вслух отец, что-то об обязанности каждого воздвигнуть алтарь в пустыне и быть одновременно и жрецом, и жертвой, прозреть сквозь завесу образ алтаря и перенести этот образ в дом своего сердца.
А мое сердце — пустыня. Никакие лекарства не смогли до конца подавить волю, которая противится происходящему. Я хочу сказать им, что случилась страшная ошибка, что это не я дала согласие на операцию, что я думала о других, не о себе, а теперь я хочу быть собой и делать то, что нужно мне, и я не хочу, чтобы убивали моего ребенка. Я хотела встать и побежать, но не могла: иголки и трубки прочно держали меня, анестезиолог мне улыбался и двигал губами, а потом — эйфория, сумерки, погружение в забытье, блаженство, небеса и ангельское пение.
И будто сразу после этого — возвращение сознания, и в полузабытьи я слышу множество голосов, зовущих — Кэрри, Кэрри, Кэрри. О чудо, голоса звучат так нежно, в них столько любви. Красота, — радость, сияние любви — все так близко и так реально, нужно только протянуть руку и погрузиться в них — и вдруг ошеломляющее, разрывающее душу осознание того, что произошло. Я считала, что умерла, но умерла не я, а жизнь во мне, и теперь я погибаю от горячих и удушливых слез. Рука поддерживает мою голову, но горло стиснуто, я задыхаюсь, а чей-то встревоженный голос убеждает:
— Ничего, ничего, это анестезия! Сейчас пройдет…
Я, наверное, заснула. После пробуждения я увидела сестру Гроссман, уютно сидящую в кресле с вязаньем в руках. Сестра — пухленькая коротышка с печальными глазами и привычкой предварять всякое высказывание словами: «По моему глубокому убеждению» или «По моему личному мнению». Она объяснила, что закон требует ее постоянного пребывания со мной, поскольку для получения разрешения на аборт я была помечена как потенциальная самоубийца.
— Моя сестра — исполнительница китайских танцев, — рассказывала она. — И писательница тоже. Сейчас она замужем за бизнесменом. Они с мужем вечно ссорятся. Она посещает образовательные курсы для взрослых в городе, где они живут, в Йонкерсе. По моему глубокому убеждению, она напрасно вышла за него. Ее первый муж был талантливый драматург, Харви Росс. Он начинал писать в тридцатых, был связан с прогрессивным театром. Они прожили десять лет, она тоже стала писать для театра — от Харви научилась. По моему глубокому убеждению, если бы не Харви, она бы и не писала сегодня, и китайскими танцами бы не увлекалась. Это моя единственная связь с шоу-бизнесом, через сестру. По моему личному мнению, это очень интересно!
Я ее вежливо слушала, даже улыбалась время от времени. Болели сердце и живот, но медики требовали, чтобы разум мой был под контролем.
Сестра Гроссман говорила:
— Я никогда не уступала мужчинам. До двадцати я вообще была девственницей. Мне тоже пришлось пройти через аборт, в молодости, мне был двадцать один год или около того. И знаете, где это было? В Майами, во Флориде. Он ужасно обиделся, что я ему не сообщила о беременности, но я сказала: а какая, собственно, разница? Что это, основа для брака? Я никогда не соглашалась на компромиссы. Хотя, возможно, и надо было мне выйти за него. Если уж я поехала за ним в Майами, в такую даль, так я, наверное, его любила. И жизнь моя могла сложиться по-другому. Но что делать — я не уступала мужчинам.
Я кивала:
— Да, да, я понимаю, да…
Но думала о матери. Скоро Рождество, и мы с ней увидимся. Она ничего не должна знать. Так что я поступила правильно. С одной стороны, мать, с другой — малыш, мне бы пришлось туго, если бы я не решилась, если бы повела себя эгоистично и отказалась от операции. Я сделала правильно… Все сделала правильно… Тогда почему я чувствую, что моя жизнь закончена, что ничего впереди у меня нет? Сестра Гроссман все рассказывала:
— Но уж после этого я вела себя очень осторожно. И была подозрительна. Прежней я так и не стала. Каждый раз спрашивала себя, а тот ли он мужчина, который мне нужен, или это… просто так.
Она подняла вязанье и стала что-то проверять.
— Но куда денешься — есть же биологические потребности, есть эмоциональный голод. Не знаю, встретится ли мне тот, кто нужен, иногда я думаю, что, возможно, и нет. Мне уже за сорок, я долго искала.
«Мел, — думала я, — Мел звонил или нет?»
— Самая большая радость в моей жизни — это мои занятия живописью. Я живу в Бруклине, в большой трехкомнатной квартире. Сейчас работаю над большим полотном. Шестьдесят на восемьдесят.
— Мне никто не звонил, мисс Гроссман?
— Нет, дорогая, никто.
— Ах, так.
Сестра Гроссман говорила дальше:
— По моему личному мнению, эйнштейновская теория относительности необыкновенно интересна. Время для меня имеет особый смысл. Занимаясь живописью, я иногда чувствую, что события десятилетней давности реальней того, что было вчера или на прошлой неделе.
