В мае пошел третий год пребывания Долорес в Нью-Йорке. Положение в обществе у нее, можно сказать, было. И она была обеспечена. Она была миссис Гаупт, вот-вот дебютирующая в главной роли в бродвейской постановке, которую финансировал Генри. Долорес играла роковую женщину, не уходившую со сцены на протяжении почти всего спектакля. Постановка должна была поразить воображение критиков — Долорес не сомневалась в этом — и проложить ей путь в Голливуд.
Сначала были гастроли с бесчисленными неприятностями, включая увольнение двух режиссеров, уход в знак протеста героя-любовника, его возвращение после значительного увеличения гонорара. Потом, в середине сентября, спектакль привезли в Нью-Йорк. Сыграли его четыре раза, были единодушно осмеяны театральными критиками, и постановка лопнула. Долорес пришлось признать, что отзывы критики об ее игре оказались отнюдь не комплиментарными, если не считать пары упоминаний о великолепии гардероба.
Придя в ярость, она возложила вину за провал на неумелую режиссуру и заявила Генри о своем намерении взяться вскорости за новый спектакль.
Однако непредвиденные обстоятельства повлияли на ее планы. Не успела она наметить свои театральные планы, как выяснилось, что она беременна.
— Я решила оставить, — сказала Долорес Кэрри за ланчем в ресторане «Двадцать одно». — Материнство соединяет. Ребенок поможет мне держать Генри за горло.
Левой рукой она поправила прическу, нарочито демонстрируя бриллиант в двадцать два карата, преподнесенный ей Генри по случаю помолвки.
— Как же ты забеременела? — не поняла Кэрри. — Мне кажется, ты говорила, что принимаешь противозачаточные таблетки?
— Один раз пропустила, и вот он, результат! — Долорес щелкнула золотой зажигалкой от Тиффани — еще один подарок Генри, стоит несколько сотен. Долорес с удовлетворением отметила, что Кэрри все замечает и завидует ей. Впрочем, самую большую зависть вызвала у Кэрри новость о беременности Долорес.
— Господи, Кэрри, ты все еще думаешь про тот аборт? Да брось ты! На самом деле каждая женщина должна хоть разок пройти через это, а многие так даже не разок — помногу раз! Выкинь ты это из головы. Стоит тебе захотеть, ты завтра же выйдешь замуж и родишь. Если уж тебе так хочется.
— За кого я выйду замуж? Я уже никогда не смогу полюбить.
— Ты когда-нибудь избавишься от этой иллюзии или нет?
— От иллюзии?
— Дерьмо эта твоя любовь!
— Долорес…
— Послушай моего совета, Кэрри. Найди себе мужика, который ждет, чтобы его нашли и женили. Возьми хотя бы Генри Гаупта…
— Ну, Долорес…
— Помни — богатые тоже кое-что могут!
— Мразь это, а не бизнес, Чарлин, и ничего хорошего тут не приходится ожидать!
Заканчивался очередной рабочий день, Рекс раздраженно мерил шагами кабинетик — агентство только что упустило модель с высоким рейтингом, в которую было вложено много сил и денег.
— Угомонись, Рекс, такие вещи бывают со всеми.
— Кладешь несколько месяцев жизни, чтобы хоть чему-то научить дуру, ломаешь себе голову, как продвинуть ее, а она в знак признательности уходит и подписывает контракт с другим агентством!
— Должно же быть гнилое яблочко на мешок хороших, — философски заметила Чарлин.
— Тошнит меня от них от всех, тошнит меня от того, как приходится выкладываться. И чего ради? Эти девки все равно терпеть нас не могут! Мы все за них делаем ради десяти процентов. Да нам и девяноста процентов было бы мало — если уж по совести. В чем их-то вклад? Учишь ее двигаться, объясняешь, где заказать фотографии, втолковываешь, как надо рожу мазать, посылаешь на прорву собеседований — и все коту под хвост! Сучки неблагодарные! Каждая готова собственную мамашу обобрать. Пошли в бар, Чарлин, напьюсь сегодня как хорек!
— Рекс, не люблю я, когда ты в таком состоянии. Сам знаешь, не из-за чего так психовать и не нужно тебе пить.
— Кто бы давал советы — нужно пить или не нужно пить!
— Я — другое дело.
— Тошнит меня от всей этой жизни. Надо быть психом, чтобы работать, как я. Больше не могу возиться с дерьмом и не буду. Поищу себе что-нибудь другое.
— Что — другое?
— Поищу, куда с умом вложить деньги… еще что-нибудь. Не знаю. Мне нужен постоянный доход, а не эти бесконечные крысиные гонки.
Рекс заломил руки.
— Рекс, приди в себя! — взмолилась Чарлин. — Ты же знаешь, нельзя тебе так возбуждаться.
— Кончай, Чарлин.
— Я же когда-то дала обещание твоей матери присматривать за тобой.
— Моя мать тут совершенно ни при чем!
— Твои запои, Рекс…
— Заткнись ты!
— Я исполняю мой долг. Я за тебя тревожусь, ты мне как сын.
— На черта мне такая мамаша!
— Господи, да делай ты что хочешь! — Чарлин в ярости хлопнула дверью.
Ева открыла рабочую сумку, достала блокнот — надо проверить, что сделано за день. Так, кинопроба, четыре собеседования, примерка, посещение агентства. Несколько телефонных звонков — выполнено, но из списка, который она составила себе предыдущим вечером, пока нельзя вычеркнуть целых шесть строчек. Ева вздохнула, пошла в гостиную, где она видела карандаш, и уселась за завтрашний список: 9.00 — «Байндер и Даффи»; 11.00 — «Норман Крэйг и Кюммель»; 12.30 — Клаудиа Уолден из фирмы «Грей»; 13.30 — Рут Левин из «Бентон и Боулз»; 14.45 — примерка для каталога мод; 16.00 — последнее прослушивание в МПО. Ой, с этим скверно — примерка займет не меньше часа, а МПО как раз на другом конце города! Так, дальше: забежать за чеком в агентство, позвонить пяти фотографам насчет новой съемки, купить простыни, купить в «Бонуите» платье.
Зазвонил телефон.
Чарлин. Еще одно собеседование, в четверг, будет окончательно решаться вопрос кофейной рекламы.
— Вот уж странно! — поразилась Ева. — Когда я там была, Чарлин, буквально все пошло наперекосяк.
— А что случилось?
— Для начала они заставили меня больше часа ожидать. Потом позвали к режиссеру и продюсеру, которые сидели за пивом, а вокруг были груды окурков. Режиссер без пиджака — дротики метал, представляешь, и чуть не попал в меня! Я дико завизжала — он же мог меня убить.
— Ну что ты хочешь? Ведут себя как дебильные подростки!
— Потом они начали перешучиваться между собой, мне задавали идиотские вопросики типа того: а мальчик есть у тебя? А как ты смотришься в бикини? И так далее. Я просто взбесилась.
— Я тебя хорошо понимаю. Надо было мне раньше об этом рассказать. Учти, если такие истории будут случаться, сразу же ставь меня в известность.
— Обязательно. Но странно, что они меня снова приглашают. Я очень холодно разговаривала с ними.
— Кстати, а как ты на самом деле выглядишь в бикини?
— Не надо, Чарлин, я тебя прошу! Я клянусь, что сброшу эти проклятые семь фунтов веса.
— Возможно, я тебя смогу познакомить с новой системой. Сегодня я буду знать. Попозже.
— Новая диета?
— Да нет, система, которая приводит в равновесие весь организм, гармонизирует все, что требует гармонии. Естественный и безболезненный способ похудеть.
— Какая-то фантастика. Ей-Богу!
— Китайская методика. Называется тай-чи-чуань. Маркус свел меня со специалистом. Как только я у него побываю, я тебе все подробно расскажу. Да, ты уже договорилась насчет уроков актерского мастерства?
— Я звонила этому человеку.
— Джону Сачетти?
— Да. Он сказал, чтобы я пришла на той неделе и, если подойдет, могу приступать к серьезным занятиям.
— Очень хорошо, кисуля. Тебе это пригодится — и весьма даже. Раньше ты не была готова для занятий с Джоном Сачетти, но теперь, я надеюсь, он примет тебя. Он именно тот преподаватель, который тебе требуется. Получишь у него шлифовку, умение проявить себя, да и технику, без которой тебе дальше просто не обойтись.
— Я очень на это рассчитываю, Чарлин. Мне, конечно, уже не хватает двадцати четырех часов в сутки, но на такое дело я время все равно найду.
— Моя ласточка, здесь нет вариантов! Если ты перестанешь работать над собой, ты не останешься на вершине, а начнешь быстро соскальзывать вниз. Место наверху займут другие. А этого нельзя допустить — ты у нас очень талантливый ребенок!
19 сентября. Раздвоенность. С одной стороны, я должна быть довольна, что сейчас поменьше работы, — я же хотела высвободить время и поработать над книгой. С другой стороны, жаль, что так мало собеседований, мое финансовое положение начинает беспокоить меня. Я завязана на четыре коммерческие рекламы — они совершенно готовы, но фирмы их почему-то пока придерживают. Мне бы хотелось создать себе какой-то запас средств, а для этого нужно получать больше потиражных.
Казалось бы, у меня должно быть больше собеседований, или мое лицо уже сделалось привычным, примелькалось? Не начало ли это конца? Я не вижу никаких перемен в своей внешности, но могу ли я доверять собственным оценкам? А что если другие уже видят то, чего пока не замечаю я сама?
Позвонила Чарлин, она говорит, что я не иначе как спятила, если меня беспокоит моя внешность, что я ничуть не переменилась и все еще первенствую, что мой рейтинг даже выше того, чем был до сих пор. Весь фокус, считает она, в том, что бизнес переживает период спада, а я связана с чересчур большим количеством рекламных роликов.
— У нас достаточно предложений для наших моделей, — объясняла Чарлин. — Промышленная реклама, ярмарки, выставки, учебные армейские фильмы и прочее, но все дело в том, что платят меньше, чем платили всегда. На рынке мало денег, и ситуация не улучшается, для агентства этот год — малоприбыльный. Я и не припомню другого такого года. Рекламщики выкручиваются, как могут, — они все чаще ездят на побережье и там подбирают себе съемочный материал, да еще и расходы списываются на деловые интересы. Кое-кто ухитряется снимать рекламу в Европе и вообще не платить никаких потиражных — Европа вне юрисдикции нашей Гильдии.
Что же, наверное, дело действительно не во мне. Хотя все равно заработки мои упали, и банковский счет вот-вот начнет зиять дырами. Ладно, зато я получила возможность сосредоточиться на работе над книгой. Мне кажется, я нашла серьезную тему и твердо намерена довести дело до конца.
Ева впервые переступила порог театральной школы и сильно нервничала по этому поводу. Чего она боялась и чего ожидала, Ева, и сама не знала. В полном неведении она поднялась на третий этаж старого ободранного дома на Шестой авеню.
Сначала ей показалось, что в зале царит совершеннейший мрак, но постепенно глаза привыкали, и она стала различать узкую и длинную выгородку, где тесно стояли штук тридцать стульев. Маленькая сцена с чем-то наподобие трибуны, крохотная комнатка, отделенная от театрального зала. Линялый пурпурный занавес не позволял разглядеть происходящее на сцене. Ева видела только мерцающие красные огоньки нескольких сигарет, слышала приглушенные голоса.
Актеры сидели в благоговейном безмолвии, будто в церкви или на сеансе медитации. Одет народ был довольно небрежно. Когда вечерние занятия начались, эти люди играли роль тихой и почтительной аудитории.
Вначале разыгрывался этюд под названием «Минута наедине с собой» — актер должен вести себя так, будто его никто не видит, и делать то, что обыкновенно не делается в присутствии посторонних. С места поднялась женщина неряшливого вида, с каштановыми тусклыми волосами, взбитыми в высокую прическу. Она просто походила по сцене, потом стащила с себя свитер, сняла юбку. У Евы перехватило дух.
Женщина осталась в одном лифчике и в короткой нижней юбке, изображая, будто смотрится в зеркало. Похлопала себя по ягодицам, выражая неудовольствие их размерами, нажала ладонями на голую диафрагму. Замерла, потрясла головой, нарочито задрожала, стала дотрагиваться до разных частей тела, потом вскинула руки к лицу и, закрыв его, вдруг издала душераздирающий вопль, перегнулась пополам, корчась в рыданиях.
Быстренько отрыдав, она распрямилась и сказала:
— Ну, вот так.
Собрала разбросанные по сцене тряпки и оделась.
— Что ты хотела нам этим сказать, Мэри? — спросил со своего места Джон Сачетти. Он сидел в первом ряду.
— Я использовала конкретную ситуацию, затем перешла к наглядным движениям, к прикосновениям, — объяснила Мэри. — Я разглядывала себя, сколько могла, но потом я не выдержала: я очень уродлива!
— Хорошо, очень хорошо, — откомментировал Джон Сачетти.
Он встал и повернулся к залу.
— Прошу внимания. Мэри сейчас проделала то, что необходимо делать каждому актеру. Она тщательно подготовилась, что дало свои плоды: она сумела проникнуть в глубины эмоциональных ресурсов. Она сумела найти реалистическую искренность и освободиться от страха. Самое же главное, она не переиграла и вовремя остановилась.
Ева почувствовала, что ее трясет мелкая дрожь. «Этого, — думала она, — я не смогу сделать никогда, просто никогда! Я выйду на сцену, и все будут надо мной смеяться».
Джон Сачетти продолжал:
— Невозможно переоценить значение этюда «Наедине с собой» для становления актера. Трудность здесь в том, что приходится преодолевать эмоциональный барьер, но как только это вам удастся, ваша работа на сцене сразу упростится.
Он снова обратился лицом к сцене.
— А тобой, Мэри, я сегодня просто горжусь. Ты делаешь большие успехи.
Из крохотной комнатки, где актеры репетировали свои этюды, появились двое. Их объявили как Бруно Абадесса и Синтию Ласло. Они собирались играть отрывок из пьесы «Доброго человека трудно найти» Флэннери О'Коннора.
Это оказалась история прощелыги, который притворяется бродячим продавцом Библии и совращает на сеновале девушку с деревянной ногой.
Происходившее на сцене вызывало у Евы отвращение. Боже, сплошные извращения, говорила она себе. Особенно ее поразило само совращение, исполненное актерами с ужасающей достоверностью: Бруно и впрямь залез на Синтию, и оба задвигались в едином ритме, со стонами и вскриками — как животные.
Некоторые из учащихся, которые до того тихонько перешептывались, смолкли и встали на ноги, чтобы получше рассмотреть происходящее на полу сцены. Парень за Евиной спиной, лица которого она не видела, довольно громко произнес:
— Смотри, а, правда, трахаются. Всухую только.
Каким же надо быть чурбаном, чтобы отпускать такого рода реплики! Ева была сконфужена, но и заинтригована тоже. Больше всего ее поразила раскованность поведения Бруно и Синтии, их телодвижения и вскрики. Еве еще никогда не приходилось наблюдать сексуальную энергию в подобной концентрации. Она неожиданно почувствовала, что ее неприятно задевает собственное неучастие в нормальной человеческой жизни. Ей так хотелось быть в центре всего, что этой жизнью называется, стать неотъемлемой ее частью. Господи, ну найти бы мужчину — все равно какого!
— Я использовала свой первый сексуальный опыт в качестве эмоциональной памяти, — объясняла Синтия, стоя на сцене.
И снова Ева была потрясена этой разнузданной честностью, а еще больше — похвалами Джона, который, казалось, был очень доволен реалистичностью сценки. Боже ты мой, что сделалось бы с отцом, если бы он узнал об этом!
Следующую сценку, последнюю перед перерывом на кофе, исполнял курчавый актер в рубашке, расстегнутой до самого пояса. Он вышел на середину сцены и объявил, что собирается воплотить эмоциональное воспоминание.
Ева уже потом узнала, что Джон специально дал этому актеру, Энди Силверману, целую программу эмоциональных воспоминаний, чтобы тот освободился от скованности, мешавшей ему использовать внутренние эмоциональные ресурсы. Со временем Еве объяснили, что эмоциональное воспоминание должно воспроизводить какое-нибудь событие, произошедшее ранее и оставившее тревожный след в душе актера. «Ранее» означало «не менее семи лет». В начале актеру полагалось посидеть с закрытыми глазами и полностью расслабиться, чтобы, когда он начнет играть, он уже внутренне был там, где произошло данное событие. Энди описывал шторы, мебель, запахи, звуки и общую атмосферу комнаты.
— Пятый час, — говорил он. — Уже темнеет.
Снова возвратился к описанию деталей комнаты и начал воспроизводить ссору с сестрой, во время которой он метнул в нее дротик, чуть не выбил ей глаз и настолько обезумел от страха и ярости, что схватил кошку и стал душить ее.
Энди начал сценку достаточно спокойно, но к концу уже орал во всю мочь и скакал по сцене, нелепо размахивая руками.
После перерыва приступили к отрывку из «Над пропастью во ржи», к тому месту инсценировки, в котором Холден Колфилд наблюдает, как парень выдавливает прыщи и замазывает их какой-то беловатой жидкостью.
Выступила еще одна пара — Скотт Лоуренс и Нина Мартин, которые подробно рассказывали потом, как они работали над своими ролями. Нина Мартин, с точки зрения Евы, выглядела как дешевая проститутка — ярко-рыжие крашеные волосы, слишком густо накрашенные ресницы, пестрое куцее платьице и пошлая манера выгибаться при разговоре. А говорила она о том, что не сумела полностью раскрыться в роли, так как у нее проблемы с сексом.
— Тебе что, секс не нравится? — спросил Джон.
— Наоборот, Джон! — воскликнула Нина. — Я просто умираю под каждым мужиком! Я обожаю это дело.
— В чем же, собственно, проблема?
Нина поднесла пальчик ко рту и, несмотря на свою дешевую внешность, на секунду сделалась маленькой девочкой.
— Мне все это слишком уж нравится, Джон, — плаксиво произнесла она. — Мне кажется, это неправильно — так увлекаться сексом. У меня странное ощущение, что радоваться сексу с такой силой нельзя, ты понимаешь меня, Джон?
«Что еще?» — думала Ева, наблюдая, как на сцену выбирается новый актер — Марти Сакс.
Он замер на сцене с несчастным видом, почесывая голову и уставясь в пространство перед собой.
«Входит в роль», — догадалась Ева, много узнавшая за этот день.
— Я, наконец, один, — начал Марти Сакс. — Какой я подлый и ничтожный раб!
Он говорил с чудовищным нью-йоркским акцентом.
Дальше дело не пошло, Джон остановил его и велел начать снова. Марти прочитал ту же строку, и опять Джон остановил его. После третьего раза Джон спросил, что Марти использует как основу.
— Очень интимную вещь.
— Что именно? — не отставал Джон, и Ева увидела, что Марти смертельно побледнел.
— А почему ты вообще выбрал Гамлета? — спрашивал Джон.
— А потому, что Гамлету так же опротивел этот вшивый, сраный, вонючий мир, как мне самому! Не могу я больше терпеть эту дерьмовую жизнь, не могу, и все! Я умереть хочу!
Марти упал в кресло, закрыл лицо руками и громко разрыдался.
— Мне стыдно! Ненавижу себя — как мне стыдно!
Зал мгновенно затих, охваченный общим чувством неловкости, будто все вместе и каждый в отдельности и сочувствовали рыданиям, и стеснялись их.
Джон мягко спросил:
— Отчего тебе стыдно, Марти?
Марти зарылся пальцами в густые волосы и выдавил сквозь стиснутые зубы:
— Оттого, что я так одинок, к чертовой матери! Я никому не нужен, мне плохо, а никому нет дела. Хоть бы я в дерьме утонул — все равно никому нет дела! А я прямо подыхаю от этого, подыхаю от проклятого одиночества, и все равно никому нет дела!
Марти почти кричал:
— Господи, Господь наш на небесах, Господи всемилостивый, хоть ты, к чертовой матери, знаешь, как я одинок?!
— Давай! — крикнул Джон. — Ну! Давай с первой строчки! Быстро!
— Не могу!
— Говорят тебе, давай!
— Не могу, не могу я!
— Пошел! — приказал Джон.
Марти автоматически подчинился окрику и, как побитая собака, поплелся на середину сцены.
Запинаясь и сбиваясь, задыхаясь, дергаясь и вытирая слезы, читал Марта монолог.
На сей раз Джон и не думал прерывать его, ибо вопреки дикому нью-йоркскому акценту Марта невозможно было не слушать.
Ева предположила, что, видимо, теперь он думает именно о том, что произносит.
Когда Марти закончил и спустился со сцены, Джон лихо надел набекрень твидовую шляпу и объявил, что на сегодня все. Он направился, было к двери, но, увидев Еву, задержался. Только приблизившись к нему вплотную, Ева осознала, что Джон маленького роста и что бешеная энергия, бившая из него, как из трепещущего мотылька, помешала ей раньше осознать это.
По виду он был сицилийцем, а манера говорить и жестикуляция с самого начала показались Еве знакомыми. Ева почувствовала, что ей легко с этим человеком ее собственного племени и традиций.
— Дам вам что-нибудь совсем простенькое для затравки, — сказал Джон. — Скажем, из «Розовой татуировки». Девственниц всегда легко играть, особенно вначале.
Ева нарочито рассмеялась, стараясь показать, что она человек современный и понимает, что Джон имеет в виду. Но, выходя из театра, она думала: «Ой, если бы Джон знал, если бы эти актеры знали! Им же в голову не придет, что она и вправду девственница! Господи, ну встретить бы, наконец, хоть кого-нибудь! Завертеться в водовороте. Начать новую жизнь».
В ту ночь Ева тихо лежала в постели, прислушиваясь к уличным шумам, доносившимся снизу. Ее глаза понемногу наполнялись слезами, слезы потекли по щекам и закапали на подушку. Подавленные рыдания сотрясали все ее тело.
Ева вспомнила про Марти Сакса, про то, как он разрыдался на глазах у всего класса.
Она понимала его.
— Вот она, Кэрри Ричардс! Она-то мне и нужна! — воскликнула Чарлин. — Как дела с книгой?
— Неплохо. У меня в последние три недели было так мало собеседований, что я только и делала, что писала. Исписала кучу бумаги. Скоро начну выстраивать сюжет.
— Лапуля, но я собираюсь оторвать тебя от писательских занятий. Есть дело, возможно, как раз то, что тебе нужно!
— Что такое?
— Очень важная рекламная кампания. Фирма подбирает себе девушку, которая станет образом товара. Если ты им подойдешь, будешь получать двадцать тысяч в год, не считая потиражных и оплаты дорожных расходов.
— Аллилуйя!
— Подожди. Я еще главное не сказала: тебе потребуется работать три дня в неделю — всего! И денег заработаешь, и время писать тоже будет. Поняла?
— Чарлин, эта работа просто должна достаться мне!
— Там много диалогов. И фирма, конечно, желает сначала сделать пробы. Так что беги к «Портеру и Триббл» за текстом, потом отправляйся к Берту Кнаппсу и работай с ним над этим текстом. Проба на следующей неделе.
— Чарлин, стучи по дереву!
— Уже стучу. Беги, кисуля! Вот тебе и решение всех твоих проблем!
Чарлин хлопнулась в плетеное кресло под китайским фонариком в заведении Элиота By — специалиста по тай-чи-чуань. Стена напротив увешана диаграммами инь и янь — мужского и женского начал, изображениями императрицы Кван-И, толстенькими Буддами. В углу на электрической плитке закипал чай. Под столом мирно дремали Курт и Уоррен, вполне безразличные к тому, какой урок только что был преподан их хозяйке.
Над столом склонился сам Элиот By — черный свитер, плотно облегающий шею, черные брюки, черная шапочка, очки в роговой оправе, усмешечка на губах.
— Для первого раза неплохо, совсем неплохо, — говорит он. Лицо без морщин, стройное, упругое тело тридцатилетнего мужчины, что-то животное и чувственное во всех движениях.
— У меня хороший учитель, а? Действительно неплохо для бабы моего возраста, Элиот?
Элиот стремительно распрямился.
— Никогда не упоминай это слово — возраст! В тай-чи-чуань можно обойтись без возраста.
— Все это и впрямь потрясает, — задумчиво сказала Чарлин, принимая чашку китайского чая. — А уж ты как потрясаешь! Ни морщинки на лице!
— Тай-чи-чуань. Сливки, сахар?
— Спасибо, ничего. Расскажи мне еще, дорогой. Я вся внимание.
Элиот наполнил собственную чашку.
— Тай-чи — очень древняя форма китайских танцевальных упражнений, предназначенных для сохранения телесного здоровья. Упражнения были выработаны в буддистских, даосистских и конфуцианских монастырях. Эти упражнения делали и императоры древнего Китая, и мудрецы, и монахи. Ежедневное повторение тай-чи дарует человеку вечную молодость. Более того, эти упражнения способны омолодить организм.
— Упражнения вызывают восхитительные ощущения, но скажи мне, Элиот, каким образом они омолаживают организм?
— Они способствуют приведению в равновесие чи, телесной энергии. Упражнения открывают заблокированные нервные центры, и энергия без помех течет по телу в гармонии с естественными телесными ритмами. Телу возвращается его природная динамика. Посмотри на меня.
На Элиота было приятно посмотреть. Высокого — для азиата — роста, оливковая кожа, мускулистое тело, прямые широкие плечи. Непроницаемые глаза за стеклами очков в роговой оправе.
— Посмотри на меня, — повторил Элиот. — Я ведь старый человек. Кто сейчас поверит, что всего десять лет назад у меня было брюшко, седина и скверное самочувствие? Благодаря занятиям тай-чи сейчас у меня тело здорового человека лет тридцати.
— Как ты думаешь, сколько мне придется заниматься, чтобы получить такой же результат? — спросила Чарлин.
— Около шести месяцев, мисс Дэви.
— Чарлин.
— Чарлин. Очень красивое имя. Так что, Чарлин, около шести месяцев систематических занятий, и вы станете моложе на десять лет. Через два года вы себя просто не узнаете, а лет через пять можете стать снова молоденькой.
— Меня особенно беспокоят икроножные мышцы. Они меня иногда подводят.
Элиот развеял ее тревоги грациозным движением руки.
— Могу обещать, что тело восстановится, вернется в естественное состояние. Люди не должны стареть. Старение, по сути, есть плод невежества. Китайские мудрецы, практиковавшие тай-чи, доживали до трехсотлетнего возраста. Занимайтесь тай-чи — и вы забудете о старости.
Он плавно и точно проделал движение тай-чи.
— Ну кто даст мне мои шестьдесят восемь лет? Никто. Это результат тай-чи.
— В жизни ни о чем подобном не слышала! Это же просто фантастика!
— Могу также предложить методики, связанные с тай-чи, — сказал Элиот, обнажая в улыбке двойной ряд крупных, желтоватых зубов. — Китайцы разработали ряд интересных методик, которые Запад медленно воспринимает. Акупунктура, например.
Он отпил из чашки.
— Что такое акупунктура?
— Иглоукалывание, основанное на меридиональной системе. То есть нужно знать, где именно укалывать и как. Малейшее отклонение хоть на миллиметр — и вместо пользы может быть причинен вред.
— И что дает это иглоукалывание?
— Тоже часть системы омоложения организма наряду с тай-чи. Расчищает путь для свободного течения энергии по телу, что восстанавливает телесную гармонию.
— Иглоукалывание — это больно? Наверняка же больно!
— Совсем нет. Иголка легко касается кожи, прокалывает ее мгновенным движением, и пациент ничего не чувствует.
— Я все равно не понимаю. Каким все-таки образом эта акупунктура может омолодить организм?
— Уравновешивая инь и янь, начало мужское с началом женским, — терпеливо объяснял Элиот. — Причина старения заключается в том, что утрачивается гармония между положительными и отрицательными силами организма, открывая путь и болезням, и распаду. Когда инь и янь дисгармоничны, происходит закупорка нервных окончаний. Сочетание акупунктуры с тай-чи очищает их — отсюда и результат.
— Другими словами, мне недостаточно только упражнений тай-чи, а нужна и акупунктура тоже?
— Сочетание того и другого приближает результат.
— И как мне это сделать? Я хочу добиться результатов как можно быстрей!
— Я и сам провожу иглоукалывание, — заявил Элиот. — Я беру пятьдесят долларов за сеанс.
— Стоит того, если все так, как ты говоришь! Когда можно будет начать?
— Как хорошо, что ты опять перекрасила волосы в свой естественный цвет, Кэрри! — сказала Ева. — Жуткий был цвет, пока снималась в этой рекламе, в «Адорне».
— А на фотографиях, по-моему, неплохо.
— Приняли решение по пробе, которая у тебя была? Я имею в виду «Портер и Триббл»?
— Пока нет, но Рекс говорит, что осталось шесть кандидатур, так что я стучу по дереву.
— Ой, Кэрри, чуть не забыла! Тебе звонили от какого-то Джерри Джексона. Кто это?
— Вице-президент фирмы «Харт и Кук». Помнишь, я снималась в рекламе «Спиди-уип»? Он там был продюсером. Он пообещал отдать мне фотографии, на прошлой неделе я за ними зашла, и он, конечно же, сделал заход.
— Тебе он нравится?
— Он физически привлекателен. Такой, знаешь, мужественный тип. Красивый. Но он живет в Стэмфорде.
— Следовательно, женат. Очень жалко. Ты что собираешься делать сегодня вечером, работать над книгой?
— Да.
— То, что ты рассказываешь, потрясающе, Кэрри. Насчет того, что из нас делают куколок, вроде мы не настоящие люди с настоящими чувствами. Что мало кто из мужчин подходит к нам с нормальными человеческими мерками, что многие и не подумают показаться на людях с девушкой, если она некрасива, что мужчины, таким образом, сами демонстрируют, насколько они нуждаются в украшениях. А их украшения — это мы с тобой. У меня тоже было такое чувство — например от общения с Джефри Грипсхолмом, то есть, я хочу сказать, понятия он не имел, кто я и что я есть на самом деле.
— Вступай в наш клуб.
— Знаешь, Кэрри, а ребята в нашей театральной школе — они совсем другие. Но они такие суперчестные, что меня просто страх берет.
— Я понимаю, что ты имеешь в виду, Ева. Это желание вывернуться наизнанку.
— Кэрри, пожелай мне сегодня удачи! Я репетирую с новым партнером, и у меня поджилки трясутся.
— Еще чего! Ну, подумай сама, что может случиться?
— Сама не знаю. Но очень надеюсь, что не придется узнать!
Ровно в восемь вечера Марти подогнал свое такси к углу, где стояла в ожидании Ева. Она открыла переднюю дверцу, чтобы сесть, но Марти одернул ее:
— Сбрендила? Ты что, не понимаешь? Или хочешь, чтобы меня арестовали?
Он захлопнул переднюю дверцу и указал Еве на заднюю.
Еву мутило от страха. Она села в такси и стала нервно присматриваться к Марти.
Зловещего вида, маслянисто-смуглый, потная неровная кожа, густо напомаженные волосы, толстогубый рот. Его присутствие и волновало, и ужасало ее. Как же она будет показывать свою первую сценку перед всем классом? Марти был мрачен.
— Я не знала, что ты на такси работаешь, — осторожно начала Ева.
— Не работаю. Подрабатываю ради хлеба насущного. Брошу это дело, как только будет получаться в театре.
— Свободное время остается? — Угу.
На всех трех занятиях в школе Джона Сачетти, на которых Ева успела позаниматься, она ни разу не видела, чтобы Марти Сакс переменил одежду. Он и сейчас был одет, как и прежде: линялые джинсы, черная кожаная куртка и потрепанная тельняшка. Ева вспомнила, как ужасно он сломался на глазах у всех, когда она впервые пришла в класс, и спросила себя: все ли он так же одинок, как прежде?
Марти остановил машину на Амстердам-авеню, около Девяносто восьмой улицы. Ева достала кошелек, чтобы расплатиться.
— Брось ты! — буркнул Марти. — Угощаю.
Жил Марти в крохотной квартирке — комната, кухонька и ванная. В комнате стояла пара плетеных кресел и кофейный столик, висели японские фонарики, в углу приткнулась широкая кровать, покрытая ярким индейским одеялом.
— Я чокнулся на Вивальди, — сообщил Марти, доставая пластинку из конверта. — Ты как насчет него, ничего?
Ева понятия не имела, кто такой Вивальди, — ясно было, что итальянец, не более того, но важно кивнула, занимая место в одном из плетеных кресел.
Комната заполнилась воздушной музыкой, Марти полез в карман кожаной куртки, достал сценарий и, мусоля пальцем страницы, спросил:
— Приступим?
— Давай.
— Ну что, будем ставить текст на ноги? — загадочно вопросил Марти.
Еве это выражение показалось странноватым, учитывая, что большая часть действия должна была иметь место в постели.
Следуя указаниям Марти, Ева забралась на индейское одеяло, и они вместе дважды прошлись по тексту. После этого Марти предложил устроить перекур.
Он закурил сигарету и уставился в потолок, следя за струйками дыма.
— Я тебя начал понимать, — сказал он, не отрывая глаз от потолка. — Ты не просто смазливая мордашка. У тебя тут есть.
Он указал на свое сердце.
Потом он загасил сигарету, сложил руки на груди и внимательно посмотрел на Еву.
— О, Господи, — вздохнул он. Ева почувствовала себя неловко.
— Почему бы нам еще разок не повторить эту сцену, Марти? — предложила она. — У меня не очень много времени.
— Давай, — согласился он, но каким-то странным тоном. По роли Ева должна была притвориться спящей, а Марти разбудить ее и начать диалог.
Она закрыла глаза, но Марти все не шел, и Ева открыла их снова. Марти стоял посреди комнаты, глядя в пространство.
— Ну так что же ты, Марти? — спросила Ева.
— Дай мне пять минут.
Он уселся на край кровати.
— Пять минут. Мне надо приготовиться.
Посидев в молчании, он вдруг ни с того ни с сего спросил:
— Правильно я понимаю, что у тебя не выходит с сексом?
Ева открыла рот, намереваясь дать ему отпор, но Марти, как будто совершенно не интересуясь ее ответом, встал на ноги и серьезно предложил:
— А что если опять начать с самого начала?
Сцена пошла хорошо, вплоть до поцелуя, который они как-то проскакивали в прошлые разы. Теперь же Марти действительно обнял Еву и прильнул своими толстыми губами к ее рту, да так надолго, что Ева подумала, что он забыл следующую реплику. Она высвободилась и приготовилась напомнить ему.
Марти откинулся на подушку, все еще касаясь губами ее уха.
— Мне кажется, мы уже все отрепетировали, — сказал он негромко. — Я хочу просто побыть минутку рядом с тобой.
Руки у него были сильные и надежные. Он не нахальничал и не навязывался. Он будто старался что-то отыскать в Еве, что-то открыть в ней для себя, давая и ей возможность сделать то же самое в отношении него самого. Еве было спокойно в его объятиях, но не хотелось видеть некрасивое лицо с прыщавой неровной кожей, и она закрыла глаза.
— Нравится тебе? — прошептал он.
— М-м-м?
— Нравится тебе со мной?
— Я…
Губы Марти снова прильнули к ее рту. Ева сначала ответила на поцелуй, но тут же успела подумать, что, наверное, поступает неправильно, целуясь с уродливым таксистом, который говорит с диким нью-йоркским акцентом и живет в трущобном районе.
Ева осторожно высвободилась.
— Не сердись, — сказала она. — Уже очень поздно и мне пора, Марти.
— Я могу подождать!
Марти смотрел на нее дерзким взглядом.
Ева встала, одернула юбку, поправила прическу.
Что она себе думает, валяясь в постели с таким типом, как этот Марти Сакс? Если уж надо с кем-то переспать, почему не выбрать для этой цели человека с деньгами и с влиянием, который будет полезен для ее карьеры, который повысит ее статус, а не понизит его?
Марти начал мерить комнату шагами.
— Ты, может, подумала, что я интересуюсь одним только сексом, — сказал он. — Если так, то ты сильно ошибаешься. Тут самое лучшее, что ты вместе с другим человеком, понимаешь, нет? Ты из тех девок, с которыми хочется час пролежать уже потом, уже после всего, понимаешь, нет? Таких мало, почти совсем нет, но вот ты как раз такая и есть!
Марти закурил и стал выпускать дым плотными кольцами, тихо улетавшими вверх. Его лицо было тоже обращено к потолку.
— Нравишься ты мне, понимаешь? Для меня не в том дело, чтоб тебя трахнуть, нет. Я бы хотел, чтобы это длилось и длилось между нами, понимаешь? Господи, как бы здорово у нас могло выйти, я вот чувствую. Ты разве не чувствуешь сама?
Ева молчала, она чувствовала только смущение и неловкость. Ее больше не удерживали запреты католической церкви, она уже свыклась с мыслью, что католики ведут себя, как все прочие. Вопрос заключался в другом: разве не должна она быть влюблена в мужчину, которому дозволяются интимные ласки? Ева никогда не сможет влюбиться вот в такого Марти — тут нет сомнений. Но тогда почему он так трогает ее, почему с ней Бог знает что, творится, она вся дрожит?
— Что с тобой? — спросил Марти, глядя так, будто способен заглянуть ей в душу.
— Ничего, — ответила Ева с вымученной улыбкой. — Просто, Марти, мне пора идти.
— Ясное дело.
Они вместе спустились к такси, Марти распахнул перед Евой дверцу. Она отчетливо видела его лицо в ярком свете уличного фонаря. Помимо шрамов, оставленных зажившими прыщами, она рассмотрела странного вида красные отметины на коже. Ева молча забралась в машину.
— А как тебе ожоги от сигарет? — спросил Марти.
— Ожоги? От сигарет?
— Ага, — Марти хмыкнул и включил зажигание. — Психованная бабенка.
— Это девушка сделала? Нарочно?
— Ага.
— Господи, зачем?
— Ее это возбуждает.
— Извращенка какая-то?
— А ты ее знаешь. Это Синтия Ласло. Из нашего класса. Можешь понаблюдать за ней: каждый раз как она выступает, ищи у ее партнера ожоги на лице. Говорю тебе, она психованная. Она, видите ли, не в состоянии играть, если не причинит тебе боль. С другой стороны, Синтия и вправду очень талантлива.
— Я этого совершенно не понимаю!
— У каждого человека свои потребности, но все нуждаются в любви. Бывает, что любовь принимает странные формы. Что теперь делать? Синтия так устроена.
Ева вспомнила о Джефри Грипсхолме и извращениях, о которых он ей рассказывал. Неужели мир состоит из одних психов? Или это она дура и ничего не понимает?..
Ева посмотрела на лицо Марти, отраженное в зеркальце. До чего же уродлив! Как она могла отвечать на его поцелуи?
Ева решила, что не будет больше расспрашивать его ни о Синтии, ни о чем другом. Чем меньше конфиденциальности между ними, тем лучше. Не тот человек, с которым ей нужно поддерживать отношения.
Но все же… Ева не могла отрицать того, что ей очень нравились его объятия и его поцелуи тоже. С закрытыми глазами Марти нравился ей!
Такси остановилось у ее дома, и Ева поблагодарила Марти.
— Не за что! — толстые губы Марти сложились в улыбку. — Ты помни вот что: в любую минуту ты знаешь теперь, куда тебе идти!
И машина умчалась.
«Красивая женщина редко воспринимается как личность, даже просто как человек. Откуда взяться самоуважению, если окружающие смотрят на тебя как на товар? Но трудней всего другое — понять, кто ты есть, ибо для этого необходима обратная связь, искренняя реакция тех, кто сталкивается с тобой в обычных, повседневных ситуациях. Когда же дело касается красивой женщины и мужской реакции на нее — мужчина подходит к ней с заранее сформированным мнением, что исключает спонтанную реакцию.
Это капкан — не знаешь, кто ты есть, поскольку отсутствует нормальное взаимодействие человеческих реакций.
Обыкновенному хорошему мужчине красивая женщина не нужна. Он же обыкновенный, поэтому его самооценка строга, а, трезво оценивая свои шансы, он понимает, что слишком многие окажутся впереди него. Конечно же, он не может знать, что эти многие, эти другие так называемые блестящие мужчины пусты, мелки и не способны на подлинно человеческие взаимоотношения. Обыкновенному хорошему человеку и в голову не приходит, что красивая женщина ищет и не может себе найти того, кто способен на сочувствие и понимание».
Зазвонил телефон, и Кэрри отложила ручку.
— Кэрри, радость моя, — раздался в трубке голос Рекса, — ты еще не забыла, что делала пробу у «Портера и Триббла»?
— Ну, еще бы! Я сижу как на иголках в ожидании ответа.
— Так слушай: девяносто девять из ста, что работа достанется именно тебе. Завтра все окончательно решится.
— Рекс, я ушам своим не верю, Рекс! Мне кажется, я не доживу до завтрашнего дня!
— Расслабься, киска, думай о приятном. Завтра все выяснится. Кэрри всю ночь не сомкнула глаз.
Прошел день. Еще два. Кэрри никто не звонил. Наконец позвонила Чарлин:
— Детка, фирма решила отказаться от всей рекламной кампании. Очень жалко, я представляю себе, как ты разочарована. Ничего, не убивайся, найдем тебе что-нибудь еще!
«Слишком все было бы хорошо», — думала Кэрри, медленно кладя трубку.
Она взяла себя в руки и решительно возвратилась к письменному столу, к рукописи.
— По-настоящему мне нужно только это, — сказала она себе. — Я могу написать книгу. Я ее напишу.
Кончиком языка Рекс смочил безымянный палец и провел сначала по одной, а потом и по другой брови, не отрывая глаз от зеркала.
— Покажись мне, лапочка! — крикнула Чарлин.
Рекс был одет в карминные матадорские штаны и болеро изысканной комбинации цветов: бирюзового, белого и золотого. Наряд довершали белые чулки и башмаки с пряжками. Рекс подхватил треугольную тореадорскую шляпу, взял в руки сверкающую шпагу и протанцевал до комнаты Чарлин.
— Конец света! — восхитилась она. — Быть тебе гвоздем маскарада.
— Где моя маска? Я маску забыл! — Рекс бросился обратно к себе за серебристой маской.
— Божественное удовольствие — собираться на маскарад! — вернулся он к Чарлин. — Дикки в безумном восторге оттого, что я пригласил его быть моим гостем.
Дикки — Дик Гетцофф — ожидал Рекса в приемной своего отца: доктор Гетцофф, известный проктолог, помогал Рексу избавиться от геморроя.
— А ко мне должен прийти Элиот, — сообщила Чарлин. — Правда, Рекс, тебе тоже нужно заняться тай-чи, ты станешь просто другим человеком!
