-- Естественно.
-- Но я-то вытащил именно белый, -- говорит муж и разжимает кулак. -- Ты говоришь, что не может быть, а я вот вытащил.
-- Ну и радуйся!
Они стоят друг перед другом, голые по пояс, два уже далеко не молодых человека. Когда-то, я помню, они сиживали за одним столом и вместе чертили на бумаге схемы и чему-то смеялись и радовались, а теперь вот стоят, один в кипе совсем седой, другой без кипы, но тоже седины в волосах немало. Наверное, им вместе уже не начертить ничего и ничему вместе не радоваться. И мне становится тяжело на душе. Не оттого, что им вместе уже не чертить ничего, а оттого, что -- не радоваться.
Муж снова берется за пылесос и говорит уже без эмоций:
-- Ты хочешь сказать, что вероятность случайного возникновения жизни настолько мала, что ее вообще не стоит принимать в расчет. Конечно, проще поверить в бесконечно большую величину -- наличие создателя. Но ведь вероятность того, что сработал случай, существует. Ма-а-лень-ка-ая, но существует? Так зачем же ты ее отбрасываешь? Засунул руку, вытащил черный шар и говоришь -- белого там нет.
-- Это уже треп. Слепой случай еще может сработать однажды, но работать миллионы лет и все в одном направлении? Мой инженерный опыт такого не допускает. У всякого творения безусловно существует творец, особенно у такого сложного творения, как живой мир нашего шарика.
-- А это не треп? -- муж опять останавливает пылесос и поворачивается к Н.Н. -- Типичный треп. "Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда"? Есть же науки, например, археология.
-- И дарвинизм? -- с иронией в голосе спрашивает Н.Н.
-- И дарвинизм, -- без иронии соглашается муж.
-- А ты знаешь, что Дарвин верил в Бога?
-- Тем хуже для Дарвина.
Муж замолкает, слышно, как занудно гудит пылесос, муж тщательно вытаскивает хоботом этого монстра невидимые пылинки из красивого большого ковра. Я в очередной раз слезаю с верхотуры, Н.Н. передвигает мне стремянку к другой стене.
-- Ничего, -- говорит он мне, -- ты поймешь.
-- Ты хочешь сказать, -- я останавливаюсь перед Н.Н. прежде, чем снова залезть на стремянку, -- что я подаю надежды? А он, -- я киваю на мужа, -неисправимый материалист?
-- Его материализм недорого стоит, -- машет рукой Н.Н. так, словно мужа нет рядом.
Что значит "недорого"? Мне обидно. Он много читал, интересуется историей развития жизни, находками археологов.
-- Все эти находки ничего не доказывают и не опровергают того, что написано в Торе.
Он называет имя какого-то научного светилы, который пришел к пониманию того, что мир сотворен разумом, и спрашивает у мужа:
-- Ты читал его?
-- Нет.
-- Ну вот.
-- Что -- вот? Я многого не читал.
Этот спор напоминает мне все на свете споры в гостиных -- никто никого не слушает и не слышит, никто никому не в силах ничего доказать, каждый слушает только себя. Может быть, поэтому муж опять замолкает, я вижу, что ему уже не хочется спорить.
И хорошо, что они замолчали: я ловила недобрые нотки в их голосах.
Кажется, я уже все убрала в поднебесьи, вернее, в подпотолочьи -- на высоких шкафах. Н.Н. уносит лестницу, чтоб не мешала. Теперь надо убрать внизу. Я начинаю с угла.
В углу, в небольшом проеме между шкафом и стеной, у самого окна, симитирована могила. На стене большой рисованный портрет молодого мужчины в форме офицера армии обороны Израиля. У него сильное лицо и твердый взгляд. Рядом с портретом -- маленькая лампочка, это вечный огонь, неувядаемая память о том, кто ушел. А внизу, под портретом, стелятся живые побеги, словно это могильный холм, весь в красно-зеленых листьях.
Я беру мягкий чистый лоскуток и чистую воду и мою каждый листок на могиле, бережно и осторожно. Я боюсь повредить побеги.
Н.Н. смотрит на портрет.
-- Я тоже не видел его таким... Таким он был перед смертью. Офицер на портрете -- их сын, Мишель. Я знала его малышом, он был -
Мишенька. Для мамы он и сейчас -- Мишенька.
А. тоже в комнате. Она молча напряженно смотрит на движения моих рук, я стараюсь делать все еще медленнее, еще осторожнее. Не бойся. Я не причиню ему боль.
-- Когда я узнала, что происходит с человеком после смерти, и поняла, что Мишенька где-то есть, мне стало легче...
Я не смотрю на А. и продолжаю мыть листочки. В горле у меня ком.
Я не верю в то, что мы будем где-то после смерти, кроме как превратимся в прах. Даже царь Соломон говорил: "Человек приходит из праха и уходит в прах". Но если сын ушел, должна быть надежда на встречу с ним, это облегчает жизнь. Надо верить, что встреча будет, что сын где-то есть.
Может, в этом суть? Может, в гибели Мишеля -- начало начал?
Я ставлю на место бочонки с живыми побегами. Надо о чем-то другом, иначе я разревусь.
-- Это мебель оттуда? -- спрашиваю я.
-- Да. Когда Н-ке разрешили ехать, у него было такое настроение: скорее, скорее, с одной зубной щеткой. Но я понимала, что будет трудно без вещей. Вот, что помогли достать, -- А. описывает рукой полукруг. -- И еще немного посуды.
Что ж. Живым живое. Со шкафами и кроватями удобнее, чем без них. Я вижу, что муж уже закончил чистить все, что можно почистить пылесосом -- ковры и мягкую мебель, и предлагаю А.:
-- Может, потрусить тряпки? -- я показываю на пледы, которыми застлан диван.
-- Неплохо бы, -- соглашается А., -- это не вытрушивалось...
-- Со дня сотворения мира, -- подсказываю я.
-- Примерно. Н-ке нельзя, а я одна не могу.
-- А ему можно, -- киваю я на мужа. Он не возражает. А. идет с ним на улицу -- трусить тяжелые пледы и покрывала.
Мы с Н.Н. остаемся одни. Можно говорить спокойно, не выступая "стенка на стенку". Мне в самом деле интересно то, что он говорит. И я спрашиваю:
-- Ну хорошо, допустим -- есть некий разум...
-- Причем здесь "допустим", -- перебивает Н.Н. -- Я знаю, что есть Творец. Знаю. Он создал мир и все живое.
-- Тогда скажи, зачем он сотворил мир именно таким? -- по моей интонации ясно, что я не в восторге от нашего мира.