«Мел, позвони мне скорее! — молила я. — Господи, ну сделай так, чтобы он позвонил и справился обо мне».
— У меня был роман, который тянулся семь лет. Он играл в джазе, так что, можно сказать, у меня была и эта ниточка к шоу-бизнесу. А вам нравится ваша работа? В какой коммерческой рекламе я могу увидеть вас?
«Мел, ну Мел, ну, пожалуйста, позвони, Мел!» Неожиданно я поняла, просто поняла — Мел не позвонит.
— Может быть, хотите еще подремать, дорогая?
Да, конечно, я хочу заснуть. Повторите еще раз, чтобы я уверилась, что штука, именуемая моей жизнью, не настоящая жизнь. Ребенка больше нет, ничего больше нет. Слишком поздно. Все слишком поздно. И ничего нельзя вернуть.
Вошел доктор.
— Я вижу, вам лучше! — сказал он.
Я улыбнулась ему. Конечно, доктор, мне гораздо лучше. Вообще все прекрасно.
Рекс всмотрелся в волнующие фотографии свежего номера иллюстрированного журнала, он не мог наглядеться на молодого красавца в плотно облегающих трусиках.
Зазвонил телефон.
— Далтон, дорогой! — в голосе Рекса зазвучали интимные нотки. — Я все силы прилагаю, чтобы дать тебе возможность сняться в рекламе «Жиллетт»… Хорошо, в парной, хорошо, через полчасика!
Он посмотрелся в зеркало. Ей-Богу, он недурен собой сегодня в новом, так называемом кучерском пиджаке с очаровательным галстуком нежно-желтого цвета. Он поправлял воротничок, когда в дверь заглянула Чарлин.
— Родненький, у тебя есть телефон студии Фила Сантуцца? Я думала, что в моей картотеке есть визитная карточка, но что-то не вижу ее.
— Сейчас посмотрю.
— Пришла бедненькая Лул Энн Джакман. Чокнутый фотограф гонялся за ней по всему ателье. Представляешь, за такой наивной малышкой, как Лул Энн! Она еле заперлась от него в примерочной, потом выскочила на улицу и позвонила из автомата.
— Возьми номер.
— Сейчас я позвоню этому сукиному коту и скажу, что я о нем думаю! Совращать маленьких девственниц!
— Какая разница! В нашем бизнесе они недолго сохраняют невинность!
Рекс зевнул и, снова обратившись к зеркалу, стал причесываться в предвкушении любовного свидания.
На другой день Кэрри выписали из больницы, и она отправилась прямо домой. Никогда еще квартира не казалась ей такой заброшенной и пустой. Как жаль, что Долорес уехала в Монтего-бэй… Резко затрещал телефон: Чарлин. Очень важное и срочное собеседование.
— Кэрри, придется собраться и сбегать туда! От одного собеседования ничего с тобой не будет. Вернешься и опять ляжешь в постель! Так я могу на тебя рассчитывать? Ну, я знала, что ты молодец.
Однако, оказавшись на улице, Кэрри едва не потеряла сознание. Возвратилась она с трясущимися коленками и рухнула на пол. Она не знала, сколько пролежала с колотящимся сердцем, стук которого отдавался в висках, не чувствуя ни рук ни ног. Жизнь сосредоточилась в болезненно пульсирующих висках и в другом месте, откуда хлестала кровь.
Кэрри шевельнулась — будто из другой вселенной до ушей ее донесся непонятный звук. Телефон!
Она с трудом дотянулась до него.
— Кэрри, ласточка, прости, что не позвонил в больницу, но ты же понимаешь, мне не хотелось засветиться, — голос Мела звучал неясно, это был голос из прошлого. — Вот в чем дело, Кэрри, понимаешь, Маргарет с детьми решила приехать на Рождество. Ради детей, ради того, чтобы соблюсти приличия… Я знаю, ты же поймешь, ты же мне веришь, правда? У нас все будет хорошо!
— Обязательно, — ответила Кэрри.
Еще никогда она не ощущала такой пустоты.
— Ты где собираешься обедать? — спросил Рекс, когда Чарлин с собаками появилась в дверях.
— «Ла Фонда дель Соль».
— Не слабо, — облизнулся Рекс. — Там прекрасно готовят пайеллу. Ты что закажешь?
— Я не очень хочу есть.
— Лапочка, ты уморишь себя голодом! Кстати, тебя искала Валери дю Шарм.
— С чего эта сучка взяла, что я собираюсь добывать для нее коммерческую рекламу? Она не собирается на покой? Ей под пятьдесят, а она из себя девочку корчит! К тому же и актриса она никакая. И еще жалуется, что мы посылаем на собеседования Лесли Сэвидж, а не ее — Лесли всего на двадцать лет моложе!
— Ты же знаешь, что Валери самая тупая сучка в городе, и самая наглая к тому же! Даже ты знала, когда пора уйти!
Чарлин растянула ярко накрашенные губы в ослепительную улыбку. Слова Рекса больно задели ее, но будь она проклята, если даст ему понять это! Нарочито равнодушным тоном Чарлин сказала:
— Валери явно не понимает, что ее типаж не для коммерческой рекламы. Даже если бы она появилась в роли домохозяйки, а не юной красотки.