Рекс так и прыснул.
— Могу себе представить, как я проделываю все эти упражнения.
— Даже представить себе не можешь, как это было бы для тебя полезно!
— Давай-давай, моя любовь! — все еще хихикая, Рекс выбежал в дверь.
Оставшись в одиночестве, Чарлин прибрала на письменном столе и дала собакам по сухарику. Всмотревшись в зеркало, она сказала себе, что скоро, очень скоро будет выглядеть значительно моложе. Будет выглядеть опять сорокалетней, а со временем — и того моложе. Господи, вот радость будет! Она пошарила в картотечном шкафчике и вытянула бутылку «Джек Даниэль». Налила себе.
Курт и Уоррен насторожили уши. Послышался звук открывающегося лифта и шаги по коридору. Через минуту перед Чарлин предстал Элиот, одетый, как всегда, в черное.
Губы его растянулись в улыбку, обнажая крупные, желтоватые зубы, глаза за стеклами очков сузились до щелочек.
— Вот и я, — объявил Элиот. — Можно приступать к массажу?
— Я думала, сегодня будет иглоукалывание.
— Все равно начнем с массажа.
— Очень хорошо.
Чарлин переоделась в шелковое кимоно и улеглась на кушетку.
Элиот захлопотал над ней.
— Можно побольше открыть кимоно?
— Без проблем.
Примостившись на краю кушетки, Элиот принялся массировать ей шею, лопатки, растирать позвонки, спускаясь все ниже и ниже, к пояснице и к копчику.
— Для иглоукалывания важно полное расслабление, — пояснял ОН.
Чарлин постанывала от удовольствия под движениями сильных пальцев, умело перебирающих мускул за мускулом. Она чувствовала, как обмякает ее тело, послушно откликаясь на призывные прикосновения.
— Может быть, вообще снять кимоно? — предложил Элиот.
— Хорошо.
Чарлин лежала голая, наблюдая, как Элиот роется в своем чемоданчике. Он достал из него длинную, тонкую штуковину, напоминающую карандаш.
— А это что такое? — спросила Чарлин.
— Инструмент для акупунктуры.
— Ты же вроде говорил, что это делается иголками!
— Моя собственная методика. Я использую мое изобретение, которое сходно с иголками, используемыми обычно, но дает лучший результат.
Элиот начал с кончиков пальцев — быстрые, легкие покалывания вызывали острое удовольствие. По мере того как Элиот проходил по всему телу, кое-где появлялись багровые точечки — по его словам, они указывали на органы, нуждавшиеся в лечении. За пальцами ног последовал затылок, колени, лопатки и вся спина.
— Ну вот, можно одеваться, — заключил Элиот. — Первый сеанс иглоукалывания закончен.
— До чего же приятно! — Чарлин просто мурлыкала от удовольствия, слишком расслабленная для того, чтобы встать с кушетки.
— В следующий раз я приду в пятницу, — сказал Элиот, собирая свои вещи в чемоданчик. — Пройдет достаточно времени, и можно будет провести следующий сеанс.
Чарлин надела кимоно. Элиот повернулся к ней:
— Как давно у тебя не было половых сношений? Вопрос застал ее врасплох и показался оскорбительным.
— Это разве имеет отношение…
— Извини, я совершенно не желаю показаться любопытным, но это важное обстоятельство для лечения.
— Ну, как тебе сказать…
— Я понял. Давненько не было. А в те времена, когда ты жила активной половой жизнью, как часто ты бывала с мужчиной и сколько примерно времени длился акт?
— Слушай…
Элиот снял очки, подышал на них и тщательно протер носовым платком. Без увеличительных стекол его глаза казались маленькими бусинками.
— Мне ведь многое видно, — сказал он. — Вообще говоря, я все вижу. Зная человеческое тело, я знаю и человека. Я познакомился с твоим телом и теперь много могу рассказать тебе про тебя.
— Что же ты такое знаешь про мое тело?
— Все.
— Ха.
— И более того, я знаю, что ему необходимо для восстановления и омоложения.
Элиот принялся расхаживать по кабинетику Чарлин.
— Твоя нервная система просто выведена из строя — в этом и причина твоего старения. Сочетание иглоукалывания с тай-чи отлично восстанавливает урон, понесенный организмом, но есть и третий компонент…
Он потер пальцем глаз под очками.
— В твоем случае я бы рекомендовал тантра-йогу.
— Что такое?
— Тантра-йога — это сексуальная йога.
— Вот как? — Чарлин оставила без внимания кимоно, которое, распахнувшись, обнажило ее грудь.
— Эзотерическая сексуальная практика, — начал Элиот, скромно усаживаясь на противоположном конце кушетки, — столетиями применялась посвященными в Тибете и в Индии.
— И что же в ней особенного?
— Тантра коренным образом отличается от половых отношений в том виде, в каком они известны Западу. Если уж говорить всю правду, то американская сексуальная практика причиняет нервной системе вреда больше, чем пользы. Тантра же гармонизирует организм. Она уравновешивает все нервные центры тела. Инь и янь, магнетическое женское начало и электрическое мужское, должны существовать в полной гармонии. Если бы о тантре знали не только посвященные, то мир был бы населен молодыми людьми.
— Я пока ничего не поняла. Элиот улыбнулся.
— Дело в том, что западного мужчину воспитывают в духе чрезмерной агрессивности и он слишком быстро достигает удовлетворения. Важнейшие биотоки, соединяющие мужское и женское начала, биотоки инь-янь, при такой поспешности не успевают оказать свое воздействие. Кроме того, западный мужчина позволяет себе получать удовлетворение слишком часто, а нужно ему не более одного в месяц. Он должен сохранять в себе залог его жизненной силы. Элиот снова улыбнулся.
— Поскольку женщина при удовлетворении не теряет соков тела, она может позволять себе сколько угодно.
Чарлин обдумала сказанное им и кивнула.
— Чертовски интересно все это! Элиот опять улыбнулся.
— Лично у меня нет потребности в оргазме. Прежде всего — я старый человек. А потом я уже говорил: одного раза в месяц достаточно.
Чарлин с нескрываемой завистью смотрела на этого моложавого старика.
— Главное, чему учит тантра — умению накапливать в себе биотоки. Методика такая — медлительное, терпеливое и полное соитие, соединение гениталий минимум в течение двух часов.
— Двух часов?!
— Как минимум. Пассивное соитие, необходимо хотя бы в течение часа до перехода к медленному движению. Только таким образом можно действительно ощутить на себе воздействие биотоков. Западный секс ведет к быстрому старению. Очень многие притворяются, очень многие ошибочно внушают себе, что они якобы гиперсексуальны — они просто никогда не получали подлинного удовлетворения от секса.
Чарлин совершенно безотчетно уставилась на ширинку Элиота.
Он же, будто ничего не замечая, продолжал:
— Понятно, что практиковать тантру не каждому дано. Тут прежде всего нужна большая выносливость. Опять же возьми Запад. Даже когда женщина испытывает удовлетворение, она, как правило, достигает его механическим путем — либо через физическое усилие, либо через ментальное сосредоточение на эротической картинке. Она крайне редко испытывает удовлетворение от слияния инь и янь, вечных компонентов божественности. В Индии и в Тибете посвященным в тантру приводят весталок, и каждая пара совместно совершает жертвоприношение космосу. Мужчина и женщина соединяются для прославления божественного принципа Вселенной.
— У тебя это вроде как религия.
— Это и есть религия. Именно! Секс для тантрика есть наивысшее мистическое переживание, доступное человеку. Это ритуал, во время которого в человека вливается беспредельная энергия космоса. Лишь посвященный в этот священный ритуал может научить другого. Тайна передается от учителя к ученику. Дело же не только в том, чтобы продлить время полового акта, речь идет об особых позах, заклинаниях, психических течениях и прочем.
Кимоно почти совсем сползло с плеч Чарлин, и грудь ее совершенно обнажилась. Элиот изрек:
— Я же тебе не просто рекомендую активную половую жизнь — не в том же дело! Дело в этой совершенно особой технике. Именно она окажет воздействие на организм в плане его омоложения.
— А где мне найти человека, который все это умеет? Элиот придвинулся поближе, не сводя глаз с груди Чарлин.
Его улыбка превратилась в мальчишескую усмешку.
— Я изучил искусство тантры под руководством тибетского учителя, что дает мне право посвящать в него других. Я беру по сто долларов за урок.
Он поднялся на ноги и начал расстегивать пояс.
— Ну, как, хочешь посмотреть на ноги тай-чи?
— Какого черта, почему не попробовать? Хотя мне и казалось, будто я уже все на свете видела!
Она сбросила с себя кимоно.
— Но за сто долларов ты просто обязан показать себя! — предупредила Чарлин.
С той репетиции Марти Сакс не шел у Евы из ума. Почему — она не понимала. Психованный, некрасивый еврейчик, без денег и без положения, то есть по всем статьям образ, диаметрально противоположный образу мужчины ее мечтаний. С какой же стати она так много думает о нем? Марти Сакс — маслянисто-смуглый, плохая кожа, меченая еще и оспой, черные напомаженные волосы. Ну при чем тут Марти Сакс?
Кэрри вынесла заключение:
— Мне кажется, что он по-настоящему привлекает тебя, но ты в этом не хочешь признаться даже себе.
— Но как он может привлекать меня? Марта — воплощение всего, чего я не хочу!
— Ты создала себе образ мужчины, которого ты должна для себя найти. Самое главное — он должен быть богат и престижен.
Ева покраснела.
— Но физический тип мужчины, который тебе соответствует, — это Марти. Ты испытываешь влечение к нему.
— Не понимаю почему.
— Биотоки. Тут уж ничего не поделаешь. Тот тип мужчины, с которым ты хотела бы спать.
— Кэрри! — Ева заерзала от смущения. — Мне даже неудобно говорить тебе об этом, но дело в том, что я еще девственница. Понимаешь, я не могу с уверенностью сказать, Марти ли это, или моя полная неосведомленность в сексе.
— Тебе не кажется, что пора бы и выяснить? Ева тяжело вздохнула.
— Я всегда думала, то есть я раньше так думала, что надо соблюдать все те правила и запреты, которыми мне набили голову. Якобы мужчины будут уважать меня, если я не распутная, и один из них захочет на мне жениться. Господи, какую чепуху в меня вдолбили!
— Ты в этом не виновата. Что ты могла сделать? Ева задумалась.
— Не пойму, — медленно проговорила она. — Мне действительно хочется начать жить нормальной жизнью и завести роман. Действительно пора, дальше невозможно. Вот только не пойму, должен ли это быть Марти?
— Тебя же к нему тянет.
— Тянет ли? А как же все-таки быть с любовью? Я не уверена, что влюблена в Марти.
— А что такое любовь, ты знаешь?
— Видимо, нет. Видимо, надо начать жить по-настоящему и тогда я буду знать. Еще одно… — Ева жалобно сморщилась. — Я все время думаю — если бы только не видеть его лица при свете! Это очень глупо, да? Я так стесняюсь, его внешность убивает меня, и к тому же он ведь из низов общества! Потом этот ужасный акцент! Ну, положим, он мог бы поработать над собой и избавиться от акцента — я же работала над собой, и получилось. Акцент не проблема, в конце концов. Что касается кожи и оспинок, их можно убрать полировкой, верно?
— Не проблема, — подтвердила Кэрри. Ева снова тяжело вздохнула.
— Знаешь что? Я думаю отдать мою девственность Марти Саксу.
Телефоны, наконец, заткнулись, и Рекс мог перевести дух. Отдышавшись, он решил чуть-чуть заняться собой. По телефону заказал в «Брикшед Хаузе» модные нейлоновые плавки в сеточку, накрасил ногти бесцветным лаком, стал прикидывать планы на вечер. После полицейского налета на излюбленную парную Рекса, когда его фамилия попала в полицейский протокол, ему пришлось залечь на дно. Но миновало уже несколько недель, терпежу больше не было, и Рекс твердо вознамерился сегодня выйти в люди.
По пути в сортир он натолкнулся на Чарлин.
— Сейчас звонила Валери дю Шарм, — сообщила она. — Этой бабе никогда не прибавится ума. Если бы хоть она согласилась на роли домохозяек…
— Если бы! Пусть бы брала пример с Люсиль Греджер, та перешла в другую возрастную категорию и сразу получила рекламу таблеток от головной боли.
— И заработает на таблеточках тысяч двадцать, вот посмотришь! Я всегда радуюсь за девушек, которым достается реклама лекарственных препаратов. Слушай, Рекс, брюки тебе не туговаты?
— Нормально.
— Буквально все просвечивает.
— Именно так мне и нравится! — огрызнулся Рекс и прошел в сортир.
Кто она такая — объяснять ему, как он должен быть одет и что у него может просвечивать, а что — нет! Можно подумать, он совершает смертный грех или нечто в этом роде. Скажи пожалуйста, прятать то, чем Бог его наградил!
Рекс посмотрел на то, чем Бог его наградил, и ему показалось, будто награда вроде как распухла… Он поспешно дернул молнию вниз.
— Ух, ты! — чуть не закричал Рекс. — Что с моим птенчиком?! Он вдвое больше нормального!
Вне себя от волнения ворвался он в кабинетик к Чарлин.
— Слушай, у меня птенчик распух. Его прямо вдвое разнесло!
— Должен радоваться.
— Да нет же, он совсем мягкий!
— А это ты как умудряешься?
— Мне не до шуточек твоих дурацких. Мне к доктору надо! И Рекс бросился к телефону.
Врач объяснил, что у Рекса редкая болезнь под названием «голубые яйца». Рекс решил, что с болезнью не шутят, и уже на другое утро отправился в отпуск, который собирался провести в Пуэрто-Рико, в отеле, где останавливались одни мальчики.
Мимо просвистывали машины, но Ева почти не замечала уличного движения — все ее внимание было сосредоточено на затылке Марти Сакса. Она нервически всматривалась в красноватые следы, оставленные зажившими фурункулами.
Когда она ступила на тротуар, у нее дрожали ноги, и она была совершенно не в силах заставить себя еще раз взглянуть на Марти.
Перед ней простиралась неизведанная земля с неведомыми границами, готовая распахнуться навстречу ее трясущимся губам, рукам, ногам, грудям, бедрам и животу, готовая поглотить ее целиком со всеми внутренностями. Ева так этого ждала, она так к этому готовилась, но ей так страшно!
— У тебя очень славная квартирка, — сказала Ева, когда они вошли, — я тебе не говорила в прошлый раз.
Марти промолчал. Ей хотелось, чтобы завязалась просвещенная и содержательная беседа, но слова как-то не шли на ум, к тому же Ева понятия не имела, о чем бы ей хотелось побеседовать. Чувствуя себя глупо, она перешла на привычное:
— Ты выучил роль?
Марти снял свою кожаную куртку, бросил ее на стул и кивнул.
— Почему ты вечно носишь эту куртку? — ляпнула Ева и прикусила язык, хоть и с опозданием. — Я свою роль всю выучила, — затараторила она, заглаживая неловкость, — и у меня хорошая опора для нее, я имею в виду хорошее эмоциональное воспоминание.
— Хочешь выпить? — буркнул Марти. — Коку или еще что? Виски тоже есть. Немного.
— Хочу, — согласилась Ева. — С удовольствием выпила бы немного виски.
Она села в кресло. В животе тихонько заурчало от страха. Господи, что такое, нужно расслабиться! С другой стороны, не каждый день расстаешься с девственностью. В принципе это должно рано или поздно произойти, она же все это знает, но во всей обстановке есть нечто ужасающе ненормальное: прийти на квартиру к мужчине с заранее обдуманным намерением расстаться с девственностью, но при этом не говорить ему о своих мыслях и расчетах, а просто сидеть в кресле и ждать, как ни в чем не бывало.
Марти подал ей стакан виски со льдом — такой холодный, что Ева насилу удержала его в руках. Ей было ужасно неудобно сидеть со стаканом на весу, но она старалась вести себя светски и небрежно спросила:
— Тебе нравится Нью-Йорк?
— Угу. Город будь здоров.
Ева отпила из стакана. Наверное, было бы правильно, если бы она расспросила немного Марти о его жизни… чтобы хоть не с совершенно чужим человеком оказаться в постели. Ева сказала:
— Расскажи мне о себе, Марти.
— Особенно вроде и нечего. Мне двадцать пять лет, родился в Бронксе, разведен.
— Ты разведен? Я даже не знала, что ты был женат!
— Был. Уже три года, как разведен.
— А ты скучаешь? Ну, по семейной жизни? Или по бывшей жене?
Марти глотнул виски, который он пил неразбавленным, задумался.
— Нет, я не скучаю ни по бывшей жене, ни по семье. Кого мне недостает, так это ребенка.
— Ты что, не видишься с ребенком?
— Умер он.
Ева громко ахнула.
— Главная причина, почему я тогда сорвался в классе. Помнишь? Прямо-таки распался на составные части. Господи!
— Я сочувствую.
Марти покарябал свой ноготь.
— Так жизнь устроена.
Он допил остаток виски.
— Приступим?
Ева подошла к кровати и откинула край одеяла.
— Ты что, прямо так хочешь репетировать?
— Прямо как?
— В платье, туфлях, чулках, лифчике, со всеми украшениями? В классе ты тоже будешь во всем этом дерьме?
— Что ты, нет! В классе я буду выступать в купальном халате.
— Твоя героиня сроду не видела купального халата!
— А в чем я должна, по-твоему, выступать?
— В комбинации.
— Хорошо, раз ты так считаешь.
— Тогда давай оба привыкнем к этому. В смысле, давай репетировать так, как будем выступать.
Марти повернулся к ней спиной и начал раздеваться. Ева умирала от смущения, но напоминала себе, что Марти смотрит в другую сторону. Она скоренько все с себя сбросила, наблюдая уголком глаза за Марти, и нырнула под одеяло в новом белье, специально для этой цели купленном. Интересно, оценит ли он все ее приготовления.
Они начали репетировать, но все время, пока шел диалог, Ева думала только о том, что ожидает ее дальше. Она надеялась, что Марти не замечает ее нервозности.
Роковой момент настал: Марти должен был поцеловать ее. Ева ощутила тяжесть его тела, силу его рук, поцелуи становились все более долгими. Ева чувствовала вкус его толстых губ и какой-то теплый запах, распространившийся в комнате. Горел свет. Ева закрыла глаза — ей не хотелось, чтобы вид лица Марти все испортил.
Руки Марти обследовали ее тело. Частью своего существа Ева наслаждалась прикосновениями, но другой — страшилась продолжения. Она резко втянула в себя воздух, когда он нажал, его настойчивость приводила ее в неодолимый ужас. То, что входило в нее, казалось таким громадным!
— Сухая ты, как выжатый лимон, — сказал Марти. А вдруг она чересчур мала для него? А вдруг он что-то там порвет и будет беда? Или застрянет внутри нее? Ева слышала жуткую историю о том, как в брачную ночь жених застрял в невесте и ничего не мог сделать, пришлось вызывать «скорую», и их вместе увезли в больницу! Говорили, что в больнице оба скончались.
Ева тряслась от ужаса, но знала, что ей необходимо пройти через это. Ей уже очень давно хочется стать женщиной.
— Расслабься, ты слишком напряжена.
— Извини.
— Может, вазелин…
— Вазелин? Зачем?
— Ты в напряжении и совсем сухая. Никакой смазки нет.
— Ты не сердись.
— Не зажимайся так, и сразу станет лучше.
— Я попробую.
— Эй, — тихонько позвал Марти потом. Его глаза с нежностью смотрели на нее.
Ева теперь могла спокойно рассматривать его лицо, не смущаясь никакими оспинками. Она видела только свет в его глазах и мягкий изгиб его рта. Неожиданно Ева подумала о своих родителях: она часто недоумевала, почему ее миловидная мать вышла замуж за отца — человека грубоватой внешности. Сейчас, лежа в объятиях Марти, Ева поняла.
— Мы привыкнем, друг к другу, и будет лучше. Марти нежно и осторожно целовал ее шею, уши и глаза.
— Ты сначала была ужасно зажата. Мы еще не знаем, друг друга, но скоро узнаем, и будет просто прекрасно, вот увидишь.
Еве было так тепло и уютно в его объятиях, их пальцы легонько переплетались воспоминанием о недавней интимности… Какое удивительное чувство — его дыхание, так близко, совсем близко. Быть частью этого тела с его гибкими движениями, слышать биение сердца, наблюдать, как ритмично поднимается и опускается грудная клетка, касаться кожи и волос на груди, отыскивать удобное местечко для головы на его плече. Как все это прекрасно — соответствовать другому человеку! Наконец-то!
Ева получила все, чего ждала, и много больше того, о чем мечтала. Как хорошо, что она избрала именно Марти. Что-то в нем такое — может быть, его одиночество? Боль утраты? Но это «что-то» наполняет его любовью и нежностью. Он сильно отличается от всех мужчин, с которыми Еве приходилось сталкиваться до тех пор.
Новизна вошла в ее жизнь, но за счет утраты чего-то другого. Странное чувство она сейчас испытывает — и сладкое, и горькое, и ностальгическое. Ева снова подумала о родителях.
Когда они были молоды, как она сама теперь, они ее зачали. Она начала путешествие с крохотной точки, потом стала младенцем, потом росла — до этой самой минуты, когда все, что было раньше, осталось навсегда позади. Но ведь именно то, что осталось позади, и сделало ее тем, что она есть сейчас, что же теперь будет с прошлым? Грустно думать, что отныне прошлое будет жить только в ее памяти. А потом и этот день превратится в воспоминание, станет частью памяти.
Ева взглянула на Марта. Он мирно спал, улыбаясь во сне. Ева тоже улыбнулась и уже через минуту крепко спала.
Рекс оставил письмо прямо посередине своего стола.
«Дорогой Рекс!
Я сегодня забегал в агентство только ради того, чтобы видеть тебя. Ты утверждаешь, будто ничего не изменилось, с чем я никак не могу согласиться: изменилось очень многое.
Ты знаешь, что я люблю тебя и все в тебе, люблю таким, какой ты есть, люблю все, что делает тебя Рексом Районом. Получилось, что я люблю тебя тем больше, чем чаще вижу. Моя любовь не изменилась, разве только усилилась. Если есть надобность объяснять, почему я сейчас подчеркиваю это, я скажу — из-за перемен в тебе. После возвращения из Пуэрто-Рико ты сосредоточился на определенных аспектах своего сексуального поведения до такой степени, что счел нужным даже просветить мой невежественный разум. Я знал о твоих наклонностях еще до того, как узнал, что тебя зовут Рекс. Именно поэтому я согласился на встречу с тобой в баре для мальчиков. Я стал твоим другом, твоим любовником, я тебе исповедовался, я плакал на твоем плече — и любил тебя сильней, чем мог выразить словами. Теперь я столкнулся с новым аспектом твоего существования, который мне еще больше по душе, но ты напуган. Ты говоришь, что тебе известна твоя сущность. Угомонись, я тоже ее знаю и еще больше люблю тебя за это. Что до меня, то разница между гомосексуальной и гетеросексуальной любовью так же значительна, как разница между туалетными комнатами для мужчин и для дам. По закону полагается устраивать раздельные комнаты, но единственная разница — знаки на дверях. Внутри — одно и то же. Гетеросексуальностъ не может обеспечить нормальных половых отношений. Гомосексуалам доступно удовлетворение, и они получают его — в этом все дело.
Конечно, многие из так называемых гетеро тоже что-то для себя имеют, но я полагаю, это не имеет значения, верно? В любом случае, я не понимаю логики твоих поступков и не думаю, что это существенно. Почему ты боишься любви? Почему ты так зациклен на себе? Может показаться, будто стыдишься любить меня. Я тебя только об одном прошу: доверься мне хоть немножечко. Я не ребенок. Я знаю, что такое жизнь. Не отталкивай меня — вот этого мне не вынести. И я не верю, что тебе не нужен, — возможно, это бальзам, которым ты хочешь утишить больную совесть. Ты замечательный человек, в тебе столько любви, что с твоей стороны почти эгоистично держать ее всю в себе. Я хочу только одного — разрядить напряженность, которая так и чувствуется в атмосфере. Я хочу опять увидеть сияние на твоем лице и блеск в твоих глазах, когда они обращены ко мне. Да знаешь ли ты, что с самой среды ты ни разу не поцеловал меня, а раньше поцелуи были естественны, как песня? Если дело не в страхе, не в чувстве вины — то объясни мне, что вызвало перемену в наших отношениях?
Оратор».
От чтения этого письма у Чарлин мурашки по коже побежали. Сколько лет близости к Рексу, сколько лет совместной работы — она привыкла воспринимать его половые склонности как нечто данное. Но вот это письмо вдруг придало новую реальность извращенности Рекса, сделало ее чуть ли не интимной. Чарлин почувствовала, что это каким-то образом касается и ее. И передернулась.
Рекс, безусловно, имеет право на свои штучки. Но никто не Давал ему права ни щеголять гомосексуальностью, ни вовлекать в нее тех, кто не разделяет его вкусов. Черт побери, почему он не держит на стороне своих дружков-педрил и переписку с ними?
На столе Рекса замигал телефон, и Чарлин взяла трубку.
— Алло… А, Лэрри, как дела?
Звонил Лэрри Рид, один из вице-президентов фирмы «Хинсдейл и Смит».
— Чарлин, ну милая моя, ради Всевышнего, перестань ты присылать ко мне всех этих педиков!
— Каких педиков, Лэрри? О чем ты говоришь, я никогда к тебе не присылала никого из этой публики!
— Ты не присылала, так, кто их прислал ко мне?
Рексовы фокусы, проклятый Рекс — опять он за свое. Черт бы побрал всю эту голубую рать!
— Лэрри, я приношу извинения. Произошла ошибка.
— Хорошо, Чарлин, но больше ни одного педика! Ты поняла меня — ни единого!
Чарлин подумала о своем дорогом партнере, которому она старалась заменить родную мать: и какого же монстра вскормила она на собственной груди?
Усилием воли Чарлин заставила себя снова взяться за телефон: прошло уже больше трех недель, а в агентстве до сих пор ничего не известно о решении, принятом Полли ван дер Хейвель из «Аккермана и Брюса». Странно. И требует проверки.
— Ну, Чарлин, ну, лапка, — запел в трубке манерный голосок Полли, — ну ты же должна понимать, почему я не звонила. Что же это такое: после того, как я тебя настоятельно попросила прислать не более трех девиц, ты говоришь мне: «Да, конечно!» — и тут же присылаешь дюжину!
Опять Рекс! Опять Рексовы фокусы!
Чарлин прошла к себе и налила полный стакан виски. Только успела она допить порцию, как в дверях появилась Кэрри.
— Моя красавица! — приветствовала ее Чарлин. — Тут тебе оставили записочку. Некто Джерри Джексон.
— Ах да, — сказала Кэрри. — Он мне звонил домой.
— Полагаю, не по делам.
— Полагаю, нет.
— Чем ты сейчас занимаешься? Что-нибудь интересное?
— Позирую для портрета, который пишет с меня Роджер Флорной. Помнишь, мы с ним встречались на этой сумасшедшей вечеринке с колдунами? Так он не забыл, что взял с меня обещание позировать. Уже начал работу.
— Старый козел.
— Они все козлы.
— Флорной козлее других. Он еще не допек тебя?
— Пока вроде нет. Знаешь, он занятный — все эти его воспоминания о литературной жизни времен его молодости. У него очень живая память, он прекрасный рассказчик, так что мне с ним интересно.
— А книга как?
— Работаю. Уже кое-что есть. Со временем туговато, но бывают паузы, и тогда я стараюсь не отрываться от рукописи.
— Детка, не отрывайся!
Письмо не шло из ума Чарлин, мысль о нем мучила ее весь день. Незачем было отпускать Рекса в эту его парную, пусть бы сидел на месте и работал! День, как на зло, выдался жуткий, настроение у нее под стать дню. Чарлин сильно хотелось выпустить пар.
Рекс возвратился на работу не один, а в сопровождении Брэдфорда Шварца — очередного возлюбленного.
— Мне с тобой надо поговорить, Рекс, — встретила его Чарлин. Рекс мгновенно учуял неладное и попросил Брэда заняться собаками.
— А мы с тобой, — сказал он Чарлин, — сходим в «Уоллгрин» и перекусим там.
— Ты когда-нибудь кого-нибудь можешь пригласить в приличное место? — буркнула Чарлин. — Вечно эти дешевенькие забегаловки!
— Хорошо, хорошо! Пойдем еще куда-нибудь.
— Хорошо бы пообедать по-человечески.
— Пообедать хочешь? — Рекс посмотрел на часы. — Половина шестого. Можем сходить в кафетерий к «Гектору». Там подают комплексный обед в это время.
— Послушай, Рекс, — приступила Чарлин, — следи за своими поступками. Если дать тебе возможность делать что в голову взбредет, одному Богу известно, какая судьба ждет агентство.
Они ели бефстроганов у «Гектора».
— Начнем с твоей неосмотрительности: Барбара Лонгуорт просит у тебя деньги на лечение больного мужа, и ты готов их послать ей. Если бы об этом пронюхали ищейки из Лицензионного бюро, мы могли бы распрощаться с нашим высоким рейтингом. Я тебя просто спасла в тот раз. Теперь у тебя опять крыша поехала — ты шлешь Полли ван дер Хейвель взводы моделей, когда она предупреждает, чтобы больше трех не присылать.
— Мне эта баба вообще опротивела!
— Мне тоже, но мы оба знаем, что без Полли нам не обойтись, а ты ведешь себя так, что она скоро начнет передавать заказы другим агентствам. И, наконец, Рекс, насчет педерастов.
Чарлин неохотно ковырялась в лимонном пирожном. Рекс смотрел на нее с нескрываемым раздражением.
— Тебе прекрасно известно, что стоит тебе направить на работу одного из твоих дружков, его заворачивают прямо с порога. Это случалось уже столько раз, что ты должен бы понимать, в чем дело. Я устала исправлять твои ошибки. — И Чарлин яростно разрезала пирожное. — Мне осточертела вся эта дешевка! Постыдился бы, Рекс! Что сказала бы твоя мама, если бы увидела тебя?
— Перестань впутывать в эти дела мою маму! — вспыхнул Рекс. — Я уже давно не мальчик и могу поступать по собственному усмотрению. Да и кто ты такая, чтобы воспитывать и учить меня жить? Я Рекс Райан!
— Скажи, пожалуйста, Господь Бог.
— Заткнись, Чарлин! Заткнись, а то пожалеешь!
— Да не заткнусь я! Я и так слишком долго терпела все эти фокусы! Агентство существует и действует только благодаря мне. Мне надоела, к чертовой матери, твоя инфантильность, твоя безответственность, паскудность твоего окружения! И мне надоело нянчиться с тобой, малыш!
— И не надо! Ты же мне жить не даешь!
— Ты пытаешься устроить на работу всех этих гомиков, потому что рассчитываешь, что они переспят с тобой в благодарность. Это просто смешно, Рекс! Их никто на работу не возьмет, никому они не нужны, а ты ставишь под удар свою репутацию. Слишком много я вложила в это агентство, чтобы позволить тебе пустить все под откос из-за того, что у тебя сексуальные проблемы!
— Ты меня просто ревнуешь! Ты ревнуешь, потому что ты уже старуха, потому что у тебя все давно пересохло и сморщилось, потому что с тобой ни один не ляжет, хоть ты ему за это приплати. Не смей даже заговаривать со мной, не смей касаться моих сексуальных проблем! Это у тебя проблемы, это ты платишь деньги кобелям!
Глаза Чарлин опасно засверкали.
— Вонючка ты маленький…
— Ты вбила себе в голову, что способна руководить моей жизнью. Да меня от одной мысли тошнит, хватит с меня мамочек, оставь ты меня в покое, наконец!
— Педрила, да ты пропадешь без меня!
— Пошла ты!
— Педрила, вонючий педрила!
— Заткнись… Я тебя предупреждаю…
— Педель!
— Заткнись!
Рекс схватил со стола нож и замахнулся.
— Изуродую!
— Ты что, совсем спятил? Совсем спятил?
Перепуганная Чарлин, отчасти еще и наигрывая страх, громко завопила, прикрывая ладонью лицо. За соседними столиками привстали, оглядываясь на них.
— Возьми свои слова обратно! — Рекс не выпускал нож из рук. — Не возьмешь обратно — пожалеешь!
— Помогите, помогите! Он сошел с ума! У него приступ! Рекс, твоя мама всегда переживала из-за твоих приступов! Помогите! Да не мне — он нуждается в помощи!
— Ну…
Рекс бросился на нее с ножом, но его успели схватить сзади и удержать. Чарлин скулила от ужаса.
— Спасибо, спасибо, вы спасли мне жизнь, — бормотала она.
Дрожащими руками Чарлин собрала свои вещи и заспешила к выходу. Багровый от ярости Рекс, которого с трудом удерживали два дюжих официанта, вопил ей вслед:
— Ну, я тебя достану! Не попадайся мне на глаза! Увижу — на месте убью!
Зеркала от пола до потолка закрывали все стены просторной мастерской. Из стереофонических динамиков плыли звуки «Медитации» из «Таис». Роджер Флорной быстро работал, издавая странные звуки: похрюкивал, покашливал, посапывал, периодически начиная что-то бормотать себе под нос. Он был одет в твидовый, видавший виды пиджак, из-под которого виднелась незастегнутая рубашка и свитер с треугольным вырезом.
Работа поглотила его. Он прищуривался то на Кэрри, то на мольберт и все похрюкивал и посапывал. Наконец он остановился и четко произнес:
— Вот так! Нашел, что искал!
Роджер расслабился, заулыбался и принялся за истории полувековой давности.
— Как раз в то время я познакомился с Джеймсом Джойсом, — рассказывал Роджер Флорной.
— Это, наверное, было очень интересно.
— Что было, я плохо помню, поскольку я был тогда по уши влюблен в редкостно красивую иранку. Хм. Чуть повыше подбородок, ага, вот так… Прекрасно… Хм… Просто прекрасно.
Неожиданно его глаза сузились, будто на своем мольберте он увидел Кэрри, рождающейся заново. Он смолк и посмотрел на Кэрри из-под нависших морщинистых век. Почесал лысину, покрытую пигментными пятнами, закурил сигарету.
Рука его подрагивала.
— Похоже, на сегодня хватит, — сказал он.
Провожая Кэрри к выходу, он положил ей на плечо дрожащую руку и со странным выражением пробормотал:
— Какое красивое у тебя лицо. Хм… И глаза, глаза тоже красивые. Да-да. Ты ослепительно хороша собой.
«Это говорит уже не художник, — подумала Кэрри, — это говорит распутник с сорокалетним стажем, автор множества порнографических книг».
Он приблизился к девушке и взялся руками за ее лицо.
«Бедняга, — думала Кэрри, — он непоправимо стар. Я не сумею отказать ему. Не поцеловать его было бы жестокостью». Она должна проявить милосердие.
Все это время Роджер сопел и похрюкивал. «Бедный Роджер, бедный Роджер», — повторяла про себя Кэрри. Будто смыкались десятилетия, уходящие в туман и пыль прошлого пожелтевшие книжные страницы, засушенные цветы, салфеточки в кофейных пятнах — какая грусть. И этот человек, сморщенный и дряхлый, по-особому тощий — худобой глубокой старости, когда кожа приобретает ломкость мумии. Костлявые руки, цепляющиеся за нее в попытке обнять, хриплое дыхание, рвущее грудь… Какая грусть…
Так заканчивается жизнь, так нелепо выглядят к концу жизни былые великие любовники.
Кэрри порадовалась тому, что к концу близилась и работа над портретом.
Чарлин попробовала повернуться на правый бок, но ее пронзила острая боль под правой грудью. Ах ты, проклятая печень!
Она, Чарлин, должна валяться в этой мерзкой больнице, пожелтевшая и несчастная. Цирроз. Вот дерьмо! Зазвонил телефон.
— Чарлин, приветик! — раздался голос Долорес.
— Привет, привет! Как себя чувствует будущая мамаша?
— Да черт с ней, с мамашей! У меня все нормально, это ты больна. Расскажи, что с тобой приключилось?
— Печенка проклятая. У меня распухли ноги, и я переполнена жидкостью. Печень разнесло до диких размеров! Ну на черта мне понадобилось есть эти яйца?
— Какие еще яйца?
— Лесли повела меня обедать, а я, дура, заказала яйца по-бенедиктински. Такая глупость! Я же прекрасно знала, что у меня и без того перебор холестерина. Печень не выдержала, и теперь я вся ярко-желтого цвета.
— Что говорят врачи?
— Всякое дерьмо говорят. Не те анализы, не те энзимы — все у меня не то!
— Лапуля, а может, и правда пора сократиться с выпивкой?
— Шутить изволите? Они мне прямо сказали, что если я не брошу, мне конец! Ну, я решила, что раз все равно конец, так не один ли черт?
— Когда они тебя собираются выписать?
— По мне, так хоть бы и завтра! Но на самом деле, я думаю, что пройдет не одна неделя, пока они откачают всю эту жидкость из меня. Господи, ты бы видела, на кого я похожа! Одно хорошо — эта история помирила нас с Рексом.
— Да?
— У нас же произошел скандал — обязательный ежегодный скандал. Но он мне позвонил, и мы помирились.
— Надеюсь, ссора не из серьезных?
— Да нет. Обычная история. Раз в год мы обязательно скандалим, а потом обязательно восстанавливаем отношения.
— Слава Богу. Вот уж не хотела бы, чтобы вы с Рексом прервали совместную работу!
— Ладно, расскажи, как ты, лапка. Что новенького?
— Все в полном порядке. Хорошо бы, конечно, не таскать в себе такой груз — я же как слониха! Но после родов я сразу опять возвращаюсь к работе. Я приведу себя в наилучший вид, Чарлин, вот увидишь!
— Буду ждать с нетерпением, киска, — сказала Чарлин и бросила трубку, потому что боль снова пронзила ее как ножом.
Ева была загружена, как никогда раньше. Собеседования, телеигра, бесконечные приемы и, конечно, роман с Марта Саксом. Кроме всего, еще класс актерского мастерства и занятия тай-чи-чуань, над которыми Марта издевался. Марта утверждал, что дело не в каком-то там тай-чи — как его, — а в нормальной половой жизни — вот почему она просто сияет красотой и свежестью! Ева действительно неслыханно похорошела и расцвела. Однако она не видела оснований относиться с недоверием к Элиоту By, который уверял ее, что причина ее отличного самочувствия именно в занятиях: если только она будет регулярно делать ежедневные упражнения, то ее нервная система придет в состояние полнейшего равновесия и останется такой на всю жизнь.
В один из вторников после занятий Элиот пригласил Еву в китайский ресторанчик за углом.
— Нет никакой надобности в старении, — говорил он, проглядывая меню. — Организм этого не требует. Я сожалею только о том, что раньше не занялся тай-чи. Мне было пятьдесят восемь лет, когда я начал делать упражнения, но в результате постоянной практики я становлюсь все моложе и моложе.
— Я не могу поверить, что вам уже под семьдесят! — сказала Ева.
Элиот обнажил в улыбке свои желтоватые лошадиные зубы.
— Как вы относитесь к фу-чжоу с яйцом?
— Я не знаю.
— Советую попробовать. Думаю, вам понравится.
— Не возражаю.
Подошел официант, и Элиот продиктовал ему заказ. Опершись локтями о стол, он снова улыбнулся Еве и сказал:
— Вы мне рассказывали, что вас когда-то мучила проблема избыточного веса. Остаточные явления этого я вижу и сейчас. Состояние вашей нервной системы выдает склонность к тучности.
— Господи, этого еще не хватало! — всполошились Ева. — Почему вы так думаете?
Очки Элиота сползли на самый кончик его носа.
— У тела нет секретов от меня. Я по движениям человека могу все рассказать о нем. Но вам незачем беспокоиться, мы возьмем эту вашу склонность под контроль.
Он поправил очки и опять улыбнулся.
— Сколько времени это займет?
— Инь и янь должны быть приведены в состояние полного равновесия. Как только это произойдет, у организма не будет больше склонности к нарушению равновесия. Изучая ваш организм, я обратил сугубое внимание на…
— На что? — с жадностью спросила Ева.
Официант принес еду. Элиот подождал, пока тот расставит тарелки и разложит фу-чжоу, и только потом продолжил:
— Могу ли я задать вам ряд вопросов интимного характера?
— Конечно.
Еву немного встревожил и конфиденциальный тон Элиота, и серьезное выражение, появившееся на его лице.
— У вас есть близкий друг? Ева покраснела и кивнула.
— Я имею в виду человека, с которым вас связывают интимные отношения.
Ева покраснела еще сильнее.
— Я так и понял.
Не обращая внимания на дымящийся на тарелке фу-чжоу, Элиот поднял глаза к потолку и задумчиво поджал губы. Затем он внимательно посмотрел на Еву.
— Думаю, вам нужно позаниматься тантра-йогой, — изрек он.
— Тантра-йога? Что это?
— Особая разновидность йоги, известная только посвященным, тем, кто прошел ритуал инициации.
— Я вас не понимаю.
Очки Элиота опять сползли на кончик носа. Он снял их, подышал на стекла и тщательно протер салфеткой.
— Тантра есть метод, через который организм достигает равновесия. Уравновешивая действие инь и янь, тантра приводит в равновесие и нервную систему.
— Но я считала, что для этого предназначены упражнения тай-чи, разве нет?
— Конечно. Конечно же! — согласился Элиот. — Но мы заинтересованы в скорейшем достижении результатов, а использование приемов тантра-йоги в сочетании с тай-чи помогает этому.
Элиот вздел очки на нос и наклонился к Еве.
— Тантра есть нечто совершенно отличное от обычных половых отношений — того, что Запад понимает под половыми отношениями. Ну уж если быть до конца честным, то я должен вам сказать, что сексуальная практика Запада, как правило, для организма вредна.
— Вредна? — испугалась Ева.
— Совершенно верно, вредна. Обычные половые отношения разрушительным образом воздействуют на нервную систему.
Он доел фу-чжоу и аккуратно вытер губы.
— Что касается тантры, то она должна быть идеальна и для вашего здоровья в целом, и в особенности для полного устранения вашей склонности к тучности. Я вижу, что ваш организм требует этого особого метода.
Ева залилась краской.
— Вам незачем конфузиться. Мы с вами обсуждаем совершенно естественные и здоровые вещи. Запад соотносит секс либо с лицемерием, либо с распущенностью. И то, и другое в равной мере неверно. Для тантрика же секс соотнесен со здоровьем и религией. Это предмет священный. Посвященный в тантру годами трудится под наблюдением учителя, прежде чем будет признан готовым к совершению ритуала Пяти истин.
