Анатолий докурил сигарету, погасил ее, прикрыл окно.
-- Кто из нас раньше мог себе представить, что в стране евреев никому не нужны мозги? Самый неходкий товар.
Светлана услышала эти слова как будто откуда-то издалека, и вдруг поняла, что все это время Анатолий, пока курил, что-то говорил, рассказывал, рассуждал о чем-то, а она -- она не слушала, думала о своем, жила своим. Что это? Они стали, как двое глухих. Надо было что-то сказать, и Светлана сказала:
-- Не может быть, чтобы мы не нашли выход, чтобы жизнь у нас не устроилась, -- она в самом деле так сейчас думала. -- Надо только ко всему относиться спокойнее.
-- Конечно, я найду выход, -- Анатолий не сомневался. -- Но -- спокойнее? Когда вокруг столько идиотизма?
-- Ты можешь справиться со вселенским идиотизмом?
-- Но я не могу быть спокойным. Куда ни посмотришь, с чем ни столкнешься... Предлагаю сделать обычную лебедку -- нет, таскают раствор ведрами. Насос, обычный насос использовать -- нет, невозможно. И ты говоришь...
-- Тебе же от этого самому хуже. И нам тоже.
Но не все так, не может быть, не должно быть, чтобы вокруг только тупость и шекели, шекели, шекели.
Не может быть. Нет.
Ей вспомнилась вдруг высокая худая старуха с большими светлыми глазами, знакомая мамы. Мама рассказывала о ней много. Приехала эта женщина в страну давным-давно, еще ребенком, привез сюда семью отец-сионист. В Польше продали фабрику, здесь купили кусок земли, пахали, сеяли, защищались от арабов. Но то были рассказы мамы. А тут повезло: увидела и даже поговорила. Она ехала на экскурсию со старыми израильтянами, членами какого-то братства. Пригласили маму, разрешили взять с собой дочь и внука, ее и Игорешку. В автобусе наискосок от Светланы сидела старая женщина, виден был сухой горбоносый профиль. Светлана сразу поняла -- это и есть героиня маминых рассказов. Представила себе ее молодую, стройную, верхом на лошади. И сейчас, в свои восемьдесят, мама говорила, она ездит по их холмистому городку на велосипеде. Похоже.
Захотелось узнать поближе эту старую женщину. Но было неудобно заговорить первой.
А потом автобус остановился среди гор, все вышли, Светлана стала в стороне, она не слушала, о чем говорил гид, машинально сжимала игорешкину ручку, смотрела вдаль, охваченная удивительным чувством тишины и покоя. Вечности. Высокая старая женщина подошла, стала рядом, тихо спросила:
-- Яфе? {Красиво?}
Светлана молча кивнула.
-- Зе Исраэль шелану {Это наш Израиль}, -- тоже тихо сказала старуха.
Боже мой, подумала Светлана, это ее земля, она ее выпестовала, и вот я явилась и заявляю: "Вы не так поливали эту землю потом и кровью. Я научу вас, как жить".
Светлана стала рассказывать об этом Анатолию, пытаясь сама разобраться в своих мыслях. Он слушал невнимательно, потом сказал:
-- А что, конечно, не так. Я в самом деле мог бы их научить.
-- Ладно, Толя, уже поздно, ложись.
Говорить больше не хотелось. Перед ней плыли горы, рука, казалось, еще сжимала игорешкину ручонку, она и ее маленький сын тогда все видели одинаково, он прижался к ней и замер. Светлану охватила волна нежности к сыну. Как мало она бывает с Игорешкой!
Сегодня после очередной уборки прибежала домой всего на час. Выкупалась, стояла у зеркала. Не до косметики, но надо выглядеть, ничего не поделаешь, вот и стояла у зеркала, красилась.
Игорешка, такой теплый, такой жалкий, прижался к ней:
-- Мама, ты опять уходишь?
-- Да, малыш. Ты же знаешь, у меня занятия. Вот я закончу курсы...
-- Мама, ты обещала: "Вот я закончу ульпан". И опять был еще один ульпан. Зачем два ульпана? А после курсов опять будут курсы?
-- Не знаю, сынок, может, будут.
-- Ты опять придешь поздно?
-- Да, сынок, -- она притянула к себе худенькое тельце. Хотелось плакать. -Вот в шаббат, Игорешка, в шаббат мы с тобой будем гулять весь день.
-- Мама, ты забыла, в шаббат у нас всегда уборка.
-- Вот так, -- Светлана повернулась к маме, -- все соседи узнают, что мы -великие грешники: работаем в шаббат.
-- А Светка нам никогда не помогает, -- добавил малыш.
-- Света не хочет грешить, -- сказала бабушка.
Что делать? И свою квартиру надо убирать. Для этого остается только суббота.
-- Сынок, я тебе обещаю, мы быстренько все сделаем и пойдем гулять. Куда захочешь.
-- К морю.
-- Ну, к морю -- это далеко. У тебя заболят ножки, помнишь, мы ходили, и у тебя заболели ножки.
-- Тогда я был маленький, мне было четыре года, а теперь уже пять.
-- Вот видишь, ты у меня совсем большой и все понимаешь. Маме нужно идти. А ты слушайся бабушку. Разве тебе плохо с бабушкой?
-- Мне хорошо с бабушкой, -- он тоже держался и глотал слезы.
А тогда плакал. Было это... вчера? Нет, на прошлой неделе. Мальчик спросил, вытирая кулачком слезы:
-- Мама, почему мне говорят, что я русский? Разве я русский?
-- Нет, сынок, ты такой же еврей, как и все здесь. Только ты родился в России и приехал сюда из России.
Игорешка притих.
-- Не плачь, сынок, -- сказала Светлана, а у самой ком стоял в горле. -- Они смеются, потому что глупые, не понимают. Евреи возвращаются сюда из разных стран. Все евреи, где бы ни родились, должны жить в Израиле.
Должны ли?
Она прижала к себе мальчика. Господи, ребенку -- зачем эта боль?
Светка издали слышала разговор, подошла, спросила:
-- Мама, помнишь, там, дома, я была тогда, как Горюха, маленькая, помнишь, я пришла домой и плакала, потому что меня дразнили еврейкой и отсылали в Израиль. А ты сказала: "Не плачь, доченька, ты не еврейка, ты русская, и это твоя страна". Помнишь, мама?