Рекса повело:
— Чего я не могу вынести, так это ее стараний изобразить из себя француженку! Все отлично знают, что она ливанская еврейка. У меня нет предубеждений против евреев, но это просто смешно! Она обхаживает всех режиссеров, таскает их по ресторанам и кабакам в надежде, что это ей поможет! Что, она до сих пор не поняла, что многие фирмы берут только стопроцентных белых американок?!
Чарлин спустила собак с поводков и погладила каждую по голове. Уоррен немедленно перевернулся на спину и заболтал лапами в воздухе, Курт же уперся лапами в подоконник и стал разглядывать зимний пейзаж за окном. Слава Богу, у него больше не болел живот, и Чарлин успокоилась.
«Господи, — думала Чарлин. — Валери дю Шарм. Моя судьба, мой полтергейст. Со всеми нами происходит одно и то же». Чарлин посмотрела на свои фотографии на стене. «Когда-то я была вот такой, а сегодня я такая, какая есть. Проклятая работа, она одна не меняется, она как болезнь — сначала кажется, будто это исполнение мечтаний, наивная уверенность, будто в ней смысл твоей жизни, потом ты бы и рада уйти, да уже не можешь. Затянуло. Как Рекс любит говорить, «звезды» сверкают, пока не увядают. Ужасно другое — «звездам» кажется, что они еще могут сверкать.
Как болезнь, как раковая опухоль, хуже, чем алкоголизм, эта проклятая работа.
Кстати, выпить бы. Глоточек. Один глоток».
Чарлин потянулась за бутылкой, спрятанной в ящике, и резкая боль под правой грудью так и пронзила ее. Черт, печень, нельзя поддаваться, не вовремя это! Она охватила грудь ладонью, ощущая ее разбухшую громадность. «Стала много пить, Чарлин», — сказал ей внутренний голос. «Да нет же, — огрызнулся другой, — где же много? Пью чуть-чуть, только чтобы справиться с тем, что происходит, с развалом последнего куска моей жизни, с проблемами работы, денег и одиночества, существования, которое не имеет будущего и никого не волнует».
А волновала ее жизнь кого-то в прошлом? Ее любили, когда она выглядела, как на этих фотографиях? Черта с два! Она им всем была нужна для удовлетворения их собственных амбиций: Чарлин Дэви рядом — это символ и эмблема успеха! Кому она нужна сама по себе? Ей надо дарить подарки, чтобы она не ушла, дарить подарки, чтобы не одаривать любовью. Разве красивых женщин любят?!
Необходимость пройти через жизнь с красивым лицом — проклятие, увечье, на каждом шагу дающее о себе знать.
Телефонный звонок.
Кэрри сообщает, что чувствует себя лучше.
— Полежи и отдохни, кисуля, — советует Чарлин и думает, что все-таки прекрасно — иметь возможность помочь вот такой Кэрри сделать аборт.
Аборт. Прошло так много времени с той поры, как ее собственное тело подвергалось этому насилию. Будто это произошло в другой жизни, будто громадный пласт времени отделяет нынешнюю Чарлин от боли, испытанной в 1927 или в 1928 году. Не надо было этого делать. Она бы и не сделала, если бы знала наперед, что аборт искалечит ее как женщину. Сейчас наука шагнула вперед и аборт уже не убивает заодно и следующих детей, как это было в ее времена.
Сейчас Чарлин ненавидела себя за то, что так давила на Кэрри, практически вынуждая ее пойти на этот шаг. Все потому, что она, Чарлин, завидует Кэрри, не желает, чтобы Кэрри принесла в мир новую жизнь, раз этого не смогла сделать она, Чарлин. Как ненавидит Чарлин себя за это!
Осталась боль, все возрастающая с годами, становящаяся невыносимой в возрасте, когда женщины больше не рожают. Пройдет она когда-нибудь? Чарлин сомневалась в этом. Растает, как облачко в вышине, или сохранится тугим комком в груди, пока смерть не расправится с ней?
Чарлин допила виски и вздохнула. Сумерки сгущались, ярче горели, мигали красные лампочки на телефонах.
Бродвей, а точнее — западная Сорок четвертая улица. Долорес проверила на вывеске название театра и, перешагнув через лужицу подтаявшего снега, вошла в дверь, на которой значилось, что это служебный вход.
Ей преградил путь педик с блокнотом и карандашом в руках.
— Простите, ваше имя? — очень официально вопросил он, стараясь не допустить ее в театр, точно Долорес не имеет законного права на пребывание здесь!
Наглый скот!
— Меня зовут Долорес Хейнс! — с нажимом ответила она, не замедляя шага.
— Одну минутку, сюда нельзя! — завопил педик, забегая вперед и заслоняя собою дверь.
— Простите, но у меня встреча с мистером Мессина. Прослушивание. В одиннадцать.
Выскочил другой голубенький — тоже с блокнотом и с карандашиком, и первый, чуть не плача, пожаловался:
— Баллард, эта девица просто ворвалась сюда! Я пытался остановить ее, но не тут-то было!