— Что это такое?
— Я не вправе раскрывать секреты посвященных, — скромно сказал Элиот.
Ева задумчиво уставилась в свою тарелку.
— Что говорить, — сказала она наконец, — мне очень хочется, чтобы мой организм был в равновесии и чтобы нервная система была в порядке, очень хочется избавиться от проблемы веса, быть здоровой и молодой. Но то, о чем вы говорите, это настолько необычно! Я думаю, мало кто знает об этих методах?
— Крайне мало.
— Значит, найти человека, который знает… умеет это делать, было бы нелегко?
— Но и менее трудно, чем вам кажется.
Элиот воровато огляделся по сторонам, перегнулся через столик, глядя прямо в глаза Евы, объявил:
— Лично я владею этим искусством.
«При изобилии примет материального комфорта — как мало семейных очагов! В их создании и заключается роль женщины, которая должна быть душой дома, кормилицей и жизнедательницей, она есть центр, из ее утробы и грудей исходят сила, нежность и сострадательность, делающие мужчин и детей сильными и надежными.
В наше время лишь немногие женщины используют возможности, от природы заложенные в них. Можно понять — условия их жизни почти не допускают этого.
Занятно сейчас думать о том, что, прежде чем восторжествовали боги-олимпийцы, верховным божеством было женское начало. Женщина была символом власти, она была законодательницей, она была повелительницей в семье и обществе. Лишь позднее мужчины подчинили их себе, отвели женщинам вторичные роли, и женщины — извечные миротворицы — приняли новые законы.
Но посмотрите на различия между двумя типами обществ — патриархальным и матриархальным. Законы матриархата ставят на первое место узы крови, почитание жизни и равенства, смыслом жизни признается счастье всех людей. Доминируют принципы любви, мира, единства. Концепция вселенского братства людей вырабатывается именно в матриархальном обществе, основной характеристикой которого является гармония.
Патриархальное общество живет законами, сформированными мужчиной: человек должен стремиться изменить природный строй жизни, на первое место выходят соперничество, иерархичность, общественные ограничения.
Совершенно очевидно, что матриархат выдвигает высшую систему идеалов. Будь у нас возможность воплотить в современном обществе принципы, сформулированные матриархатом, жизнь была бы куда более осмысленной. И это не может не произойти в конечном счете, если человечеству суждено двигаться по пути более цивилизованного образа жизни, обретать гармонию во взаимоотношениях мужчины и женщины, достигать внутреннего счастья и развития».
Кэрри оторвалась от работы, чтобы ответить на телефонный звонок.
— Зайди ко мне, выпьем по глотку.
В четвертый раз после окончания работы над ее портретом звонит Роджер Флорной.
— Никак не могу, — извинилась Кэрри, — я сейчас всерьез работаю над книгой, и я в хорошей форме — работаю по пять часов в день.
— Тем более тебе полезно отдохнуть.
— Мне не хотелось бы отрываться.
— Работа, работа, работа — а потом в ящик!
— Роджер, я думала, что уж ты-то поймешь меня! Ты ведь тоже пишешь книги.
— Между нами есть разница, — Кэрри явственно расслышала насмешливость в его голосе. — Ты же красивая девушка. Мир имеет права на тебя.
«Не столько мир, сколько ты сам, — вот в чем дело!» — подумала Кэрри.
— Ну, извини, Роджер, — она бросила трубку и вернулась к рабочему столу.
— Это Ева? Ева Парадайз? — Какой нахальный, настырный голос!
— Это я, а кто говорит?
— Красавица, как жизнь?
— Все хорошо.
Ева старалась изо всех сил, но не могла сообразить, с кем разговаривает.
— Все хорошо — так очень хорошо! Чем ты занималась? Не шалила, не баловалась?
— Извините, а с кем я говорю? — не выдержала Ева.
— Только без этих штучек, я тебя умоляю.
— Нет, я правда не могу узнать вас по голосу.
— Скажи, какая она важная! Ну хорошо, это Хай.
— Хай? Какой Хай? Ах, вы тот Хай…
— Я тот Хай, который Рубенс! Ну что, вспомнила? На самом деле я должен сейчас обидеться и бросить трубку.
Ева сразу почувствовала себя виноватой.
— Нет-нет, извини меня, Хай! Просто я очень давно не слышала твоего голоса. Я же думала, ты мне раньше позвонишь.
— Куда-то затерял твой номер и только что обнаружил его. Бумажка лежала в кармане пиджака, который я не надевал сто лет. Ну, так чем мы занимаемся?
— Сию минуту?
— И сию минуту тоже.
— Затеяла маленькую постирушку.
— Вот оно как? Весьма веселое занятие. Слушай меня, лапочка: я только что прилетел с побережья и звоню тебе прямо из аэропорта. Как насчет того, чтобы забежать в мой номер в «Плазе» — ну, скажем, через часик?
— Вообще-то уже поздно, — смутилась Ева.
— Поздно? Всего девять!
— Да, но будет десять!
— И вечер только начнется.
— Для меня это слишком поздно.
— Смотри сама, раз уж ты такого тонкого воспитания! Я просто хотел поговорить с тобой о твоем же будущем.
— Не сердись. Может быть, в другое время?
— О'кей. Приходи после работы в мой номер на коктейль. Звякни перед этим.
Дверь номера была приоткрыта.
— Заходи, детка!
Хай Рубенс сидел за письменным столом, разговаривал по телефону, делая пометки в блокноте.
— Ну и красавица, ослепнуть можно! — воскликнул он и возвратился к прерванному разговору.
Ева замялась на пороге, но Хай жестом пригласил ее войти, сесть на диван.
— Марвин, два дня назад я уже обсуждал эту сделку с Берни, — говорил он невидимому собеседнику. — Ты, конечно, знаешь, что он пока в Лондоне. Слышимость была ужасная, но мы…
Ева заметила, как Хай скосил глаза, чтобы обозреть ее ноги.
— Нет, вся сложность в том, что они хотят ограничить бюджет пятью миллионами, а я еще на прошлой неделе говорил Берни, что это чистое идиотство. Они делают ошибку, ведя переговоры непосредственно с Генри. Если бы Берни меня послушался, он избежал бы кучи неприятностей.
Ева старалась понять, что именно во внешности Рубенса беспокоит ее — малоприятное зрелище ног в темно-синих замшевых башмаках, выставленных на стол, вульгарность массивных золотых запонок с бриллиантами-розочками, супермодная стрижка, рубашка в полосочку с высоким воротничком, которая так плотно облегала его, что Ева видела очертания волос на груди.
Он противно развалился в рабочем кресле и нарочито важно вел разговор. Для Евы было бы приятней, если бы он перестал изображать важную персону.
Хай Рубенс закончил разговор и положил трубку. Ева полагала, что он теперь встанет на ноги и поздоровается с ней, но вместо этого он придвинул к себе стопку бумаг, переложил их из одной папки в другую, что-то записал в блокнот, закурил сигарету — и снова собрался звонить.
— Слушай, будь ангелочком, принеси мне стакан воды! И в телефон:
— Соедините меня с Абрамсоном, Беверли-Хиллз, ЦР — 4699. Ева принесла стакан воды из ванной, и Хай решил одарить ее снисходительной улыбкой.
— Ты действительно сногсшибательно смотришься, куколка! Я тебе дело говорю! — И в трубку: — Что? Нет на месте? Ладно, попросите оператора в Беверли-Хиллз, чтобы он связался со мной, когда вернется. Да, здесь, в «Плазе».
Хай, наконец, встал, подошел к бару и налил себе виски.
— А как насчет тебя?
— Спасибо, я не буду.
Ева отметила его холодный взгляд, что-то непрестанно рассчитывающий, и отвела глаза.
Он прошел в спальню, и Ева услышала, как он звонит оттуда, требуя, чтобы в номер прислали льду. Как ей подойти к вопросу о том, чтобы он помог создать ей имя? Собственно, ради этого она сюда пришла, но он как-то и не собирается затрагивать эту тему.
— Детка! — позвал он из спальни. — Да?
— Мне здесь очень одиноко, детка. Составь компанию! Ева подошла и остановилась у двери в спальню.
— Когда ты позвонил вчера, то говорил, что хочешь обсудить со мной мою карьеру, — сказала она. — А когда мы повстречались в прошлый раз, ты упомянул, что можно что-то поместить в колонке светской хроники.
Хай возлежал на подушках, потягивая виски безо льда и даже, наоборот, согревая стакан в ладонях. Он ничего не ответил, но ни на миг не сводил с Евы внимательных и проницательных глаз. Они сузились до щелочек, когда он, наконец, открыл рот:
— Ты знаешь фотографа по имени Клингер? — Нет.
— Ну зачем тебе его знать? Он всего-навсего лучший фотограф в Нью-Йорке.
Последовало новое молчание. Ева с неприятным чувством отметила, что Хай обшаривает глазами ее тело.
— Мне показалось, что ты собирался позвонить, — сказала она с нажимом.
— Жду соединения. Оператор позвонит, — ответил он, впиваясь в Еву глазами.
— Хай, если ты сейчас не расположен, говорить о моих делах, так я лучше пойду.
— Когда ты сердишься, ты еще больше хорошеешь.
— Я совсем не сержусь, просто ты сказал…
— Хватит дуться! Я стараюсь узнать тебя поближе — вот и все!
Ева с любопытством посмотрела на него.
— Зачем меня узнавать? Мы уже встречались, и ты сказал…
— Я хочу тебя по-настоящему узнать, дурочка!
— То есть… ну… чего ради?
— Когда я начинаю работать на человека, мне нужна уверенность, что этого человека я хорошо знаю. Мне очень важно понимать все твои реакции, мне важно знать, что между нами существует связь, прежде чем я начну делать твои дела.
Он как-то сально ухмыльнулся и, ни на миг не отрывая глаз от ее тела, взял трубку и попросил соединить его с Бертом Клингером.
— Берт? Это Хай. Тут у меня есть для тебя одна девчушка. Ага. Помнишь, я обещал отплатить услугой за услугу? Именно. Да. Фантастическое тело и вообще — потряс! Я бы на твоем месте попробовал такой материал пристроить в «Плейбой», ну в «Кавалер». Пусть придет завтра? В какое время? — Он повернулся к Еве: — Устроит тебя в четыре? Говорит, придет в четыре, Берт. Да, она здесь у меня сейчас. Да ладно тебе, Берт! Ты же знаешь, что я всегда о тебе думаю!
Хай с довольным видом положил трубку.
— Учись, моя киска, это называется: сказано — сделано! Чтоб никто не мог никогда сказать, будто Хай Рубенс не человек слова. И не говори, что ты уже видела таких, как я, потому что я тебе все равно не поверю. Ну что, прав я или не прав?
Ева радостно кивнула. Она испытывала и благодарность к этому человеку, и настороженность — ему же ничего не стоит преувеличить значение своей услуги. Кто его разберет!
— Так что, бэби, я уже начал на тебя работать, а ты еще и цента мне не заплатила. Ты хоть представляешь себе, сколько мои клиенты платят мне за услуги такого рода? Подозреваю, что нанять меня с понедельной оплатой тебе будет не по карману. — Он нахально уставился на нее. — Правда, потрясающее тело. А титечки какие! Хорошие ноги, я ничего не скажу, тонкая талия. Ты в бюстгальтере?
— Да.
— Господи, да поди же и сними его!
— Но… я думаю, что…
— Не будь такой пуританкой! Я не собираюсь на тебя набрасываться. Мне нужно видеть твои линии без искусственных подпорок — все!
Через минуту Ева вернулась из ванной без лифчика.
— Так, стань попой ко мне, руки на бедра, медленно поворачивайся, еще, еще, лицом ко мне. Юбку чуть повыше… Хватит. Ну, ты, конечно, в большом порядке, тут и говорить нечего. Вполне можно пристроить твою фотографию на обложку «Плейбоя». Это дело Берта, но и без меня тут не обойтись. Я приготовлю текст. Иди ко мне!
Он похлопал по постели.
Еве просто холодно становилось от его взгляда.
— Зачем? — спросила она.
— Я сказал, иди ко мне!
— А зачем?
— Хочу получше тебя рассмотреть, чтобы знать, что с тобой делать дальше.
Ева подошла, превозмогая внутренний протест.
Пальцы Рубенса скользнули вверх по ее ноге — под юбку.
Ева дернулась.
— Ты, отчего это такая психованная? Сказал же, хочу составить себе представление, что с тобой делать дальше.
Удовлетворив на время свое любопытство, Хай Рубенс поднялся с постели. Ева сделала шаг назад, но недостаточно проворно — она и ахнуть не успела, как его руки обвились вокруг нее, и он жадно задышал прямо ей в ухо.
— Хай, прошу тебя, — умоляла Ева, пытаясь высвободиться. — Я же не за этим пришла сюда!
Хай хрипел в ее ухо:
— Ну, подержать-то можно, только подержать? Мне хочется сблизиться с тобой. Я нуждаюсь в том, чтобы меня любили.
— Хай, мне пора, меня уже ждут в другом месте, я договорилась, Хай. — Ева выдиралась из его рук.
Он только сильнее сжал ее.
— Никуда ты не пойдешь! Успокойся, я только подержу тебя немного и отпущу. Что тут такого? Должна же ты выказать мне какое-то расположение или не должна? Я же пообещал тебе свою помощь, я же начал делать дела для тебя.
Хай потихоньку подталкивал ее к кровати.
— Р-раз!
Неожиданно Ева оказалась в кровати, а Хай Рубенс на ней.
— Нет! — Ева задыхалась под его тушей. — Говорю тебе, нет! Не хочу…
— Мне все равно, хочешь ты меня или нет! Тебе ничего не надо делать, я тебя пощупаю, потрогаю, немножко поиграю.
— Господи! — Ева отчаянно билась под ним, его рука поднималась все выше по ее бедру, она отвернулась и, отталкивая его лицо, молотила рукам, куда придется.
— Кошка дикая! — шипел он. — Ведьма! Хочешь быть изнасилованной? Ты так любишь, да?
— Отпусти! Отпусти!
Ева отбивалась и руками, и ногами, готова была царапаться и кусаться, но Хай ловким движением содрал с нее трусики, а юбка и до того уже была обмотана вокруг Евиных плеч.
Он завозился с молнией на брюках, и это дало Еве шанс вырваться. Она соскользнула с кровати, покатилась по полу и вскочила на ноги. Он поднялся вслед за ней и, быстро изобразив мольбу на лице, заныл:
— Не отталкивай меня, детка! Это же настоящее чувство.
И тут оглушительно зазвонил телефон.
Хай Рубенс схватил трубку, и Ева услышала, как он справлялся по поводу погоды в Лос-Анджелесе. У нее кружилась голова — ей казалось, будто голова вся распухла. Ева поспешно собрала вещички, не стала даже искать трусики, одержимая одной только мыслью — поскорей убраться из номера. Захлопывая за собой дверь, она услышала, как Хай кричит ей вслед:
— Куда ты, ну подожди минутку!
Ева неслась по коридору, на скорости вылетела за угол и, не оглядываясь, бросилась в подошедший лифт.
Чарлин подняла голову от бумаг. Дверь в соседний кабинетик, где раньше работала Лиз Уэбстер, была закрыта — теперь кабинетик занимала Мартита Стронг.
И на кой черт Рекс взял на работу эту женщину? Выйди Чарлин из больницы всего на два дня раньше, она бы вмешалась и поперла ее. Но сейчас уже поздно, сейчас уже ничего не поделаешь: сорокапятилетняя лесбиянка с лошадиной мордой прочно заняла свое место в агентстве.
Чарлин достаточно было одного взгляда, чтобы понять — это хуже войны! Чарлин с ходу невзлюбила и властные манеры Мартиты, и ее полумужскую одежду. Чарлин никак не могла взять в толк, что именно объединяет их — Рекса и эту Мартиту.
— На черта нам эта лесбиянка, которую ты воткнул в фотоотдел? — спросила она в первый же день.
— В каком смысле — на черта?
— Где ты ее нашел? По объявлению в лос-анджелесской «Фри-пресс»?
— Мартита отлично знает свое дело, — огрызнулся Рекс. — Нам же нужно было поставить кого-то во главе отдела, а сейчас хорошего работника не так-то просто найти.
— Скажи ей, чтоб держалась на своей территории. Начнет совать нос не в свое дело — нарвется на неприятности. Она мне не нравится.
В агентстве все было как-то не так после возвращения Чарлин из больницы.
А тут еще Рекс — вернулся от зубного и расхаживает с весьма загадочным видом. Чарлин вовсе не уверена, что дело в одном только зубном враче. Не только из-за него Рекс выглядит каким-то чужим. Это все Мартита, это с ее появлением Рекс переменился — и внешне, и в поведении.
Чарлин попыталась восстановить былую атмосферу дружелюбия между ними, привычный обмен сплетнями.
— Заходила миссис Дэниэл — второй раз! — начала она. — Желала выяснить, почему Луис получает мало коммерческой рекламы. Черт знает что — не друг сердца, так мамаша.
Рекс не сразу понял, о чем Чарлин, потом спросил:
— Друг сердца — это тот бандюга?
— Он самый. Такой приятный человек, вежливый, с мягкими манерами. Никогда и не подумаешь, что он крупный гангстер. Но что касается мамаши — это особый разговор! Ты же знаешь эту миссис Дэниэл, да, кисуля?
— Вообще-то я ее себе плохо представляю.
— Бледно-золотое норковое манто, бледно-золотые кудри, украшения, которые так и бьют в глаза. Он действительно проявляет заботу о даме. Ты же знаешь, они живут втроем.
Чарлин откусила сосиску, которую по ее заказу прислали из закусочной внизу, и скорчила гримасу.
— Гадость, а не сосиска. Отдам ее лучше Уоррену. Он их обожает и готов даже с горчицей есть.
Рекс смотрел на дверь Мартиты.
— Дел навалилось, пока тебя не было! — продолжала Чарлин. — Звонили из «Уолтера Томпсона», от «Варвика и Леглера», из «Уай энд Ар», запросы на коммерческую рекламу для Лесли Сэвидж, Билла Уинсента, Стэна Хэрриса, Уорнера Мак-Коннела, Сью Лавери. Съемка у Евы Парадайз — если будет погода. Ну и еще одно, — Чарлин понизила голос до заговорщицкого шепота: — Тебя хотела видеть Валери дю Шарм. Эта наглая баба никогда не угомонится!
Чарлин засмеялась, ожидая поддержки от Рекса — они же всегда одинаково относились к Валери дю Шарм.
Но Рекс кисло улыбнулся — так, из простой вежливости. Ни смеха, ни понимания с полуслова — ничего, что прочно соединяло их прежде.
— Она оставила коробку сигар для тебя, — смешавшись, закончила разговор Чарлин.
— Вот как.
Рекс потихоньку снова бросил взгляд в сторону кабинетика Мартиты.
— Ну, учитывая, что я все равно не курю… Слушай, кисуля, извини меня, я хотел бы проверить, как идут дела у Мартиты.
Чарлин могла бы побожиться, что прочитала в глазах Рекса нечто похожее на виноватость.
Мартита единым глотком допила мартини, повернулась к Рексу, стараясь получше рассмотреть его лицо в тускло освещенном баре.
— Послушай меня, мой дорогой, я тебе сразу сказала: мы с тобой можем стать большими друзьями. Ты мне по-человечески очень симпатичен. Даже, знаешь, я бы сказала, что испытываю вроде как сестринские чувства к тебе. Мне всегда хотелось иметь брата, а его как раз у меня и не было. Ну, тебе известно, что я люблю девочек, так твои забавы — они от меня в стороне. Но я хочу, чтобы ты мне объяснил: что с тобой происходит?
— В смысле?
— Ну, я хочу спросить: что, ты так и собираешься оставаться в рабстве? Чего ради? Я так понимаю — тебе хотелось бы получать удовольствие от жизни, разве нет?
— Неужели!
— Так брось все. Живи с кем нравится и сколько нравится, находи себе красивых мальчишек, ни в чем себе не отказывай — тебе ведь так хотелось бы жить?
— Так, — кивнул Рекс.
— Ну и все, мой дорогой, значит, в чем у нас проблема? У нас одна проблема — денежки нужны, и побольше! За деньги ты купишь себе все и всех. Когда платишь деньги, тебе все рады, тебя все приветствуют, тебя все замечают! Ну, права я или нет?
— Права, — согласился Рекс.
И тут Мартита раскрыла перед Рексом свой фантастический план, выполнение которого стопроцентно гарантировало Рексу обеспеченное будущее.
Чарлин столкнулась с Мартитой в туалете.
— Ты, сучка, — предупредила Чарлин. — Отскочи!
— Ты это о чем? — холодно справилась Мартита, не сводя с нее глаз.
— Дошли до меня сведения, что ты браконьерствуешь на чужой территории, девуля. Дошли до меня сведения, что ты звонила в рекламное агентство и договаривалась, кого пригласить для коммерческой рекламы. — Глаза Чарлин разгорались как угольки. — Кроме того, ты по просьбе фотографа направила трех лучших наших девушек на вечеринку за сорок долларов в час, чтобы они там разгуливали полуголыми. Учти, сучка, у нас работают модели, а не дешевенькие проститутки!
— Они могли бы и отказаться, если им не по душе такая работа, — холодно ответила Мартита.
— Как ты смеешь лезть не в свои дела? — возмутилась Чарлин. — Окрутить Рекса — это одно, но я-то тебя, старую коблиху, насквозь вижу, как стеклянную! Если у тебя появились мыслишки о том, что ты будешь тут главная, так чем скорее ты их выбросишь из башки, тем лучше для тебя. Да я бы тебя завтра отсюда вышвырнула, если бы нашла замену! Занимайся своей фотографией и не суйся в коммерческую рекламу. И не переходи границу! Держись своей территории, ясно?
— Почему, Рекс? В чем дело?
— Она знает, что делает, Чарлин. Она здорово разбирается в бизнесе. Она может заработать нам миллион.
— Дерьмо от нее будет, а не миллион.
— Ну, послушай ты меня! Я же знаю. А если ты хочешь, чтобы и твои деньги она вложила, так я с ней договорюсь.
— Нет уж, спасибо, — рявкнула Чарлин. — И сам ты еще пожалеешь, что впутался в аферу! Когда без штанов останешься.
— Лапуля, ты просто не понимаешь. У нее есть доступ к рыночной информации.
— Я тебя, Рекс, предупредила. Будь осторожен.
— Я знаю, что делаю. Перестань ты разговаривать со мной, как с маленьким ребенком, Чарлин. Я не собираюсь провести остаток жизни в рабстве. Мне нужен постоянный доход, столько-то в месяц. Мартита выполняет обязанности менеджера. У нее уже все рассчитано. Она заработает мне деньги. И я буду жить, как хочу.
— Хорошо, хорошо, Рекс. Но я согласна ее терпеть только при условии, что она держится в сторонке и не вмешивается в мои дела. Держи ее при себе. Я ее знать не желаю!
Ева занималась своим макияжем, когда Кэрри возвратилась с позднего собеседования по поводу рекламы кухонной политуры.
— Ты сегодня опять встречаешься с Марти? — спросила Кэрри.
Ева оторвалась от зеркала и положила кисточку для туши.
— Он мне очень нравится, Кэрри, но только я скажу тебе, что меня в нем расстраивает.
— Что?
— Он же простой таксист. Ну, ты же понимаешь: ни воспитания, ни престижа. Он в тысячу раз лучше и человечней всех этих лощеных плейбоев, но этого недостаточно. Что за черт! Неужели нельзя, чтобы у человека было и то, и другое, а?
— Ты ведь можешь сочетать и то, и другое. Лощеные плейбои не перестают звонить тебе.
— Я так люблю хорошо одеваться и ходить по интересным местам, — задумчиво говорила Ева. — Я же и сравнить даже не могу те места, куда меня водит Марти, с другими, где бывают богатые. Знаешь, это как падение — садиться в его такси, ехать в закусочную Фила Глюкенстерна на Делани-стрит или развлекаться у Ратнера, у Рапопорта и так далее. Когда у Марти вечерняя смена, он иногда возит меня поесть сандвичей в «Сцену», а самое роскошное место, какое он может себе представить, это «Русская чайная».
Ева откинулась назад и обозрела эффект от своих гримерных усилий.
— Как раз вчера мы с Марти ходили в эту «Русскую чайную», Кэрри. Официант принес нам это блюдо, от которого Марта просто умирает, — блины называется, и вдруг Марти указывает мне на человека за угловым столиком. Это, говорит, сам Леонард Бернстайн! Мне захотелось быстро залезть под стол или провалиться сквозь землю — я знакома с Леонардом Бернстайном, нас познакомили на приеме. Боже, как я перепугалась, что он увидит меня в обществе таксиста Марти, у которого на лбу написано, кто он такой, и начнет недоумевать — какого черта я тут делаю! Ох, да ладно. Хватит разговоров о моих делах, лучше расскажи, как книга продвигается?
— Ничего. Я закончила первый вариант и довольна, но продолжаю работать как бешеная.
— Ты никуда сегодня не идешь?
— Буду дома.
— Если бы только Марти добился успеха, — вздохнула Ева.
— Может быть, и добьется.
— Сомневаюсь.
Ева отложила пуховку и в последний раз проверила, все ли хорошо.
— Я перепугалась, что Леонард Бернстайн увидит нас вместе в этой чайной, но будет гораздо хуже, если я соберусь куда-нибудь с одним из плейбоев, а тот остановит такси, и окажется, что за рулем Марти, и Марти поведет себя со мной, как с доброй знакомой. Я этого больше всего боюсь!
Собственно, это было не единственное, чего боялась Ева: а вдруг Марти узнает, что уже дважды происходило между ней и Элиотом? Господи, какую ошибку она допустила!
Ева вспомнила слова Элиота: «Тантра-йога требует от мужчины самоконтроля. С физиологической точки зрения, удовлетворение ему нужно не чаще раза в месяц». «Везет» же ей! Откуда она знала, что раз в месяц придется на нее? Элиот нашел себе оправдание — видите ли, Ева слишком сильно волнует его!
Ева рассчитывала на какую-то особую терапевтическую технику, а получился самый обыкновенный секс: кстати, Элиот оказался значительно хуже Марти.
Но она-то какая дура — после элиотовского провала она согласилась еще разик попробовать его тантру, он убедил Еву, что беда произошла из-за его растренированности, а в следующий раз все будет по науке. Оказалось ненамного лучше — Элиот удержался, но это и все. Нет, какая же Ева дура — слушать сказки Элиота! Конечно, с Марти она тоже не каждый раз предохранялась, что ее немало беспокоило. Господи, все в жизни — сплошной бред…
Элиот, правда, больше не будет морочить ей голову — он уехал на побережье с курсом лекций, взяв с собой и жену. Грязный китаеза оказался еще и женатиком!
Еву мучил страх из-за того, что она не предохранялась, но еще хуже была ситуация с дядей Наппи.
Ева не имела права так снобистски вести себя по отношению к нему. Разве дядя Наппи виноват, что не получил образования и плохо говорит по-английски? С чего это Ева взяла, будто он способен изменить свою жизнь — в его-то возрасте! Дядя Наппи — иммигрант, он ни в чем не виноват, а Ева отвратительно повела себя с ним.
Терзаемая угрызениями совести, Ева заворачивала за угол, приближаясь к знакомой парикмахерской. Очень давно она сюда не заходила, постыдно давно, слишком давно не виделась с дядей Наппи. Но сейчас у Евы оставался еще целый час до назначенной съемки, она будет проходить совсем близко отсюда — вот Ева и навестит дядю Наппи, скажет ему, что виновата, они помирятся, и потом все будет хорошо!
Ева краешком сознания зафиксировала автомобиль официального вида перед парикмахерской. Вокруг толпились люди.
Что-то заставило Еву насторожиться, она почти подбежала к двери.
— Извините, туда нельзя. Полицейский офицер загородил ей путь.
— Что здесь случилось? Где мой дядя?
— Приказ, мисс. Придется подождать здесь, пока не выйдет следователь.
Офицер старался не смотреть Еве в лицо.
— Где мой дядя?
Из парикмахерской вышел человек, неся в руке черный чемоданчик. Перепуганная Ева бросилась к нему:
— Что здесь происходит? Я пришла повидаться с дядей! Я ничего не понимаю! Скажите, к кому я должна обратиться…
— К следователю.
Ева схватила за рукав человека с чемоданчиком.
— Прошу вас, объясните мне, что происходит? Где мой дядя? В эту минуту из парикмахерской вышли двое с носилками, покрытыми простыней. Они пронесли носилки через проход, расчищенный для них полицией в толпе, и задвинули их в заднюю дверь ожидавшей машины. Ева рванулась к ним с криком:
— Что с моим дядей?
Санитары не обратили на нее внимания, но другой полицейский офицер спросил:
— Вы родственница? — Да!
— Там в парикмахерской мастер, некто Антони Кавальери. Вы знаете его?
— Конечно, знаю, это Тони! Он работает у моего дяди!
— Если вы родственница, можете пройти и расспросить его. Ева побежала обратно к двери, но полицейский снова загородил ей дорогу.
— Келли! — крикнули ему от машины. — Пропусти ее, это родственница! Пусть она поговорит с тем, с мастером.
Тони сидел на одном из парикмахерских кресел, опустив голову и сильно сжав ладони.
— Тони, в чем дело? — закричала Ева.
Тони поднял голову и посмотрел на нее невидящими глазами.
— Нет его больше… Ах, Ева, деточка… — Нет!
У Евы перехватило дыхание.
— Тони, я не могу поверить, расскажи мне, что случилось, Тони, умоляю, расскажи мне, что случилось, я же ничего не понимаю, Тони!
— Он как раз брил клиента. Упал. Вдруг взял и упал. Деточка, я не знаю, как вышло, только он головой ударился о стальную ручку соседнего кресла.
— Тони, почему же они ничего не сделали?
— Они сказали, что он был мертв, прежде чем упал на кресло! Плечи старика затряслись.
— Как мертв? Тони, я не понимаю, как — мертв? Как он может быть мертвым? Как дядя Наппи мог умереть?
По щекам Евы лились слезы.
— Я все вымыл… Столько было крови… Голова раскололась…
— Как же, ты же сказал, он был мертв, прежде чем упал.
— Я говорил, я ему сто раз говорил, надо пойти и показаться доктору, я говорил, а он все не шел, он все время откладывал и откладывал.
— Он болел?
— Было какое-то внутреннее кровоизлияние, а он все не шел и не шел к доктору.
Тони зажмурился, будто стараясь прогнать дурное воспоминание.
— Я ничего не знаю. Я думаю, он умер от сердца. Взял и упал.
— Дядя Наппи!
Ева, слепая от слез, выскочила на улицу и подбежала к обочине. Дверцы машины были уже закрыты, мотор включен.
— Примите соболезнования, мисс, — сказал полицейский. Еву колотило от рыданий. Ей нужен был дядя Наппи — сию минуту, рядом, приветствующий ее своим добродушным смехом! Ева хотела снова услышать, как он напевает итальянские песенки, когда стрижет и бреет клиентов, хотела увидеть обращенную к ней улыбку, хотела услышать его слова: «Деточка, все будет прекрасно!» — хотела узнать, что она прощена… Если бы можно было сказать дяде Наппи, что она совершенно не собиралась игнорировать его все эти долгие месяцы, что она совершенно не желала, чтобы он думал, будто она его стыдится. Ну, как теперь быть — как сказать, что Ева всегда любила его и будет всегда любить его, будет гордиться им, своим дядей. Взять бы его старую руку в свои и наполнить его опять молодой жизнью — поздно!
Слишком поздно.
Машина отъехала от обочины.
Рекс улучил минутку среди рабочего дня, чтобы позвонить своему очередному возлюбленному Рэлу Талледею и условиться с ним о тайной любовной встрече. Очень тайной, по-настоящему тайной — не дай Бог, пронюхает о ней Харви Уиллингхэм Бабкок. С Харви Рексу предстояло встретиться за обедом, по сути дела, встретиться впервые, поскольку Мартита только прошлым вечером познакомила их.
Лихая девка, эта Мартита! Действительно, делает дела. Рексу всегда бывало трудновато расставаться с деньгами, но тут он снял со счета пять тысяч и передал ей. Ее план инвестиций так тщательно разработан, что можно не бояться прокола. Рекс верил, что когда акции поступят в свободную продажу, они будут стоить намного дороже, чем он заплатил за них, так что ему останется изрядный навар. Только с помощью Мартиты сумел он приобрести эти акции заранее.
Однако Мартита не оставляла его в покое, она хотела вложить не паршивые пять тысяч, а гораздо больше.
— Когда ты оставишь эту работу, тебе потребуется много денег, мой сладкий, — говорила она. — Конечно, я совсем не хочу, чтобы ты выложил последнее, но можно же попробовать раздобыть деньги! Вопрос в том, где их взять, но у меня есть идея.
Идею звали Харви Уиллингхэм Бабкок. Текстильный промышленник, миллионер за восемьдесят, всю свою жизнь присяжный гомосексуалист, сейчас практически был уже одной ногой в могиле. В Рекса он втрескался с первого взгляда — как Мартита и предсказывала.
— Мой сладкий, ты его типаж, ты именно то, что ему нужно, я знаю, что говорю!
Мартита — просто гений, все сразу же пошло на лад, поскольку, когда Харви прошлым вечером договаривался пообедать с Рексом, он сам сказал, что готов помочь Рексу вложить деньги.
— Ты, главное, не торопись, — еще раз предостерегла Мартита Рекса утром, — тут дело может пахнуть миллионом долларов.
— Не беспокойся, я все понимаю. Но ты уверена, что я нравлюсь ему?
— Он втюрился в тебя, Рекс! Ты можешь действовать наверняка. Пусть для начала выпишет чек на пять тысяч. Вот увидишь, он сегодня же даст деньги. Он хочет тебя, Рекс!
Кристина Сюзанна Гаупт причинила своей матери неимоверные боли, когда появлялась на свет. Она должна была родиться семимесячной в результате форсированных родов, чтобы последние два месяца беременности не испортили живот Долорес. Она не собиралась рисковать фигурой или заполучить уродливые шрамы на животе!
В последнее время Долорес с ума сходила из-за вен, проступивших на груди, и ей делали два гормональных укола в неделю, чтобы избавить от уродства.
«Слава Богу, — думала она после родов, — наконец-то все это позади. Ну, чтоб я еще раз влипла в такое — никогда!» Долорес дала себе клятву. Того не стоит. При первой же возможности она перевяжет себе трубы.
Что касается младенца, то Долорес не могла понять, каким образом она, красавица, породила на свет такого уродца! Однако, подрастая, Тина явно делалась все привлекательней, и Долорес признала ее за дочь. Новизна игры в дочки-матери скоро испарилась. Еще слава Богу, что у Тины сразу появилась няня — представить себе только, что Долорес меняет пеленки, купает, подогревает бутылочки и целыми днями сюсюкает над ребенком! Няня высвободила время, чтобы Долорес могла заняться своей фигурой в атлетическом зале Куновского, привести в порядок лицо в клинике Бенне: после беременности кожа вела себя не так, как раньше. Ну и пора было подумать о возобновлении работы.
— Клаудиа, привет!
Чарлин говорила по телефону, когда в ее кабинетик вошла Долорес.
Чарлин возбужденно замахала, показывая, что сию минуту освободится, и продолжила разговор:
— Семь тридцать в МПО, захвати с собой три-четыре коктейльных туалета, три-четыре шерстяных костюма в мягких тонах… Что? Хорошо, я ее пришлю. Ну, всего, кисуля!
Чарлин поднялась на ноги, переступила через растянувшегося пса и заключила Долорес в страстное объятие.
— Господи, до чего же я рада тебя видеть! — завопила она и принялась поспешно стирать с лица Долорес следы своей яркой помады и полоски туши с ресниц.
— Потрясающе выглядишь, Чарлин!
— Как дочка?
— Красотка.
— Тебе нужно рожать по ребенку в год. Господи, я в себя не могу прийти — до чего же ты похорошела! Ну что, готова вернуться к работе?
— Умираю, по работе соскучилась.
— Ну что же, время самое подходящее, работы хоть отбавляй. Да, не забыть бы — тебя ждут чеки.
— Прекрасно!
— Получи: «Джонни Моп», «Тексако», «Болд» и «Ти-Даблъю-Эй».
— Звучит как музыка.
— Сообщу Рексу, что ты снова с нами. Он будет счастлив. Сейчас его нет, поехал разговаривать с клиентами.
— Чарлин, — сказала Долорес, — я не заинтересована в каталогах мод. Только в коммерческой рекламе. Так что фотоотдел может насчет меня не беспокоиться. Как ее зовут — эту их начальницу, Лиз, как ее там?
— Кисуля, Лиз давным-давно ушла от нас. Действительно, мы с тобой сто лет не виделись! Там теперь работает Мартита. Лиз отвратительно вела дела — обещала работу каждому красивому парню в надежде, что он с ней за это переспит. Никакой работы она им добыть не могла, и они один за другим являлись сюда скандалить. Поскольку все эти модели, как правило, гомики, ты можешь себе представить, как они умирали от отвращения при необходимости переспать с Лиз! Но уж кто выходил из себя по-настоящему — ты догадываешься?
— Рекс!
— Конечно! Чистое браконьерство со стороны Лиз. Долорес покатилась со смеху.
— Теперь Рекс привел к нам эту Мартиту. Никаких проблем с его мальчиками. Она у нас коблиха. Более того, Рекс считает ее финансовым гением или что-то вроде того. Она берет у него деньги играть на бирже. Рекс уверен, что она заработает ему миллион.
— Вот развернется!
— Кстати, твой бывший дружок Натан Уинстон подался в политику. Я вижу, он участвует в первичных выборах. Хочет стать конгрессменом, а?
Разговор на эту тему Долорес поддерживать не собиралась, поэтому спросила:
— А у тебя ничего нет на ближайшие дни для меня — в плане коммерческой рекламы?
— Ты знаешь, есть! — Чарлин просматривала свои записи. Ей пришлось ответить на несколько телефонных звонков, прежде чем выяснилось, что Долорес может отправиться на собеседование к Грею, а потом к «Бентону и Боулзу».
Долорес аккуратно записала, в какое время, где ей быть и как на каком из собеседований выглядеть.
Чарлин удовлетворенно вздохнула:
— Я рада, что в твоей жизни все устраивается, Долорес. Не у многих девушек есть здравый смысл, как у тебя. Им подавай красивую жизнь и славу, а от хорошего замужества они воротят носы. Им, видите ли, кажется, что когда они прославятся, это и станет сутью их жизни. Нет у них твоего чувства меры… Но ты, Долорес, всегда была умницей.
В тот холодноватый осенний день Долорес все так опротивело, что она зашла к «Саксу» и потратила двести долларов на одну косметику. Оттуда она отправилась к «Аллену и Колю», где набрала себе платьев на три тысячи, распорядившись, чтобы чек послали Генри. Ей хотелось кому-нибудь позвонить и договориться о любовном свидании, но у нее была менструация.
«Чарлин. Чарлин со своими разговорчиками насчет славы или замужества, — раздраженно вспоминала Долорес. — Получается, что ей, Долорес, славы все равно не видать, поэтому она поступила разумно, выйдя за Генри. Омерзительная мысль. Конечно, спору нет, очень приятно знать, что ты обеспечена.
Ни Кэрри, ни Ева и мечтать не могут о такой обеспеченности. Но это еще далеко не конец, она, Долорес, еще только в начале своей карьеры. На деньги Генри все возможно.
В этом сезоне уже поздно думать о новой постановке — Тина позаботилась о том, чтобы этого не было. Очень хорошо. Тем больше времени на подготовку, на тщательную подготовку, на шикарную кампанию в прессе.
Скоро и весьма скоро все будет так, как она хочет»..
В точном соответствии с предсказаниями Мартиты, Харви Уиллингхэм Бабкок заявил, что с удовольствием поможет Рексу, и тут же выписал чек на пять тысяч.
Наутро Рекс получил в банке деньги по чеку и вручил новенькие, хрустящие сотенные Мартите.
— Поздравляю! — закричала она. — И это только начало!
Однако, приняв чек, Рекс поступил в рабство к старику Бабкоку. Седовласый, еле ноги таскающий любовник просто не выпускал его из виду. Инстинкт собственника по отношению к Рексу до такой степени взыграл в нем, что он нанял частного детектива следить за каждым Рексовым шагом.
Рекс и не догадался бы о детективе, если бы его не надоумила Мартита.
За коктейлями в «Юле» Мартита страшным шепотом предостерегла Рекса против новых любовных похождений:
— Ты хоть на время оставь этих своих мальчиков.
— Да не могу я! — сама мысль об этом привела Рекса в ужас. — Мне это необходимо! Необходимо, чтобы нормально функционировать, чтобы, наконец, не сойти с ума.
Мартита покачала головой.
— Мой сладкий, я старая коблиха, и я хорошо понимаю эти вещи — поверь мне, я правда понимаю, но посмотри на ситуацию с другой точки зрения: на короткое время дух должен восторжествовать над материей. — Мартита погладила его по руке. — На время, пока у нас не соберется сумма, которая обеспечит твое будущее.
— Господи! И сколько же это продлится?
— Недолго.
— Сколько?
— Всего несколько месяцев.
— Месяцев? Месяцев! Да я не выдержу! Прошло всего несколько дней, и я уже на стенку лезу!
— Что, Харви совсем никуда не годится? Он совсем тебя не удовлетворяет?
— Ты что, шутишь?!
— Рекс, ну надо быть практичным. Давай подойдем к этой ситуации разумно.
— Практичным! Не хочу ни о чем думать, не хочу подходить разумно, хочу секса! И немедленно, сейчас!
Голос Мартиты посуровел:
— Хочешь погубить все свое будущее ради минутного удовольствия? Нет, Рекс. Ты отлично знаешь, что Харви тебе не провести, ты под постоянным наблюдением. За тобой следят. Один неверный шаг — и все пропало. При таких высоких ставках мне положительно кажется ребячеством с твоей стороны нежелание сдерживаться! Речь не идет о том, чтобы навеки.
— Я не могу! Да, я страстный сексуальный идиот, да, мне требуется секса втрое больше, чем обычному человеку, но мне это необходимо! Я так устроен!
— Ну думай хоть о том, скольких ты сможешь трахнуть позднее, в качестве возмещения.
— Нет, ты не понимаешь, я не могу ждать!
— Это же глупо, Рекс! Ты ведешь себя как малое дитя. Ребенку необходимо удовлетворять все желания, а взрослый прекрасно знает, что в определенных обстоятельствах приходится обходиться без вещей, которые кажутся ему очень важными.
