-- А тебе?
-- Господи, эти евреи, они на вопрос отвечают только вопросом.
Светлана обняла маму, прижалась к ней, тихо погладила.
-- Ну, что делать?
-- А ничего, -- сказала мама. -- Жить. Так, значит, кому-то надо.
-- А что делать с Толей?
-- Как -- что? Быть женой. Мужчины ломаются легче. А ты -- жена.
-- Ты хочешь сказать, что быть женой -- это проклятие?
-- Ну что ты, боже упаси! Это высокое предназначение.
Жуть!
Хорошо, что они не опускаются до патетики, а говорят, посмеиваясь. Но мама именно так и думает. Жена -- терпи, держись, делай. И еще -- выгляди.
А как она, Светлана, выглядит? Хорошо бы на саму себя посмотреть со стороны.
В темном окне автобуса качнулся ее силуэт. Надо бы поправить прическу. Это было сегодня? Или вчера? Или так каждый вечер? Поправить прическу невозможно: в руках сумки, тяжелые сумки, опять забежала на рынок после занятий, вечером все дешевле. "По совместительству еще и ломовая лошадь", -подумала о себе Светлана.
Все-таки она высвободила руку, убрала упавшую на лоб прядь волос. Рука была затекшей и болела. Уже не помогают ни кремы, ни резиновые перчатки. Особенно плохо зимой.
Где-то она читала? У кого-то из больших писателей. Девушка была прекрасна, она приходила в сад и сидела всегда на одной и той же скамейке в красивом платье и в перчатках. Всегда в перчатках. Он смотрел на нее издали, потом, наконец, решился и подошел. Он был влюблен и мечтал поцеловать у нее руку. Оказалось, руки ее были ужасны. Она работала на красильной фабрике, краски изъели кожу, язвы были неизлечимы. Потому она всегда носила перчатки. А он был аристократ и хотел целовать красивые ручки. И не женился. И оченьочень страдал.
Конечно, лучше холеные ручки.
Хорошо, что никому не приходит в голову целовать руки ей, Светлане. А за компьютером можно сидеть и с такими. Было бы место за компьютером.
Когда едешь в автобусе, время твое. Можно думать, о чем угодно. И мысль цепляется за мысль, неожиданно что-то вспоминается.
Анатолий приехал на один день домой, и Светлана уговорила его пойти в гости к знакомым, тоже, как они, олимам. Сидели за столом, ели-пили. Позже пришел еще один гость, молодой человек, на вид совсем молодой, оказалось -ему тридцать семь. Это был родственник хозяев, приехал повидаться из БеэрШевы. Он тут же подсел к столу, вошел в разговор, будто тут и был, перетянул внимание на себя. Бывалый расторопный парень, подумалось Светлане, в Союзе про таких говорили, что они в Израиле не пропадут, такие в Израиле прекрасно устроятся.
-- Где работаешь? -- спросила Светлана.
-- В ночном баре.
-- Метрдотель?
-- Увы! Пока мою посуду.
Показал руки -- все изъедены. Хуже, чем у нее, Светланы.
-- Почему не надеваешь перчатки?
-- Невозможно, не буду чувствовать жир.
-- А машину хозяин не может купить для мытья посуды?
-- Может. Но зачем? Я же стою дешевле.
-- Сколько ты в стране?
-- Три года. Но если быть точным, три года, один месяц и четыре дня.
Да... Весело... Говорят, что три года -- это рубеж. Или перешагнешь его и выкарабкаешься, или уже ничего тебе не светит.
Парень балагурит.
-- Кто ты? -- спросила Светлана.
-- Профессия? Кем я был? О! Я был большим человеком.
-- Сын академика? Заслуженный изобретатель?
-- Бери выше. Я работал в ателье по пошиву женской модельной обуви.
-- О!
-- Я снимал мерки.
-- Ножки, все ножки, -- понимающе сказала Светлана.
-- И зарабатывал прилично.
-- Я думаю!
-- Да!
-- А теперь -- какие ножки такими руками? -- посочувствовала Светлана.
-- Ма лаасот?
"Ма лаасот?" Это значит "Что делать?" Так говорят израильтяне, когда выхода нет и ничего изменить нельзя, и надо продолжать жить.
Анатолий весь вечер молчал, а по дороге домой вдруг сказал Светлане:
-- Сопьется парень.
-- А может, нет, -- отозвалась Светлана.
-- Сопьется.