— Баллард Бейнс — это вы и есть? — спросила Долорес. — Мой агент назвал мне ваше имя. У меня прослушивание в одиннадцать.
— Ваше имя?
— Долорес Хейнс.
— Все в порядке, Стюарт. Мисс Хейнс в списке. Прошу вас, мисс Хейнс, сюда, пожалуйста.
Долорес Хейнс одарила Стюарта уничтожающим взглядом и последовала за Баллардом Бейнсом, который провел ее наверх и вручил роль, выбрав рукопись из стопки, сложенной на низком столике. Уголком глаза Долорес рассмотрела в полумраке очертания сцены. В кулисе стояла девушка, ожидая чего-то, В зале было темно и удивительно тихо.
— Мы несколько вышли из расписания, мисс Хейнс, извините нас, — поспешно объяснил Баллард Бейнс. — У вас роль Аманды. Мы бы хотели, чтобы вы подготовились читать из второго акта, из первой картины, там, где вы с Эмори. И конец, пожалуйста, — где входит отец Аманды с топором. Устраивайтесь поудобней, мы вас пригласим. Мистер Мессина сейчас приступит к работе.
Долорес спустилась в указанное помещение, нашла себе стул и стала потихоньку рассматривать других претенденток, пришедших раньше. Все похожи друг на друга — типичные нью-йоркские актрисули, определенно непривлекательные, неприбыльные, несущие на себе явный отпечаток бедности. Наверняка все живут в Гринвич-виллидж, в квартирах по тридцатке за месяц, без горячей воды, дважды в неделю бегают на психоанализ, подторговывают наркотиками, чтобы не умереть с голоду, спят с любовниками, у которых тоже нет ни гроша за душой, и учатся мастерству у Ли Страсберга. На всех печать страсберговской напряженности и отчаяния. Парочка-тройка выглядят попросту немытыми, остальные умыты и прибраны, но лишены даже намека на стильность.
— Сьюзен Стайрон? — позвал сверху Баллард Бейнс. — Мы готовы слушать вас.
Девушек вызывали одну за другой, а Долорес внимательно вслушивалась в их чтение. Все явно стремились к натуралистичности, но получалось у них напыщенно, манерно и убийственно неестественно. «Ничего, — думала Долорес, — дайте мне только выйти на эту сцену, и я вам покажу, как надо играть!»
— Мисс Долорес Хейнс! — позвал Баллард Бейнс с верхней ступеньки.
Долорес взбежала вверх по лестнице и провела драматичный выход на сцену, который тщательно отработала дома перед зеркалом. Бросив взгляд на невидимых слушателей, она произнесла самым мелодичным голосом, на какой только была способна:
— Как поживаете?
— Познакомьтесь: мистер Алан Мессина.
— Хэлло, мисс Хейнс, — послышался голос откуда-то из тьмы. — Рад знакомству. А как вас по имени?
— Долорес. Я тоже рада знакомству, мистер Мессина. А, черт, хоть бы видеть того, кому так радуешься!
— Это мистер Боруфф, наш драматург, и мистер Финкельстайн, продюсер!
Долорес кивнула:
— Добрый день, джентльмены.
Ее глаза понемногу привыкали к темноте, которую не рассеивала единственная рабочая лампа на сцене.
— Будьте добры, мисс Хейнс, откройте на странице сорок три, — послышался голос Балларда Бейнса.
— Минутку.
— Я подчитаю вам.
Он подал реплику Эмори. Долорес громко вскрикнула:
— Я умоляю, Эмори!
В одной руке она держала роль, другой же рванула себя за волосы, сделав при этом танцевальное движение, которое должно было обозначать, что она отпрянула в страхе.
Но Долорес не успела дочитать и до середины страницы, как из зала послышался голос Мессины:
— Достаточно, мисс Хейнс, благодарю вас. Долорес сбилась и растерялась.
— Но я же еще не закончила, еще сцена с топором! Мне сказали, чтобы я и ее приготовила…
— Пока достаточно, мисс Хейнс.
Умирая от унижения, Долорес двинулась со сцены. Вслед ей полетел безликий, противный голос Балларда:
— Будьте добры, оставьте роль на столике!
Долорес швырнула листки на столик жестом надменным и раздраженным.
На улице перед театром она вдруг почувствовала себя опустошенной и ни в чем не уверенной. На сегодня у нее не было дел, и, странным образом, ей совсем не хотелось бродить по магазинам. Есть ей тоже не хотелось.
Она была способна думать только об унижении, которому ее подвергли Мессина и этот жеманный помреж. Господи, они даже не пожелали дослушать, она даже не успела показать свое актерское мастерство, которое и проявить-то не на чем в этой слюнявой пьеске. Она же подготовилась в полную силу сыграть сцену с отцом и топором, после чего было бы ясно, что только ей и должна достаться эта роль! Ни у кого другого не осталось бы и полшанса! Что эти выродки имеют против нее? Других не прерывали, все читали до самого конца — почему же с ней они так?
Придется подключить к этому делу Чарлин, она-то уж заставит их еще раз пригласить Долорес!