— Ничего мне не кажется! Да у меня уже появилось раздражение прямо на…
— Хорошо, ну, хорошо. Но хоть подумай, что будет через десять лет, через двадцать или тридцать лет? Ты ведь тогда будешь стариком, Рекс. Сейчас ты красавчик и легко находишь себе любовников, но к старости, когда желания сохранятся, а привлекательность исчезнет, только деньги дадут тебе возможность окружать себя мальчиками! Будем честны: если бы у Харви не было денег, ты переспал бы с ним? Да никогда! И ты прекрасно это знаешь.
Рекс с несчастным видом уставился в свой стакан.
— Я еще ни разу в жизни не оказывался в таком капкане.
— Ничего, тебе на пользу, — сказала Мартита с кривой усмешкой. — Характер вырабатывается. Как насчет того, чтобы Харви упомянул тебя в завещании?
— Я ему намекнул.
— Что тут намекать! Тебе надо получить от него заверение, что он тебе кое-что оставит. В знак любви. Если он тебя любит, ты должен фигурировать в его завещании. Ты же сам говорил, ему нравится, как ты его обслуживаешь.
Рекс кивнул, от души сожалея, что проболтался. Теперь Мартита будет напоминать ему об этом.
— Когда у вас следующее свидание?
— Сегодня. Прямо после нашей с тобой встречи.
— Отлично. Вот сегодня же пусть он и вставит твое имя в завещание. Старый козел может в любую минуту откинуть копыта. Тебе нельзя терять времени.
Рекс сделал большой глоток и кивнул.
— Ладно.
— И, возможно, он тебе поможет с твоими проблемами, — заметила Мартита, глядя Рексу между ног.
Рекс с трудом выдавил из себя ответную улыбку.
Ева привыкла таскать сорокафунтовую тяжесть повседневных причиндалов, но все же к концу дня ноги ныли так, будто готовы были отвалиться. Сегодня она чувствовала усталость сильней обычного и была просто счастлива, когда добралась до гостиницы, где располагался новый атлетический зал. Ева начала ходить в него после того, как Элиот By уехал из города. Еще минутка, и она бросит на скамью тяжеленную рабочую сумку и альбом, скинет одежду, расслабится и опять почувствует себя человеком.
Ева спускалась по лестнице в подвал, откуда навстречу ей порывами наплывали острые запахи дезинфекции и пота, и ее неожиданно сильно затошнило. Ева испугалась, что не сумеет спуститься по ступенькам и вот-вот рухнет на месте. Она уцепилась за перила, и тьма объяла ее.
Ева не помнила, как добралась до атлетического зала, она вообще не помнила, что было до тех пор, пока над ней не склонились двое в одинаковых белых халатах и черных брюках, дававшие ей нюхательные соли и старавшиеся напоить горячим чаем.
О том, чтобы размяться, не могло быть и речи.
Ева остановила такси и дала шоферу домашний адрес. Кэрри дома не оказалось, и в комнатах стояла давящая тишина. Еве и думать не хотелось о том, что за причина вызвала приступ.
А может быть, позвонить Марти и рассказать ему о своих опасениях? Да нет, одернула себя Ева, это глупо! Надо принять аспирин и лечь в постель. Видимо, грипп.
Через неделю Ева удостоверилась в том, что это не грипп. Она забеременела. Ей трудно было разобраться в собственных чувствах. Физическая реальность сотворения и мысль о теле как об источнике новой жизни наполняла ее гордостью и радостью. Но в то же время Ева чувствовала себя как бы меченой.
Ева старалась притвориться, что она замужем, и мечтала о большой красивой квартире, где обеспеченная семья радостно ожидает рождения ребенка. Да, но ничего этого у Евы не было… Деньги всегда меняют дело.
А что если ребенок от Элиота? Если он родится с признаками полукитайца? Ведь никуда не денешься — в первый раз с Элиотом она не предохранялась, поверив его сказкам. Да и во второй раз риск тоже был: Ева наслушалась всяких историй о том, как женщины беременели, даже не допустив мужчину вовнутрь, а только полежав вместе или приняв совместно ванну.
Элиот рассказывал ей сказки о силе своего самоконтроля — во второй раз, не в первый! — но кто его знает, может быть, семя истекло из него? Много ли надо, чтобы понести!
«Я окончательно запуталась, — с горечью подумала Ева. — Я отвратительно повела себя в отношении дяди Наппи и теперь буду вечно казниться этим. Я позволила одурачить себя жуликоватому китайцу, я беременна и понятия не имею, кого считать отцом ребенка».
Элиот уехал, да и он ведь женат, так что можно не тратить время на мысли о нем. Придется иметь дело с Марти.
«Сегодня вечером, сегодня вечером ты обязана поговорить с ним, — внушала себе Ева. — Хватит тянуть — сегодня!»
Ева заглянула в аптеку купить зубной пасты и нечаянно остановилась прямо перед прилавком, на котором были разложены предметы ухода за новорожденными. Как это сложно — иметь ребенка! Сколько нужно всего — всякие тальки, лосьоны, масла, диетические добавки — Ева и не подозревала о существовании этих разнообразных вещей. Ее пугали трудность и неизведанность того, что ее ждет.
Она купила свою пасту и вышла из аптеки. Похолодало. День умирал, под ногами шуршали листья, осень повсюду сеяла символы смерти. Смерть повсюду, в истощенной земле, в помрачневших лицах нью-йоркцев. Почему Ева так остро ощущает присутствие смерти, когда в ней зародилась новая жизнь?
Откуда мрачные мысли, осаждающие ее? Ева ничего не могла понять.
— Марти, я беременна.
Ева ушла в ванную и выкрикнула новость из-за закрытой двери, по-другому сообщить о будущем ребенке она не решилась.
— Что ты сказала, маленькая?
Ева услышала быстрые шаги, они затихли под дверью, стало слышно дыхание Марти, присутствие Марти чувствовалось даже через дверь.
— Ева?
Ее тошнило — то ли от беременности, то ли от нервов. Ева наклонилась над ванной, ей становилось то жарко, то холодно, желудок сжался от спазмов.
— Ева! — снова позвал Марти.
Какое счастье, что она его не видит. Неожиданно ей пришло в голову, что она не может сказать с уверенностью, любит ли его, любила ли она его когда-нибудь. Ведь если любишь, то ребенок от любимого должен быть радостью, разве нет? Да, но его ли это ребенок?
Глупости, конечно, это ребенок Марти. Вероятность причастности Элиота крайне невелика. И вообще, хватит! Выбросить этого Элиота из головы раз и навсегда! Только Марти!
Но как не хочется видеть его лицо в оспенных отметинах и как не хочется иметь ребенка со смуглой, сальной кожей. Может быть, помолиться святой Юдифи и та дарует ей бело-розового младенца, ничуть не похожего на Марти?
— Ева, открой дверь, маленькая!
— Одну минуту.
Все равно ей не уклониться от встречи с Марти, не может она до бесконечности сидеть в запертой ванной!
Распахнув дверь, Ева увидела сияющую физиономию Марти. Он принял ее в свои объятия с такой нежностью, что у Евы оборвалось сердце.
Ева прильнула к нему, но что-то в ней в эту минуту умирало.
— Мы поженимся, как только выправим бумаги. Ребенок! Ева, радость моя, если бы ты только знала, что это для меня значит!
Ева оторвалась от него — и ощутила на щеке его теплый пот. «А вдруг он сознательно сделал мне этого ребенка?» — пришло ей в голову.
Но она устала, она устала от мыслей и со вздохом положила голову на его грудь. Все обойдется и будет хорошо, сказала она себе.
Она будет рада, когда почувствует в себе ребенка, а когда он появится на свет, будет просто умирать от счастья. И будет благодарна своему мужу, Марти Саксу. В одиночку с миром не справиться, хорошо, что Марти будет рядом.
Однако, посмотрев на Марти, Ева поняла: никогда ей не отделаться от ощущения, что ее обманули, обманом завлекли в ненужное замужество. Никогда не сумеет она простить Марти его неспособность быть богатым и влиятельным, одним из хозяев жизни.
Проблема завещания Харви Уиллингхэма Бабкока была решена.
Мартита выражала неудовольствие тем, что Рексу доставалось всего сто пятьдесят тысяч — мелочевка, если принять во внимание все обстоятельства. Рекс против этой суммы не возражал. Как только Харви умрет, Рекс вложит деньги в акции и заработает еще!
Конечно, Рекс желал Харви скорой смерти не по одной этой причине. Уже все обращали внимание на нервозность Рекса, на его растущую раздражительность. Правда, знала, в чем дело, одна Мартита и видела, что долго Рексу не удастся держаться в стороне от мальчиков.
Рекс ни с кем, кроме Мартиты, не мог говорить на эту тему. Поэтому они взяли в привычку уходить с работы вместе и проводить время за коктейлями в «Юле», где Рекс часами изливал Мартите душу.
Мартита выбирала человека у бара и говорила:
— Хватит, мой сладкий, смотри, вон он! Частный детектив. Будь осторожен.
Рекс скрежетал зубами и молил Бога ниспослать ему поскорее день, когда его сексуальная жизнь вернется к норме. Мартита подбадривала его, уговаривала держаться и помнить, что нельзя рисковать будущим ради минутной забавы. Мартита хвалила Рекса за силу воли и внушала, что скоро, совсем скоро он будет вознагражден за долготерпение.
— Скоро? — кипятился Рекс. — Когда? Когда он, наконец, сыграет в ящик? Когда? Я больше не могу терпеть!
— Мой сладкий, — утешала Мартита, — не обязательно ждать его смерти: как только он начнет доверять тебе, он отзовет своих детективов и ты получишь хоть какую-то свободу.
Рекс посмотрел на человека у бара, которого Мартита опознала в качестве детектива, и рассеянно подумал, что уму непостижимо, каким образом Мартита всякий раз узнает их, но ему было до того тошно, что он не хотел об этом размышлять.
Допив остатки коктейля, Рекс сказал:
— Ну, я пошел.
И поплелся на свидание с Харви.
На прием, устроенный агентством, явились все: модели и женского, и мужского пола, рекламщики, актеры и актрисы, работавшие у «Райан-Дэви», режиссеры, продюсеры, телевизионщики, журналисты.
Чарлин ужаснулась, увидев, что Рекс в целях экономии сливает спиртное из недопитых бокалов в чашу для пунша. Именитых гостей она увела подальше от проклятого пунша, уверяя их, что пунш вообще отрава и угощая их напитками из собственных запасов, которыми ее кабинетик не оскудевал.
Курта и Уоррена гости угощали пирожками и пирожными, и собаки обожрались до тошноты, а Курта просто вырвало в самый разгар веселья. Гости начали извиняться и расходиться, но многие еще остались.
Рекс вышел из-под контроля примерно через час. На счастье, никого из важных гостей уже не было, даже Мартита Стронг ушла.
Сначала ничто не предвещало беды — все было вполне невинно, просто Рексу взбрело в голову доказать, что он не чурается и женщин. Он прилип к Лорне Кэррол, которая вежливо сказала ему, чтобы он катился. Однако Рекс, никогда не принимавший «нет» за ответ, не оставлял ее в покое. Он сделался невыносим, и Лорна не выдержала:
— Хватит, Рекс! Меры не знаешь, веди себя прилично.
— Ты кто такая, чтобы говорить со мной в эдаком тоне! — разорался Рекс. — Я Рекс Райан!
— Кончай, Рекс. Не делай из себя дурака. Уже и так на тебя все смотрят.
— Ах ты!.. Ты хоть понимаешь, с кем разговариваешь?!
— Ах, простите, мне забыли сообщить, что передо мной сам Господь Бог!
— Вон из агентства, и чтобы ноги твоей больше здесь не было! И попробуй только попросить меня устроить тебе еще один абортик!
Лорна побелела и бросилась к двери.
— Вон! Вон отсюда! Вон из моего агентства! — визжал вслед ей Рекс.
Схватив бокал, он запустил им в угловой стол. Раздался звон. Битая посуда посыпалась на пол.
Чарлин благодарила судьбу за то, что влиятельные гости уже ушли и не стали свидетелями последовавших событий.
Никто не успел остановить Рекса, он схватил еще один бокал и разбил его о стену.
— Сука! Сука! — истерически вопил он. — Меня тошнит от этой работы! Меня тошнит от этой жизни. Я всех вас ненавижу, ненавижу это вонючее, паскудное, грязное дело! Чтоб вы все сдохли!
— Рекс! — Чарлин пыталась схватить его за руку, но он с силой отпихнул ее.
— Ненавижу!
И через зал полетел очередной бокал.
Круша все подряд, Рекс метался, как безумный, и вопил, не переставая, вопил во всю мочь:
— Я за два месяца ни разу не трахнулся, как следует! Я в рабстве у этого выродка! С ним я не могу больше спать! Ему в гроб пора! Выродок! Подлюга! Тряпка половая! Какое он имеет право ограничивать мою жизнь! Ненавижу! Его больше всех ненавижу! Да разве это стоит того? Скорей бы он сдох, чтоб я себе кого-то нашел! Дерьмо! Дерьмо! Дерьмо!
Вдруг Рекс смолк.
Потому что в дверях стоял Харви Уиллингхэм Бабкок, сморщенная, дряхлая развалина, цепляющаяся за последние ниточки, соединяющие его с жизнью, стоял, прислонясь к косяку, на подгибающихся ногах, и лицо его было белее мела.
Его взгляд упал на Рекса. Их глаза встретились. Старик повалился на пол.
Он был мертв, когда его привезли в больницу.
Рекс узнал об этом у Чарлин, которая отпаивала его горячим чаем. Рекс уже несколько пришел в себя, настолько, что извинился перед Чарлин и сказал, что понять не может, что на него нашло и отчего он так буйствовал.
Первое, что пришло ему в голову при вести о смерти Харви, — конец, он свободен. Старый козел больше не будет его преследовать, не давая ни минуты покоя, больше не будет слежки, и он может крутить романы без всяких ограничений. Наконец-то он возвращается к нормальной сексуальной жизни. Гуляем! И только тут Рекс вспомнил о завещании Харви.
Сто пятьдесят тысяч долларов! Эти деньги теперь его. Он, Рекс, богатый человек, он обеспечен до конца своих дней. Он сумеет приумножить денежки Харви. Ему больше никогда не придется работать.
Рекс повернулся к Чарлин с ясной улыбкой и сказал:
— Давай выпьем за Рождество. Веселого тебе Рождества, Чарлин, свет моих очей. Наступает новая прекрасная жизнь!
— Ты пропустила две встречи, лапка!
— Прости меня, Чарлин. Я так увлеклась работой, что просто забыла про них!
— Ну, хоть не увлекайся настолько, чтобы забыть получить деньги за работу. У меня для тебя есть чек, и не один, а несколько.
— Замечательно!
— И помни, Кэрри, будущее надо планировать. Иными словами, если мы тебе назначаем встречи, так уж, будь добра, не подводи нас и не подводи себя. Блокнот при тебе? Пиши, на завтра у тебя два собеседования. Выглядеть лет на восемнадцать.
Кэрри записывала под диктовку Чарлин.
— Ясно.
— Потом ты отправишься на повторную съемку к Глиму. Ну, там тебе надо выглядеть на двадцать с небольшим. Одиннадцать часов — «Комптон», Двенадцать пятнадцать — «Уаи энд Ар». Эти хотят, чтобы ты выглядела элегантно-небрежной. Так, после обеда облик светской дамы, лет двадцать с хвостиком, это у…
И так каждый день. Пробы, собеседования, съемка. «Я все реже понимаю, кто я и где я, — размышляла Кэрри. — Трудно смириться с тем, что множеству людей нужны различные аспекты моей внешности, но никому не требуется моя истинная суть, самое реальное, что есть во мне». Кэрри страстно мечтала встретить человека, частью которого она могла бы стать, — в этом она видела единственный выход. Тогда бы начался внутренний рост, тогда бы она по-настоящему расцвела. А нынешняя жизнь совершенно бессмысленна и бесцельна, а раз нет смысла и цели, то все кажется нестерпимо мелким и глупым. Чем она занимается? Демонстрирует себя. Как тривиально. Тем не менее, Кэрри продолжает улыбаться в коммерческой рекламе, улыбаться клиентам, улыбаться плейбоям. Красивая безделка — вот что она такое, вот чем ей предназначается быть. Год за годом одни и те же лица, одни и те же движения и жесты, и Кэрри — часть этой рутины. Ничего не меняется.
Кэрри писала:
«На этом бизнесе лежит зловещая тень, нас же он перемалывает. Он постоянно требует себе нашу невинность и нашу красоту — физическую, духовную, нравственную, интеллектуальную, эмоциональную, духовную. У нас отнимают наше единственное оружие, нас раздевают догола. Где наша свежесть, когда мы уходим из этого бизнеса? Но пока мы остаемся внутри этого мишурного мирка, мы стараемся жить как можно полнее, мы знаем, что за его пределами лежит большой усталый мир, для которого мы не более чем предметы… Но есть и еще одно пространство — внутренний мир красоты и душевного богатства, и мы знаем, как много в нем любви и как томится душа от невозможности ее выразить…»
«Сколько ошибок я наделала, — думала Кэрри, сидя за письменным столом. — Но я еще наверстаю. Я обязательно наверстаю. Я должна наверстать».
Чистый воздух, пустоватые улицы. Снегопад напомнил о чем-то далеком, и город притих, вспоминая. Кэрри ехала в бездумном безмолвии по скованному зимой городу, и ей чудилось, что и промерзший бетон, и поземка, и подрагивающие деревья пытаются сообщить ей нечто важное, но она не может догадаться, о чем это они… Господи, хоть бы не эта сосущая пустота внутри, ведь где-то в ней таятся и ритмы, и ощущения, для выражения которых не слова нужны. Кэрри почувствовала, как в ней зарождается молитва: кто-нибудь, должен найтись кто-нибудь, и он найдется, этот человек. Хорошо, пусть не будет он воплощением всего, что она желала бы любить и лелеять, но пусть придет тот, кто избавит ее от нестерпимого одиночества.
Такси медленно пробиралось сквозь снегопад, Кэрри смотрела в окошко на разноцветные отблески, на отражения в металле и стекле. Все такое холодное, замороженное, но во всем есть обещание красоты, есть надежда: что-то может еще сбыться…
Снег валил до самого вечера, пока Кэрри носилась по рекламным агентствам, по фирмам, клиентам: сухой торт Дункана, хрустящий картофель Лоры Скуддер, политура для мебели. Конец еще одного дня.
Мантия сумерек окутывала город, скрывая его острые углы, обнажая световые пятна, звуки вечера. Автомобильные гудки, рычание тяжелогрузов, дрожь подземки.
Домой. Тишина пустой квартиры. Ни голосов, ни звука шагов, исключая ее собственные. Что-то погромыхивает и шипит в радиаторах центрального отопления. Кто-то должен появиться. Сейчас. Сию же минуту. Кэрри так хочет, чтобы он появился немедленно. Нет, не через неделю, не через месяц, даже не завтра. Сию минуту.
Зазвонил телефон — Джерри Джексон. Кэрри условилась встретиться с ним вечером следующего дня.
Рекс выбрал время посмотреть сценку из «Цветка кактуса», которую прямо в агентстве разыгрывала одна из их моделей и Роки Эспозито, за которым Рекс приударял.
Когда актриса распрощалась, Роки задержался около письменного стола Рекса.
— Что слышно насчет работы для меня? — спросил он.
— Предложил тебя на лимонный дезодорант для мужчин, — ответил Рекс, воровато поглядев на противоположную дверь.
— А что с электробритвой Уильямса?
— Никак не примут решение.
— Ты же обещал направить меня на собеседование по рекламе «Хай-карате», крема после бритья, и так ничего и не сделал!
— Что я могу сделать, если фирма меняет весь план рекламной кампании?
— Я нуждаюсь в работе, Рекс. Ты мне говорил, что я буду выше головы обеспечен работой, если только мы…
— Я помню, помню, — поспешно забормотал Рекс. Раздался звонок по внутреннему телефону. Звонила Чарлин.
— Похоже, что в моду вошли фальшивые зубы, — объявила она. — Ты не поверишь, но вот передо мной список — сейчас я тебе прочитаю, так: паста для искусственных зубов «Клинайт», еще несколько паст — «Полигрип», «Полидент», подушечка для вставной челюсти, клей для зубных пластмасс, таблетки для чистки искусственных зубов. И все это — за одну неделю. Я тебя спрашиваю, где мы возьмем моделей, которые согласятся публично продемонстрировать свои вставные зубы?
— Исключается, — согласился Рекс. — Каждая старается убедить нас в том, что у нее собственные жемчужные зубки!
— Вот именно. Кто согласится, чтобы реклама погубила имидж? Эго, эго и опять-таки эго! Как у тебя дела с рекламой фаршированной рыбы и мацы? Учти, евреи настаивают, а с ними надо считаться!
— Что делать, национальные меньшинства забирают власть над большинством. Может, обсудим этот момент у «Бикфорда»?
— Кисуля, — мурлыкала Чарлин в телефон, — как наша маленькая?
— Прекрасно, — ответила Долорес. — Поверишь ли, у нее уже два зубика!
— Маленькая обезьянка! Когда принесешь показать ее нам? И, кстати, когда ты собираешься прийти за своими чеками?
— Откуда чеки?
— «Зюд», шарики от моли, «Голова и Плечи».
— Могу заехать сегодня же после обеда.
— Буду ждать. Но это не единственная причина, по которой я тебе позвонила: тут к нам приезжает режиссер с побережья, Алан Мессина, довольно приятный малый.
— А, этот!
— Ты с ним знакома?
— Еще бы. Ты разве не помнишь, несколько лет назад я ему читала из этой провальной бродвейской пьески?
— Моя ласточка, с той поры многое изменилось: и ты не та, и он другой!
— Думаешь, он меня не вспомнит? В те времена я была не в лучшей форме. Я фантастически продвинулась!
— Не думаю, а знаю, лапка! Алан Мессина и сам не очень-то хочет припоминать тот период жизни. Сейчас он дико модный на побережье телевизионный режиссер.
Долорес навострила уши.
— Что он здесь делает?
— Ему нравятся нью-йоркские актеры. Хочет посмотреть, кто есть у нас, уверен, что тут полно талантливых людей. В пять ты можешь прийти в агентство?
Алан Мессина сидел за рабочим столом Рекса. Он был одет в брюки цвета хаки и рубашку из тонкого вельвета с закатанными по локоть рукавами, обнажавшими сильные, волосатые руки. В темном театральном зале Долорес не разглядела его, а сейчас на вид дала ему лет сорок пять или около этого. В нем было что-то от мальчишки, но по сложению он напоминал скорее тренера по теннису или карате. Долорес отметила довольно зловещие огоньки в его глазах. Мессина и говорил, и двигался с плавной стремительностью.
Окинув Долорес взглядом, он сказал:
— По внешним данным вы именно то, что я искал. Для одной специфической роли.
— Да? Что за роль?
— Высокая молодая аристократка из Сан-Франциско. Как вы думаете, сумеете сыграть?
— Думаю, что это моя роль.
— Вы не принесли фильмы с вашим участием?
— Боюсь, что нет, — светским тоном ответила Долорес. «На хрена я буду ему показывать это голливудское старье, где я играю дурочек-секретарш или медсестер — муру, снятую пять лет назад!»
— У меня есть опыт выступлений на Бродвее. И я много занималась мастерством.
На Алана это явно произвело впечатление, и он объявил:
— Вот это хорошо! Хорошо, что есть опыт игры на сцене. Мне осточертели эти однотипные голливудские личики и их манеры. Если вы умеете читать, полдела сделано. Возьмите сценарий.
Долорес и страницы не прочитала, как он прервал ее словами:
— Достаточно. Все хорошо.
Долорес замерла, ожидая, что он прямо сейчас скажет: «Беру вас на эту роль».
— Больше читать не надо. Видно, что играть вы умеете. Я свяжусь с моей группой на побережье и скажу, что хотел бы использовать вас. Посмотрим, что они ответят.
— Как скоро вы рассчитываете получить ответ?
— Возможно, в течение нескольких часов. Я могу позвонить вам домой?
Долорес распознала смысл его взгляда, того самого, отлично ей известного, и ответила таким же, не оставляя ему никакого места для сомнений: да, она на все сто процентов согласна с любыми его режиссерскими замыслами.
— Возможно, потом сходим куда-нибудь выпить? — предложил он.
Сохраняя течение возникших между ними биотоков, Долорес не спешила отвести глаза от Алана:
— Отчего же, я с удовольствием.
— Дайте мне ваш номер телефона, я позвоню. Вы будете дома к вечеру?
— А может быть, мы прямо сразу договоримся, где и в котором часу увидимся? — парировала Долорес.
— Не так-то просто при моей загруженности здесь, — Мессина поскреб в затылке. — А что, некуда вам позвонить попозже? Или там сердечный друг, который может приревновать?
Долорес ослепила его самой бронебойной из своих улыбок:
— Есть муж, который может!
Не сводя с нее глаз, Алан Мессина тихонько спросил:
— Как насчет моего отеля? Часиков в девять? К этому времени я наверняка освобожусь. В конце концов там тоже можно выпить!
— Вполне, — улыбнулась Долорес.
Долорес ушла из дому, сказав Генри, что ей необходимо навестить Чарлин. Ровно через десять минут она поднялась на семнадцатый этаж отеля «Режи», и мальчишески ухмыляющийся Алан Мессина распахнул перед ней дверь своего номера.
— Которую из отрав? — спросил он.
Долорес попросила не слишком сильно разведенный шотландский виски и приготовилась к разговору о своей роли. Алан еще возился у бара, смешивая себе мартини на водке.
— Думаю, с ролью все в порядке, — начал он.
— Вы только думаете, что все будет в порядке? — кокетливо надулась Долорес. — Какой позор.
Она протянула руку, усаживая его рядом с собой.
— За ваш успех! — Алан провозгласил тост, глядя ей в глаза.
— За незамедлительное решение! — пропела Долорес.
— За кем вы замужем? — спросил Алан, отпивая мартини.
— Вас интересует мой муж? Как скучно! Я бы охотней поговорила о нас с вами.
— И я бы тоже, моя радость! Но меня действительно интересует твоя жизнь. Так за кем мы замужем? Что за брак?
— Нормальный муж, нормальный брак.
Теперь Долорес пожирала его глазами, уже предвкушая, как он войдет в нее, как будет овладевать ею.
— Ты вообще против семейной жизни?
— Нисколько, милый. Семейная жизнь — замечательная вещь. Я уверена, что жить надо только семьей, во всяком случае женщине. Женщина не может без мужа. Но, — Долорес понизила голос, — потребности женщины не ограничиваются этим.
Последовала пауза, заряженная электричеством. Алан придвинулся поближе к Долорес.
— Думаю, что я тебя понимаю. Я и сам женат. Он поставил бокал на столик.
— В этом случае, возможно, действительно понимаешь. Долорес поставила свой бокал рядом с его.
— Конечно, понимаю.
Он поцеловал ее, как бы проверяя реакцию.
— Муж так не целуется, — прошептала Долорес.
— И моя жена тоже.
— Какие у тебя волосатые руки. Ужасно чувственные!
— Откуда тебе известно про мои волосатые руки?
— Мне все известно.
— Тебе нравятся такие руки, детка?
Он запрокинул ее голову и коснулся языком уха.
— Ты мне нравишься! Ох, как нравишься!
— Ты дикая баба, это тебе тоже известно?
— Этого ты знать не можешь — насколько я сексуальна!
— Я собираюсь выяснить.
— А мой контракт, милый? Мой контракт?
— О чем ты говоришь! Роль твоя. Он лег всем телом на нее.
— А как же группа на побережье?
— Детка, предоставь это мне. Ради такой сексуальной куколки я что угодно готов сделать!
— Алан! — простонала Долорес прямо в его ухо. — Еще ни один мужчина так меня не возбуждал!
— Ну, вот видишь, мой сладкий, твои страдания вознаграждены, — говорила Мартита, — теперь тебе любая попа по карману.
Рекс сластолюбиво ухмыльнулся:
— О чем и я думаю с тех самых пор, как откинул копыта старый Харви.
Он и Мартита после работы зашли в «Юлу» и сидели за коктейлями.
— Так что никогда впредь не говори, будто старая Мартита не умница.
Мартита смачно обсосала вишенку из коктейля и выплюнула косточку на пол.
— Ладно, Рекс, у нас есть другие дела. Я подумываю о том, чтобы инвестировать еще пятьдесят тысяч.
Рекс побелел. Пятьдесят тысяч — треть полученного наследства.
— Не думаю, что могу дать тебе такую сумму, — запинаясь, ответил Рекс.
— Ну, Рекс, — пожала плечами Мартита. — Это твое будущее. Закажи-ка мне еще один коктейль, и я пойду.
— Слушай, Мартита, пойми меня правильно, у меня сейчас огромные расходы, ты не знаешь, собралась куча неоплаченных счетов.
Мартита смерила его ледяным взглядом.
— Хорошо, Рекс, — ровным голосом сказала она, — поступай, как знаешь. С моей точки зрения, это ошибка — так жаться с деньгами, обыкновенное жлобство. С моей точки зрения, мы должны заработать на них по максимуму. Надо играть по крупной. Конечно, я твою прижимистость знаю, поэтому и не заикнулась насчет того, чтобы пустить все деньги в оборот…
Рекс начал защищаться:
— Я бы как раз пошел на это, но только сначала я желаю хоть что-то получить на уже вложенную сумму. Слушай, ты сама пообещала, что к этому времени у нас уже кое-что набежит. Я имею в виду дивиденды. Ты говорила, что еще месяц назад акции должны были поступить в свободную продажу и…
— Если память мне не изменяет, я уже все тебе растолковала, Рекс! — холодно сказала Мартита. — Запомни одно — я лично в твоих деньгах не нуждаюсь, я все это делаю исключительно ради тебя, а не в собственных интересах. Если компания придержала свободную продажу акций, то это едва ли можно вменить в вину мне. Слушай, Рекс, я раздумала — не нужен мне второй коктейль. Я пошла!
Мартита начала собирать свои вещи.
— Подожди! — Рекс испуганно придержал ее за рукав.
— Ну? — приостановилась Мартита.
— Хорошо, — неохотно согласился Рекс. — Хорошо, допустим, я дам тебе сорок тысяч, а? Сорок тысяч для начала? А потом, как только акции поступят в свободную продажу и мы на них что-то заработаем, я дам тебе еще. О'кей?
— Рекс, — раздельно произнесла Мартита, — я категорически настаиваю на том, чтобы прекратились разговоры на тему: я даю деньги тебе! Это выглядит так, будто я зарабатываю на твоих инвестициях!
— Ну, будет тебе! Я совершенно не имел в виду…
— Ты отлично знаешь, ради чего все это делается. Ради того, чтобы помочь тебе. Дать тебе гарантию на старость. Обеспечить тебя, чтобы пока ты еще будешь в силах радоваться жизни, ты мог бы платить всем мальчикам, которые в тогдашнем твоем возрасте даром с тобой лечь не захотят!
— Знаю, — пробормотал Рекс.
Господи, почему Мартита никогда не выбирает выражения!
— Очень просила бы тебя запомнить это раз и навсегда. Господи, я так выкладываюсь ради тебя, и вот что получаю вместо благодарности!
— Мартита, ну прости, я же не хотел.
— Я знаю, мой сладкий. Ну, хорошо, закажи мне еще один коктейль, так и быть. Выпьем за эти сорок тысяч и за твое обеспеченное будущее.
Мартита потрепала Рекса по щеке.
— И еще за всех молодых людей Мексики, Ривьеры, Капри и всего мира. За всех красивых мальчишек, которые будут отдаваться американскому миллионеру Рексу Райану!
Разговор шел по-французски.
— Вы, должно быть, недоумеваете, отчего я постоянно надоедаю вам звонками, — сказал Джерри Джексон.
За весь вечер он не выговорил ни словечка по-английски. Кэрри казалось, что Джерри стесняется интимностей и переходит на иностранный язык всякий раз, когда хочет сказать нечто личное, но в то же время сохранить дистанцию.
Он отодвинул тарелку и зажег длинную толстую сигару.
— Были времена, — говорил он, — когда я отрицательно относился к избыточной свободе, но теперь все меняется.
Он затянулся, явно стараясь не смотреть Кэрри в глаза.
— Нет никакой надобности всякий раз стремиться к заключению постоянного контракта. Конечная ценность контракта не зависит от срока его исполнения. Он может действовать пять часов или пару дней и все же быть чрезвычайно значительным. Разумеется, я хотел бы остаться в семье, и мы с женой хотим иметь еще детей. Но полагаю, после восьми лет брака мы с женой понимаем, что нам обоим нужны и дополнительные отношения.
— И за этим вы мне звонили. Уложить меня в постель. — Джерри смутился до крайности. Кэрри видела, как на его лбу и на шее около воротничка выступили крупные капли пота. Он запыхтел сигарой и выдавил из себя:
— Ну, я не знаю… у меня свои сложности… опасения…
— О чем вы?
— Мне нужна надежность.
Он опасливо покосился на Кэрри.
— Откуда я знаю, можно ли положиться на вас? Меня это беспокоит.
— Положиться на меня — в чем? Что именно вас беспокоит? Это я должна беспокоиться, а не вы!
— Какие у вас резоны для беспокойства? Вы — красивая девушка. Вы себе всегда кого-нибудь найдете.
— А если бы я влюбилась? Вы ведь женатый человек!
— Я совершенно не желал бы, чтобы вы влюблялись. Я бы хотел, чтобы отношения между нами были основаны на взаимопонимании.
— Какую же, с вашей точки зрения, выгоду могла бы извлечь из этого я?
— Вы так же, как я, знаете, что с первой встречи между нами возникли некие узы взаимной симпатии.
— Но вы женаты.
— Ничего не поделаешь. Не моя вина. Так сложилась жизнь. Каждый человек бывает кем-то обременен, однако это не значит, что у него исчезают жизненные потребности. Вы видите, что потребности есть и у меня, но я не так уж часто встречаю женщин, способных по-настоящему удовлетворять их.
— А мои потребности? Что мне делать с моими потребностями? Всем хочется что-то получить от меня, что-то взять. Вы же не думаете, что я могу бесконечно раздавать себя?
— Я не могу говорить за других. Я могу говорить только о себе. Это открытый рынок, и я стремлюсь получить не более того, что хочет получить всякий мужчина. Но не пытайтесь убедить меня, будто между нами не возникло особое взаимопритяжение, поскольку я его ощущаю и чувствую, что вы так же воспринимаете меня. Вы спросили, какую выгоду вы могли бы из этого извлечь? Но вы же знаете, что между нами существует нечто, что, в свою очередь, может вылиться в Высший опыт. Вы не можете не знать, что в жизни такое бывает. Если двое понимают, что Высший опыт им доступен, они не должны упустить возможности испытать его до предела. Если жизнь дарует нам прекрасное, мы обкрадываем себя, отвергая его.
— А что ждет меня в будущем?
— У вас всегда все будет хорошо. Вы очень красивая и волнующая женщина. Когда появляешься с вами на людях, все головы поворачиваются в вашу сторону. У таких, как вы, не бывает проблем. У вас будет миллион возможностей. Если вас всерьез встревожит мысль о будущем, выбросите ее из головы.
— Единственное, о чем я мечтаю, — это замужество и семья. А именно это дается труднее всего.
— Вы чересчур красивы, чтобы принадлежать одному мужчине. Вы предназначены для всех. Разве вы не знаете, что в этом предназначение красивой женщины?
— Нет, я этого не знаю. И я в это не верю. Как не верю в то, что могу пройти жизнь путем, описанным вами.
— Если вы о финансовой стороне дела, то здесь нет проблемы. Я могу в любую минуту помочь вам с работой.
«Они всегда так говорят, — думала Кэрри. — Меня уже тошнит от этой фразы и от того, как бессовестно они пользуются нашей материальной зависимостью».
Но разве только в материальных нуждах дело? Есть же, есть и другие потребности. Кэрри хорошо знает их силу: в течение долгого времени она старалась отодвинуть их на второй план или вообще выбросить из головы. Ничего не вышло. Просто ничего. Ей чего-то постоянно недоставало, и старания заполнить пустоту вечно толкали ее на поиски — хотя бы малости, без которой ей не выжить.
Кэрри знала, что согласится. Она больше не в силах выносить одиночество. Когда Джерри начал хватать ее прямо в коридоре, громко дыша, тиская ее все сильнее и сильнее, не давая ей даже шевельнуться, она уже в ту минуту снова с нетерпением ожидала своего идеального героя, которого, возможно, и на свете-то не было. А было вот это. И все. Но за окнами завывал ветер, колотясь о бетон, о промерзший камень, и Кэрри тревожно говорила себе: да, да, я согласна. Чем ничего, пусть будет хоть что-то. Не имеет значения, что мое сердце желает большего. Я должна уметь удовлетворяться тем, что есть.
Позднее, лежа рядом с Джерри в тишине, она ощутила острый приступ нежности. Она повернулась лицом к нему и снова осознала, что он-то может ответить ей одной лишь животной страстью. «Почему так, — размышляла Кэрри, — почему для женщины любовь составляет суть жизни, а для мужчины это просто развлечение?» Животная страсть не могла стать заменой любви. Лежа рядом с Джерри, Кэрри уже знала, что больше не допустит его до себя.
Моторы «боинга» взревели, рассыпая далеко вокруг фонтаны снега и мокрой грязи, потом медленно начали затихать.
Долорес вышла из кабины первого класса и проследовала в гигантское здание аэропорта. Лучи утреннего солнца лились сквозь высокие окна, пушистый красный ковер поглощал звуки. Такси помчало ее в Манхэттен.
Долорес что-то мучило — странное чувство, которому она не могла подобрать названия: депрессия, недовольство, неудовлетворенность грызли ее. Машина проезжала мимо промороженного забора, отгородившего от улицы строительную площадку, на которой громоздились кирпичи, камень и дерево, стальные прутья, растрескавшийся цемент, мусор и хлам от только что снесенного дома. Долорес почудилось нечто символическое в зрелище старого строения, которое ломали, чтобы возвести новое на его месте, — ее брак тоже, без сомнения, подлежал сносу, он изжил себя, и Генри превратился в помеху движению ее жизни.
Долорес тоже было необходимо сломать старое и расчистить место для нового. Теперь, когда уже отснят телефильм Алана Мессины, Долорес осталось только дождаться эфира. После этого начнется ее восхождение к новым вершинам. Ей остается только ждать. Но от Генри необходимо отделаться. Генри ей мешает.
Громадная квартира выглядела очень уютно. Генри еще не скоро покажет нос — сегодня воскресенье, единственный день, когда он позволяет себе поваляться в постели. Сейчас ему подадут завтрак в спальню, потом он до обеда будет читать газеты. Долорес зашла взглянуть на маленькую. Тина сладко спала в своей постельке, засунув палец в рот.
Долорес вызвала лифт.
Город был, тих и пуст. Тоненькая струйка уличного движения сочилась без помех, как по маслу. Долорес прогулялась по Пятой авеню, мимо многочисленных отелей на Пятьдесят девятой улице.
Она заглянула в отель «Режи», позвонила оттуда по телефону, опять вышла на улицу и остановила такси. Она предвкушала удовольствия, предстоящие ей в заведении Джинни.
Что может быть лучше в первые часы возвращения домой ранним воскресным утром?
Долорес уже в самолете обдумывала свои планы, от души надеясь, что ничто не помешает их выполнению и утолению ее сексуального голода. Ей повезло — она сразу же дозвонилась, и ей было назначено время у Рика, одного из ее любимцев в кобелином сервисе. А добрая старая Чарлин, конечно же, без разговоров согласилась прикрыть ее уход из дому.
Кобелиный сервис размещался в просторном старинном доме в Ист-Сайде. Поднимаясь по каменным ступенькам, Долорес ощущала нарастающее возбуждение, пульс ее ускорился от предвкушения, нежное тепло разлилось внутри.
Джинни, шикарная молодая дама, которая управляла заведением и записывала заказы, радостно встретила Долорес и указала, в какую комнату пройти.
Через два часа, удовлетворенная и умиротворенная чрезвычайно активной любовью с молодым негром весьма экзотической внешности, Долорес уплатила Джинни сто пятьдесят долларов: пятьдесят за использование помещения, сто — за Рика.
— Все было хорошо, кисуля? — спросила Джинни.
— Блестяще, — ответила томная и расслабленная Долорес. — Этот Рик просто восьмое чудо света!
— Ты мне будешь говорить! — со знанием дела подмигнула ей Джинни. — Он приобретает такую популярность — каждой сучке в городе прямо не терпится лечь под него. Заказы так и сыплются.
— Слушай, запиши меня тоже… На какой же день? Сейчас посмотрю…
Долорес перелистывала свою записную книжечку.
— Ага, вот. На среду утром. Скажем, на одиннадцать. До среды я так занята, что у меня и минутки нет свободной. Я только что вернулась в город, и у меня миллион дел. Но на среду запиши меня обязательно — мне вредно так долго поститься. Это раз. И еще, запиши меня на четверг, на четыре часа. О'кей?
Джинни кивнула. Долорес заторопилась к выходу, и Джинни помахала ей вслед.
Вполне возможно, что Генри уже встал.
Зимний сезон в разгаре. В тот вечер Долорес и Генри побывали на званом обеде: оркестр, танцы между переменами блюд, масса цветов, бесценный фарфор, хрусталь и столовое серебро, тончайшие скатерти и салфетки. К столу подавались изысканные вина и шампанское.
На следующий вечер супруги были на премьере, где собралась всегдашняя толпа молодых модерняжек, роскошных пожилых дам и похожих на пингвинов мужчин без возраста, в безукоризненных смокингах. Толпа шуршала программками, переговаривалась и раскланивалась.
Жизнь вошла в зимнее русло. Долорес Хейнс Гаупт — молодая светская дама, супруга весьма богатого и влиятельного Генри Гаупта, постоянно бывающая везде, где бывает весь свет, обедающая в самых дорогих ресторанах, поглощенная хождением по парикмахерским, магазинам и ателье, регулярно посещающая атлетический зал… Долорес Хейнс Гаупт — богатая молодая женщина: туалеты, приемы, премьеры, ее фотографии в самых престижных журналах мод, ее чековая книжка, гости, которых она собирает в своем доме, — все в норме. И при этом чрезвычайная поверхность, неудовлетворенные амбиции, тайные сексуальные дела. Долорес знала, что настал час принятия кардинальных решений.
— Я готова к переменам, Чарлин.
