-- Нет. Больше чем на четверку я не тянула.
-- Все же -- советую.
-- Давай.
Он принес ей серенький томик, Светлана не спала несколько ночей, она всегда читала по ночам. Возвращая книгу, сказала:
-- Темная история с этой историей.
-- Страшная, -- сказал он, -- страшная история РОССИИ. Чем больше узнаешь... Хочешь, я принесу тебе другие тома? Об эпохе Ивана Грозного?
Он стал говорить о других веках, других царях, она и сейчас, казалось, слышала его голос. Время словно сдвигалось, туман редел, она жила в иные эпохи, люди вокруг были незнакомы. Но оттуда сюда, к ним, тянулись нити, может быть, не все видели их, эти нити. А он -- видел. Он живописал, но умел и все расчленить, расставить по полочкам. Они возвращались из путешествия обратно в последнюю треть двадцатого века, здесь тоже было страшно, но он отряхивался, смахивал пыль с сандалий и шел обедать. А у нее еще долго кружилась голова.
Любил ли он ее? Или она была единственной, способной его слушать? Ему это было необходимо -- аудитория, пусть даже из одного человека. Иногда она пыталась сказать что-то свое, он не мог этого допустить. Она умная девочка, он согласен, но что за глупости она говорит.
Потом он нырнул в Достоевского. Он погрузился в него, как уходят под воду и, кажется, не собирался всплывать. Но у него, наверное, был надежный скафандр, а у нее -- не было, она вообще не умела плавать и чуть не оказалась на дне, во всяком случае нахлебалась достаточно.
Она проглатывала очередной роман, а потом смотрела на своих знакомых, на случайных встречных, на прохожих на улице и видела в них Мышкиных, Раскольниковых, Ставрогиных. Это становилось навязчивым, как болезнь.
-- Света, -- спросил встревоженный филолог, -- это у тебя что -- игра?
-- Нет, я серьезно.
-- Но они все давно умерли, сейчас другое время, ты же знаешь.
-- Да, конечно, -- согласилась Светлана. -- Но потомки их живы.
-- Ха! -- сказал филолог. -- Ни у кого из них не было детей. Откуда потомки?
Иронию она понимала.
-- Может, у них были незаконнорожденные дети...
Они сидели в комнате, она подошла к окну, распахнула его. Внизу, как всегда, куда-то двигались люди.
-- Смотри, -- сказала Светлана, -- они все вышли из книг Достоевского.
-- Ну-ну... -- произнес он. Мол, ничего не скажешь, способная у него ученица. Переплюнула его, учителя. Только куда это тебя заведет?
Но неожиданно для обоих их завело в тупик, и дать задний ход уже не получилось.
-- Слушай, -- не то спросила, не то просто подумала вслух Светлана, -- а от кого из героев Достоевского ведет твоя родословная
Он перестал посмеиваться и сказал серьезно, глядя в глаза Светлане:
-- Я не от них, я от самого Федора Михайловича.
-- Ого! Вот это мания!
-- Да, -- сказал он и стал смотреть в окно, но не на людей, а куда-то вдаль. -- Во мне болит. Это моя боль.
Что-то странное, смутное поднялось в ней.
-- Ты что-то путаешь. Это -- великая Русь. А ты, кажется, еврей.
Он досадливо поморщился и заходил по комнате.
-- Какой я, к черту, еврей? Я русский. Я здесь родился. Я впитал все это. Это -- мое.
Она и сейчас помнит -- показалось, что под ногами поползла земля, качнулась. Что это было? Наитие? Голос предков? Или внутреннее чутье уловило фальшь?
-- Теперь моя очередь спросить: ты серьезно?
-- Вполне.
Он помолчал, походил по комнате, еще раз сказал: "Вполне", опять помолчал. Потом подошел к ней вплотную, остановился, усмехнулся, нехорошо усмехнулся:
-- Уж не хочешь ли ты сказать, что при русском папе все-таки принадлежишь к богоизбранному народу. Конечно, у того народа главное -- мамина кровь. О! Это сейчас становится модным. Вспоминают о своей принадлежности, вытаскивают на свет божий документы, которые раньше прятали. И валят туда. Туда! Кому удается. Такое вот свободомыслие. А знаешь, почему едут? Думаешь, увлекают идеи сионизма? Просто захотелось вкусно поесть.
-- А почему бы не поесть вкусно? Я тоже люблю. А ты -- нет?
Они еще никогда не говорили так резко, враждебно. Светлана помнит его лицо -- нехорошее, недоброе. Его не остановила даже ее полушутка.
-- Что ты знаешь о еврейском народе? О его истории? Культуре? Что там сейчас? Язык? Возможна принадлежность к народу без языка?
Ее принадлежность? Русский папа, который с ними не жил, оставил ей в наследство свою фамилию. Это был пропуск в жизнь. Она не говорила об этом с чужими людьми. Но они, кажется, не совсем чужие. Можно и высказаться. Тем более, что ее приятель -- со всех сторон богоизбранный. И отрекается.
-- Я и в самом деле ничего не знаю. Ни-че-го. Ну и что? Поэтому во мне другая кровь? Все они, -- Светлана кивнула в сторону улицы, -- отлично знают, кто моя мама. И твоя, кстати, тоже.
-- А мне плевать, -- сказал он. -- Достоевский -- это мое. А псалмы царя Давида -- извини...
Он опять стал шагать по комнате, останавливался и снова начинал двигаться. А она стояла, будто замерла, прижавшись плечом к оконной раме.
-- Я и псалмов не знаю, и не знаю, кто такой царь Давид. Я слыхала только о мудром царе Соломоне. Это не одно и то же?
-- Почти что. Это отец и сын.
-- Да? А на каком языке там говорят?
-- На иврите, -- сказал филолог, он действительно знал все на свете. -- Это язык Торы и древних еврейских мудрецов. Сейчас в Израиле говорят на этом языке.
-- А что такое "Тора"?
-- Книга. Евреи считают, что эта книга дана народу самим Господом Богом. Могу достать в русском переводе. Будешь читать?
-- Когда-нибудь, -- тихо сказала Светлана. -- Сейчас у меня курсовая.