Уоррен и Курт виляли хвостами в предвкушении лакомств, которыми хозяйка собиралась угостить их с ладони. Чарлин, вытирая руки, облизанные псами, проговорила:
— Вот вы двое и есть единственные приличные люди на свете! Собаки с явным пониманием посмотрели на нее. Мигнула лампочка, и Чарлин схватила трубку: звонил ее астролог.
— Маркус, лапочка! Я же никак не могу дозвониться тебе! Ну, что слышно? Слава Богу, что ты мне сам позвонил, ты мне ужасно нужен. Как — зачем, минул год, и пора продлить мой прогноз на будущее. Но, может быть, пока ты бы просто сказал, что меня ждет в ближайшие две недели? Когда я еще к тебе выберусь! Чарлин делала карандашные пометки в блокноте на своем столе, а положив трубку, записала, что через две недели у нее назначена встреча с астрологом. Подняв голову, Чарлин увидела на пороге Долорес Хейнс.
— Ты откуда в этот час? Я думала, у тебя прослушивание в театре.
— Я к тебе прямо из театра. Боже, какое же они все дерьмо! Я обязательно должна рассказать тебе. Пошли вместе обедать?
— Я не уверена, что могу сейчас уйти с работы.
— Брось ты, нельзя же торчать в конторе неделю за неделей без всякой передышки. Пускай Рекс держит крепость, пока мы пообедаем в «Сарди».
— Ты хочешь повести меня в «Сарди»? Ну, может быть, может быть, именно это мне и нужно, чтобы утопить в вине размышления о Сатурне, который занимает позицию против Марса, в результате чего ничего хорошего в ближайшие две недели у меня не будет!
Уоррен и Курт оставляли свои визитные карточки на каждом выступающем из земли предмете на всем пути до ресторана. Долорес не возражала против медленного продвижения по улице: ей нужно было время, чтобы подробно описать Чарлин, как несправедливы были к ней в театре, как подло обошлись с ней. Чарлин насилу оттащила собак от счетчика на автостоянке и пообещала связаться с театром и договориться о повторном вызове для Долорес.
Теперь они обе сидели за столиком в «Сарди», и Чарлин, потягивая второй коктейль, втолковывала Долорес:
— Как бы там ни было, с тобой все будет хорошо! Я ведь знаю, что говорю. Через мои руки за эти годы прошло такое количество девушек, что я вполне могу определить, кто пройдет в финалистки, а кто нет. Лапка, все, что надо для победы, у тебя есть!
— Я тоже знаю это, Чарлин. Я уверена в себе.
— И правильно. У тебя есть воля и настырность. Талант в нашем деле — на втором месте, впрочем, ты уже и сама это поняла. Настойчивость и упорство — вот что требуется. Этого у тебя с избытком. Ты далеко пойдешь. У меня тоже когда-то этого хватало. Я вот думаю, откуда у женщин берутся эти качества?
Долорес внимательно посмотрела на Чарлин: «Господи, да неужели и она когда-то была так молода, как я? А старость, откуда берется? Как старость подкрадывается к женщине? Каким образом старость укореняется в красоте и убивает ее? Как же это несправедливо!»
— Я все о себе знаю, — сказала Долорес вслух. — Я начала с нуля. В детстве я не получила ничего, мать работала и еле-еле тянула нас двоих. Отец ушел, когда мне было шесть лет, просто взял и бросил нас с матерью — живите, как умеете! Мать была тряпкой, ну самой настоящей тряпкой. Когда папаша смылся, я поняла, что она даже не знала, как удерживают мужа. И я подумала: а я тоже не сумею удержать мужика, который мне нужен? Я тоже тряпка? Нет, я с детства была сильной, но сукин сын, мой папа, все равно бросил меня. Я долго старалась понять, в чем тут фокус, и, наконец, дотумкала.
— Ну? — Чарлин подалась вперед, вертя в пальцах свой коктейль.
— Не надо ни в чем рассчитывать на мужчину. Он только и смотрит, как бы увильнуть!
В глазах Долорес светилась нескрываемая ненависть.
— Не знаю, конечно, если напороться на старичка, который от всего устал…
— Устал? — фыркнула Чарлин. — Кобели до смерти не устают!
— Тоже верно. Вот что я тебе скажу, Чарлин: пока я не состарилась, я постараюсь и душу, и тело продать за те вещи, которые желаю иметь в жизни. Тут ведь так: или ты, или тебя!
— Кто спорит, — согласилась Чарлин. — Кто первый кого использует, тот и победил. Тот и в выигрыше.
— Вот так! И я решила, что все должно быть так, как я хочу. На моих условиях. Мне надо, чтобы со мной считались, а не я подлаживалась к другим!
— Ты права. Независимость в жизни главное. Могу только пожалеть, что в твоем возрасте я этого еще не понимала. Черт!
— Ну? — поторопила ее Долорес.
— Что — ну? Я, знаешь, на чем сгорела? Смеяться будешь — на любви!
— О, Господи!
— Знать бы мне сорок лет назад, какая все это липа. А я все романтизировала, идеализировала, мне, видите ли, требовались утонченные, подлинные чувства и прочее дерьмо!