Они ели мороженое во «Временах года». Чарлин вскинула голову.
— Ты о чем?
— О переменах в моей жизни. Я собираюсь послать Генри.
— Господи! Давай закажем шампанское в честь такого дела.
— Он до чертиков мне надоел. Ты не представляешь…
— Можешь не объяснять. Я и так поражаюсь тому, сколько ты его терпела. Официант!
— Теперь, когда я снялась в телефильме, у меня кое-что для начала уже есть. Я чувствую, что мое будущее не здесь, а на побережье, Чарлин.
— Не торопись, детка, — остановила ее Чарлин. — Дождись, пока они сами к тебе не прибегут. Если ты поедешь на побережье просто так, ты окажешься еще одной красивой бабешкой, которая ищет себе применения. Сиди на месте и жди предложений. Дай развернуться рекламной кампании.
— Какая рекламная кампания, Чарлин! С тех самых пор, как я вышла за Генри, репортеры светской хроники так и вьются вокруг меня. Ты же знаешь. Я получила известность как светская дама, как актриса, как не знаю кто, но толку от всего этого чуть.
— Что тебе сейчас нужно, так это новая пьеса, — изрекла Чарлин. — Давай посмотрим, что тут можно сделать, но на сей раз выбирать должна уже ты.
Конечно, Чарлин права — Долорес нельзя ехать в Голливуд и снова толкаться среди старлеток. Долорес необходимо соблюдать достоинство и держаться за свой социальный престиж, быть над всеми и диктовать свои условия. На побережье это может и не получиться, но в Нью-Йорке она создаст себе имидж — она вне толпы. Она — Долорес Хейнс, она — сама по себе. Однако, что касается семейной жизни, здесь ее решение остается неизменным. Генри должен убраться вон.
Дело не в том, что он ее не удовлетворяет, дело вообще в их отношениях. Генри слишком стар для Долорес, ей нужен мужчина, способный выдерживать ритм и стиль ее жизни. Хватит с нее Генри — домоседа и зануды. К тому же замужество всегда было для нее этапом на пути к вершинам.
На следующей же неделе Долорес съехала с квартиры, сняла себе номер у «Пьера» и потребовала от Генри средств на содержание — ребенка и себя. Генри не чинил препятствий, он сразу согласился выплатить ей миллион, свободный от налогообложения.
Долорес окончательно утвердилась в том, что время на замужество было потрачено не напрасно, но теперь эта обуза позади, а впереди ее ждет свидание с судьбой.
Согласно свидетельству врачей, новорожденный Эндрю Сакс весил восемь фунтов, две унции. Любящая мамаша заявила, что ест он, как голодный тигренок, и, судя по его пухлому розовому тельцу, мамаша не преувеличивала. Всякий раз, как Кэрри видела младенца, он казался ей все здоровее и сильнее.
Начало осени было очень теплым. Центральный парк был полон золотой осенней листвы, колясок с младенцами, смеющихся малышей, запускающих кораблики на пруду. Кэрри подумала, что когда Ева сидит на скамейке в нарядном осеннем парке, не сводя глаз с Эндрю, сладко посапывающего в коляске, она выглядит воплощением материнского счастья.
— Расходы просто дикие, — говорила Ева. — Мне необходимо вернуться на работу.
— Мне кажется, что цены на все выросли минимум в два раза с тех пор, как мы с тобой начали работать, — согласилась с ней Кэрри.
— Чего не скажешь о наших потиражных. Они-то не увеличились.
— Тебе еще идут потиражные?
— И слава Богу, что пока еще идут. А как у тебя?
— Идут. За мебельную политуру, за сухие диетические завтраки, за освежитель воздуха.
— Неплохо.
— Зато гораздо хуже стало с коммерческой рекламой. За нее не платят, как платили раньше. На рынке мало денег, и это сказывается на рекламном бизнесе. Собственно, рекламы много, по старым меркам, такое количество рекламы сделало бы нас богатыми, но платят мало. Кроме того, изменилась мода — теперь в моду вошли девушки попроще или вообще некрасивые. Чарлин не зря твердила нам, что рекламное счастье не вечно.
— Меня все это приводит в ужас, — призналась Ева. — Раньше было так легко. А теперь, когда нуждаешься в заработке, — я, во всяком случае, очень нуждаюсь, тем более мне приходится и о ребенке думать — теперь все изменилось!
Ева посмотрела на Эндрю и поправила одеяльце на нем.
— А Марти что? — спросила Кэрри. — Марти помогает? Ева пренебрежительно фыркнула:
— Марти! У него одно занятие — телевизор смотреть.
— Да? Мне казалось, у вас с ним все нормально.
— Я, конечно, повзрослела, Кэрри, и, в отличие от прежних времен, мне не требуется самый богатый мужчина в мире, но, Господи, как может человек все время торчать перед телевизором, если он зарабатывает от силы двадцать пять долларов в неделю! Естественно, мне это действует на нервы.
— Это и вправду тяжело.
— Зато у меня есть Эндрю. И я просто счастлива, что североитальянские гены Петроанджели взяли верх над нью-йоркскими еврейскими генами Саксов! Мне только не нравится эта фамилия — Сакс. Эндрю Сакс! Совершенно не звучит. Надо посмотреть, возможно, мне удастся сменить эту фамилию. Какая надобность, чтобы бедный ребенок рос с этим еврейским клеймом — Сакс! Эндрю не больше еврей, чем я сама. Я его воспитаю добрым католиком. Слушай, Кэрри, а как тебе нравится имя Эндрю Саксон? По-моему, гораздо лучше. Или даже Эндрю Парадайз! Ладно, время пока есть, решим этот вопрос. Расскажи о себе. Как у тебя дела с книгой?
— Неплохо. Я сейчас переписываю отдельные главы.
— Отлично. Я желаю тебе удачи.
— Понимаешь, Ева, я тоже живу в тревоге. Мне нужна обеспеченность. Потиражные растрачиваются быстрее, чем поступают.
Ева вздохнула:
— Мне ли не знать. Я же не забыла — фотографии, такси, ланчи, доктора, атлетический зал, косметический кабинет. Господи!
— Ева, я тебе еще не рассказывала о своих планах? Я собираюсь подать документы на стипендию.
— На стипендию? Но это же потрясающе, Кэрри! И ты надеешься, что получишь ее?
— Не знаю, но попытаться в любом случае стоит. Я хочу получить рекомендацию известного писателя — такого, как Роджер Флорной.
— Ты с ним уже говорила?
— Нет еще, но я не сомневаюсь, что он согласится. Он всегда хорошо относился ко мне. Я хочу послать ему несколько готовых глав и приложить письмо с просьбой рекомендовать меня, если ему понравится моя работа. Я уверена, он согласится.
— Блестящая мысль! — обрадовалась Ева.
— А если будет стипендия, тогда я навеки расстаюсь с этой работой. Все!
Что-то кольнуло Кэрри при виде любви и гордости, с которыми Ева непрестанно поглядывала на сына, дай ей волю, она бы вообще ни на миг не сводила бы с него глаз.
Ева посмотрела на часы:
— Пора кормить. Пойдем, поищем укромное местечко?
Они отыскали уединенную скамейку, отгороженную кустами от дорожки, Ева расстегнула блузку и дала малышу грудь. Эндрю громко зачмокал, не открывая крепко зажмуренных глазок и стискивая кулачки.
— Вот увидишь, Кэрри, — сказала ей Ева, — когда у тебя будет ребенок, ты поймешь, что ничто не свете, просто ничто на свете не идет в сравнение с этим. Это — самое большое счастье!
Кэрри отрешенно смотрела на собак, гонявшихся друг за другом на лужайке.
— Кормить ребенка грудью — удивительное ощущение, — продолжала Ева, поглаживая малыша. — Любовь просто захлестывает тебя.
Ладони, лицо и все тело Кэрри будто занемели от горячей волны, окатившей ее. «Как это вышло, что я послушалась Мела Шеперда и Чарлин? Или это была не я? Я же не смогла бы этого допустить! Но допустила — так почему же, почему?»
— Без материнства женщина не ощущает полностью свое женское естество, — по-взрослому говорила Ева. — Правда, мамочкин любимый мальчик?
Малыш отозвался — он заулыбался, широко растягивая розовые губки, задвигал ручками и ножками. Ева помогла ему срыгнуть, и он, сидя, уставился на мир с умным и серьезным видом, а когда Ева перепеленывала его, он смеялся от удовольствия.
— Похоже, я становлюсь наседкой, но я тебе передать не могу, Кэрри, что Эндрю значит для меня. Этот вот бесценный комочек сделал меня другим человеком.
Эндрю пукнул.
— Хочешь подержать его?
— Лучше не надо. Вдруг я его уроню?
— Ну что ты, Кэрри! Мы же сидим на траве, — Ева вручила Кэрри младенца, своего сына.
У Кэрри заныло сердце, когда она почувствовала тепло этого крошечного, сияющего человечка с шелковистой кожей.
Воспоминание об этом весь день не оставляло ее. Кэрри старалась отделаться от наваждения, но Евин малыш словно грел ее своим теплом.
«А мог бы быть мой малыш. Почему я его не оставила?.. Но что говорить, не оставила же! И мой мир не стал другим. Ева и взрослее, и мудрее, чем я».
Кэрри припомнила, как в больнице, придя в себя после приступа тошноты, она ощутила зияющую пустоту и поняла, что утрачено нечто невосполнимое — никогда, ничем, никак. Как она хотела тогда вытолкнуть из себя этот ужас, старалась избавиться от него, но потом были иголка, глюкоза, эйфория — и все стало поздно, поздно, поздно. Нет ее малыша.
Когда рожаешь на Манхэттене и начинаешь гулять с ребенком, прошлое со всех сторон обступает тебя, не дает покоя. Каменные стены Шестой авеню у здания «Тайм-Лайф», где ты когда-то сидела, остужая ноги в воде фонтана, ночной салон красоты, куда ты захаживала, такой обшарпанный при дневном свете, реклама Таймс-сквера — переливающийся огнями мужчина с сигаретой «Кэмел», и тебе не терпится удостовериться, что он по-прежнему выпускает дым кольцами. Все вспоминается. Болит сердце при виде цветов у Рокфеллер-центра, тротуара, выбеленного солнцем, облаков, сливающихся с домами, зелени на Парк-авеню, угловых магазинов. Ностальгия гложет душу, когда ты проходишь мимо агентства «Райан-Дэви», ее сменяют волны боли при воспоминании о юных надеждах и юных разочарованиях, о мечтах полуребенка в теле женщины, переполненном ожиданием. Как живо вспоминаются они теперь — надежды тех дней и молодость тех лет. И как все теперь видится по-другому, под новым, расширившимся углом зрения. Теперь у тебя есть якорь, зрелость, цель, теперь ты женщина.
Пять часов, Марти сидит у телевизора.
— Чем ты занят? Опять смотришь телевизор?
— Я учусь, наблюдая за игрой актеров. Ева пренебрежительно отвернулась.
— Это очень здорово. Я начал так много понимать, просматривая все эти старые фильмы. Богарт — потрясающий актер!
Ева тяжело вздыхает и тащится в ванную с охапкой пеленок. С какой тоской вспоминает она прошлое, незабываемые времена, когда все взгляды обращались в ее сторону, стоило ей появиться на светском приеме или на коктейле. Еве казалось, что ее оторвали от всего этого, бросили в заточение, прежде чем она по-настоящему вкусила от радостей жизни.
А что теперь? Она, которой по праву следовало бы блистать, тянет лямку нудной семейной жизни, и больше нет блестящих мужчин, которые толпились у ее порога, возили ее по интересным местам; она, которая всегда была в центре внимания, где бы она ни появилась.
Какую зависть вызвала в ней Кэрри, когда они встретились в парке! Кэрри ничто не связывает, она свободна, как вольный ветер, и воспринимает это как должное, не понимая, что ей повезло. Нет, конечно, в жизни Евы есть свои радости, есть у нее то, чего нет у Кэрри, — сын, Эндрю. Да и Еве тоже повезло — Эндрю не родился ни китайчонком, ни даже ярко выраженным евреем. Эндрю — маленькое совершенство, и Ева уже не может себе представить, чем она жила прежде, когда не знала этой всепоглощающей любви и нежности.
Но что касается всего остального, что касается замужества — от ее былых чувств по отношению к Марти сейчас мало что сохранилось. Чем больше Ева думала об этом, чем чаще анализировала ситуацию, тем яснее становилось для нее, что чувство, ошибочно принятое за любовь, было на самом деле обыкновенным любопытством и столь же обыкновенным пробуждением чувственности. Естественно. Евино воспитание и представления о жизни, полученные в семье, должны были заставить ее поверить, будто это и есть любовь.
Да и какая разница! Чем бы ни было то чувство, оно угасло.
Что она могла теперь сделать, чтобы сохранить семью? Ровно ничего. Она пробовала.
Ева выбросила одноразовые пеленки в плетеную корзину. Она взяла на руки маленького Эндрю и понесла укладывать его. В открывшуюся дверь ванной хлынул рев телевизора.
— Я сказала, что требую развода!
Марти уронил вилку и уставился на Еву, не веря своим ушам.
— Но, детка, я не понимаю. Ты же сама говорила, что у нас с тобой подлинное чувство, мы же любим друг друга.
— Мы не будем жить вместе, Марти. Я не хочу.
— Но почему?
— Почему? Я могу привести миллион причин — почему! Ты готов и дальше жить таким же образом — водить такси и ждать неизвестно чего. Тебе все кажется, что наступит день, когда прибегут с Бродвея умолять, чтобы ты согласился сыграть главную роль в их новой постановке. Так вот, Марти, этого никогда не случится, потому что не бывает такого. Я все время стараюсь втолковать тебе это, я хочу тебе помочь, но ты не обращаешь ни малейшего внимания на мои слова. Возьми хотя бы свою внешность. Я тебе уже тысячу раз говорила — пойди и сделай глубокую чистку! Так нет же, у тебя один ответ — все это глупости. Марти, мне не нужен миллион долларов, но на твои заработки невозможно прожить!
— Лапка, ты меня просто не понимаешь! Беда твоя в том, что ты ориентируешься исключительно на материальные ценности, в этом вся проблема!
— Меня совершенно не интересует, как ты толкуешь мои проблемы!
— Но ты действительно ориентирована только на материальную сторону жизни, и это губит наши отношения!
— Марти!
Ева разгневанно повела рукой вокруг, показывая убогую обстановку их жилья.
— Я не хочу так жить, я не хочу жить в этой скудости и не могу в ней жить. Больше я терпеть не буду — хватит с меня.
— У меня такое впечатление, что существует уровень восприятия, недоступный тебе. На этом уровне ты перестаешь что-либо понимать. У тебя все просто, все должно быть разложено по полочкам: черное и белое, без нюансов, без оттенков.
— Я привыкла принимать решения, а не топтаться на месте, — отпарировала Ева. — Это ты готов сидеть и ждать, ничего не предпринимая, а рассчитывая на то, что все придет само собой. Само по себе ничего не происходит, Марти, надо работать над тем, чтобы что-то свершилось!
— Я же говорю, ты не понимаешь. Я не жду — я живу. Есть разница между тем, живет человек или просто существует.
Еве давно осточертели его разговоры о честности, о верности принципам, о разнице между прозябанием и полнокровной внутренней жизнью — весь этот код, который он выдавал за систему убеждений.
— Это ты ничегошеньки не понимаешь, Марти Сакс. Мне надоела словесная шелуха. Я не могу здесь жить и не собираюсь воспитывать здесь ребенка!
Ева уже не могла остановиться. Она извергала из себя давно копившееся раздражение и разочарование с яростной силой, которой сама в себе не подозревала.
— Больше не могу! Ты меня не понимаешь, и тебе дела нет до меня. Мне недостаточно того, что ты мне можешь дать, и я желаю, чтобы мой сын получал от жизни гораздо больше. И перестань морочить мне голову, Марти! Ты считаешь, что я ориентирована только на материальные ценности, что у меня неправильный взгляд на мир, что я испорчена работой и в рекламном бизнесе. Не надо, Марти! Не обманывай себя! И не пытайся внушить мне, что ты занят делом, когда торчишь у телевизора. Актерское мастерство так не изучают, не морочь мне голову. Марти Сакс, я требую развода! Я немедленно уезжаю и забираю сына — пусть у него будет другая жизнь!
— Эндрю не только твой сын!
Ева в изнеможении покачала головой.
— Нет, Марти! От тебя в нем только капелька семени, больше ничего. Господи, ну что такое капелька семени!
— Это мой ребенок! — заорал Марти, сверкая глазами. Ева окончательно сорвалась на визг:
— Уймись ты наконец! Что ты так кипятишься из-за капли спермы! Это я носила Эндрю девять месяцев, он рос в моем теле, я его родила, и я его вскормила! Твой вклад здесь ничтожен. Да и замуж за тебя мне выходить было незачем, ты же знаешь, что я могла и без тебя заполучить ребенка. Да откуда ты знаешь, что он вообще твой ребенок? Разве ты узнал бы, если я бы переспала еще с парочкой мужчин?
Марти с силой затряс ее.
— Заткнись!.. Возьми свои слова обратно, гадина, и извинись за них, иначе я тебе все зубы выбью! Эндрю мой ребенок, и больше никогда не смей разевать свою грязную пасть — поняла? Я же прибью тебя!
Таким Ева никогда его не видела. Она вырвалась из его рук и перевела дыхание.
— Хорошо, согласна, Эндрю и твой ребенок тоже, но это ничего не меняет. Я в любом случае ухожу, и мне нужен развод. А сейчас, — добавила она величественно, — прошу меня извинить: твой сын нуждается в моем молоке.
Ева так надеялась, что у нее хоть молоко не пропадет из-за нервотрепки с Марти. Черт бы его драл, даже не желает понять, в какую ситуацию он ее загнал. Это же только представить себе — он располагает, что она согласна так жить до конца своих дней! Господи, ну зачем она выдумала себе идеальный образ семейного счастья. Да ничего хорошего в ней нет, в этой семейной жизни. Еще одна иллюзия. Теперь-то Ева будет знать, что стремиться надо совсем к другому браку, к тому единственному, который имеет смысл, — к браку по расчету.
Долорес Хейнс с самого начала поняла это. Почему же она, Ева Парадайз, во всем такая отсталая дура? Хотя, в конце концов, она еще молода, есть еще время на вторую попытку. Можно не сомневаться, что на сей раз, она поведет себя гораздо разумней. В вопросах секса Ева теперь как рыбка в воде, так что она запросто станет самой привлекательной девушкой в городе.
Долорес разместилась в отеле «Беверли-Хиллз» и начала готовиться к съемкам в очередном телефильме. Она прекрасно устроилась и проводила много времени в уединенном уголке, отгороженном от бассейна живой изгородью из розовых кустов. С кортов доносились равномерные удары мячей, успокоительные звуки роскошной жизни. Долорес читала здесь профессиональные газеты и учила роль.
Однако сегодня уединение, похоже, было нарушено — сюда шел молодой человек. Долорес уже с неделю наблюдала за ним, невысок, худощав и строен, пластичен в движениях; Долорес обратила внимание на его изящные руки, стройные ноги, а также на очень узкие бедра — нечасто такие увидишь, даже у мужчины. А Долорес терпеть не могла узкобедрых: не за что ухватиться, обвить ногами.
Явно стесняясь и призывая на помощь всю свою отвагу, молодой человек подошел к ней и робко сказал:
— Я вижу, вы читаете сценарий, я хотел узнать, если вы простите меня за любопытство, в какой роли и где вас можно будет посмотреть?
— Это еще не скоро, мой дорогой, — снисходительно улыбнулась Долорес. — Съемки начинаются только на будущей неделе.
Черт, где же она видела это лицо? И выражение лица знакомое. Внимательный взгляд больших карих глаз из-под длинных ресниц. Тонкая шея. Пологий, узкий подбородок. Полные, округлые щеки. Римский профиль. Толстоватые губы с неровно очерченной верхней линией.
— Я никогда раньше не разговаривал с актерами, — запинаясь, говорил он. — Вы давно здесь?
— С неделю.
Долорес решительно уткнулась в сценарий.
После паузы молодой человек снова обратился к ней:
— Я тоже приблизительно с неделю назад приехал сюда. Я только недавно демобилизовался, почти два года служил в Германии, в военно-воздушных силах. Сейчас привыкаю к гражданской жизни. Раз вы живете в этой же гостинице, вы наверняка не из местных. Вы, я полагаю, играете на Бродвее?
— Да-да, — пробормотала Долорес, подчеркнуто не отрываясь от чтения.
Подошел официант с ленчем на подносе для Долорес: салат, тост, фрукты и кофе.
— Позвольте мне! — молодой человек буквально выхватил счет из рук официанта и подписал его.
«Господи! — подумала Долорес. — Тебя мне только и не хватало, как дырка в черепе ты мне нужен, гомик несчастный, или полугомик, или черт знает кто! Теперь этот щенок не даст мне спокойно поесть, будет торчать перед глазами на том основании, что он подписал чек за паршивый ленч. Господи!»
Молодой человек протянул руку:
— Меня зовут Ларри Портер.
Он придвинул плетеное кресло и уселся.
Долорес молила Бога, чтобы киномагнаты, которые к ленчу толпами стекались в отель, хотя бы не увидели ее в обществе этого тощенького экс-солдатика.
— Мне сейчас тоже принесут ленч.
Кому это интересно? Теперь еще и разговор заводит, а о чем с ним говорить? Банальности талдычить?
— Мне исполнилось двадцать четыре года, — продолжал Ларри. — Сегодня день моего рождения. А вам сколько лет?
Долорес смерила его ледяным взглядом:
— Вам еще никто не объяснил, что неприлично спрашивать женщину о ее возрасте?
Он поперхнулся и, отчаянно пытаясь найти выход из неловкого положения, спросил:
— У вас, наверное, много знакомых в Нью-Йорке?
— Естественно, — буркнула Долорес. — Я там живу.
— Ну да, конечно!
Ларри залился краской, но снова попытался взять себя в руки и продолжить светскую беседу.
— А я вот мало кого знаю в Нью-Йорке, хотя я там родился. Меня оттуда увезли, когда я был совсем маленьким. Вообще-то мне было всего три недели, когда меня отправили во Флориду к бабушке. Мать сильно болела и довольно скоро… в общем, она умерла.
— Ужас, — сказала Долорес, откусывая от тоста и всей душой желая, чтобы он наконец убрался и оставил ее в покое.
— Так что в Нью-Йорке я бываю только наездами, поэтому, как я вам сказал, почти никого не знаю в этом городе. Единственный человек, с которым я связан, часто вкладывает деньги в бродвейские постановки, поэтому, возможно, вы тоже его знаете.
— Кто это?
— Его зовут Натан Уинстон. Вот он, пожалуй, единственный, кого я там знаю.
Натан Уинстон! И вдруг Долорес озарило. Конечно же, конечно! Большие карие глаза с длинными ресницами, выражение лица, полные губы с неровно прорисованной верхней линией, а главное профиль, римский профиль! Чистый Натан Уинстон! Копия — один к одному. Долорес сбила с толку разница в телосложении, но изящество линий, почти девичья повадка и пластичность движений — все это Ларри мог унаследовать от матери. Но что касается прочего, то тут возможен лишь один источник — Натан Уинстон!
Долорес припомнила и неосторожную оговорку Натана Уинстона: как он сначала сказал, что у него трое детей, а потом спохватился и стал говорить — ничего подобного, только двое.
У Долорес исчезли последние сомнения — да и очень уж разительным было сходство.
Долорес отнюдь не забыла горечь унижения, которому ее подверг Натан Уинстон три года назад во время поездки по югу Франции, и свою тогдашнюю клятву отплатить ему. И вот, точно в ответ на ее молитвы, сегодня судьба посылает ей эту возможность — ударить Натана по больному месту!
Официант принес Ларри его ленч.
Краснея до ушей, Ларри неуверенно спросил:
— Я подумал, если вы вечером свободны, может быть, вы согласились бы поужинать со мной?
Долорес одарила его ослепительной улыбкой:
— И вы уверены, что можете себе позволить пригласить такую женщину, как я?
На что Ларри ответил с подкупающей наивностью:
— Ну, что касается денег, то их у меня навалом!
— Ты знаешь, Ларри, — сказала вечером Долорес, когда они уютно устроились в ресторане «Фраскати», — я ведь кое-что заметила в тебе. И это кое-что наводит меня на мысль о том, что Натан Уинстон наверняка твой отец.
Ларри побелел.
— Откуда ты знаешь? — еле выговорил он. — Это же никому не известно. Даже когда мы бываем вмесге с Натаном на людях, он всегда представляет меня как своего племянника! И теперь я… Как же так?
Он сбился и замолчал.
— Я сразу поняла. Как только всмотрелась в тебя, мой мальчик.
— Значит, ты с ним знакома!
— Не очень близко. Встречались несколько раз на званых обедах. Но, естественно, я не могла не обратить внимание на то, что Натан весьма привлекательный мужчина. Вы с ним так похожи! Ты унаследовал его внешность.
Ларри опять мучительно покраснел.
— Спасибо.
Боже ты мой, он же совершеннейший теленок!
Очень скоро выяснилась еще одна черта Ларри — он не умел пить.
Он набрался и, прежде чем закончился ужин, все выболтал Долорес.
Оказалось, что Натан Уинстон, разведясь с первой женой, завел интрижку с матерью Ларри — тогда юной танцовщицей с Бродвея. Она забеременела, он пообещал на ней жениться, но потом ушел в кусты, и той пришлось в одиночку выбираться из ямы.
Через три недели после рождения Ларри она позвонила своим родителям во Флориду и попросила их на время взять ребенка к себе, пообещав скоро приехать за ним. Вместо этого спустя несколько дней она покончила жизнь самоубийством. Это произвело такое впечатление на Натана Уинстона, что он бросился договариваться со стариками об усыновлении младенца. Дед Ларри готов был согласиться, но выставил условие: Натан должен признать Ларри своим законным сыном и наследником. Тот отказался и заявил, что, если всплывут подлинные обстоятельства этого дела, они сильно повредят его деловой репутации. Пока Ларри подрастал, Натан не жалел на него денег. Ларри даже было сказано, что он может приехать в любую минуту, однако Натан будет представлять его как племянника.
Долорес взяла Ларри за руку и заглянула ему в глаза.
— Ларри, — сказала она, — ты очень красивый мужчина, Ларри, ты остроумен, интеллигентен, обаятелен и умен. Я в восторге от того, с каким вкусом ты одеваешься. Кто твой портной?
Ларри так и запылал от смущения.
— На мне костюм от Сай Девора, — ответил он. Долорес почти вплотную приблизила губы к его гладкой, розовой щеке:
— Ты мне ужасно нравишься, мальчик. А я тебе? Ларри возбужденно перевел дух.
— О да! — выдохнул он.
В уме Долорес уже начинал складываться план действий, но ей нужно было время и требовалась дополнительная информация.
— Почему бы нам не уехать на субботу и воскресенье в Палм-спрингс? На той неделе начнутся съемки, но до этого мы могли бы провести время вместе.
В «мерседесе» Долорес сидела совсем близко от Ларри. Он хотел, было взять напрокат «шевроле», но этого Долорес не могла допустить.
— Ну кому может взбрести в голову, что Долорес Хейнс — и вдруг в «шевроле»!
Это было сказано неподражаемым тоном. Машина замедлила ход — налетела песчаная буря. Солнце мутным пятном уходило за горы.
— Расскажи мне о твоем отце, — попросила Долорес. — Ты ведь можешь доказать, чей ты сын, если потребуется?
— Без проблем.
— Каким образом? У тебя есть доказательства?
— Письма. А кроме них — копия свидетельства о рождении. Там указано имя Натана. Понятно, оригинал он извлек из архивов и уничтожил.
— А письма остались у тебя?
— И много. Даже письма, которые Натан писал моему дедушке. Дедушка, конечно, сохранил предсмертную записку мамы, а она там пишет разные вещи про Натана.
В голосе Ларри прозвучала горечь.
— Мама сделала последнюю попытку заставить его вернуться, но он увильнул. Он же просто бросил маму. Натан был согласен откупиться от нее, он не возражал против того, чтобы платить за мое воспитание и образование, но при условии, что мама исчезнет из его жизни. Он истратил большие деньги, чтобы замять всю эту историю.
— И где все эти письма сейчас?
— Во Флориде. Дедушка перед смертью поместил их на хранение в банк.
— А ты никогда не хотел взять их из банка и использовать против отца?
— Чего ради? Деньги? Но он всегда обеспечивал меня. Сколько мне надо, я всегда могу получить.
Долорес смотрела на песчаную пустыню, на беспредельный простор, который тянулся от ледяных степей до края земли.
Растения цвета терракоты, жженой сиены, желтые и серые стебли колыхались под сильным ветром.
— Кажется, я где-то читала, будто Натан Уинстон решил заняться политикой, — задумчиво сказал она. — Ты не знаешь, правда, это?
— Правда. Выставил свою кандидатуру в конгресс от демократической партии. У него много друзей в политических кругах.
— В таком случае, у него хороший шанс.
Ларри застенчиво посмотрел на нее:
— Знаешь, я в жизни не встречал таких, как ты! Вся наша поездка была сплошным удовольствием.
Съемка у Долорес была назначена на понедельник, на послеобеденные часы. С утра она попросила Ларри провезти ее по магазинам. Долорес нужно было купить кое-что из белья, но она позволила Ларри оплатить счет и за туалеты от Длюэль Парк — общей суммой на три тысячи. Оттуда они заехали в ювелирный магазин «Марвин Хайм», где Долорес подобрала себе брошь с алмазами и сапфирами. Ларри пребывал в трансе и, как сомнамбула, передвигался по новому для него миру, о существовании которого он даже не подозревал.
Гибкие, змеиные движения Долорес в постели сводили его с ума и истощали все силы.
Так прошла неделя. Долорес несла на себе двойное бремя — телевизионной съемки и романа с Ларри. В конце недели, когда они отдыхали в мягко освещенном, обшитом деревом зале «Скандии», Ларри, запинаясь, объявил, что намерен жениться на Долорес.
Долорес прижала его руку к своей груди в вырезе платья и ответила:
— Мне в жизни никто еще не говорил такие милые вещи! Давай, и немедленно!
— Кэрри?
А она-то считала, что Джерри Джексон уже оставил ее в покое!
— Как ты живешь? Чем занималась в последнее время?
— Все время работаю над книгой, вношу последние поправки. Документы собираю — для получения стипендии.
— Может быть, сделаешь небольшой перерыв, и мы увидимся?
— Извини, Джерри, но сейчас у меня ни для кого нет времени!
— Я же не просто кто-то.
— Все равно не могу.
— Ну, хорошо, но хоть часик ты можешь выкроить для меня! «Зачем тебе мой часик», — с раздражением подумала Кэрри.
— У меня остались такие приятные воспоминания о том времени, когда мы были вместе, — говорил Джерри. — Я очень хочу тебя видеть. Мое мужское тщеславие требует, чтобы я постарался занять более серьезное место в твоей жизни. Найди время, и мы встретимся.
— Ну не могу я!
— Не скрою, мне обидно, что ты мне отказываешь.
— Извини, но это невозможно. Мне нужно заниматься собственной жизнью.
— Значит, меня ты отвергаешь. И ущемляешь мое самолюбие, не желая иметь со мной дела. Ты не хочешь понять, как много во мне нерастраченной любви и нежности.
Кэрри больше не могла сдерживаться:
— Мужчина должен обладать возможностью предложить женщине нечто большее, чем нетленное великолепие своего члена. Что ты можешь предложить мне, кроме секса?
«Нет, — негодовала Кэрри, — нет! Не будут я раздавать себя по кусочкам — часик здесь и часик там».
Она приказала себе успокоиться и вернулась к письменному столу — вносить последние поправки и отбирать главы, которые она собирается послать Роджеру.
Ларри Портер крепко держал Долорес за руку, когда они спускались по трапу в аэропорте Лас-Вегаса. При этом он улыбался от уха до уха.
Аэропорт оглушал звоном игровых автоматов, гудением кондиционеров, объявлениями диспетчеров.
— «Дворец Цезаря», — сказала Долорес таксисту. Машина помчалась по Стрипу сквозь многоцветие вечерних огней — вспыхивающих, подмигивающих, пылающих, закручивающихся в спирали, взвивающихся гигантскими ракетами, параболами, гиперболами, пунктирными эллипсами и изукрашенными шпилями.
— Самый волнующий миг моей жизни, — прошептал ей Ларри. — Я люблю тебя, Долорес!
— И я люблю тебя, мой милый, — ответила она. — Люблю навеки.
Холл «Дворца Цезаря» кишел шлюхами и гангстерами, сальными сутенерами и дельцами в строгих костюмах, старыми дамами в нейлоновых платьях в цветочек, профессиональными игроками и просто жульем. Народ толпился у рулетки, у карточных столов, у игры в блэк-джек и игровых автоматов.
Долорес и Ларри получили номер как муж и жена. Через несколько минут они подтвердили свои отношения.
— Мне здесь уже надоело, — заявила Долорес после достаточно скучной ночи. — Поедем во Флориду!
Они успели на послеполуденный рейс на Майами. Там они разместились в «Фонтенбло», Долорес сделала еще ряд покупок и заставила Ларри сходить в банк и показать ей документы, доказывающие, что Натан Уинстон приходится ему отцом.
— Добрый день, — запел сахарный голосок на другом конце провода. — Национальные авиалинии к вашим услугам! Наши телефоны сейчас, к сожалению, заняты, поэтому просим вас подождать минутку, и мы обсудим с вами ваши планы путешествия.
Минутка прошла, и Долорес заказала себе билет на Нью-Йорк.
Ровно через шесть часов ее такси остановилось перед роскошным домом, где проживал Натан Уинстон.
Дворецкий Освальд проводил ее мимо коллекции картин Брейгеля в кабинет, где размещалась коллекция шумерских статуэток с узловатыми выбритыми головами и коллекция микенских богинь со змеями. Натан Уинстон ожидал ее, сидя на лимонно-желтом диване.
Он почти не изменился. Все та же рослая и крепкая стать, грива седых волос, стиснутые кулаки, неулыбчивый рот, уголки которого, правда, опустились ниже, чем раньше. Римский нос, так похожий на нос Ларри, еще сильнее покраснел и припух от очередной простуды.
Долорес предъявила ему конверт с документами.
— Здесь ксерокопии, — отметила она. — Я владею оригиналами, которые сейчас находятся на хранении в «Морган Гаранта». Это стоит полмиллиона. Можно в ценных бумагах.
— Я вижу, ты не изменилась, — сказал Натан. — Самая ловкая хищница во всем городе.
— Не только в этом городе, но и в ряде других, можешь не сомневаться!
Долорес позволила себе хихикнуть.
Натан смотрел на нее непроницаемыми глазами.
— Ну а если я откажусь? Долорес пожала плечами.
— Это твои похороны. Я в предвыборной кампании не участвую. Тебе решать. Это ты знаешь, стоит ли того твоя политическая карьера, твое будущее, твоя жизнь. Впрочем, возможно, ты считаешь, что твоя жизнь уже закончена? Я-то тебе еще тогда сказала, что ты человек конченый. Помнишь?
— Помню, — сказал он с ненавистью.
— Но, видишь ли, ты оказался более живучим, чем я предполагала. Ты, может быть, и тухляк, Натан, но за жизнь ты цепляешься здорово, так что если ты рассчитываешь еще по-брыкаться некоторое время, если тебе еще важны политическая репутация и слава, уж не говоря о твоем бизнесе, тогда ты мне заплатишь. Тут нет вариантов.
Натан побагровел:
— Что ты сделала с моим сыном, тварь?
— Если уж кто не имеет права выступать в защиту сына, так это именно ты, гладкий ты сукин сын, старый пердун!
У Натана колени ходили ходуном.
— Я слышал, у тебя ребенок, — прошипел он, — мне жалко этого беззащитного ублюдка, который не просил, чтобы его вытащили на свет. Ему, бедному, еще предстоит узнать, какая дрянь его мамаша. Кстати, что ты сделала с маленьким сукиным сыном? Спустила в унитаз? Или он пока жив и ты его прячешь?
— К твоему сведению, у меня прелестная дочурка — само очарование, — высокомерно ответила Долорес. — За ней присматривает квалифицированная няня. Не то чтобы это имело хоть какое-то отношение к предмету нашей беседы, но раз уж ты спросил, я думаю, что будет лучше, если ты получишь ответ.
— Допускают ли Генри Гаупта к ребенку? Он видится со своей дочкой? Или это не его дочка вообще? От кого у тебя ребенок? От очередного французского кобелька?
У Долорес сузились глаза.
— Вот что, Натан. Я сюда пришла не для светской беседы и не для того, чтобы рассказать о себе. Я пришла с конкретной целью. Ты выслушал мои условия, так что теперь решение за тобой — можешь принять их или отвергнуть. Я готова дать тебе сорок восемь часов на размышление. Ты можешь либо внести выкуп в «Морган Гаранти», либо приготовиться к перворазрядному скандалу. Выбирай.
Сорок восемь часов спустя условия Долорес были выполнены.
Еве казалось, будто она вышла на свободу после длительного тюремного заключения — жизнь начиналась снова! Она наняла для Эндрю няню, которая присматривала за малышом несколько часов в день, а сама моталась с утра до вечера. Собеседования, утомительные съемки для каталогов — Ева бралась за любую работу. Она выматывалась до предела, но и заработать могла до двухсот — двухсот пятидесяти долларов в сутки. Ева считала, что ей сам Бог посылает все это, учитывая, что потиражные почти совсем иссякли. Однако в агентстве Еву заверили, что в ближайшее время восстановится ее былой рейтинг — агентство трудилось над этим.
Опять началась круговерть приемов, коктейлей, премьер и прочего — Ева получала больше приглашений, чем могла использовать.
С Брюсом Форменом она познакомилась на одном из светских приемов с коктейлями. Это его фирма, «Формен-Уоршэм», производила крекеры «Тайк-э-Крэк», реклама которых включала в себя и телеигру — ту самую, что Ева вынуждена была оставить из-за беременности. Когда она участвовала в ней, Брюс был для нее только именем, которое окружающие произносили с благоговейным страхом. Теперь их познакомили, и Ева с удовольствием отметила, что он ей приятен: его рукопожатие оказалось твердым и дружелюбным, разговаривая, он смотрел в глаза собеседнику, к тому же от него пахло очень изысканным лосьоном.
Ева обрадовалась, когда Брюс попросил ее на другой день зайти к нему в контору.
— Есть кое-что. Возможно, это вас заинтересует.
Контора Брюса Формена была обставлена дорого и в спортивном вкусе — на стенах, обшитых сосной, было развешано множество литографий с лошадьми, бегами и прочим. Брюс усадил Еву напротив своего письменного стола в кресло, обтянутое белоснежной кожей, и углубился в изучение ее альбома.
— Превосходные фотографии, — оценил он. — Вы очень фотогеничны.
— Благодарю вас. Я вижу, вы любите лошадей?
— Породистые лошади — мое хобби, — подтвердил он с довольной улыбкой. — Я, кстати, только что вернулся из Саратоги, где была ярмарка однолеток. А во время сезона я регулярно бываю на бегах.
Ева отметила, что при разговоре он слегка выпячивает губы, будто складывая их в «о» — это придавало ему вид капризничающего ребенка.
— Я, собственно, вот зачем вас пригласил: вы помните вашу работу в рекламе крекеров?
— Конечно.
— Я несколько раз видел эту рекламу по телевидению. Вы отлично смотрелись.
— Благодарю вас.
Ева как завороженная наблюдала за плавными и ловкими движениями его крупных кистей. Ей нравилась его обезоруживающая улыбка, которой он как бы подчеркивал интерес к тому, что собирается сказать она, но в то же время и значительность своих собственных слов.
Брюс помолчал, потер ладони и спросил:
— Вы не хотели бы возвратиться в телеигру?
— Вы серьезно? — ахнула Ева.
Знал бы он, насколько она нуждается в регулярных денежных поступлениях. Брюс улыбался:
— Та девушка, которую мы пригласили после вашего ухода, теперь беременна, так что между вами двоими возникло нечто наподобие карусели.
Он наклонился к Еве и спросил театральным шепотом:
— У вас нет на ближайшее время планов в этом направлении?
Ева покраснела.
— Видите ли… я в разводе …
— Ну и хорошо. Я что-то об этом слышал и просто хотел получить подтверждение из первых рук. Вы могли бы приступить прямо со следующей недели?
Да еще как могла бы!
— А поужинать со мной завтра и отпраздновать это событие тоже могли бы?
— С удовольствием.
Чарлин была счастлива — Ева взялась за ум, и в ее жизни наметились позитивные перемены.
— Сто шестьдесят пять за один рабочий день в неделю, может быть, и не Бог весть как много, но важно, что здесь идет постоянный заработок, — рассуждала она.
— Именно в этом преимущество! — подхватила Ева.
— Больше того, твое появление на телеэкране может дать тебе новую коммерческую рекламу, и ты опять начнешь прилично зарабатывать.
Однако при известии о том, что Брюс Формен проявляет не только деловой интерес к Еве, Чарлин нахмурилась:
— Ева, ты уже взрослая женщина. И ты женщина с ребенком. Это отныне твоя роль, очень важно, чтобы ты ее и играла. Иначе твоя жизнь, а главное — жизнь маленького, легко может пойти под откос, — задумчиво сказала она. — Поверь мне, с этим Брюсом ты должна вести обдуманную игру, рассчитывая каждый ход.
— О чем ты, Чарлин?
— Ты прекрасно знаешь, о чем я, Ева.
— А все-таки?
— Слушай, Ева, было время, когда весь город мог бы быть у твоих ног — стоило тебе лишь захотеть. Потом ты влезла в дерьмо — по собственному выбору. Умудрилась выйти замуж за таксиста. Хорошо: что сделала, то сделала. Время у тебя еще есть, ты еще молода. Жизнь подбрасывает тебе новый шанс, но ты больше не можешь позволить себе валять дурака. Молодость у женщины одна. Не забывай, Ева, сам по себе этот бизнес ничего не стоит. Если ты им воспользуешься как трамплином, он тебя может высоко забросить. Умные девушки это понимают и поступают соответственно.
— А как именно?
— А так именно, что ты должна выиграть игру против Брюса Формена. Ясно?
— Но каким образом, Чарлин?
— Ну, тебе все надо на пальцах показывать! Брюс Формен — очень лакомый кусочек, у него до черта денег, у него престиж, и любая девица готова вцепиться в него. Ясно же, что ты пришлась ему по вкусу — он тебя приглашает обратно на телеигру, он тебя зовет в рестораны и так далее. Ты сколько раз выезжала с ним?
— Три.
— О, Господи, все тебе надо растолковывать! Хорошо — у тебя маленький ребенок, ты нуждаешься в деньгах, тебе нужна помощь. Вот пускай Брюс и поможет тебе!
— Он уже и так помог — вернул меня на телеигру.
— Этого недостаточно. Заставь его взять тебя на содержание.
— Чарлин, но это невозможно, я не из таких.
— Стань, наконец, взрослой, Ева! Все так делают — и в этом городе, и во всем мире, самые изысканные леди из самого высшего света — и нечего удивляться. Да половина наших моделей живет на содержании! В данном периоде игры для тебя ничего лучшего и быть не может. Надеюсь, ты не собираешься впутаться в еще одно замужество? Ева не выдержала:
— Я только и мечтаю, что о новом замужестве! Только я бы хотела, чтобы мой новый муж был получше. Чарлин, я же хочу быть женой, а не содержанкой. Откуда я знаю, что он на мне впоследствии женится?
— Как только мужчина начинает вкладывать деньги в содержание женщины, он, сам того не зная, делает шажок к алтарю, если уж тебе так это нужно. Но ты выслушай меня, женщину, которая много раз побывала замужем, — очертя голову в семейную жизнь бросаться незачем.
— Но мне нужна обеспеченность, мне же надо воспитать ребенка, дать ему образование!
— Лишняя причина заставить Брюса оплачивать твои счета.
— Мне было бы противно, если бы он подумал, будто я просто использую его возможности.
— Деточка, ты никак не возьмешь в толк, что отныне ты выступаешь в новой весовой категории. Ты больше не инженю с сияющими глазками, ты взрослая женщина и должна вести себя соответственно твоей новой роли. Настоящая взрослая женщина и не подумает просто так крутить роман с богатым мужчиной — во всяком случае, если она себя уважает и ценит как личность. Тебе говорю совершенно о другом: ты должна удостовериться, что для него ты нечто большее, чем очередная потаскушка. И не теряй время!
— Но как я могу удостовериться?
— Устрой ему проверку. Слушай, Ева, если Брюс серьезно относится к тебе, он будет тебе помогать. Если ты для него ничего не значишь, я тебе советую: брось его немедленно! Зачем тебе нужен второй мужчина в жизни, от которого нет толку? Деточка, светские приемы и разные приглашения — это еще не все. Много бываешь на приемах, много показываешься с разными мужчинами — и все, ты уже позавчерашняя газета! И не имеет никакого значения, спишь ты с кем попало или не спишь: во-первых, все равно никому ничего не докажешь, да и не надо! Раз ты ходишь по кругу, значит, ты надоела и заниматься тобой не стоит. Надо постоянно интересовать и волновать людей, а для этого надо выходить замуж, общаться, разводиться, идти на содержание, все бросать, уезжать в путешествия, возвращаться — надо выстраивать себе жизнь! Нельзя, чтобы всякие Брюсы Формены просто пользовались твоей молодостью, молодость пройдет; ты хоть представляешь себе, какое количество молоденьких девушек каждый год появляются на горизонте и исчезают без следа?
Чарлин стучала кулаком по столу, дергаясь, будто от боли.
— Ева, Ева, ты не смеешь губить свою жизнь!
— Но, Чарлин, я же…
— Пойми простую вещь, Ева: хочешь спать с Брюсом Формен ом — займи какое-то место в его жизни, не будь простым развлечением для него!
— Но я же знаю, что нравлюсь ему.
— Дерьмо все это!
— Он так на меня смотрит.
— Дерьмо все это!
— Чарлин!
— Деточка, ты меня слушай, я ведь чуть постарше тебя. Когда тебя приглашают поужинать, когда мужчина любуется тобой при свечах, раскрасневшейся от вина, заглядывает тебе в глаза и говорит: дорогая, ты прекрасна, ты великолепна, ты удивительна, я именно такую искал всю жизнь, — ты на него должна смотреть как в прорезь прицела.
— Чарлин!
— Но не вздумай дать ему понять, что ты видишь его насквозь! И не вздумай расстегнуть ни одной пуговки, пока он не представит железное доказательство серьезности своих намерений!
— Хорошо, Чарлин, но невозможно же заключить с ним контракт или что-то в этом роде, ну, ты понимаешь, надо же…
— Используй Эндрю. — Что?
— Эндрю очень для тебя удобен, Ева. Он же, как рычаг. А ты даже не понимаешь, как тебе повезло, что у тебя есть ребенок. На свете нет лучшего рычага, чем ребенок, — горы можно свернуть. Поэтому женщина и старается сразу же родить. Слушай, Ева, вот тебя приглашают поужинать. Каждый раз, когда ты уходишь вечером из дому, тебе приходится платить, чтобы присмотрели за ребенком, так?
— Конечно.
— Набегает приличная сумма, так? Сумма, которую, при твоих нынешних заработках, ты не можешь себе позволить. Ну вот, в следующий раз, когда Брюс тебя пригласит, скажи ему, что тебе и дорого, и трудно платить и дневным няням, и ночным в придачу, что Эндрю необходима не приходящая, а постоянно проживающая няня, что без этого у тебя вечно душа не на месте. И пусть он окажет тебе помощь. Ева обдумала эту идею.
— Ева, но тебе же действительно необходима няня. А денег, которые тебе платит «Формен-Уоршем», не хватит. Если Брюс желает проводить время с тобой, он просто-напросто обязан оплатить услуги постоянно проживающей няни.
— Может быть, сказать ему, что это как бы взаймы?
— Пускай он начинает оплачивать твои расходы, а дальше видно будет. Собственно, дальше пойдет по нарастающей. Это же, как цепная реакция. Надо выдрать из мужика первую сумму, а потом он раскошеливается автоматически. Сначала он дает первичную инвестицию, а потом старается защитить свои интересы.
— Неприятная расчетливость, но ты, наверное, права, — вздохнула Ева. — Я же действительно не хочу быть маленьким эпизодом в любовной жизни Брюса. Я не хочу быть, как все. Я хочу, чтобы он видел, что я совсем другая.
— Женщине нужны поступки, женщине нужны доказательства. Слова ничего не стоят. От слов ни толку, ни смысла. И чем скорее ты это усвоишь, тем лучше. Пойми, Ева, в этом нет ничего плохого, так поступают на каждом шагу все женщины, которые хотят, чтобы их уважали. Женщине не пробиться в одиночку в этом мире, а особенно, когда она несет дополнительную ответственность за ребенка. Работой не проживешь — мы все много зарабатываем, но нам приходится много тратить.
— Не говори! Я понять не могу, откуда столько счетов!
— Ты не можешь себе позволить сражаться в одиночку и в то же время растрачивать себя на мужчину просто так, задаром. Как минимум, как минимум, я говорю, он должен в чем-то проявить свое отношение к тебе! Хорошо, вот ты видишь девушек в нашем агентстве, как, по-твоему, откуда у них деньги на дорогие квартиры, на украшения, на меха, на модную одежду наконец? Красивая женщина вправе рассчитывать на все эти вещи, она нуждается в них. Она в них нуждается хотя бы потому, что у всех окружающих они есть! Почему же ты должна отличаться от всех остальных красивых женщин на свете, почему у тебя не должно быть того, что есть у них? Не отдавай себя задешево, Ева, вот и все. Помни, что ты дорогого стоишь!
Ева задумчиво кивнула.
— Не сомневайся. И Долорес, и миллион других, включая меня. Не будь дурочкой, Ева.
Ева не пропустила ничего из сказанного Чарлин — она понимала, что Чарлин говорит ей дело.
В тот же вечер Ева поговорила с Брюсом о няне для Эндрю, и вопрос решился тут же — Брюс заявил, что охотно оплатит эти расходы.
«Ну что ж, — сказала себе Ева, — я тоже умею. Я становлюсь взрослой, умной женщиной».
«Дорогая Кэрри! Боюсь, что вынужден ответить отказом. Я даже не в состоянии прочитать твою работу, поскольку в последнее время мое зрение совершенно расстроилось. Я читаю не более часа в день и должен успеть прочитать все нужные мне вещи в этот краткий промежуток. Кроме того, мне вредно читать лежа. Так что извини. Надеюсь вскорости увидеть тебя.
Роджер.
Из глаз Кэрри закапали слезы.
На миг надежда покинула ее. Ей показалось, будто тяжкое бремя, давившее грудь, разрывает ее на части. Но через мгновение Кэрри пришла в ярость: Роджер такой же, как все плейбои этого города! Он и пальцем не пошевелит, если ему не пообещать чего-нибудь.
Ну и черт с ним! Она все равно не сдастся. Книга будет завершена, доведена до кондиции и опубликована — во что бы то ни стало! Кэрри верит в себя, что бы о ней ни думал старый козел, липовый писатель Роджер Флорной!
Тьфу! Роджер Флорной — старый пердун!
— Долорес, моя радость!
Рот Джинни растянулся в улыбке при виде Долорес, поспешно закрывавшей за собой дверь. Джинни сочно чмокнула ее в щечку и заключила в жаркие объятия.
— Моя красавица!
— Я не опоздала, ангелок?
— Ну что ты! Только что одиннадцать пробило. Слушай, а что если мы устроим себе вкусный ланч? Мы с тобой так давно не болтали.
— С удовольствием. Сразу после. Господи, до чего же мне мужика хочется!
— Заметно! — подтвердила Долорес.
— Желаю хорошо провести время.
— Постараюсь.
Долорес побежала вверх по лестнице. Через час она спустилась.
— Ну, как? Все нормально?
— Давно так здорово не было! Ну что, пошли поедим? Я просто умираю с голоду. Куда пойдем?
— Понятия не имею. Давай пойдем, куда глаза глядят, и поедим, где понравится, а? Тут поблизости полно ресторанов.
— Решено, пошли.
Джинни сложила губы кошелечком как бы в предвкушении сигареты, которую она выуживала из пачки. Когда она ее вставила в рот, губы захватили фильтр поистине непристойным движением.
Долорес вчитывалась в меню.
— Я всегда говорю: после такого «сеанса» хорошо заказать фондю.
— Это тебе хорошо, а у меня проблемы с проклятым желчным пузырем, в последнее время житья мне не дает.
— Не позавидуешь.
— С другой стороны, один разик можно, а? Ну, я тебе скажу, мартини тут подают высочайшего класса! Так, омары выглядят просто божественно, но я уже заказала этот «термидор». На кой, спрашивается, черт? А что это за морской петух, интересно? Рискуем?
— Благородное дело.
— Большое дело — благородство. Смотри, турнедо по-бернски, это же роскошно. С другой стороны, я и бычьи языки люблю!
— Муки выбора.
— Слушай, мне правду рассказали, что ты снова развелась?
— Абсолютно точно. В третий раз не везет.
— Ну, ты очень-то не переживай. — Не буду.
— Да, чуть не забыла, ты ведь, кажется, была знакома с этим Натаном Уинстоном?
— Ну?
— Ты, наверное, читала в утренних газетах о том, как он умер прошлой ночью? Так, вот нам и принесли закуски.
Долорес отпила небольшой глоток из своего бокала.
— Я не читала сегодня газет. Что с ним случилось?
— Откинул копыта у театрального подъезда, ожидая свою машину. Поднялся шум, тарарам, вызывали «скорую», повезли его в Бельвю, но не довезли. С ним была какая-то девка: не то актрисуля, не то модель.
— Похоже на него.
— Одна из его бывших жен — наша постоянная клиентка. Совершенно неуемная дамочка. Мальчики мне рассказывали, как она орет под ними.
Джинни зевнула, широко распахивая рот.
— Какое счастье, что я проложила эту звукоизоляцию. Хотя, если я тебе скажу, во что мне это обошлось…
Джинни с хрустом разжевала стебелек петрушки.
— Потрясающая метода у этого нового парня, у Бобби, — сказала Долорес.
Джинни громко отхлебнула мартини, посмотрела на улиток в своей тарелке и заметила:
— Ты еще Артура не пробовала.
— Артура?
— У него такой …
— Как интересно, — откликнулась Долорес. — Вообще-то я не любительница очень длинных, предпочитаю толстые, но, безусловно, стоит попробовать. Что я теряю в конце концов?
— На него сейчас буквально все записываются.
— Значит, он и впрямь оснащен чем-то особенным.
— Можешь мне поверить. Мой зодиакальный знак — Скорпион, да еще в доме Солнца, а мы, Скорпионы, в сексе понимаем толк!
Соус от улиток потек Джинни на подбородок, и она утерлась салфеткой.
— Нет на свете женщин более страстных, чем Скорпионы, уж это точно. Так вот, между нами, Скорпионами: Артура стоит попробовать.
— Ну, хорошо, запиши меня. Когда он свободен?
— Могу записать тебя на следующую пятницу, не раньше.
— Пойдет.
— Мне придется позвонить тебе насчет часа — у меня нет с собой записной книжечки, а так я не помню. Слушай, мои улитки что-то не очень. Не пойму в чем дело — то ли чесноку переложили, то ли еще чего-то. Официант! Официант! До чего же здесь поганое обслуживание.
Управляясь со своим омаром, Долорес оценивающе посматривала на Джинни: крупный нос с сальными крыльями, скверная кожа, которую надо бы немедленно напудрить, а вообще-то следовало бы сходить к доктору Бергману, чтобы он убрал все эти угри и прыщики. Краска с нижних ресниц осыпалась и размазалась под глазами. На указательном пальце Джинни красовался здоровенный синий сапфир, голова была увенчана каскадом кудряшек в стиле «маленькая сиротка Анна». Долорес подумала, было с недоумением: как можно носить такую замысловатую прическу и в то же время вести активную женскую жизнь, но скоро сообразила, что на Джинни парик.
— Мадам! — официант вежливо склонился над плечом Джинни.
— Неважно, уже все в порядке, — отослала его Джинни, забрасывая в рот очередную улитку.
Долорес заинтересовалась:
— Ты не находишь, Джинни, что официант из себя ничего, а? Пари держу, что он у тебя заработал бы гораздо больше, чем таская подносы. Почему бы тебе не взять его на работу?
— Как же. У него же крохотный. Я тебе не говорила, что могу определить размер члена по наклону плеч мужика и никогда не ошибаюсь? Передай мне хлеб.
— Прошу, Суп превосходный! Хочешь крутой?
— Спасибо, нет. Если говорить серьезно, то хороший мужик попадается все реже и реже. Прямо проблема!
— Я думаю.
— Но наше заведение заслуживает золотой звезды! Я сама лично обучила всех мальчиков, которые сейчас у нас работают, как вводить, как держать, как двигаться.
— Я тебя поздравляю, Джинни, ты сослужила большую службу всему человечеству.
— Ну, без ложной скромности могу сказать, что персонал я подобрала с пониманием дела!
Когда Джинни улыбалась, рот ее съезжал на одну сторону.
— А знаешь, откуда у меня такая сексуальная образованность? В одной из прошлых жизней я была весталкой в египетском храме, и, что касается искусства секса, там верховные жрецы обучили меня всему!
Официант сменил тарелки для горячего, и Джинни продолжила тему:
— Наши мальчики специально обучены подстраиваться под ритм клиентки, они должны уметь найти точку, которая ей доставляет больше всего удовольствия, и держаться на ней. Ты же знаешь, какую разницу в ощущениях может дать какой-то миллиметр, а мужчины настолько эгоистичны, что ухом не поведут, чтобы угодить бабе. Не то, что наши мальчики!
Джинни приступила к своим турнедо.
— Поразительное же дело: мужья не желают вести себя так, как нравится их собственным женам. Муж, который действительно удовлетворяет жену, — большая редкость!
— Это ты мне рассказываешь? — Долорес аккуратно разрезала мясо. — Я же два раза была замужем за импотентами. Двое из трех, ничего, да?
— Мне тоже дай перец. Спасибо. Так я же и говорю: наши мальчики специально обучены все делать так, как нравится клиенткам. Ну, поэтому в нашем заведении самая элитарная клиентура во всем городе. Просто справочник «Кто есть кто в политике, в экономике, в общественной жизни». Боже мой, а что прикажешь делать нормальной горячей женщине, если она замужем за одним их этих никчемушников или если она развелась, а нового партнера себе еще не подыскала? Она прекрасно знает, что ей делать: идти в наше заведение, где она все получит по высшему классу и именно так, как желает!
— Ты права, Джинни, моя девочка. Возьми хоть меня, чем я тебе не пример? Лично я давно поняла, как и ты, впрочем: мужчина — это самовлюбленный поц, а женщина должна вести продуманную игру, что требует от нее изрядного актерского мастерства. Особенно в постели. Фокус в том, что сами мы от этого не получаем никакого удовлетворения, потому что чертовы козлы даже не умеют доставить бабе удовольствие. Ты правильно сказала, они все эгоисты! А сказать тебе, почему я хожу в твое заведение? Да потому, что тут я заказываю музыку. Тут мне никто не станет перечить, тут все будет, как я захочу.
— Знаешь, все эти мужья, кобели и прочие выродки — они же понятия не имеют, что нужно женщине. И делают нарочно все не так, тут я с тобой согласна. А знаешь, в чем причина? Они нас боятся, вот в чем!
— Конечно, эти сукины дети нас боятся.
— Они вдруг пугаются, когда чувствуют, что мужское превосходство под угрозой. Они оказываются в ловушке!
— Именно так! Именно.
— Беда в том, — продолжала Джинни, — что роль лидера природа предназначила женщине. Она должна управлять, а не мужчина, это средний мужчина всегда труслив, поэтому он не может допустить, чтобы женщина управляла им, и не дает естественному течению втянуть его в женское нутро. Он ни за что не откажется от иллюзии мужского превосходства, идиот считает, что должен контролировать процесс до самого конца. Дерьмо! Тоска берет от таких мыслей! Слушай, а ты не хочешь попробовать мое турнедо? Здесь слишком много для одного едока.
— Да нет уж, у меня у самой полная тарелка.
— Брокколи выглядит божественно.
— А на вкус! Дать немножко?
— Самую чуточку. М-м-м-м! Потрясающий соус! Так о чем мы говорили?
— О, гм…
— Правильно. Так вот я и говорю, что стоит того, — баба должна иметь достаточно денег на заведения типа нашего. Дамочке нужно только раздвинуть ноги, и наши мальчики обработают ее именно так, как ее душеньке угодно будет. Большинство клиенток приходит регулярно два раза в неделю, но есть некоторые, кто приходит и по три раза и даже еще чаще. Не поверишь, но у нас есть и такие, которые являются каждый Божий день!
Джинни подмигнула со значением.
— Другое дело, всякий ли раз они получают полное удовлетворение. Этого никто не знает. Ты закажешь десерт?
— Боюсь, я сейчас лопну. А ты?
— Меня можно уговорить. Куда девался этот официант с хреном-малюткой? Официант? Эй, официант! Я возьму шоколадное суфле. А ты что, Долорес?
— Дыня в портвейне выглядит весьма заманчиво. Джинни закурила, захватив губами сигарету. Задумчиво выдувая колечки дыма, она сказала:
— Тебе, конечно, приходилось слышать про Эдипа.
— Конечно.
— Я вот почему спросила. До того как я взяла на себя управление этим заведением и обучение мальчиков, я закончила Рэдклифф по отделению классической литературы. Так вот, никто по-настоящему в проблеме секса так и не разобрался. Все запутано, и все подтасовано. Если ты читала софокловского «Эдипа», то, возможно, ты помнишь Эриний, жутких богинь. Помнишь?
— Ну, так с ходу — нет.
— Когда Эдип находит себе последнее пристанище в роще, он взывает к этим жутким богиням, называет их повелительницами ужаса. Но именно в роще у богинь находит себе покой измученный странник. Эдип приходит к осознанию того, что его сила — в единении с матриархальными божествами. А жуткими они называются лишь только потому, что соотносятся с древним, давно забытым порядком вещей, при котором женщины были верховными божествами и правили миром с женской мудростью и проницательностью. Новая культура богов-олимпийцев так далеко задвинула их в угол, что мужчины взирают на богинь с подозрительностью и страхом. Однако Эдип понимает, что способен обрести силы только в примирении с ними. Вот это касается и нашего сегодняшнего дня. Иными словами: мужчины загнали женщин в угол, а женщины бунтуют против этого.
Джинни поигрывала пачкой сигарет, ставя ее то на торец, то на бок.
— Все проклятые проблемы всего проклятого мира проистекают из того, что мужчины стараются доминировать только на том основании, что носят брюки. И что мы имеем в результате? Исковерканные сексуальные отношения, войны, расовые проблемы, экономические проблемы и все прочие прелести.
— Дерьмо! — фыркнула Долорес. — Брюки они носят! Сегодняшние мужчины — кастраты, поняла? Мужья — смех один, у двоих из трех вообще не стоял! Официант, где мой кофе? Ты будешь кофе, Джинни?
Долорес доела последний кусочек дыни.
— С моей точки зрения, мужья предназначены для того, чтобы обеспечивать жен, служить базой для их операций и иногда сопровождать их на люди.
Джинни замотала головой.
— Нет, как только мужики поймут, что из-за своего эгоизма они просрали все на свете, как только женщины вернут себе свою естественную роль лидеров — и в сексе, и во всем прочем — мир станет другим. Люди будут расхаживать с улыбками на лицах, ибо это будет мир изобилия и благоденствия. И секс снова станет сексом, как и должно было быть от начала времен. Мужчины почувствуют себя счастливыми, ибо с плеч их свалится бремя, которое они не имели права взваливать на себя. Они будут гораздо счастливее, потому что избавятся от противоестественного лидерства. Царь небесный! Лидерство, власть — всё до того запуталось, что сделалось просто смешным. Весь мир вывернут наизнанку, и все по причине секса.
— А жаль, что Джекки Кеннеди не выставила свою кандидатуру на пост президента, — усмехнулась Долорес.
Теперь Джинни вертела в пальцах коробку фирменных ресторанных спичек.
— Смешно! — продолжала она. — Власть красных, власть черных, зеленая власть, желтая власть! Тоска, да и только! Вонючие демократы против засранных республиканцев, де Голль с проблемой своей предстательной железы — и мир от этого зависит! Знаешь, что такое борьба за власть? Попытка кучки агрессивных импотентов добиться компенсации своих сексуальных неудач. Банда извращенцев. А мир должен из-за них страдать, а такие женщины, как мы с тобой, искать себе утехи на стороне. Впрочем, кому жаловаться, так только не мне! Мое заведение процветает как раз потому, что в мире такое происходит. Кучу денег зарабатываю.
Джинни выпила остатки кофе и поставила чашечку.
— Ты в состоянии сделать так, чтобы официант обратил на нас внимание?
— Попробую.
Долорес подняла руку, но смотреть продолжала на Джинни.
— Мужчины. Чем глубже я их узнаю, тем больше я убеждаюсь, что мы им льстим, когда называем хренами. Слишком хорошо для них.
— Абсолютно точно! — обрадовалась Джинни. — Им другое название больше подойдет. Ну, например…
— Например — какое?
— Например — блохи!
— Гениально! Блохи, которые скачут!
— Прыгнул — спрыгнул.
— Наш официант идет. Официант, счет, пожалуйста!
— Блохи, — повторила Джинни, — блохи.
Еве казалось, что она уже сто лет мечтала о том, чтобы Брюс уложил ее в постель.
Сейчас они сидели вдвоем в библиотеке Брюса, где стены были украшены гравюрами на тему охоты на лис. Чанг, слуга-китаец, был только что отпущен домой. Теперь им ничто не должно помешать, думала Ева. Брюс присылал ей цветы. Брюс согласился оплачивать расходы на няню для Эндрю, наконец, сегодня Брюс преподнес ей золотую булавку с рубинами от «Тиффани». Ева выполняла все инструкции Чарлин, и Брюс охотно на все соглашался, так что какие могли оставаться сомнения в том, нравится ли ему Ева? И вот они сидят вдвоем, но отстраненные друг от друга, с тягостным ощущением неизбежности того, что должно произойти — сегодня же, сейчас!
Брюс раскурил сигару, подлил себе виски и несколько принужденно улыбнулся. Ева все отчетливей понимала, что он также чувствует предгрозовую напряженность в уютной комнате, как и она. Атмосферу необходимо было разрядить. Ева предпочла бы обстановку романтической случайности, сдачу на милость победителя после целого вечера танцев вдвоем или возвращение домой с коктейлей: легкое опьянение, возбуждение, невозможность сдерживать себя… Но Еве придется мириться с тем, что есть, а в том, что это случится сегодня же ночью, не было никакого сомнения. Брюс сидел рядом с ней, но был таким чужим, таким далеким!
Ева затихла, смирно сложив руки, и ожидала развития событий, чувствуя себя полной дурой. Она всей душой надеялась, что Брюсу достанет опыта на то, чтобы перебросить мостик к ней быстро и безболезненно. Ева понимала, что, попробуй она затеять легкий разговор, каждое слово прозвучит, натянуто и фальшиво. Ева потянулась дрожащей рукой за новой сигаретой. Внутри нее тоже что-то мелко дрожало.
Она и ахнуть не успела, как все произошло: Брюс повернулся к ней, взял из ее рук сигарету и загасил в пепельнице. Он привлек Еву к себе, все сильнее и сильнее стискивая в объятиях, пока она не испустила полузадушенный вскрик. Рука Брюса скользнула в вырез ее платья и точно прилипла к обнаженной коже. Он рывком притянул ее еще плотней к себе и, потеряв равновесие, они вдвоем повалились плашмя, лихорадочно отыскивая самое важное друг в друге, спеша скинуть и отбросить обременительные помехи в виде одежды, сомнений, робости, смущения и незавершенности.
Еве казалось, она взорвется от нахлынувшего на нее чувства, от неутолимой жажды, сжигающей ее.
Потом они лежали в мерцающем свете свечей, освобожденные от страсти и утомленные схваткой, и Ева слушала дыхание Брюса, становившееся все ровнее. Тепло, исходящее от его тела, и тепло ее собственного успокоенного тела создавало ощущение удивительного комфорта. Еве хотелось кого-то поблагодарить за это, но она не знала кого. Ей хотелось найти слова, чтобы хотя бы Брюсу рассказать об этом чувстве.
Так они лежали в обнимку, изредка дотрагиваясь, друг до друга или соединяя полуоткрытые неподвижные губы.
Ева заглянула в его лицо — сосредоточенное и спокойное. Она провела рукой по его волосам.
— Счастлива?
— Да, — прошептала она, едва касаясь его губ. — Разве ты не видишь?
— Я рад, что тебе тоже было хорошо. Ты сама не знаешь, до чего ты нежное существо.
Они поцеловались.
— Ты можешь остаться на всю ночь? — прошептал Брюс. Евины руки прошлись по его телу.
— Я смогу оставаться на ночь сколько ты захочешь, когда у Эндрю появится няня.
Они смотрели друг другу в глаза, а блики свечных огоньков трепетали на стенах.
«Спасибо тебе, Чарлин», — сказала про себя Ева с тем же выражением, с каким она прежде благодарила свою святую.
— Но еще раз-то можно! — хрипловато шепнул Брюс.
Он поднял Еву на руки, отнес ее в спальню и закрыл дверь.
— Я знаю, у меня чересчур высокие запросы, — сказала Кэрри.
Они с Евой обедали в «Гурмане».
— Я все время увлекалась не теми, но сейчас я готова пойти на компромисс. Понимаешь, Ева, ведь может оказаться, что лучшим мужем для меня будет человек без затей, простой и ординарный.
— Но именно такие, как правило, оказываются еще и женатыми.
— А потом он покажется мне вначале скучным, но в процессе семейной жизни в нем могут раскрыться и другие качества, правда? Короче говоря, Ева, есть такой человек, и я решила попробовать наладить с ним отношения.
— А кто он?
— Его зовут Джек Адаме.
— Но он тебе хоть чуточку нравится?
— Сама не знаю. Мы с ним уже два раза встречались, и я старалась узнать его получше. Я все спрашиваю себя, есть ли что-то за его стандартной внешностью? Знаешь, коротко подстрижен, носит деловой костюм с галстуком в турецкий рисунок, застегнут на все пуговицы. У него светлые, довольно бесцветные волосы, невыразительное лицо, монотонный голос.
— Жуткий портрет!
— Такие, как он, женщин не волнуют. Но если это правда, что самые лучшие мужья — это обыкновенные мужчины без затей, то я должна проявить терпимость к нему и попытаться понять его, разве нет? Иначе я, возможно, буду потом локти кусать.
Ева призадумалась.
— Может быть. Может быть, ты и права. Кэрри вздохнула.
— Я решила попытаться, Ева. Мне необходимо найти смысл отношений с мужчиной. Я этого так хочу!
Долорес сидела в спальне перед зеркалом и лениво думала, куда ей девать себя вечером. Уже ноябрь, сезон еще и не начался по-настоящему, а ей уже все успело осточертеть. Она сосчитала в уме — прошло пять лет с тех пор, как лопнул ее голливудский контракт и она приехала в Нью-Йорк. Долорес обвела взглядом обстановку. Она неплохо преуспела, но ей уже под тридцать. Время-времечко, как оно летит! Собственно, что не так? Откуда у нее эта уверенность в том, что цели она так и не достигла? Долорес донимали сомнения, и, как она ни гнала их прочь, ничего не получалось. Впрочем, черт с ним, со всем! Она — Долорес Хейнс, и она не капитулирует!
Долорес провела ладонью по лицу, восторгаясь мягкостью и нежностью кожи. Обстановка спальни, удобный туалетный столик, трельяж. В меру яркое освещение, розоватые отсветы в зеркалах от постельного покрывала и драпировок — все это подчеркивало совершенство ее красоты.
В спальне легче, чем на работе, где тебя непрестанно рассматривают беспощадные и опытные глаза, где тебе покоя нет от вечной настороженности и тревоги — неужели они видят первые тоненькие линии морщинок, мелкие дефекты кожи, пигментные пятнышки, на борьбу с которыми Долорес истратила целое состояние?
Пальцы задвигались, осторожно втирая в кожу крем для маски. Долорес с ненавистью вспомнила слова, случайно услышанные вчера вечером на приеме с коктейлями:
— В свое время она была красавицей. Ты помнишь Чарлин Дэви? Первая красотка в городе! Ну не жалко ли, что женщины стареют?
Долорес тогда оглянулась и увидела говорившего: седенький старикашка за семьдесят, всем известный ловелас, которого никто никогда не видел с девицей старше двадцати.
Долорес так и зашлась от ярости. Интересно, почему она со вчерашнего вечера так и не может забыть слова старикашки и продолжает злиться? Сомнения подтачивали душу Долорес.
«Да ладно, дерьмо все это!» — сказала она себе и потянулась к своему рабочему альбому. Медленно перебрасывая страницы, она оценивающе рассматривала собственные фотографии. С ума сойти, какая красота. Восторгаясь собой, Долорес впитывала в себя бездонные озера своих очей, изысканную складку зовущих губ, нежную линию грудей, блеск волос и пластичность тела. «Не о чем беспокоиться, детка, — сказала она себе, — в тебе еще ой какой невыработанный ресурс!» А при современных методиках, при атлетическом зале Куновского, косметическом кабинете Бенне, при регулярности посещения мальчиков у Джинни Долорес продержится куда дольше Чарлин!
А вот чего ради ей надо продержаться? Вот в чем вопрос. Долорес не могла понять, отчего ей в последнее время все до такой степени опротивело, отчего ей стали скучны ее светские успехи, которые радовали раньше. Фокус же в том, что остановиться невозможно: раз уж ты оказалась в этой круговерти, так крутись, не то быстро утратишь имидж, над обретением которого пришлось столько потрудиться.
Но должен же быть в этом смысл. Должен же быть хоть какой-то смысл! Долорес повторяла эту навязчивую фразочку. Жизнь идет, дни так же бессмысленны, как и ночи. На что уходит время? Помимо собеседований, посещений атлетического зала, косметического кабинета и парикмахерской есть еще, конечно, уроки актерского мастерства, поездки за покупками, званые ленчи и обеды, встречи с мальчиками у Джинни. Но чего-то не хватало в этой суете, а чего именно, Долорес никак не могла взять в толк. Ее мутило от этой слишком сладкой жизни, как от трех пирожных, съеденных зараз. По правде говоря, Долорес даже мальчики Джинни стали надоедать.
Возможно, все дело в ситуации, которая складывается на работе. Теперь она — заметная фигура в мире мод и в светском обществе, ее фотографии часто мелькают в иллюстрированных журналах, ее имя постоянно упоминается в разделах светской хроники. В результате — все труднее получать работу. В агентстве ее давно предупреждали, что образ Долорес Хейнс из иллюстрированных журналов и разделов светской хроники будет отвлекать зрителей от рекламируемого товара. В Голливуд ее больше не приглашают, а что касается Бродвея — Долорес тратит массу времени на поиски пьесы, которую можно было бы поставить и сыграть в ней главную роль, но ровно ничего не попадается.
Так, готово. Теперь маска должна подсохнуть.
Долорес начала бесцельно бродить по квартире, тупо разглядывая свои сокровища: кресла времен королевы Анны, кокетливые французские сиденья для влюбленных, комодик — это Булль, шкаф в стиле Людовика XIV, письменный стол рококо, стулья со спинками-медальонами, бюро, инкрустированное севрским фарфором, еще кресло — подлинная работа Жакоба, наконец ее кровать в неоклассическом стиле, с балдахином… Ну и что? Ну и что из всего этого? Сколько раз она уже вот так же бесцельно шаталась по квартире в тоске и непокое, чувствуя себя зверем в клетке, который и рад бы вырваться на свободу, да не знает, что с этой свободой делать. В какую сторону бежать?
Бывало, что Долорес начинала пинать мебель и ругаться вслух.
Ее просто донимала мысль: ну, допустим, она потеряет все это, что тогда? Долорес казалось, что она живет в карточном домике.
Она тупо листала нечитаные книги и ставила их обратно на полки, развешивала и перевешивала платья в шкафах, поочередно заглядывала во все ящики, бродила, вызывала горничную и давала ей чепуховое поручение, болтала по телефону, смотрелась в зеркало, освежала свой макияж, читала иллюстрированные журналы и снова, и снова спрашивала себя: что дальше?
И еще она спрашивала себя, чего же ей хочется на самом деле.
И вынуждена, бывало ответить себе, что сама не знает.
Ну что же, тогда по порядку. Чего можно хотеть? Любви? Любви не существует, это фарс, шутовская выдумка. Красоты? Она очень красива. Роскоши? И это есть. Секса? Ну, этого у нее сколько угодно и когда угодно. Преклонения? Пожалуй, да. Она хочет, чтобы перед нею преклонялись, хочет быть в центре внимания. Над этим сейчас и трудится нанятый специалист по имиджу. Но почему же все-таки нет того, что успокоило бы ее душу, дало бы ей ощущение достигнутой цели?
Тинина нянька уходит. Придется подыскать другую. Долорес поместила объявление в «Таймсе», сыплются ответные звонки, но у Долорес нет ни сил, ни настроения беседовать с желающими. Ей надоело все это, жизнь разрезана на тысячу кусочков, энергия утекает во все стороны.
Принесли посылку — новые туалеты от «Аллена и Коля». Долорес, не распаковав, швырнула пакеты на кровать.
Почему на все уходит так много времени? Почему все сбывается слишком поздно? Столько упущено. Пустота. Долорес ее жизнь виделась как предельно упрощенный, разбавленный вариант классического произведения для детской музыкальной тетради. От сложной музыки остался только простенький мелодический рисунок.
Маска высохла. Пора снимать. Долорес смыла ее. Маска сделала свое дело — кожа натянулась, стала еще упруже, еще мягче. Но Долорес осталась недовольна результатом. Она сегодня не нравилась себе. Пожалуй, надо заняться волосами. Долорес позвонила в салон красоты, и ее записали на послеобеденное время.
Они встретились взглядами в зеркале и не спешили отвести глаза. Они будто заглянули в души друг друга и убедились, что давно знакомы. У Долорес даже дух захватило.
— Кто такая? — спросила она Жан-Клода, гомика, накручивавшего ее волосы на бигуди.
Фиона Варне.
Маникюрша Рокси спросила:
— Вы видели последний номер «Вог»? Там ее фотографии и информация о ней. Вот журнал, возьмите в свободную руку. Страница семьдесят шестая.
Долорес открыла журнал на семьдесят шестой странице:
«Фиона Варне, изысканная субретка, выглядит на этих страницах еще более неподражаемой, еще более яркой, чем в ослепительном свете огней рампы в ночных клубах. Она сочетает в себе современность, даже сиюминутность с личностной неповторимостью, в меру сдобренной европеизмом, который она приобрела в годы изучения философии в Сорбонне. Никого не оставляющая равнодушным, интригующая Фиона, как через призму, рассыпает свое отражение по множеству зеркал, вечно сияющая и ребячливая, но способная раскрыть в своих песнях и внутреннюю жесткость, и ранимость. Создается впечатление, будто жизнь одарила ее способностью прозреть и понять смысл человеческого существования. Ее глаза, наделенные природным ясновидением, смотрят в самую истину, в самую суть вещей.
Фиона, воплощенная витальность и энергия, сверкает как фейерверк, волшебно рассыпающийся в небе. Она рассыпает лучи света везде, куда бы ни пришла. Темноволосая и трагичная, остроумная, интеллигентная, склонная быть веселой, а подчас и богемной, она поет песни, в которых чередуются печаль, мелодичность, веселье. Фиона в песнях раскрывает свое женское естество, суть женщины, все знающей, ждущей, зовущей, свободной, брошенной, прелестной.
На этой фотографии ее мускулистое, напряженное тело облачено в клетчатый брючный костюм, сапоги, дубленку».
Долорес рассматривала журнальный разворот, вглядываясь в совершенную лепку ее лица, гладкость кожи, в ее загадочные, горящие и покоряющие глаза. Оторвавшись от журнала, Долорес увидела, что Фиона с улыбкой смотрит на нее.
Обе в одно время сели под сушки, в одно время вышли, в одно время сели в кресла на укладку. А потом они вместе оказались в раздевалке — Долорес рядом с завораживающей ее Фионой.
У обеих свежевымытые, блестящие, душистые волосы. Поверх кожаной юбки и трикотажной облегающей рубашки Фиона надела пальто, сшитое на манер шинели. Она выглядела небрежно-элегантной и спортивной. Ее стиль. Но глаза, ее страдающие глаза! Долорес снова увидела их, эти мудрые, зовущие глаза, которые так и говорят — следуй за мной, я хочу, я нуждаюсь, и я могу дать! Да, да! Долорес казалось, что все клетки ее тела кричат — да! — независимо от ее разума, одними только чувствами она знает и понимает, что перед ней стоит сама суть ее поисков. Вот эта блестящая молодая женщина заполнит собой ее пустоту, станет ответом на ее вопросы!
Они вышли на улицу, и Долорес продолжала всем своим существом ощущать присутствие Фионы. Мимо проносились такси, разрезая воздух, забрызгивая их грязью, отдувая их волосы, но это не имело ни малейшего значения. Имело значение только присутствие Фионы рядом с ней и ощущение их единства, взаимной принадлежности.
Они сидели в затемненном углу за шерри с бисквитами. Долорес утопала в душе Фионы, сиявшей в ее глазах, испытывая ранее неведомое ей чувство свободы и гармонии. Она опустила глаза и увидела собственное отражение в бокале.
Фиона внимательно изучала ее. Она сказала:
— Я тебя знаю, я знаю тебя так, как если бы ты была моей родной сестрой. Мне все известно о тебе.
— Расскажи, что тебе известно?
— Я знаю, что у тебя есть ребенок. У тебя было множество мужчин. Никто и ничто не дало тебе того, в чем ты нуждаешься.
— Правда.
— Ты не из тех женщин, для которых мужчина или ребенок — это все оправдание их существования. Твоя жизнь — ты сама, ты отделена от всего.
Долорес кивнула.
— Ты сложная личность.
— Да.
— Сложная, даже запутанная. И ты похожа на меня. У нас очень много общего. — Фиона склонилась к Долорес. — Знаешь, я уверена, что мы станем большими друзьями.
— Я редко дружу с женщинами, но я чувствую, что мы с тобой — другое дело.
Уголки губ Фионы поползли вверх, улыбка ее была непроницаема.
— Ты права. Совсем другое дело.
Долорес просто не могла отвести взгляда от глаз Фионы. В чем дело, почему ее так тянет к этой загадочной, таинственной, покоряющей женщине? Что с ней происходит, откуда это влечение — будто ее затягивает в водоворот? Фиона знает, должна знать ответы на мучительные для Долорес вопросы, знает то, что обязательно должна узнать и она!
— Расскажи еще, — попросила Долорес. — Ты разбираешь меня по косточкам, как психоаналитик.
Откинувшись назад и глядя на Долорес из-под полуопущенных век, Фиона заговорила:
— Тебе многого недостает. Даже ты сама не понимаешь, насколько многого тебе недостает. А тебе нужно немало — успех, деньги, слава, любовь, восхищение, все!
Долорес кивнула:
— Продолжай.
Фиона точно очнулась. Засмеявшись, как ребенок, она по-детски захлопала в ладоши.
— Хватит духовных упражнений на один день! Глядя Долорес прямо в глаза, она сказала:
— Какое у тебя прекрасное лицо! Фантастика! Я много занимаюсь фотографией и хочу тебя поснимать.
— Прекрасно! — согласилась Долорес.
Антикварный магазин был полон народу, и весь искрился светом, отраженным в зеркалах, в стекле, хрустале и фарфоре, он переливался нефритом и бронзой статуэток, играл цепочками, часами, фигурками, каскадами люстр, висевших на потолке, бусами и безделушками.
За окнами сгущались сумерки, и Долорес очень хотелось купить подарок для Фионы, прежде чем опустятся жалюзи и погаснут огни в сверкающем магазине. Они вдвоем перебирали безделушки, но все это время Долорес продолжала поглядывать на Фиону, пытаясь разгадать секрет гипнотического воздействия ее личности.
Фиона остановилась на фарфоровой статуэтке.
Они снова вышли на улицу и зашагали сквозь ноябрьский туман. Долорес рассказывала Фионе о том, что с ней творилось в последнее время, о пустоте ее жизни, об ощущении чего-то недостающего — догадаться бы чего?
— Я перестала понимать, чего мне хочется и что делать дальше! — говорила она, когда они заворачивали за угол, стараясь держаться поближе к стене дома. — Я раньше думала, что знаю, куда иду, но в эти последние недели меня просто донимают сомнения. Я ничего не понимаю, со мной никогда еще такого не было.