Чарлин по рассеянности пальцем размешала свой коктейль.
— Надо думать, это оттого, что я родилась под знаком Рыб. Рыбы вечно вляпываются во всякую мерзость!
Долорес укоризненно покачала головой.
— Любовь. Мразь все это. Мне с шести лет известно, что такое любовь. Единственный мужчина, который заставил меня плакать, — это мой сукин кот папаша, поверишь? Я тогда дала себе слово, что больше ни один кобель и слезинки из меня не выжмет!
— Я бы тоже последовала твоей тактике, если бы могла прожить жизнь заново! Я бы в постели добивалась всего, что мне нужно, и плевала бы на разговоры о любви! Эмоциональный комфорт! Да ничего подобного на свете нет! — И Чарлин сделала большой глоток.
— Ну, ты все-таки могла бы разбогатеть, Чарлин, без сомнения, могла, хоть ты и верила в любовь!
— Да все у меня было: и разделы имущества по разводу, и алименты, и драгоценности, и меха, и красивые дорогие тряпки, но я все потеряла на недвижимости и на акциях. Знаешь, у всех так бывает — то взлет, то падение, то везет, то не везет… И осталась я сама видишь с чем…
Чарлин допила до дна и указала официанту на стакан красноречивым жестом — повторить!
— Но больше всего я рвалась к другому — к чему рвутся все женщины вроде нас с тобой — к блеску! Я хотела быть вечной богиней. А это опасно.
— У тебя было четыре мужа, — напомнила Долорес. Чарлин кивнула в подтверждение.
— На три больше, чем у меня, — продолжала Долорес. — Но я тебя еще догоню!
— Конечно. Расскажи мне про своего единственного, с которым, я полагаю, все давно покончено.
Долорес хихикнула.
— Давным-давно. Я вышла замуж только потому, что в тот период мне требовалась подстраховка. Он сыграл для меня роль трамплина. Понимаешь, после школы я собиралась пойти в манекенщицы — в Чикаго это было. Ничего не вышло, у меня не было денег на подготовку — на фотографии, альбомы, на пропитание. Пришлось оставить эту затею и найти себе работенку. Полгода я проработала продавщицей в чулочном отделе в «Маршал Филдс». Сейчас самой не верится, да и вспоминать об этом времени неохота. В общем, я познакомилась с Лу. Он был фотографом, а я как раз опять пыталась найти себе место в рекламе. Мы с ним сошлись, а потом Лу стал требовать, чтобы мы поженились. Я сказала: ладно, давай. Не то чтобы он был большой находкой, но какого черта мне было терять? Мне было восемнадцать, и замужество все-таки стало шагом вперед.
— Понятно, — вздохнула Чарлин. — Бывают в жизни женщины моменты, когда, кроме замужества, ей ничего не остается.
— В рекламе дело пошло, и я становилась признанной моделью, но мне-то хотелось большего. Я быстро схватила то, что мне нужно было, а что мне нужно, я тогда уже поняла. Снимки мои делались все лучше и лучше, и я начала рассылать их по агентствам и студиям в Голливуде. Один агент позвонил и сказал, что я представляю для него интерес. К тому времени у меня уже было отложено несколько тысяч, так что я снялась и полетела.
— А развелась когда? — спросила Чарлин.
— Тогда же и развелась!
— И что же было в Голливуде?
— А что бывает в Голливуде со всеми? Ты приезжаешь, ты свежачок, и перед тобой расстилают красный ковер. Твой агент добывает для тебя контракты, тебе кажется, что все киностудии сражаются за тебя. Но ты делаешь то, что советует агент, подписываешь контракт по его выбору, сидишь и ждешь. Студии настоящие роли отдают признанным «звездам», а остальные, на контрактах, получают объедки. Не хочешь — вообще ничего не получишь.
Долорес не собиралась рассказывать Чарлин, что ее контракт не был продлен, когда истек его срок.
— Я поняла, что надо сматываться, иначе это просто смерть. Куда сматываться? Нью-Йорк показался мне единственным местом, сюда сходятся все пути. В наши дни добиваться признания надо на международной арене, а из этого города пути ведут всюду, куда хочешь попасть.
— Ты права, — согласилась Чарлин. — Сегодня Нью-Йорк стал пупом земли. Что происходит — происходит здесь. В Голливуде можно сидеть до бесконечности на собственной заднице, разве что тебя заметит кто-то с Бродвея, или из Лондона, или еще откуда. Голливуд ведь больше не делает «звезд».
— В общем, я довольна, что переехала сюда, — заключила Долорес. — У меня такое чувство, что здесь я найду, что мне надо.
— Волнующее чувство.
— Или.
— Все при тебе, Долорес, — сказала Чарлин. — Ты пробьешься. К тому же ты родилась под знаком Льва, а львицы обыкновенно добиваются больших успехов. И Скорпион оказывает на тебя воздействие. Я снимаю перед тобой шляпу. Слушай, может, потопаем? Ангел мой, это было божественно!
Рекс поднял трубку.
— Моя любовь! — сказал он с придыханием.