Фиона кивнула:
— Жизнь есть постоянное движение уровней и отражений. Душа отбрасывает множество теней, они подчас перекрещиваются, искажая очертания друг друга. Ты продвинулась вперед, вот и все. Перешла с одного уровня на другой. Сейчас тебе трудно, потому ты еще не вышла вполне на новый уровень, но, когда переходный период закончится, ты с большей уверенностью, чем когда бы то ни было раньше, будешь знать, к какой цели тебе идти.
— Ты думаешь?
— Я знаю. Разве я не сказала, что мне все о тебе известно? Фиона дотронулась до руки Долорес, и та вздрогнула.
— Начинается новая фаза. С сегодняшнего дня твоя жизнь станет другой. Вот увидишь. Настал час больших перемен. Это твое прозрение.
Они приблизились к перекрестку.
Фиона заглянула в глубину ее глаз и объявила:
— Вот здесь я вынуждена расстаться с тобой, мой милый, нежный, новообретенный друг, моя прелестная Долорес.
Она легко коснулась щеки Долорес рукой в перчатке.
— Мы будем часто видеться!
Она повернулась и стремительно зашагала прочь.
— Похоже, ты из тех девушек, которые больше любят скульптуру, чем спагетти, — сказал Джек.
Кэрри договорилась встретиться с ним в полдень у ресторанчика Ратацци и пообедать. Однако вместо обеда они шли теперь в Музей современного искусства.
Поесть они зашли уже после музея и, устроившись за угловым столиком, болтали о политике, о музыке и живописи. Джек сказал:
— Не девичья у тебя голова на плечах. Ты не похожа на других женщин, у тебя блестящий ум. Ты все понимаешь, и ты очень разумно ко всему подходишь.
А Кэрри угадывала за этими словами его собственный подход, в частности, к женщинам, в его голосе ей слышались нотки женоненавистничества, и она внутренне сжималась при мысли о том, что женщины ему не нужны и он стремится видеть в них мужчин.
Они выглядели такими разными — он и она! Но Кэрри твердила себе: «Я очень хочу, чтобы меня кто-то заметил, чтобы меня кто-то затронул, по-настоящему заметил, по-настоящему глубоко затронул, вовлек меня в свою жизнь». И тут же напоминала себе: «Ну и что? Мне всегда этого хотелось, и чего я смогла добиться? Только разочарования и неприятностей».
Потом они решили погулять. Будто хор всего человечества огласил окрестности: цвета, краски и обличья, запахи и звуки, ароматы, молчание, смех, свет и тени…
Кэрри думала о том, что жизнь есть произведение искусства — ничуть не меньше, чем стихотворение или картина. Художник в союзе с высшими силами воплощает открывшееся ему, но картина, стихотворение, музыкальное произведение зависят от его таланта и мастерства. Так и человеческие жизни несут в себе свидетельства уровня осознания истины.
Кэрри взглянула на Джека. «Ну что мне надо? — мучилась она. — Он ведь безупречен — он добрый, честный, трудолюбивый, умный человек. И скучный».
А когда они окажутся в постели, он что, будет все таким же — спокойным, рассудительным и скучным, как скучен он во всем остальном?
«В чем дело? Ну, в чем же дело? — спрашивала себя Кэрри. — Значит, не может один человек вместить в себя суть неба и земли, любовь и радость жизни! Ну и что? Я ведь приняла решение зрело оценивать людей, а, видимо, зрелая оценка означает умение мириться с тем, что есть. Видимо, любовь и есть умение мириться с реальностью. Видимо, бывают желания, которые просто невозможно удовлетворить».
Она еще раз взглянула на Джека. Его лицо было спокойным и невыразительным. И не было между ним и Кэрри никаких биотоков.
«Я хочу, чтобы кто-то по-настоящему затронул меня. Я этого хочу! А Джек никогда не сможет этого сделать».
Фиона снимала и снимала Долорес — на цветную и на черно-белую пленку, фас, профиль, голову и плечи, во весь рост, в три четверти, и опять лицо.
— Я ни у кого не видела такого лица, — восторгалась Фиона, и Долорес таяла от счастья.
Теперь обе устали и уютно расположились в доме Фионы за бренди и печеньем.
— Ты куришь марихуану? — спросила Фиона.
— Конечно.
— Мне очень нравится. Когда-нибудь обязательно покурим вдвоем.
— А почему не сейчас? У тебя найдется травка?
— Куда спешить? У нас с тобой полно времени. Я хочу узнать тебя поближе.
Фиона со значением смотрела на Долорес.
— Дикие вещи делает травка со мной! Я просто перемещаюсь в другие миры, — сказала Долорес.
— Правда? А у меня вызывает желание пофилософствовать. Начать с того, что я природный философ, но травка сильно воздействует на природные данные. Ты знаешь, Долорес, я уверена, что могу говорить с тобой обо всем, и ты все поймешь!
— Можешь. Я тоже чувствую, что пойму тебя.
— До чего же ты красива! Ты считаешь извращенным мое восхищение красотой другой женщины?
В доме было очень тихо. Казалось, будто время прервало движение, будто они вдвоем существуют вне времени и в ином пространстве, может быть, в другой части Вселенной. Глаза Фионы светились всепониманием и властно притягивали взгляд Долорес.
— У тебя нет ощущения нереальности того, что сейчас с нами происходит? — спросила Долорес.
Голос Фионы звучал приглушенно.
— Я знаю все, что пишут об антимирах, об астральных двойниках. С нами происходит нечто в этом роде. Как тебе сказать… Будто в повседневной жизни мы не более, чем отражения, призраки, тени теней, но мы все время знаем, что существует нечто большее, гораздо большее, существенно большее, где-то там — за пределом… Мы с тобой иного и не знали — тени, тени, множество теней, но даже в тенях мы узнали друг друга, мы нашлись после долгих поисков.
Фиона завораживала Долорес, и та не могла и шелохнуться. Как нектар пила она мелодичный голос Фионы, которая говорила:
— Я вижу нас с тобой в виде лучей, прошедших через призму, но сохранивших свою изначальную суть, диктующую нам наши поступки. Это именно наша изначальная суть исходит из нас сейчас лучами. Мы вызываем друг в друге излучение.
Она взяла Долорес за руку, улыбаясь своей всепонимающей улыбкой.
— Уже поздно, и город прекрасен сейчас… Не пойти ли нам погулять?
— Я еще вчера говорила тебе, что для тебя настал час прозрения, озарения. Озарение всегда лишь мгновенное проникновение в нечто глубинное, скрытое, невообразимое, но зовущее душу.
Стемнело. Город засиял огнями, заполнился толпами людей и ревом машин. Долорес с тихой радостью ощущала единый ритм их шагов и сказала:
— Дело в том, что как раз это я смутно чувствовала в последнее время, но выражалось оно через ярость, кипевшую во мне.
Они шагали под руку, как влюбленные. Когда Фиона вздрогнула от порыва холодного ветра, Долорес захотелось закрыть ее собой.
— Со мной это когда-то было, — ответила Фиона. — Я чуть не покончила с собой.
— Правда?
— Была на самом краешке. Даже выбрала себе место: здание «Пан-Америкэн», потому что мне нравился симметричный вид на Парк-авеню с его крыши. Я хотела, чтобы этот вид стал моим последним земным воспоминанием. Понимаешь, очень хотелось на прощание напомнить себе о существовании миропорядка. Ну вот, я поднималась в лифте, у них там такие бесшумные лифты с триггерными кнопками, и вдруг подумала: интересно, а догадывается ли кто-нибудь, с какой целью я поднимаюсь? И мне стало смешно, я чуть не расхохоталась — конечно, никто ни о чем не догадывается и догадаться не может, а я тоже не смогу выполнить задуманное да еще настолько непоправимое, как акт лишения себя жизни, на глазах у всех этих людей, совсем не интересующихся моей тайной и не озабоченных тем, чтобы мне помешать.
— Что же тебя остановило?
— Голос.
— Голос?
— Ты же только что упомянула внутреннюю ярость — и я сразу подумала о голосе, который я услышала и который спас меня. Голос сказал: «Найди свою ярость, измерь ее, сохрани, а потом выпусти на свободу, познай и пойми ее и, поняв, победи и преврати в любовь. Она станет сокровищем — раздай ее, раздари, прими любовь, даримую тебе, и будь!» Эти слова сказал мне голос. Я не поняла тогда, что имеется в виду. Я хотела подчиниться велению голоса, но не знала, как это сделать, как выполнить это веление, но столько было силы в нем, что жизнь мою он спас.
— А теперь ты понимаешь?
— Теперь больше понимаю, — улыбнулась Фиона. — Думаю, что теперь начинаю понимать. Все понять — не знаю, удастся ли это вообще, если же удастся, то это знание будет либо гибелью, либо свершением.
— Интересная мысль.
— Именно поэтому, я думаю, фокус в том, чтобы не искать чего-то глобального, какую-то абсолютную величину, а относительную, на большее человек не способен.
Долорес почувствовала, как по ее спине бежит холодок.
— Да, — с испугом сказала она, — я думаю, если научиться так, смотреть на вещи, то многое предстанет в другом свете.
Фиона не сразу ответила.
— Ты ведь никогда не была счастлива, правда? Несмотря на все твои замужества, несмотря на деньги, на положение в обществе? А ты когда-нибудь задумывалась над тем, в чем тут причина? Когда-нибудь старалась понять, что именно способно дать тебе счастье?
— Да.
— В таком случае ты задумывалась и над тем, что именно в мужчинах не удовлетворяет женщин?
— Еще бы.
— Почему отношения с мужчиной непременно превращаются в потребность играть с ним в какие-то сложные игры?
— Конечно.
Фиона задумчиво кивнула:
— Я так и думала.
— И что же? Ты нашла объяснение?
— Нашла, — улыбнулась Фиона. — Скоро ты тоже все объяснишь себе. Очень скоро.
Над центром площадки низко нависли ветви, и в узорной тени несколько парочек сидели за столиками. Джек Адаме был в благодушном настроении: он наслаждался коктейлями в одном из излюбленных своих баров. Он привел Кэрри в бар отеля «Элрей», где из-за пальм в кадках лились сахарные звуки скрипки, где парочки сидели в затененных уголках, где приезжие бросали монетки в воду журчащего фонтана, стекающую в выложенный камнем колодец, или перепрыгивали через имитацию средневекового крепостного рва, тянувшегося от бара до самых сортиров.
Кэрри уже выпила один коктейль, и сознание ее чуточку расслабилось, но мускулы и нервы еще сохраняли напряжение от беготни. Она весь день моталась по собеседованиям, и теперь тело никак не сбрасывало с себя напряжения.
— Я думаю, мы уже скоро сможем побегать на лыжах, — сказал Джек.
Кэрри подняла глаза на Джека, на его тусклое, невыразительное лицо, которое выглядело лишенным признаков жизни, и уже в тысячный раз спросила себя: что может таиться за его вечной застегнутостью на все пуговицы?
В молчании доехали они до квартиры Кэрри, со взаимным чувством неловкости стояли рядом в лифте. Время, проведенное с Джеком, для Кэрри не было ни приятным, ни неприятным — как будто в его обществе побывала не она, а кто-то другой. Хоть бы отыскать в нем какую-нибудь особенность, относящуюся только к нему одному. Или испытать к нему какое-то определенное чувство, у которого есть название. Кэрри понимала, что как нет подлинной близости между нею и Джеком, так никогда и не будет. Никогда, хоть бы они миллион лет прожили бок о бок. В таком случае, как могла Кэрри даже предположить, будто Джек способен стать ей настоящим мужем? Сама мысль об этом приводила ее в ужас и вызывала чувство протеста.
И все же что-то помешало ей сказать Джеку спокойной ночи и отправить его восвояси.
Они подошли к двери, и Джек спросил:
— Как насчет чашечки кофе?
— Мне завтра рано вставать.
— Я понимаю. Красивая девушка должна хорошо высыпаться. А модель — тем более.
— Тем более что у нее завтра первое собеседование назначено на девять утра.
— Я пробуду минут двадцать, не больше. Ты успеешь выспаться.
— Хорошо.
«В этом нет никакого смысла», — думала Кэрри, опуская глаза под его взглядом.
Взгляд серых глаз Джека, тусклых, как вода, в которой вымыли посуду, соответствовал неопределенности черт его лица и блеклым волосам песочного цвета, остриженным так коротко, что их наверняка можно не причесывать. Джек снял серую шляпу и держал ее в руке. Он рассказывал Кэрри, что носит эту мягкую шляпу по распоряжению начальства, которое полагает, будто шляпа придает служащему больше солидности и достоинства.
Из-за двери, напротив, через площадку, раздался детский плач, единственный звук в глухой тишине дома. Плач царапнул душу Кэрри, и она решительно повернула ключ в замке.
— Кофе растворимый, другого нет, — предупредила она, внося в гостиную поднос, на который вместе с чашками она поставила молочник и сахарницу.
Джек повернулся к телевизору.
— Поищем, нет ли последних известий, — предложил он.
Кэрри включила телевизор и приготовилась к общению со всезнающим комментатором, который немедленно сообщит ей о развитии кризисов в Европе, на Ближнем Востоке, на Дальнем Востоке, в Африке и в Латинской Америке, а затем перейдет к анализу событий внутренней жизни: на Капитолийском холме одна коалиция блокирует попытку другой коалиции провести важный законопроект, президент намерен встретиться с главами ряда государств, а первая леди поправляется после недавно перенесенной вирусной инфекции. Продолжая обзор событий внутренней жизни, комментатор расскажет о том, что полиция взяла под контроль положение на Юге, где в последнее время обострилась расовая напряженность, а сенатор от одного из западных штатов скончался после долгих лет служения интересам нации.
Кэрри чувствовала, что Джек не вникает в последние известия. И от своей чашечки кофе он тоже отвлекся. Кэрри слышала его дыхание над самым ухом.
Руки Джека скользнули под ее свитер, коснулись обнаженной кожи. Господи, если бы можно было и ей отвлечься, забыть, что его зовут Джек Адаме, забыть о том, кто он такой, ничего от него не требовать и не ожидать, пусть был бы анонимом, воображаемым возлюбленным, но только не этим занудой, совершенно неспособным понять ее! С ней такого давно не было. Если бы отключить сознание и забыть, что она не испытывает никаких чувств по отношению к мужчине, который вот в эту минуту расстегивает ее лифчик. Она слышала его укороченное, хриплое дыхание, ощущала прикосновение потного лба и влажных ладоней.
Кэрри изо всех сил старалась деперсонализировать это присутствие, и скоро уже ее руки скользили под его пиджаком, выдергивали рубашку из-под пояса, гладили голую кожу. Джек ласкал ее груди, но вялое прикосновение влажных ладоней вызывало в Кэрри только отвращение. Ей хотелось в голос закричать, что она нуждается в тепле и спасительной силе человеческого контакта. И раскрываясь ему, она думала: «Вот я, беззащитная, перед тобой, Джек, вот я, масса плоти и костей, нервов, тканей, крови, мозга, сердца и души — если она тебе нужна. Ты можешь делать со всем этим что пожелаешь. Моим останется то, что ты возьмешь от меня и дашь мне, то, что ты получишь от меня, а я — от тебя. Тебе решать. Я тебя жду, я тебя хочу, я в тебе нуждаюсь, но ты должен доказать мне, что способен принять мой дар».
Однако Джек был все таким же вялым, бесстрастным и рациональным, он точно опробовал серию движений, доказывая свою умелость группе наблюдателей, но нисколько не интересуясь тем, другим человеком, с которым был сейчас слит и который хотел бы ему что-то дать.
«Боже мой, — стучало в сердце Кэрри. — Боже ты мой, неужели он не видит, что я сейчас податлива, как теплый воск, как мягкая глина. Джек, я же готова, я хочу отдать тебе себя всю, отчего же ты довольствуешься столь малым и незначительным, когда я изнываю от желания отдать тебе больше, отдать тебе все? Джек, как ты можешь сохранять эту дистанцию между нами?»
Потом ей не хотелось разговаривать.
Джек раскурил сигару и сказал:
— Мы с тобой пропустили начало фильма.
Он улыбнулся и сделал глубокую затяжку.
Кэрри поднялась, молча собрала чашки со стола, отнесла на кухню и со стуком свалила в раковину. К тому времени, как она вернулась в гостиную, Джек был уже в пиджаке и поправлял перед зеркалом галстук. Догадка Кэрри оказалась верной — его короткие волосы можно было и не причесывать. Джек повернулся к ней. Кэрри — уже в который раз — поразило отсутствие глубины в его глазах. Она все-таки старалась разглядеть в них хоть воспоминание о только что бывшей интимности, но увидела только пустоту. Теперь все. Джек может звонить по десять раз на день — Кэрри больше никогда не захочет встретиться с ним.
После ланча в «Ла Шамад» Долорес и Фиона отправились бродить по магазинам и картинным галереям. Главное, они наслаждались общением. Набродившись, они пришли к Долорес и устроились у нее в библиотеке.
Фиона открыла сумочку и воскликнула с детским предвкушением удовольствия:
— Я знаю, что мы сейчас будем делать — покурим вместе! Она протянула Долорес сигарету с марихуаной, и Долорес первая закурила ее.
Уже через мгновение обеих охватила эйфория. Обе молчали, но от присутствия Фионы даже тишина обретала многомерность.
— Как ты прекрасна, Долорес, — сказала Фиона наконец. — Ты невыразимо прекрасная и странная женщина. Да, ты очень, очень странная.
— Да.
— Такая же странная, как я.
Фиона вытянула ногу в красном чулке и, грея ее перед каминным огнем, медленно подгибала и разгибала пальцы. Она неотрывно смотрела на языки пламени.
— Прометей доставил огонь с небес, — тихо проговорила она. — Я вот думаю: а как мы можем возвратить его на небеса?
— Ты хочешь сказать, вернуться к самому началу, что бы ни было этим началом? Ты это хотела сказать?
— Отчасти. Какая необычная мысль, правда? Фиона глубоко затянулась и задержала дым в легких.
— Но у меня такое чувство, будто тебе я могу сказать, что угодно и ничто не окажется чепухой. Я же говорила тебе — у меня прирожденная тяга к философствованию. Вот что бывает, когда рождаешься под знаком Стрельца.
Фиона сделала глоток бренди.
— «Карлос Примере». У тебя безупречный вкус.
— Хочешь еще? — Долорес встала.
— Нет. Не уходи, моя дорогая. Я хочу быть поближе к тебе, хочу, чтобы у нас все было вместе. На самом деле ты ничего не можешь дать мне, но в то же время ты можешь дать мне все. Ты понимаешь, о чем я? Мы можем быть всем друг для друга.
Она откинулась на шелковую подушку, глядя на Долорес своими странными, гипнотизирующими, властными, вовлекающими глазами.
— Что я испытываю по отношению к тебе? Желание? Что это такое? В те три дня, что прошли после нашей первой встречи, я не перестаю задавать себе этот вопрос. Что это такое? Восхищение? Чувство родственной души? Все это есть, и еще есть чувство узнавания: в тебе я узнаю себя. Это я знаю. Но узнавание себя в тебе выходит далеко за пределы самолюбования. Откуда эта гармония между нами, дорогая моя Долорес? В том ли дело, что я узнаю в тебе собственную незащищенность? Безоружность? Ранимость? Я испытываю желание такой силы, какого никогда не знала раньше. Наверное, причина в том, что никогда раньше я не встречалась с такой чистой красотой и не испытывала потребности склониться перед твоей божественной сутью.
Долорес сделала последнюю затяжку. Окурок уже обжигал ей пальцы, но она не чувствовала боли. Ее тело и сознание разъединились, начали существовать раздельно.
— С тобой я не испытываю ни малейшей напряженности, — сказала она.
— И это прекрасно, моя дорогая, но не выкурить ли нам еще одну? — И она снова открыла сумочку.
Теперь сигарету закурила она, но тут же передала ее Долорес.
Ни в чем не было поспешности, необходимости, настойчивости — осталась только естественная потребность вбирать в себя жизнь, наполняться жизнью и плыть, и плыть в другое измерение, выскальзывая из измерения нынешнего.
Глядя в огонь, Фиона негромко заговорила:
— Все это — осколки, все сотворенное — в осколках, разметанных по Вселенной. Мы тоже осколки и встречаемся с другими такими же. Мы собираемся, одни осколки отпадают, другие занимают их места, процесс идет непрестанно, осколки меняются местами, возникают все новые конфигурации. Вселенная непрестанно изменяется и расширяется, и расширяется, ты об этом знаешь, Долорес?
— Всегда думала, что это так.
— А я всегда думала о первоначальной комбинации осколков, о первых кусочках, которые тогда были вместе. Где они сейчас? И как получилось, что осколки так перемешались? Но встреча с тобой, Долорес, как восстановление первоначального единства…
Прикрыв на миг глаза, Долорес увидела странные цветовые пятна. Фиона все говорила:
— Это нечто большее, чем тебе кажется. Оно выходит за пределы желания, секса, но в то же время объемлет их, ибо иначе невозможно. Ты так чиста, Долорес, ты так прелестна — в тебе все. Вот почему мне так хочется обнять тебя, поцеловать тебя, показать тебе нечто, свободное от секса, но являющееся воплощением сексуальности, поскольку физическая любовь — наш единственный способ выражения, конкретного выражения чувств, которые мы несем в себе. Человек — узник собственного тела, но иногда — ах, как редко! — можно вырваться из узилища, получив ключ к общению с другими узниками. Моя прелестная Долорес, вдвоем мы с тобой сумеем выйти из рамок физического единения, ибо очень велика твоя духовная реальность. Я люблю тебя, Долорес, я люблю тебя как дорогую сердцу моему сестру. Скажи мне, приходилось ли тебе раньше любить женщину?
— Нет, — Долорес так и не могла оторваться от глаз Фионы, от ее властного и магнетического взгляда.
Что за сила в Фионе так влечет ее, делая ее податливой, покорной? Или это действие марихуаны? Долорес перестала понимать и уже ни в чем не могла разобраться, но ведь с первой встречи ее тянула к себе загадочность Фионы. Да, конечно, она испытывает к ней и сексуальное влечение, о да, ей тоже хочется…
— Моя полярная противоположность. Скажи, Долорес, а ты часто плачешь?
— Нет.
— И я нет. Слезы оставили меня годы назад, тогда же меня оставила и любовь. А теперь — теперь я такая же, как ты. И жесткая, и нежная. И мне необходимо раствориться, прежде чем переступить то, неизбежное…
— О чем ты?
— О смерти. Да. Ты ведь тоже страшишься, смерти в глубине души. Но мы можем помочь друг другу. Мы обе хотели бы полностью раствориться, прежде чем переступим неизбежный порог. Разве я тебе не сказала, что мне все известно о тебе? Я знаю, что ни один мужчина не утолил твоей жажды. Если бы даже ты сама не рассказала мне об этом, я все равно бы знала.
— Откуда?
— Я же тебе сказала, я ясновидящая. Сколько мне поведал о тебе страх в твоих глазах! Но даже этот страх можно любить в тебе. Я ведь узнала в твоем страхе мой собственный, и мне захотелось утешить тебя, внушить тебе надежду, просто подержать твою руку в моей, чтобы пальцами и нервами почувствовать, как мы понимаем друг друга. Я способна освободить тебя от страха, потому что понимаю его суть. Только женщине дано до конца понять потребности другой женщины. Тебе нет нужды рассказывать о твоих сексуальных особенностях — я и так все знаю. Я точно знаю твой ритм и интервалы, знаю, как ты вздыхаешь, как двигаешься, как ласкаешь и ласкаешься, как ты вдыхаешь воздух и выдыхаешь его, знаю все тонкости, столь необходимые для твоей натуры — тонкой и чувствительной, и очень сложной.
Голос Фионы доносился откуда-то из немыслимого далека, из полузабытых веков глубокой древности.
— Я хочу узнать тебя на вкус, Долорес, почувствовать острый запах твоего тела, поиграть пальцами на твоем прекрасно настроенном инструменте. Ты навсегда запомнишь то, что я с тобой сделаю, и ничто иное уже никогда не сможет удовлетворить тебя. Хочешь испытать?
Они обменялись долгим взглядом. Долорес исполнилась ожидания — постоянно сопровождающий Фиону загадочный аромат, властно привлекающие биотоки, неизменная легкая улыбка на губах… Только сейчас, очутившись в такой близости к Фионе, Долорес осознала, что всю жизнь жила не той энергией — конечно, она отлично умела использовать ее в своих интересах, даже многого добилась с ее помощью, но подлинная энергия ее личности так и осталась нетронутой. Она не могла оторваться от глаз Фионы — они затрагивали потаенные струны, слишком долго молчавшие в Долорес. Теперь эти струны начали звучать, и Долорес была поражена. Ей хотелось вина, ибо все до сих пор было обыкновенной водой. Впрочем, все равно все перестало существовать, кроме Фионы.
Долорес услышала собственный голос, который показался ей чужим и далеким, но полным желания:
— Я тоже тебя хочу.
Голос ее прервался.
— Господи, я же ничего не соображаю, я же совершенно под балдой… Господи…
— Это прекрасно. Сейчас, вот сию минуту, моя любимая… Изумление и наслаждение от великолепного тела Фионы, согревающего ее собственное. Свобода от всего, что она испытывала с мужчинами, давала выход эмоциям невероятной силы, незнакомым Долорес раньше, и ей хотелось раствориться в этом счастливом единении.
Ее тело несколько минут дрожало от страсти и удовлетворения-, которых она никогда не испытывала ни с одним мужчиной. Теперь Долорес поняла, теперь она знала, почему с мужчинами так быть не может. Здесь не было войны полов, не было схватки, не было хитростей и притворства — была одна только глубокая, всеобъемлющая гармония.
— Я есть тьма, ты есть свет, — произнесла Фиона, не шевелясь. — А теперь, моя любовь, моя бывшая девственница, скажи мне: после полноты только что пережитого, чего еще можно желать, кроме полного исчезновения мига и растворения в вечном? Ну да ладно, скажи мне, тебе понравилась лесбийская любовь? Ее первый урок?
— Потрясающе! Фиона хихикнула.
— Это только начало, мы еще в преддверии настоящей любви. О, как мы еще будем любить друг друга!
— Умопомрачительно!
У Долорес сильно кружилась голова: то ли от марихуаны, то ли от такого напряжения страсти, она не знала. Фиона продолжала:
— Вот теперь мы полностью познали одна другую. Я твой дух, а ты — мой. Истина едина, и мы знаем, что истина есть каждая из нас. Мы освободились от всего наносного, мы существуем одна в другой и друг для друга.
Долорес понемногу приходила в себя. Будто всю жизнь она готовилась к этому головокружительному мигу, к этому — какое же слово Фиона употребила, когда они шагали сквозь ноябрьский туман, ах да — к этому прозрению. Миг, открывающий собой иной уровень бытия, — Фиона описала его как процесс, обратный подвигу Прометея: возвращение огня на небеса. Теперь Долорес понимала, что они с Фионой способны пережить такой миг благодаря их двойственности, их абсолютной порочности и абсолютной красоте. Именно этого осознания Долорес недоставало в ее жизни, именно к нему она, сама, о том не подозревая, все время тянулась!
— И вот тебе еще тысяча. Трать с умом!
Чарлин вручила Кэрри очередную сумму потиражных.
— Я, конечно, постараюсь, но Рождество на носу, а в это время трудно экономить.
— Ты мне будешь говорить! Рекс уже десять дней на побережье, и я просто с ума схожу без него. Он заявил, что вернется под самые праздники, а это ставит передо мной дикие проблемы. Я хочу выпереть вон эту Мартиту и вообще закрыть к черту фотоотдел. У нас не так уж много заказов от издателей каталогов, мы же не дом мод, мы всегда зарабатывали главным образом на коммерческой рекламе. Кстати, разве у тебя ничего не назначено на сегодня?
— Ближе к вечеру. На пять тридцать. А когда ты собираешься избавиться от Мартиты?
— Проблемы, проблемы и проблемы, — вздохнула Чарлин. — Эта ведьма — просто кара Господня, все это понимают, кроме Рекса. Рекс ее просто обожает. Ну ладно, пусть вернется, и мне придется ему сказать: или Мартита, или я. Дело дошло именно до этого.
Чарлин бросила по сухарику Курту и Уоррену, потом извлекла свою заветную бутылку и наполнила бумажный стаканчик. Кэрри сказала:
— Теперь уже скоро, Чарлин, книга почти завершена, и я готовлюсь послать ее в издательство. Тем временем для меня очень важен контракт на чайную рекламу. Хоть бы вышло. Господи, неужели я не сумею заработать на книге и буду вынуждена продолжать эту работу?
К изумлению Кэрри, Чарлин поддержала ее:
— Ты права, Кэрри. С самого начала было ясно, что не тот ты человек, чтобы задержаться здесь. Не твое это дело, и ни к чему тебе повторять мои ошибки.
Голос ее прервался.
— Жизнь загубила в погоне за мечтой!
Видя, что Чарлин уставилась на собственные фотографии в рамочках на стене, Кэрри подумала, что это, должно быть, невыносимо грустно — всю жизнь тащить на себе свой труп.
Чарлин вздохнула:
— Все так волнует поначалу, но быстро надоедает. Беда в том, что из этого дела не вырвешься: все время думаешь, будто именно тут и есть ответ на все твои вопросы, что искать ответ надо не где-то, а здесь. Ну и надеешься: вдруг все пойдет так, как ты мечтала.
И опять она вздохнула:
— В один прекрасный день, оглядываясь по сторонам, видишь, что кино кончилось, и что вся твоя жизнь есть банкротство.
Следы прожитых лет на лице Чарлин говорили о ее жизни красноречивей любых слов. «Как она отекла, — думала Кэрри, — да и вообще, можно ли найти хоть что-то общее между упоительно красивым лицом на стене и женщиной, сидящей передо мной?»
— Мои замужества были чередой фарсов. Я выходила замуж за глупых и пустых мужчин.
Чарлин заглянула в пустой бумажный стаканчик.
— Пузырек в шампанском. Вся моя жизнь — пузырек в шампанском. Вся жизнь, целая жизнь…
Чарлин наполнила стаканчик и выпила залпом.
— Ты знаешь, что такое наша работа? Я тебе скажу — капкан. Раз попалась — все, уже не уйти, самолюбие будет держать. Если ничего не получается, самолюбие страдает и понуждает тебя попробовать еще разок, и еще, и еще. А бывают минуты ослепительных взлетов — ну, может, не так уж и ослепительных, но все же — вот они-то нас и подгоняют. И все наше окружение подгоняет. А куда?
Кэрри испытывала страшную неловкость, растерянность даже: что она должна была говорить Чарлин?
— Я мечтала стать Вечной Богиней, мечтала купаться в славе, в комплиментах, в зависти и восторгах!
Глаза Чарлин блестели от слез.
— Ты совершенно правильно решила, Кэрри. Уноси ноги, пока не поздно. Зачем тебе губить возможность стать человеком? Ты способная, ты можешь кем-то в жизни стать, я имею в виду по-настоящему кем-то стать, не этим дерьмом или пустышкой. Я полностью за то, чтоб ты писала книги, или путешествовала по миру, или занималась чем угодно другим, что тебе по душе, во что веришь, что для тебя имеет смысл. Не торчи здесь — эта работа опустошает. Чем старше делаешься, тем быстрее летят годы, ничего не происходит — и вдруг, здравствуйте, ты уже старуха, и руки твои пусты. Невозможно вечно бежать в крысиной гонке, невозможно вечно поспевать за другими. Красота увядает, да и вообще, как можно всю жизнь построить на одной только внешности? Видела бы ты меня, когда мне было столько лет, сколько тебе сейчас!
Кэрри кивнула и проследила за взглядом Чарлин, снова устремившимся к фотографиям на стене. Знать бы, чем и как утешить Чарлин.
— Тебе нужна прочная основа, и к ней тебе придется самостоятельно пролагать пути. И жить соответственно. Живи, как я, и кончишь, как я. Поверь мне, Кэрри, это не для тебя, это совершенно не для тебя. Конечно, женщине хочется найти себе мужчину, но семья не гарантия счастья. Мужчины, деньги — все это не то. Суть в тебе самой, в том, чтобы ты поняла, что ты есть на самом деле. Вот в чем вопрос. А в чем ответ?
Чарлин свела брови и закрыла глаза. Потом снова потянулась за виски.
Кэрри думала о том, что всякий раз, когда Чарлин так пьет, между ними рвутся узы понимания. С каждым глотком Чарлин все дальше уходит в собственный мир, где она общается только с собой. Чарлин может продолжать беседу и давать окружающим полезные советы, но в центре мутнеющего сознания — она сама и ее испакощенная жизнь.
— Который час? — спросила Кэрри.
— Ох, кисуля, тебе лучше собираться! У тебя же назначено на пять тридцать — смотри не опоздай!
— Мне не хочется оставлять тебя одну в таком настроении. Чарлин фыркнула:
— Да брось ты, все нормально!
Курт, вальяжно растянувшийся на полу, тихонько подвизгивал во сне и подергивал ногами, будто стараясь удрать. Уоррен ткнулся холодным носом в руку Чарлин.
— Ты мой хороший!
Чарлин почесала его за ушами. Выглянула в окно. Этот город всегда был для нее символом самой жизни, чересчур стремительной жизни.
Кэрри только что ушла, но Чарлин казалось, будто прошли часы после ее ухода. Время частенько проделывало с ней странные фокусы. Кэрри. К чему она вспомнила о Кэрри? Ах да, Кэрри молода и очень красива — как сама Чарлин когда-то. «Все то же самое, — думала Чарлин. — Годы проходят, а красивые женщины все так же попадают в капканы собственной красоты, все эти свеженькие, юные существа, каждый год пополняющие манхэттенские полчища, и каждая убеждена, что она не такая, как все. Увы, точно такая же».
Уже поздно. В зимние месяцы Чарлин целыми днями просиживала над финансовыми документами и часто вечерами тоже. Тем более что возвращение домой — такая мука! Выйдешь на улицу — холод, снег, ветер, собаки взвинчены и задерживаются у каждого столба. Чарлин выпила еще глоток согревающей золотой жидкости, укрепляя свой дух перед выходом на улицу. Отличная вещь — и на вкус, и по результатам. Именно то, в чем Чарлин сейчас нуждается.
Еще пару глотков. Господи, от печени все равно ничего не осталось. Хотя демерол, который она недавно начала принимать, явно помогает избавиться от болей. Таблетка, другая — и печени будто нет на свете, Чарлин может позабыть и о болях, и о том, что вообще время делает с человеческим телом.
Странная тишина. «А кто я такая? — неожиданно подумала Чарлин. — Да, кто я такая? И что я сделала? Что собой представляет настоящая Чарлин Дэви?» И так же неожиданно появился ответ, совсем простой ответ, пробившийся через густеющий алкогольный туман. Настоящая Чарлин Дэви — профессионалка. «Так какого же черта, — подумала Чарлин, — почему я так себя вела, давала советы, будто старалась в чем-то оправдаться? Зачем я постоянно это делаю? Я прожила долгую жизнь».
Ну, прожила и прожила. Прошлое в прошлом. Почему она вечно попрекает себя своим прошлым?
Так, бухгалтерские книги приведены в порядок — тут Чарлин даже спьяну не ошибется. Сто двадцать тысяч за ноябрь — давно не выпадал такой удачный месяц. Чарлин разобрала бумаги на столе и наткнулась на гороскоп. Она забыла, что ей предвещал этот день, и, заглянув в листок, прочитала: «Опасность несчастного случая».
Чарлин пренебрежительно пожала плечами.
Она поднялась на ноги, надела новое лиловое пальто с лисьим воротником и русскую казачью папаху. В сочетании с высокими черными сапогами выглядело совсем недурно. Чарлин сняла с крючка собачьи поводки и позвала:
— Собирайтесь, ребята!
На минуту звук ее голоса в пустом помещении показался ей зловещим, но она снова пожала плечами.
Уоррен и Курт с готовностью смотрели на нее в ожидании выхода. «Бедные бессловесные животные, — думала их хозяйка, — сильные, смелые, надежные дружки». Втроем они вышли из офиса, Чарлин погасила свет, собаки двинулись, как всегда, на шаг впереди нее. Чарлин не слишком твердо держалась на ногах, но уверенно шла к лифту, беседуя с собаками, обещая им приятную прогулку до дома, с играми в снегу и обнюхиванием интересных предметов. Позвякивая, поднимался лифт.
Конечно, рассуждала Чарлин, только выпивка и помогает ей держаться уже столько лет подряд. Она распахнула дверь в лифт, собаки послушно уселись, как их давно приучили, ожидая приказа хозяйки войти в лифт.
Они его так и не получили.
Душераздирающий крик с нарастающей громкостью огласил лифтовую шахту, потом наступила страшная тишина — и убийственный удар тела о бетонный пол восемью этажами ниже. Собаки больше никогда не слышали голоса своей возлюбленной хозяйки.
Трагическая гибель Чарлин потрясла всех. Рекс примчался с побережья, распорядился похоронами и забрал собак к себе. Рекс не очень-то любил животных, но считал своим долгом позаботиться о собаках Чарлин. Мартите Стронг пришлось взять на себя дополнительные обязанности по агентству, хотя все в один голос признавали, что заменить Чарлин немыслимо. Через неделю со стен исчезла коллекция фотографий Чарлин, агентство начало действовать под новым названием: «Райан-Стронг».
Курт и Уоррен по-прежнему каждый день появлялись в агентстве, но выглядели растерянными и заброшенными. Они не желали заходить в кабинет Рекса и упрямо располагались у ног Мартиты, как раньше у ног Чарлин, настораживая уши при звуках приближающихся шагов, будто ожидая, что им возвратят их мертвую хозяйку.
— Шкуры проклятые, — сердито ворчала Мартита всякий раз, когда они попадались ей под ноги.
— Ну, не злись, — уговаривал ее Рекс. — Я ничего не могу с ними поделать, они же привыкли, и их вроде как притягивает к этому месту.
В конце концов, Мартита предъявила Рексу ультиматум:
— Вот что, Рекс: или они, или я, а если я уйду, ты лишаешься делового партнера, равного которому тебе век не найти. Чарлин была славной бабой, но в деловом отношении она мне и в подметки не годилась. Так что решай, Рекс. Ты отлично понимаешь, чего ты лишаешься с моим уходом.
Глаза Мартиты опасно сузились.
Рекс действительно отлично все понимал. Ему не нравилось решение, к которому его подталкивала Мартита, но он не мог позволить себе вызвать ее неудовольствие. Скоро он потянет на полмиллиона долларов, а потом и того больше. Где уж тут рисковать и идти на обострение отношений с Мартитой.
И Рекс сделал то, что его вынуждали сделать. Он позвонил своему очередному возлюбленному Роду Прюитту, красивому молодому парню, мечтающему о карьере в рекламном бизнесе, и попросил его зайти в агентство за собаками. Потом он позвонил ветеринару и договорился об усыплении.
«Курт и Уоррен, вот и наступает конец вашим жизням», — думал Рекс, глядя на красавцев псов, мирно спавших, не подозревая, что их ожидает.
Когда явился Род, Рекс помог ему надеть на собак поводки.
— С ветеринаром я уже договорился, — объяснил Рекс. — Единственное, что от тебя требуется, — отвести собак и оставить их у него. Вот и все.
— А как быть с их ошейниками и поводками?
— А что — с их ошейниками и поводками? — нетерпеливо переспросил Рекс.
Курт и Уоррен возбужденно крутились под ногами, понимая только, что их ведут на прогулку, а этого они всегда ожидали с нетерпением.
— Я хотел узнать, может быть, ты собираешься сохранить их ошейники и поводки?
— На кой черт? — рявкнул Рекс.
— Ну, как тебе сказать, — Род начал запинаться. — Вроде как бы на память… Или еще как…
— Черт с ней, с памятью, — проворчал Рекс. — Не мои это собаки.
Рекс бросил на них последний взгляд. Вывалив красные языки, собаки помахивали хвостами. Рекс отвернулся. Он услышал, как стукнула дверь лифта. Все.
— Милый? — Ева лежала на своей стороне двуспальной кровати, выжидательно поглядывая на Брюса.
На стороне Брюса горела настольная лампа, и он со сосредоточенным видом вчитывался в «Морнинг телеграф».
— Угу.
Он продолжал читать.
— Ты еще занят?
— Угу. Дромадер, конечно, первоклассный конь. Хотя как посмотреть.
— Да?
— Потому что Страх Господень вполне может вырваться вперед. Ему уже давно пора прийти первым. Мне стало известно, как его готовят к этой скачке.
Лошади, лошади и лошади! Единственное, о чем Брюс Фор-мен способен думать и говорить. Он их, наверное, и во сне видит. Ева с тоской припомнила, как романтически начинались их отношения, как они с Брюсом везде бывали — пока не начался сезон скачек. Если Ева воображала, что Брюс будет неизменно галантен и романтичен, то ее ожидало суровое отрезвление. Романами Брюс интересовался исключительно в зимний период, а с началом скачек дело менялось. Все, больше Брюс не заглядывал в ее глаза, он пялился в колонки загадочных цифр на страницах бесчисленных изданий конских новостей. Господи, сколько же их! Вместо слов любви и нежности теперь у него только и было на языке, что заезды, фавориты, одинары, дубли и фотофиниши.
— С таким же успехом я мог бы поставить и на фаворита в пятом, — сообщил Брюс. — Хотя как тут быть с шестым? Совершенно не уверен! Пенни Ант хорош на дистанции… И в группе победителей он может оказаться… Он же в тот раз остался с носом случайно, а сейчас может и первым прийти.
— Милый, посмотри, какое платье прелестное в этом журнале! Я думаю, такое можно купить у «Бенделя».
— Обязательно купи и скажи, чтобы счет прислали мне. Я тебе уже сто раз говорил: нравится, так покупай. Я заплачу.
— Ты говорил, но мне бы хотелось…
— Что еще тебе бы хотелось? — раздраженно спросил Брюс.
— Чтобы счета шли на имя миссис Брюс Формен, а не на мистера. Вот и все.
Брюс окончательно разозлился:
— Что я думаю о семье и браке, тебе прекрасно известно. И разговор этот повторялся уже много раз!
— Все знаю. Мне просто хочется, и я об этом сказала. Нельзя осуждать девушку, которой хочется выйти замуж.
Брюс все равно уже не слышал, поглощенный разными гандикапами.