Сигарднер Сен-Лорэн был его новейшим увлечением. Их любовь длилась уже почти неделю, и Рекс начинал думать, что на сей раз это настоящее чувство. Си тоже так думал.
— Бэби, — стонал он в трубку. — Я так влюблен в тебя! И знаешь, мне кажется, что между нами происходит нечто из ряда вон выходящее. Я читал «Четыре вида любви» Льюиса, и, по-моему, у нас с тобой все четыре: сторге, филия, агапэ и эрос. Этого же почти никогда не бывает — все четыре сразу!
Глаза Рекса искрились, тело напрягалось от желания. Но уже мигали лампочки на других телефонах, и надо было заниматься делами. Дела шли совсем неплохо, дела шли просто хорошо. Еще никогда агентство «Райан-Дэви» не зарабатывало столько денег, рекламщики отдавали ему предпочтение перед всеми другими агентствами в городе, зная, что на «Райан-Дэви» можно положиться и получить наилучших манекенщиц. В этом сезоне у моделей бывало по шесть собеседований на день, шесть дней в неделю, а заказами на коммерческую рекламу они были обеспечены чуть не до конца года.
Кэрри старалась, как можно реже выходить из дома. Она часами сидела без движения, чувствуя себя такой же стылой, как зимняя улица за окном. Ее апатия была защитным средством от нестерпимой боли. Больше не было Мела, больше не было ребенка. Бог с ним, с Мелом. Остался бы ребенок…
Долорес опять уехала. «Мне надо взять себя в руки, — думала Кэрри. — Надо что-то делать, все равно что, все равно с кем».
Она рассеянно взяла со столика почтовую открытку и перечитала ее:
«Тринидад: солнце, синева, секс и испанский аристократ. О чем еще может мечтать девушка? Привет, Долорес».
Зимний Нью-Йорк, шипованные шины и цепи вспахивают мостовые, сейчас уже очень поздно, четвертый час ночи, и за окном — густой шепот снежных хлопьев, подрагивание замерзшей улицы, низкое гудение охолодевших проводов.
Устав от бесплодных размышлений, Кэрри решила принять ванну.
— Стоп! Детка, ты прямо молодец!
Ева подняла голову от туалета, над которым склонялась целый съемочный день. Коленки ныли — спасу нет, болела спина от беспрестанных наклонов, распрямлений и вытягиваний, которых требовала ее роль — роль молодой жены, открывшей для себя достоинства нового средства для чистки ванн и туалетов.
— Закругляемся! — объявил Рон Томпсон, режиссер и продюсер рекламы.
Ева стала собирать свое барахло, Рон удержал ее руку.
— Слушай, давай выпьем вместе в моем личном офисе, а потом уже разойдемся по домам, а? Не знаю, как ты, но мне сейчас выпивка не повредила бы!
Стены личного офиса Рона увешаны дипломами. Ева читала: «Специальная премия: десерты», «Второе место: сладости и закуски», «Золотая пальма: моющие и чистящие средства».
— Тебе нравятся мои Клео?
— Клео?
— Ну, статуэтки! — Рон указал на полку. — Это наш эквивалент голливудских Оскаров.
— Здорово!
Еве казалось лестным, что Рон Томпсон, смуглый и симпатичный победитель всех этих конкурсов, настолько расположился к ней, что пригласил выпить в свой кабинет.
— Ты же самая сексуальная маленькая мойщица туалетов во всем Нью-Йорке, — смеялся Рон.
Он допил остатки своего виски и потянулся к бутылке.
— Позвольте! — он галантно взял стакан из Евиных рук.
— Ой, нет, мне хватит! Я так хочу, есть, что еще капля алкоголя, и я просто свалюсь.
— Ну, это не проблема! Можем либо съесть по бифштексу в «Чак композит», либо по гамбургеру в «Пи-Джей».
— Тут другая проблема: на мне же весь этот грим, я под ним задыхаюсь.
— Тоже мне проблема! Забежим на минутку ко мне, и ты ополоснешься. Ванна-то у меня есть! — Рон подмигнул. — Потом можем пойти поесть или заказать домой ужин из «Довер-деликатессен».
Измотанной съемочным днем Еве больше всего хотелось бы добраться до дома и полежать в горячей ванне, но упустить возможность провести вечер с Роном Томпсоном, одним из влиятельнейших людей в мире рекламы, было бы глупо. Откажи ему сейчас, он в другой раз, пожалуй, и не пригласит!
В квартире Рона Ева прямиком отправилась в ванную, стены которой были отделаны золотистой плиткой и золотистой же мешковиной. На крючке, прикрепленном к внутренней стороне двери, висел халат с турецким рисунком и спринцовка. Ева смыла с себя густой и липкий грим, подкрасилась заново и через несколько минут уже была в гостиной, где ее ожидал Рон.
— Как насчет бренди? — спросил Рон.
— Давай, — ответила Ева, не желая выдавать свое невежество. Ева никогда раньше не пробовала бренди. Она с робостью приняла большой округлый бокал — и обожглась первым же глоточком.
— Ох, кашель этот, — пробормотала Ева, стараясь унять его.
— Поесть надо! — объявил Рон. — Давай закажем сюда. У тебя какой сегодня настрой — закажем из «Золотой монеты» или из «Довера»?
— Все равно! На ваш вкус, — ответила Ева.
У нее так закружилась голова, что ей действительно было все равно, что есть.
— Я хочу включить телевизор в половине десятого, сегодня же первый показ нашего ролика! Вот увидишь, его в этом году выдвинут на Клео.
Рон набрал номер и заказал из ресторана ужин.
— Давай пока посмотрим телевизор, — он провел ее в спальню. Ева шла за ним, едва переставляя ноги — голова кружилась все сильней.
— Лучшая коммерческая реклама года, уверяю тебя! — говорил Рон. — Там есть такой кадр — модель свисает с небоскреба, и держит ее только эластичный лифчик! На всей Мэдисон-авеню никто не делал ничего подобного!
— А вам как удалось?
— Система блоков и проводов.
Рон включил телевизор, сбросил обувь и уселся на кровать, усадив Еву рядом.
— Ну что скажешь? — спросил он, когда передача закончилась. — Не слабо, а?
— Совсем не слабо, — согласилась Ева.
— Это что-то говорит людям, а?
— Безусловно, говорит.
Теперь к головокружению добавилась головная боль. Ева мечтала о том, чтобы Рон выключил проклятый телевизор, но он и не собирался.
— Это хорошо, — сказал Рон, блестя глазами. — Здесь все в порядке. Можем перейти к более приятным делам!
Он закатал рукава своего свитера и придвинулся к Еве, всем телом нажимая на нее.
— Ты меня так завела, когда наклонялась над этим туалетом, — прошептал он. — Платье у тебя сзади вздергивалось — ну есть же предел мужскому терпению!
Полузакрыв глаза и приоткрыв рот, он зарылся головой в ее грудь. Губы у него оказались нежными и мягкими, язык шелковистым, а руки сильными и умелыми. Еве хотелось растаять в его объятиях… Но ведь она едва знакома с Роном. Неужели это всегда так? Почему мужчина обязательно старается захватить девушку врасплох? Но Евины сомнения и сдержанность быстро слабели, а Рон все сильней притягивал ее к себе. Ева больше не противилась.
— Давай устроимся поудобней! Рон стащил с себя свитер.
Господи, что он, совсем раздеться собирается? Ева в смятении смотрела на его голую грудь, поросшую волосами. Рон наклонился и целомудренно поцеловал Еву в лоб.
— Дай я все сделаю, — сказал он и, осыпая поцелуями ее лицо и шею, принялся расстегивать пуговички на блузке.
Расстегивая Евин пояс, он уже тяжело и громко дышал, а Еве казалось, будто ее разум отделился от тела и существует самостоятельно, плавая где-то над ними.
Рон сбросил с себя брюки, потом трусы. У Евы болезненно пульсировало в висках, перед глазами все плыло, ее начало тошнить.
Рон, совершенно голый, вытянулся в постели рядом с ней. Ева пыталась противиться, но он снова отыскал ее рот и, закрыв его губами, снимал с нее юбку. Ева дернулась, его рука скользнула в трусики и проникла туда, где было шелковисто и влажно.
— Рон, — стонала Ева, — ну пожалуйста…
— Да, детка, да, детка…
— Не надо, это может плохо кончиться… Чем-то ужасным…
— Что же тут может быть ужасного? — Рон нежно целовал ее. — Я буду, осторожен, я все буду делать, как тебе хочется.
Его движения вызвали ураган ощущений, которым она уже не в силах была противиться. Все происходило чересчур быстро. Ева хотела, чтобы это происходило помедленней. Она хотела бы привыкнуть, и тогда, может быть…
Надо было что-то сказать.
— Рон, мне хорошо с тобой.
Голос ее звучал напряженно и фальшиво.
— Я хотела сказать… надо поосторожней… нельзя так увлекаться, потому что… я девственница.
— Девственница! Господи, да мы сейчас решим эту проблему!
— Нет! Я не могу… Не сейчас.
— Это почему еще?
— Не знаю… Просто не могу.
Еву начало по-настоящему тошнить.
— Я католичка, и я всегда считала, что это можно только в брачную ночь, сейчас я уже стала многое понимать, но все равно нужно ведь, чтобы я тебя любила, чтобы ты меня тоже любил, но я же не знаю, мы с тобой почти незнакомы, и рано говорить, любим ли мы друг друга…
— Тебе что надо? — рявкнул Рон. — Ты понимаешь, что у меня все болит от твоих штучек!
— Ну, я…
— А какого же черта ты вообще пошла ко мне? Почему ты раньше ничего не сказала? Я же думал, ты знаешь правила игры!
— Я не знала, что будет так…
— А зачем ты меня завела? Кто тебя научил динамо крутить?
— Что?
— Я так понимал, что идем, чтобы переспать! Дерьмо!
— Рон, я виновата…
— Застегивайся, мажь губы и вали отсюда!
Все еще всхлипывая, Ева исполнила приказ. Выпроваживая ее, Рон сказал:
— Если хочешь знать, именно католички — самые горячие сучонки в городе!