— Ночной привет… рекорд… в Черчилль-Даун. Да, но там твердая дорожка. Тут же другое дело…
Ну вот, думала Ева, конечно, у нее нет никаких точек соприкосновения с Брюсом, никаких общих интересов. Брюса не заставишь вести разговоры на другую тему. Например, о семейной жизни. Ева же постоянно об этом думает, но всякий раз, когда она пытается облечь свои мысли в слова, повторяется одна и та же история: Брюс злится, объявляет, что семья и брак — не для него, а потом с выражением глубочайшей сосредоточенности на лице перелистывает программки скачек и бегов.
— Угу. А что у нас все-таки в седьмом заезде? Большая Звезда с неплохим результатом в Санта-Аните…
— Милый, а ты не мог бы закончить это завтра? А сейчас — иди ко мне!
— Нет. Мне необходимо сегодня же разобраться и принять решение.
— Я хочу тебя, Брюс!
— Мне еще надо позвонить букмекеру!
Брюс схватился за трубку — у него была установлена прямая связь с букмекером — и долго давал тому указания, а Ева лежала и терпеливо ожидала, не двигая ни единым мускулом. Как жалко, что в период скачек Брюс утрачивал интерес к постели! Как жалко, что сезон длится так долго: с мая по ноябрь!
Ева могла рассчитывать только на воскресенья, когда, слава тебе, Господи, ипподром не работает. В этот блаженный день можно сколько угодно ласкаться в постели, пока Чанг не подаст вполне существенный завтрак. Брюсу нравится плотно завтракать, а потом опять заниматься любовью до вечера. Вечером можно сходить в ресторан и, сонно спотыкаясь, возвратиться к Брюсу уже с газетами, необходимыми для завтрашних бегов.
Невероятно, сколько сил тратил Брюс на свои лошадиные дела! По утрам он бывал нервозен и раздражителен, пока Чанг не приносил свежий номер «Телеграфа». Брюс набрасывался на газету и в течение получаса штудировал колонки заездов, после чего созванивался с букмекером и делал ставки на отдаленных ипподромах. В полдень Чанг отвозил его на бега в машине фирмы. Когда Ева бывала свободна от работы, она сопровождала Брюса, углубленного в нескончаемые выкладки, основанные на его собственной системе — «абсолютно надежной, но слишком сложной, чтобы объяснить непосвященным».
К концу дня Брюс занимался только рысистыми испытаниями. Они с Евой обедали в «Скай Рум» и наблюдали бега. Брюс дергался, что-то решая, соображая и поминутно меняя решения.
У выхода с ипподрома Брюс покупал номер «Завтрашних Рысистых», и Чанг отвозил их домой.
Брюсу просто повезло, что персонал его фирмы мог работать и без босса — дело шло, как заведенные, хорошо отлаженные часы. Помимо этого часть дел делалась при светском общении — Брюс мог использовать ложи, которые у него были оплачены на всех основных ипподромах, для приема клиентов и их супруг. Те приходили в восторг от поразительной осведомленности Брюса в конских проблемах, а он оказывал им существенную помощь в размещении ставок.
Ева изнывала от лошадей, но незадолго до смерти Чарлин долго втолковывала ей, что отношения с Брюсом — просто счастье по сравнению с тем, что приходится выносить другим девушкам, и советовала Еве не искать добра от добра.
— Брюс Формен — твой реальный шанс, — говорила Чарлин, — так ты должна зубами за него держаться, что бы там ни происходило между вами!
Как часто хотелось Еве снять трубку и позвонить Чарлин! Еве так ее недоставало. После смерти Чарлин все изменилось, все было хуже, чем при ней.
Ева глубоко вздохнула. Что делать? Может быть, позвонить еще разок няне Эндрю и проверить, все ли в порядке? Брюс снова зарылся в свои цифры и был полностью выключен из реальности. Она повернулась на другой бок и занялась планированием своих дел на следующую неделю. Едва ли эта неделя станет хоть чем-то отличаться от предыдущей. Или от той, что была прежде. И так далее.
— Милый?
— Я занят! Серьезнейший заезд!
Ева уткнулась в подушку и потихоньку смахнула со щеки слезу.
Книга была завершена, и Кэрри передала рукопись литературному агенту, который прочел ее и сказал, что будет договариваться об издании. Пока он договаривается, Кэрри по-прежнему носилась по собеседованиям. Сегодня их было четыре.
По дороге домой она устало думала о том, что во время ее отсутствия записал автомат-секретарь. Наверняка все те же имена, все эти джефри грипсхолмы и прочие. Может быть, африканский дипломат из ООН, любитель устраивать оргии, который однажды организовал черную мессу в подвальном помещении большого универмага. Городок полон очаровательнейших людей.
Кэрри тошнило от одной мысли об одиноком вечере дома, но тошнило и от перспективы быть приглашенной в компанию кого-то из старых знакомых. Пока что она решила прогуляться и шагала по теплым вечерним улицам, промытым недавно прошедшим дождем. По улицам текла людская река, каждый направлялся в свою манхэттенскую норку или планировал провести вечерок в обществе другого, а может быть, других… Кэрри шагала, остро ощущая свою неуместность на этих темнеющих улицах. Она часто обходила стороной цветочные киоски Лексингтон-авеню, потому что не могла видеть там влюбленных, держащихся за руки, шагающих рядом.
Их вид заставлял ее особенно сильно воспринимать собственное одиночество и неприкаянность. Вечная наблюдательница со стороны. Неужели ее голос никогда не сольется с другим в гармоническом единстве?
Одна на темнеющей улице. Кэрри ступила на доски временного пешеходного мостика под навесом. По узким мосткам навстречу ей, неумело опираясь на костыли, ковылял одноногий оборванец. Кэрри поразил его вид — калека выглядел гордым и счастливым. Он посторонился к самому краю мостков:
— Вы пройдете, мисс? Проходите, проходите!
Галантность инвалида опалила Кэрри жгучим стыдом.
Их взгляды встретились, они обменялись улыбками. Пройдя дальше, Кэрри спросила себя: ну почему? Почему я здорова и сильна, а этот человек — калека? Почему я молода и красива, а он нет? Почему он должен был посторониться, а я прошла мимо? И неожиданно ей пришло в голову, что она должна благодарить судьбу за многое, за очень многое: за здоровье, молодость, за свои возможности, за то, что впереди — вся жизнь, за понимание того, что эта жизнь обязана иметь смысл. Тем более если ей, Кэрри, столько дано! Господи, она даже не подозревала, что успела позабыть такие простые и необходимые понятия, как чувство благодарности!
Позднее, вспоминая глаза калеки, Кэрри ощутила уверенность, что придет время, и где-то, как-то, может быть, в какой-то далекой стране она с ним встретится и сумеет отблагодарить за неожиданно проявленную галантность и за то, что встреча с ним на многое открыла ей глаза.
У Брюса было назначено несколько деловых встреч, и он не мог поехать на ипподром. Теперь он сидел в машине, погруженный в чтение утренних газет, где были опубликованы результаты вчерашних бегов.
— Кто мог бы подумать! Кобыла обошла Темного Танцора в восьмом заезде. Хорошая выдача была!
Ева промолчала.
— В субботу никак нельзя опоздать, — твердо объявил Брюс. — Разыгрывается призовой фонд в сто пятьдесят тысяч долларов.
Такси остановилось у Евиного дома, Брюс торопливо поцеловал ее в щеку.
— Утром дай мне знать о твоих планах на день. Если ты свободна, мы поедем на эти бега. У меня пока не было времени досконально разобраться в ситуации, но, судя по утренним газетам, там будет интересно. Надо выяснить, кто привезет эти большие деньги.
— Хорошо, — ответила Ева, возвращая поцелуй.
До чего же равнодушными стали эти поцелуи с тех пор, как лошади отделили ее от Брюса!
Если бы хоть Брюс сказал, что любит ее. Но он даже на эту малость не способен. Дни шли за днями, и у Евы крепло ощущение, что она превращается для Брюса просто в удобную и необременительную привычку. Быть рядом с ним, показываться с ним в обществе, но помнить, что он поглощен своей единственной подлинной любовью — лошадьми. Даже постель ничего не меняла и больше не соединяла их.
Нарастающее отчуждение, ощущение собственной необязательности при Брюсе не давало Еве покоя ни днем, ни ночью, но она не могла себе позволить выказать разочарование. Не будь Брюса рядом, Ева не могла бы оплачивать ни нынешнюю прекрасную квартиру, ни няню для Эндрю, ни прочие вещи, к которым стала привыкать. Ева помнила и о другом — появляясь на людях с Брюсом, она повышала свой престиж. Ну, кто она такая без него? А так все знают, что Ева — его пассия.
На день рождения и на Рождество Ева получила в подарок от Брюса акции его фирмы, на дивиденды от которых она могла рассчитывать до конца своих дней. Ей вообще ни в чем не было отказа. Возможно, щедрость Брюса проистекала из его чувства вины перед Евой — он же понимал, что мало уделяет ей внимания. Как бы там ни было, Ева помнила, что материально устроена гораздо лучше многих.
Ева на цыпочках прошла в детскую, чтобы не разбудить няню, и легонько коснулась сына губами. Так же осторожно она прокралась к себе.
Минул еще один день. Типичный день из жизни Евы Парадайз: встать на рассвете, носиться по собеседованиям и съемкам, выполнить кучу мелких дел, сделать покупки, встретиться с Брюсом и пойти с ним в ресторан — на счастье, сегодня ее хоть от бегов избавили! — провести вечер в обществе Брюса и его клиентов. Боже мой, какая тоска! А с другой стороны, Ева уже достаточно хорошо разбиралась в нью-йоркской жизни, отдавала себе отчет в том, насколько ей повезло с Брюсом: красив, богат, престижен, умен, интеллигентен, обаятелен, сексуален. Всех знает, и все знают его. Конечно, не того Брюса, которого так хорошо изучила Ева, — никто же не подозревает, до чего он невыносим со своими лошадьми, как скучно присутствовать при его деловых переговорах, как редко сексуальный Брюс Формен проявляет активность в постели, как Еве тошно без любви и внимания.
Ева тщательно нанесла кольдкрем на лицо и шею, выключила верхний свет, зажгла настольную лампочку в надежде, что чтение поможет ей заснуть. Ее внимание привлекли заманчивые фотографии в журнале, она стала читать статью, и ей захотелось побывать во всех замечательных местах, о которых шла речь. Поехать на Бычий остров в Южной Каролине, где песок и сосновые рощи, где старые замшелые дубы и лианы, где бамбук и дюны, и останки кораблей, погибших в кораблекрушениях, и развалины форта, некогда выстроенного пиратами. Ева ясно видела прохладные озерки с водяными лилиями.
А можно съездить посмотреть омаровые пруды в Кампобелло, Олений остров, Нью-Брунсвик, Большие водопады — да, и еще старинные сады в Билокси, штат Миссисипи. Дикий и пустынный остров Окрасоке в Северной Каролине или пуэбло в Нью-Мехико. Можно шататься по приморским барам и есть креветок на Гранд-Аил в Луизиане, жить среди камелий, жасмина и магнолий в Фэрхопе, штат Алабама, посещать казино и пляжи в Байю-ла-Батт…
Что бы она ни отдала за возможность побывать в этих местах, поездить по Соединенным Штатам — просто сесть в машину и проехаться по всей стране. Мир огромен, а жизнь Евы так ограниченна — Ева ведь ничего не знает о том, чем живет белый свет за пределами Нью-Йорка. Сняться бы с места, забрать с собой Эндрю, вырваться на свободу и посмотреть мир. Перестать чувствовать себя узницей ненавистной ситуации и ненавистного образа жизни. Но разве Ева в состоянии сделать это? Что из того, что ей удалось отложить восемнадцать тысяч долларов?
Кто знает, как сложится жизнь дальше, нужно ко всему быть готовой, рассчитывать на появление еще одного Брюса Формена едва ли стоит. Правильно говорила Чарлин: нужно иметь финансовое обеспечение, которое способен дать только мужчина, без этого Еве не прожить с комфортом, к которому она уже привыкла.
Ах, если бы можно было посоветоваться с Чарлин! Если бы не погибла Чарлин! Ева иной раз просто не знала, куда ей толкнуться без нее. Какую пустоту в ее жизни оставила эта нелепая смерть! Еву Парадайз сотворила Чарлин, она вылепила ее, так что без Чарлин Ева превратилась в горстку праха и понятия не имела, сумеет ли восстановить себя и жить самостоятельно.
Она выключила свет. Сон не шел и, глядя в потолок, Ева пыталась успокоиться, пыталась внушить себе надежду на то, что каким-то образом все уладится, произойдет что-то хорошее, и жизнь потечет по другому руслу.
Вдруг старая, полудетская молитва всплыла в памяти, и Ева стала жарко, безмолвно молиться:
— Святая Юдифь, покровительница отчаявшихся, внемли моей мольбе и отзовись на мои слезы. Наставь меня на путь истинный. Пожалуйста, святая Юдифь, помоги мне, пожалуйста!
И облегчение снизошло на нее. Она так давно не взывала к своей святой и теперь ощутила тепло и надежду. Странно, образ жизни, который она вела с тех пор, как стала моделью, как будто убедил ее в архаичности и узости католичества, в его ненужности для современных людей, но на поверку оказалось, что истину и суть Ева нашла именно в вере. Возможно, ей уже никогда не возвратиться к вере ее детства и юности, но друг ее, святая Юдифь, навсегда останется в ее жизни. И слава Богу, и спасибо!
Святая наставит ее, она поможет ей избрать правильный путь — Ева больше не сомневалась в этом.
Утешенная и успокоенная, Ева перевернулась на живот и крепко заснула.
Кэрри просматривала вечерние газеты, как вдруг ее внимание приковала к себе заметка на третьей полосе:
«ТАЙНАЯ БИРЖА В РЕКЛАМНОМ АГЕНТСТВЕ.
Мартите Стронг, 42 года, содиректору агентства «Райан-Стронг», одной из ведущих нью-йоркских организаций коммерческой телерекламы, было сегодня предъявлено обвинение в мошенничестве и проведении нелегальных биржевых операций. Основанием послужили жалобы большого числа частных инвесторов.
После расследования, проведенного властями, обнаружилось, что мисс Стронг, которая всего полгода назад вошла в руководство агентства «Район-Стронг», занималась биржевыми операциями без брокерской лицензии. Махинации принесли ей и пока еще не названным партнерам за три года свыше двух миллионов долларов.
Партнер мисс Стронг по рекламному агентству Рекс Район утверждает, что ему не было известно о том, что она использовала агентство как ширму для противозаконных операций, равно как и то, что мисс Стронг организовала в помещении агентства притон для азартных игр, функционировавший по вечерам. Район вызван в суд в качестве свидетеля обвинения.
Мистер Район заявил иск против мисс Стронг, обвиняя ее в присвоении мошенническим путем принадлежащих ему ста тысяч долларов.»
— Я так понимаю, что нам придется подыскивать себе новых агентов, — сказала Долорес Кэрри по телефону. — У Рекса временно отобрали лицензию. Временно, но я не думаю, что он возвратится в наш бизнес.
— Почему?
— Видимо, старый гомик оставил ему такую кучу денег, что Рексу больше незачем работать. Уедет куда-нибудь в Акапулько, будет покупать себе молоденьких мальчиков с классными ротиками и попками и заживет роскошной жизнью бесхребетного стареющего развратника.
«Бедный Рекс, — подумала Кэрри. — Возможно, он действительно бесхребетный развратник, как назвала его Долорес, но к нам ко всем он бывал неизменно добр, проявлял неизменную галантность, никогда не отказывал в профессиональной помощи». Кэрри стало жалко Рекса, жалко, что он попал в беду.
— Ну, в любом случае это уже не моя проблема, — продолжала Долорес. — Я закрываю дом в Нью-Йорке и переезжаю в Лондон. Вот где жизнь идет!
— Когда же ты уезжаешь?
— Как только улажу здесь дела.
Кэрри едва успела положить трубку, как телефон снова зазвонил. На сей раз это был ее литературный агент:
— Кэрри, где вы были, я вас весь день ищу!
— Бегала. С одного собеседования на другое.
— Можете больше не бегать. Я нашел вам издателя, который готов заключить авансовый договор на книгу. Десять тысяч долларов.
Кэрри потеряла дар речи. Придя в себя, она еле выговорила дрожащим голосом:
— Повторите, что вы сказали! Я не ослышалась?
После разговора с агентом Кэрри долго сидела, не двигаясь, прислушиваясь к ощущению счастья… Она будто замерла на распутье.
Телефонный звонок.
— Кэрри?
— Я слушаю.
— Это Питер Телботт, помните?
— Объявляется посадка на рейс «ТВА-704» на Лондон, выход тридцать второй!
Долорес повернулась к Фионе и обняла ее.
— Береги себя, любимая, — сказала Фиона.
— Приезжай скорей. Я буду очень тебя ждать! — Долорес ступила на эскалатор.
Фиона прощально взмахнула рукой.
«Лондонский туман, тоскливый, как дурман…» Черт, откуда взялась эта песенка, которая уже несколько дней покоя не дает ей! Она приняла мудрое решение. Лондон — это именно то, что доктор прописал. Нью-Йорк уходит в прошлое, теперь это вторая лига. Театр контролируется бизнесменами, туда не пробиться, это не будущее для Долорес. А вот в Лондоне, если потянуть за нужную веревочку, американка может круто пойти в гору — как в театре, так и в обществе. Лондон превратился в Мекку для престижных людей мира, там Долорес будет находиться вблизи от Парижа и Рима, перезнакомится с крупными европейскими кинопромышленниками, понравится им — европейцы падки как раз на ее тип красоты. Долорес с ее деньгами, с ее светскостью — нет, там ей не придется конкурировать с драными старлетками.
Как это прекрасно — совсем скоро начнут осуществляться все ее планы. Неужели придет время, когда ей захочется еще большего? Карьера киноактрисы, прелестный домик в Мэйфере, богатые, светские, престижные друзья, шик европейской моды, поклонение, обожание. Наконец-то горизонт приближается к ней, и Долорес всеми порами ощущает его реальность. Надо будет с умом начать принимать, чтобы весь Лондон рвался получить приглашение на прием к Долорес Хейнс!
Фиона, Тина и няня Тины скоро переедут тоже. Но она не будет терять времени, не будет дожидаться их, а сразу начнет действовать. Долорес совершенно случайно натолкнулась в Дубоном зале «Плазы» на старого знакомого — на Мела Шеперда. Мел переселился в Лондон и уже начал выпускать фильмы. Он дал Долорес номер своего служебного телефона и несколько раз повторил: звоните мне сразу!
Прошлой весной одну из его картин выдвигали на Оскара, Мел — ценный контакт, который может весьма и весьма пригодиться ей. Что он надеется с нее получить, было ясно по тому, как он пялил на нее глаза. Господи, да если бы ему не на самолет, он бы немедленно зазвал Долорес в свой номер! Ну уж нет, она хорошо знает этот типаж, и отныне игра пойдет по тем правилам, которые установит Долорес.
Она с улыбкой вспомнила слова Мела: «И вдруг я увидел вас — как будто солнце засияло сквозь лондонский туман!»
Взревели моторы, самолет побежал по взлетной полосе, остановился, напрягся и взмыл в безоблачное небо.
— Кэрри, как я рада за тебя! — возбужденно говорила Ева. — Ты знаешь, я сначала просто своим ушам не поверила!
— То же самое было со мной, — усмехнулась Кэрри и убрала сумочку со стола, чтобы освободить официанту место для миски горячего лукового супа.
— Ты продала рукопись книги, ты на пути к славе и богатству, так что, я думаю, ты теперь уедешь отсюда и станешь как те знаменитые писатели, которые так романтично жили в Париже, да?
— Нет. Ты удивишься, потому что я тебе никогда об этом не говорила, но у меня другие планы: я вступаю в Квакерскую группу по урегулированию общинных конфликтов.
— Что? А что это такое?
— Группа, которая занимается ненасильственным разрешением конфликтов и кризисов.
— Должно быть, интересно. А как это делается? Понимаешь, у меня нет ни малейшего представления об этом. Расскажи.
— Есть целая и весьма разнообразная программа. Существуют группы действия, которые помогают разрядить напряженность во взаимоотношениях, скажем, общин, враждующих между собой и готовых перейти к насилию и к беспорядкам, разработаны методы для предотвращения напряженности типа работы в городских кварталах, где назревает беда. Потом мы проводим всякого рода семинары, форумы, стараемся формировать общественное мнение. Вот в таком духе.
— Похоже, это достойное дело.
Ева поймала себя на том, что испытывает зависть, слушая Кэрри, увлеченную, уверенную, счастливую.
— Скажи, а как ты установила контакт с этими людьми — ну, с этой группой?
— Ты помнишь Питера Телботта, доктора? Он возвратился из Вьетнама. Мы с ним встретились, и, когда я слушала его рассказы о работе во Вьетнаме, я поняла, что огромное число людей остро нуждается в поддержке, в прямой помощи со стороны тех, кому небезразличны чужие страдания. Наша работа приводит к тому, что каждая из нас сосредотачивается исключительно на собственной персоне, и тут нетрудно забыть, что существует нечто другое. Когда Питер со мной стал говорить об этом, я вдруг почувствовала себя пристыженной, пристыженной тривиальностью моего образа жизни. Мне захотелось изменить его и взяться за что-то полезное.
Теперь Ева поймала себя на чувстве вины.
— И я поняла очень важную вещь, Ева.
— А именно?
— Человек обязан вернуть жизни то, чем она его одарила. Ева молча кивнула.
— А что делала я? — спросила Кэрри. — Книгу написала? Этого недостаточно. Я писала, чтобы удовлетворить мою же внутреннюю потребность в самовыражении. Я хочу что-то дать людям, понимаешь, людям другим, дать что-то на личностном уровне. Я думаю, что большую роль в эти трудные для меня времена сыграла и вера, в которой я была воспитана.
— А что Питер? — перебила Ева. — Здесь есть надежда?
— Только время может показать. Он сильно повзрослел. Я всегда относилась к нему с уважением, была чрезвычайно высокого мнения о нем, тем более сейчас. Знаешь, как это укрепляет дух, когда рядом с тобой настоящий мужчина!
— Ты прямо светишься, когда говоришь о нем.
— Питер — замечательный человек. Господи, не сравнить со всеми этими плейбоями!
— Во всем виновата наша работа, — вздохнула Ева. — Разве те люди, с которыми мы общаемся по работе, могут быть настоящими мужчинами? Какая ты счастливая, что все бросила! Я так хотела бы сделать то же самое… Свет не видывал капкана, равного нашей работе!
Кэрри тоже вздохнула:
— Ты права, и это очень грустно. Каждый год новое поколение юных девушек — и все те же мужчины набрасываются на них! Кормятся нашими мечтами и устремлениями, нашей потребностью в любви, в обеспеченности, нашим желанием вести достойный образ жизни.
— Да, я знаю…
Ева думала о Брюсе.
Заметив ее отсутствующий вид, Кэрри спросила:
— Ты куда ушла?
Ева встряхнулась и с улыбкой ответила:
— Задумалась. О жизни, о том, как она устроена. Понимаешь, от нас мужчины ничего и не ждут: достаточно, если девушка хорошо одевается, умело накладывает макияж, красиво причесывается. Больше ничего не требуется. Ты — безделушка. Поживешь так и начинаешь думать: интересно, а какой бы я была, будь я полноценной женщиной?
— Увы.
У Кэрри, во всяком случае, есть будущее — она обязательно будет и дальше писать, есть миссия в жизни: эта ее квакерская группа. А у нее что? Ева посмотрела на себя как бы со стороны: молодая женщина, запутавшаяся в своих отношениях с мужчиной, который не собирается на ней жениться, да если 6 и женился, был бы очень скучным мужем.
Ева, точно муха, билась в паутине, которую сама же и соткала.
Она рассказала обо всем Кэрри.
— Казалось бы, история с Марта должна бы стать мне уроком, верно? Я же еле выцарапалась тогда из этой пародии на семейную жизнь. Так нет же, опять передо мной засияли звезды. Прельстилась красавцем плейбоем, престижем и прочей мишурой, не устояла! Попалась в собственные сети и умираю, не знаю, что делать! Каждый раз, как Брюс повторяет, что не собирается жениться, меня это убивает, ну просто убивает.
Ева почти плакала. Она прикрыла рукой глаза и прикусила губу, стараясь сдержаться, конфузясь перед Кэрри. Кэрри сочувственно сказала:
— Ева, но ты же не любишь его, и тебе не нравится, как он живет, так к чему же…
— Ты права, Кэрри, ты абсолютно права!
Больше Ева не пыталась сдерживаться: слезы откровенно лились по ее щекам.
— Иногда мне начинает казаться, что я в силах повлиять на Брюса, и он изменится, но я не знаю… Да ничего я не знаю! Мне хотелось бы что-то сделать… Может быть, плюнуть на все и уехать, устроить себе каникулы, но я боюсь упустить работу. Сама не знаю, наверное, я хочу чего-то нереального, может быть, на свете нет того, чего я хочу, что мне надо.
Евин голос сорвался, она хлюпала носом и утирала слезы бумажной салфеткой.
— Послушай меня, Ева. У меня был разговор с Чарлин, перед самой ее смертью, и она сказала одну важную вещь, она сказала, что мы все время ищем и никак не можем найти суть наших жизней, их смысл. Различные аспекты жизни мы, конечно, видим, но суть ускользает от нас. А ищем-то именно ее. Смысл жизни связан с уважением, Ева, мы должны уважать себя и пользоваться уважением других. Не в том же дело, что мы модели — это внешнее, а в том, что мы люди.
— Я хотела бы все начать сначала или уехать куда-нибудь!
— Ты много работаешь, — согласилась Кэрри, — и тебе необходимо отдохнуть. Ты заслужила отпуск.
— Ох, я знаю, но, понимаешь, опять деньги!
— Извини меня за прямой вопрос: ты сколько отложила?
— Сейчас у меня уже восемнадцать тысяч, но…
— Сколько, по твоим расчетам, тебе нужно, чтобы чувствовать себя обеспеченной и начать новую жизнь?
— Понятия не имею. Я никогда не делала таких прикидок.
— В этом все дело. На нашей работе невозможно почувствовать себя обеспеченной, невозможно сказать себе: мне достаточно. Так что приходится признать, что обеспеченность — вещь эфемерная. Наступает день, когда надо заявить: все! Знаешь, Чарлин будет для меня вечным символом наших судеб, если мы не остановимся и не заявим себе: хватит! И ее собаки — как два пса, стерегущие адские врата. Чарлин всегда говорила, что это капкан: попалась — так уж не уйдешь. Постоянно кажется, будто тебя что-то ждет за поворотом, будто есть причины, по которым необходимо продолжать. Все верно — капкан. Когда же дела идут на спад, начинаешь тревожиться, бежишь тратить деньги на новые фотографии, на новые тряпки, заказываешь себе новый альбом, записываешься на всякого рода занятия, не переставая говорить себе, что траты окупятся. Продолжаешь жить все той же жизнью, потому что уже научилась сама рассматривать себя как нечто декоративное. Точно так же, как рассматривают тебя посторонние. Нет сомнения, во многом повинно окружение, но мы-то, зачем принимаем роль, которую оно нам навязывает? А время все идет и проходит, прежде чем мы успеваем опомниться. Однако я считаю, что настает час, когда каждая из нас должна что-то предпринять.
— Ну что тут можно предпринять? — всхлипнула Ева.
— Каждый человек сам ищет свой путь в жизни. Нельзя быть пешкой в чужой игре, надо самостоятельно принимать решения. Если просто сидеть и ожидать, что кто-то тобою займется, значит, попросту отдать свою жизнь в руки других людей. В чужие руки.
— Как раз это и произошло с моей жизнью, — сухо сказала Ева. — За меня решают другие — исходя из того, что нужно им, а не мне. С самого начала: мои родители, церковь, агентство, Рекс и Чарлин, в особенности Чарлин, клиенты, народ с Мэдисон-авеню, а теперь вот и Брюс…
Кэрри кивнула.
— И так может продолжаться и дальше. Когда живешь, как мы с тобой, то удобнее всего плыть и плыть себе по течению. Но есть и другой вариант: стать на собственные ноги и жить по-своему. Никто за тебя не решит, Ева, ты сама должна выбрать вариант для себя. Надо отнестись к себе с уважением, принять решение и уже не отказываться от него.
Час спустя, когда Ева возвратилась домой, она все еще вела внутренний диалог с Кэрри. Позвонил Рекс:
— Кисулечка, — сказал он, — для тебя есть работа.
Все как всегда — суд полностью оправдал Рекса, его лицензия была восстановлена, агентство функционировало. Как вчера, как позавчера, как год назад, как будет через год.
— Записывай, — приготовился диктовать Рекс, — завтра в десять. Вымой волосы и прими вид молодой светской дамы.
Боже, до чего опротивело выглядеть так, как тебе приказывают. Кто такая в конце концов Ева Парадайз — живая кукла? Прикажи ей идти — ее ноги подчинятся, и она засеменит. Прикажи улыбаться — на личике автоматически вспыхнет улыбка.
Прикажи выглядеть соблазнительно — пожалуйста, тело томно расслабится, губы приоткрыты, глаза полуприкрыты. Что она, машина, что ли? Что, у нее ничего нет, кроме внешности? Да кому нужно то, что в ней есть помимо прелестного личика и соблазнительной фигурки?
Ева с отвращением подумала, что часика через два позвонит Брюс, скажет, что он уже вернулся со скачек. А она ему ответит парой дежурных фраз. И что, так будет всю жизнь? Раба работы, раба клиентов, раба Брюса Формена, его прелестная забава, послушная его прихотям?
Кэрри взяла и изменила течение своей жизни. Ох, если бы и она-, Ева, могла сделать то же самое! «Помогите! — безмолвно закричала Ева. — Кто-нибудь, помогите!» Кэрри правильно говорила о сути и внешности — нет в моей жизни никакой сути! А как ее найдешь?
Неожиданно что-то как будто осветило Еву изнутри — перед ней возник образ святой Юдифи, которая смотрела на нее с нежностью и пониманием. «Скажи слово, и душа моя будет спасена!» — промелькнуло в сознании Евы. Мгновенным озарением она поняла, что ее молитва святой принята. Она теперь знала наверняка, что ей совершенно незачем цепляться за Брюса Формена — не больше, чем лететь на собеседование, устроенное для нее Рексом. Она сама выбирает, что ей делать.
«Я могу, — сказала себе Ева. — Могу. Могу начать новую жизнь». Никто и ничто не принуждает ее быть рабой Брюса или рабой агентства. Кстати, чего ради она вообще стремилась выйти замуж за Брюса? Ради того, чтобы жить рядом с ним на ипподроме? Да какой из него муж? О чем Ева думала, где была ее голова?
Она втемяшила себе, что будет счастлива, если только сумеет уговорить Брюса жениться на ней. Но это была бы страшная ошибка — стать его женой! У Евы, будто камень с души свалился от этой мысли, и тут же она поняла еще одно: не Брюса она была рабой и не агентства — она была рабой своих же собственных страхов!
Так, а чего боится Ева?
Ева улыбнулась вслед удаляющимся фантомам своих страхов. Она больше не сомневалась, что жизнь сама подскажет ей путь. Если жить с верой, направление обязательно будет указано. Не нужно никаких экстраординарных качеств — достаточно быть собой, принимать самостоятельные решения, которые будут выражать ее суть и ее волю, и тогда жизнь обретет форму, соответствующую естеству Евы, ее подлинному «я». Еве надо только постараться понять, что ей в действительности нужно, и не мешать себе раскрыться. И еще, как говорила Кэрри, действовать по собственным убеждениям, а не по чужой подсказке.
Каковы же ее убеждения? И чего бы ей больше всего хотелось? Ева вспомнила журнал с картинками. Правильно, ей хочется попутешествовать. Ну и что же ей мешает? Можно сдать квартиру во временную аренду — месяца так на три, и поехать, куда глаза глядят. Можно и больше, чем на три месяца, в чем дело?
Действительно, в чем дело?
Ева позвонила Рексу и сообщила, что не сможет быть на собеседовании. Затем она отправилась покупать себе машину. Заодно накупила кучу путеводителей и дорожных карт. Из автомата позвонила в «Таймс» и дала объявление о сдаче квартиры в краткосрочную аренду. Возвратившись, домой, рассчиталась с няней Эндрю и стала прикидывать, что из вещей взять с собой, а что упаковать и оставить.
На верхней полке стенного шкафа Ева обнаружила гору картонных коробок, поставленных одна на другую, — парики, шиньоны, каскады — всего тысячи на четыре. Господи, неужели она потратила такие деньги на все эти волосяные причиндалы! Ничего себе накладные расходы! Первое, что она сделает, — составит перечень того, что ей действительно необходимо, и начнет расходовать деньги исходя из разумных потребностей.
Ева наполнила уже несколько картонных коробок разными мелочами, выбросила сотни скопившихся модных и иллюстрированных журналов и достала из ящика стола налоговые квитанции и всякого рода счета, чтобы рассортировать их, когда в дверь позвонил Брюс.
— Чуть не выиграл сегодня в двойном заезде! — объявил он, плюхаясь на диван и кладя ноги на кофейный столик. — Хотя в целом день был плохой. Тысячи на две погорел.
— Как жаль.
— Кстати, напомни мне, чтобы я осмотрел твои туалеты и выбрал для тебя платье на вторник.
— На вторник?
— Ну да! Надеюсь, ты не забыла, что во вторник мы обедаем с моими клиентами. Я хотел бы, чтобы ты надела нечто из ряда вон выходящее. Если у тебя ничего такого не найдется, съездим и купим.
Брюс раскурил сигару.
— А чтобы не было разговоров о том, что у тебя рано начинается работа на другой день, можешь сказать этому твоему педику Рексу, что я на всю ночь забираю тебя в дискотеку.
Ева молча рассматривала его.
Брюс, наконец, обратил внимание на разгром в доме.
— Решила провести весеннюю генеральную уборку?
— Не совсем.
Ну что, сбросить бомбу? Три, четыре!
— Собираю вещи. Я уезжаю.
— Уезжаешь? — Брюс уставился на нее в полном остолбенении. — То есть как это — уезжаешь?
— Уезжаю. На некоторое время. Квартиру сдаю на три месяца.
Брюс медленно приходил в себя.
— Можно ли узнать, куда именно ты уезжаешь?
— Я еще не решила окончательно. Хочу поездить по Америке.
Он долго молчал.
— Можно ли узнать, почему вдруг?
— Потому, что мне так хочется.
— Ага. Потому, что тебе так хочется. Просто такой каприз.
— Нет, не каприз. Я хочу вырваться из рутины.
— Несколько неожиданное решение, ты не находишь?
— Я уже давно об этом думала.
— И ты вот так возьмешь и уедешь? — Ну да.
— Следовательно, это для тебя ничего не значит?
— Что именно?
— Мы с тобой.
— У нас с тобой никогда не было планов на будущее. Мне, во всяком случае, о таких планах ничего не известно.
— Ах, вот оно что! Теперь я все понял, наконец-то понял! Если ты решила, что нашла способ заставить меня жениться, то ты ошиблась. Зря стараешься. Я тебе тысячу раз говорил: семейное счастье не для меня.
— Кто говорит о семейном счастье? Я об этом и не заикалась.
— Хорошо. Обедать мы хоть идем? Ты готова?
Когда Брюс поднялся с дивана, у него дрожали колени.
— Не скрою, это шок для меня. И думаю, ты поступила некрасиво — приняла решение за моей спиной.
Брюс нервно вертел бокал.
— Почему — за спиной?
— А как?
— Я только сегодня приняла это решение, и ты первый человек, которому я рассказала о нем.
— Как все просто у тебя! Под влиянием минуты ты принимаешь решение, ничего толком не обдумав, не посоветовавшись со мной, не беря во внимание мои планы.
Ева прекрасно видела, как сильно задет Брюс, но что ей до этого? Он не принимал ее всерьез, так почему она должна щадить его самолюбие?
— Чего ради мне оставаться? — спросила Ева.
— Очень мило. И чрезвычайно лестно для меня. Ева почувствовала, как ее захлестывает злость.
— Ты хоть раз задумался над тем, что это была за жизнь для меня и моего сына? Я хочу сказать тебе, Брюс Формен, что я жила в пустоте. Наши отношения тянулись слишком долго, и, пока я еще в состоянии это сделать, нужно все изменить.
— И что же насчет нас с тобой?
— А что насчет нас с тобой?
— Для тебя это не значит ровно ничего, так? Ева пожала плечами.
— Это было приятно — пока было.
— Вот как.
Брюс с трудом сдерживался.
— Ты очень славный человек, Брюс, но понимаешь ли ты, что я так и не узнала, кто ты такой, а ты так и не узнал ничего обо мне. Что же сейчас говорить о каких-то утратах? Видишь вот эту стенку? С тех пор, как я стала моделью, ни один человек не отнесся ко мне сколь-нибудь уважительно, на меня смотрели, как на эту стенку. Но я же не стенка, Брюс! Я человек, чего ты не желаешь признавать, и поэтому я решила уехать.
— И ты можешь так спокойно зачеркнуть все, что было между нами?
— Я не понимаю, о чем ты говоришь, Брюс, просто не понимаю.
— Ты прекрасно знаешь, — Брюс побагровел, — ты прекрасно знаешь, что я…
— Уж не хочешь ли ты сказать, что любишь меня, Брюс? Не это ли ты хочешь — и не можешь — сказать мне?
Брюс смущенно уставился на собственные руки. Ева ни разу не видела его в такой растерянности. Он долго маялся, прежде чем с трудом выдавил:
— Возможно, ты права. Возможно, я действительно люблю тебя. Он поднял голову и виновато усмехнулся:
— Если мне до такой степени не хочется, чтобы ты уехала, то надо полагать, что я тебя люблю!
— Пройдет.
Брюс пристукнул кулаком по столу:
— Тебе доставляет огромное удовольствие мучить меня!
— Нет-нет! Но я не вижу, что нас связывает, и что именно нам бы следовало попытаться сохранить.
Брюс заговорил так тихо и так невнятно, что Ева с трудом расслышала и разобрала слова:
— Ева, милая, дай мне шанс. Я знаю, как тебе не нравится, что я пропадаю на ипподроме, я готов постараться, я согласен только изредка заезжать на скачки.
— Это бесполезно.
— Не было до сих пор женщины, ради которой я был бы готов поменять мои привычки, но ты так много значишь для меня… Дай мне попробовать.
— Да нет же, Брюс! Ничего не получится.
Ева сама была поражена: неужели это она говорит таким тоном, исполненным уверенности, искренности и спокойного достоинства?
— Ты действительно не тот человек, Брюс, который способен создать семью. Ты живешь приемами и дискотеками, бизнесом и всем, что с бизнесом связано, ты не можешь без ночной жизни большого города, тебе необходимо появляться на людях с красивыми моделями.
Ева знала, что говорит с полной искренностью, что каждое слово, произносимое ею, — несомненная правда.
Она знала. Теперь она действительно знала, она нашла-таки суть, подлинность, истину, которых так недоставало ее жизни.
Ева спонтанно открывала внутри себя личность, о существовании которой и не подозревала, личность сильную, честную и глубокую, способную опираться на собственные силы, поверить в себя и уважать себя.
Эта личность и была настоящей Евой, которая почему-то считала, что должна быть игрушкой Брюса Формена или кого-то еще.
Она созрела как личность, и новая зрелость, долго искавшая себе выхода, теперь этот выход нашла.
— Я не так хочу жить, — говорила новая Ева. — Я хочу самостоятельно жить, принимать самостоятельные решения и иметь время понять, кто я в конце концов такая.
Брюс воззрился на нее с изумлением, к которому, однако, примешивались восторг и уважение.
— Но что ты собираешься делать? Чем ты намерена заняться?
— Пока не знаю. Мне нужно время, чтобы разобраться. Месяца два я собираюсь просто отдыхать — у меня никогда не было ни отпуска, ни передышки. Возможно, после отдыха я что-то придумаю. Я действительно еще не знаю, какой… какой путь я изберу. Но в одном я абсолютно уверена: я свой путь найду.
Ева знала, что обогнала Брюса Формена, что он и тот образ жизни, который он собою воплощал, остаются позади — к этому уже нет и не может быть возврата, но неизвестное будущее не путало ее, а сулило надежды.
— Я прошу тебя пересмотреть твое решение, Ева.
Он стоял на тротуаре в шесть часов утра и, без сомнения, переживал самый страшный удар, который когда-либо наносила ему жизнь.
Занимающийся летний день обещал быть влажным и душным — типичное манхэттенское пекло. Еве было приятно думать, что она уедет из города до жары, еще приятней — что не будет собеседований в пропитанных потом нарядах, в туфлях на высоченных каблуках, терзающих отекшие от жары ноги… Но самое радостное — она свободна, сама себе хозяйка, ни перед кем не обязанная держать ответ!
— Прошу тебя.
Брюс подошел совсем близко, наклонился к ней с умоляющим выражением на вспотевшем лице.
— Брюс, не сердись, я не могу.
— Мама, мама!
Эндрю возбужденно подскакивал на сиденье, тиская любимого плюшевого медвежонка. Ева села за руль.
— Прощай, Брюс. Спасибо за все. — Брюс достал платок и утер пот со лба.
— Может быть, когда ты приедешь… — Он прикусил губу.
Ева не ответила — только улыбнулась.
В зеркальце заднего обзора убегали назад громады Манхэттена. Небо было окрашено розовым, золотистым и бирюзовым — тонами раннего утра. Над мостом Джорджа Вашингтона сгрудились облака, отражаясь в Гудзоне.
Ева думала о том, как она впервые встретилась с Чарлин и с Рексом — сколько воды утекло с тех пор! Она уже совсем не та… А сегодня, вот в этот самый день, сотни девушек, полных надежд, придут стучаться в двери рекламных агентств, каждая с неясной, но пылкой мечтой, со страстной готовностью использовать свою красоту и юность для достижения славы, блеска, красивой жизни. И куда же заведет их этот странный бизнес? Сколько девушек откроют для себя истину, которая ясна Еве: смысл не в том, чтобы блистать, но в том, чтобы быть…
Ева улыбнулась, благодарная судьбе за то, что ее собственная жизнь пошла по новому пути. Скоро она выедет за пределы города и двинется в неизвестность. Сердце ее пело: я свободна, я сама по себе, я верю в мое будущее!
Как говорила Кэрри об их работе? Ах да, она сказала, что это капкан. Он поймал тебя и приковал к образу, навязанному другими. Из этого капкана невозможно выбраться и быть тем, что ты есть на самом деле — настоящим, живым человеком, а не прехорошенькой куколкой.
«Неужели я вырвалась из капкана?! — с ликованием подумала Ева. — Теперь — на свободу, туда, где можно быть собой и жить со смыслом».