-- Еще по-божески.
-- Со стороны, -- это опять вставила А.
-- Как там было?
-- А! -- машет рукой Н.Н. -- Об этом уже столько написано. В общем, все одинаково. Но, конечно, у каждого свое.
Они вместе рассказывают, что его много раз вызывали к следователю, допрашивали, но отпускали, а потом вдруг вызвали и не отпустили, он не пришел с допроса домой, и тогда А. поняла, что это -- все, что отныне остается только ждать, и как долго ждать, сказать невозможно, и думать об этом страшно. И когда она это поняла, то вдруг стала прозорливой и деятельной, на работу не пошла, а дома в невероятной спешке стала собирать для него теплые вещи -- фуфайку, штаны, валенки. Откуда они взялись, как сохранились в доме эти вещи? Может, еще с тех времен, когда Н.Н. ездил "на картошку" -- всех посылали, а может, ездили в них сыновья, вещи лежали долго и ждали своего часа. А. успела все почистить, починить, поштопать и помчалась с пакетом в руках к прокуратуре -- караулить следователя. Он вышел из здания уставший, но умиротворенный -- дело закончено. Они встретились лицом к лицу, и он не мог от нее скрыться. Он взял пакет, но на лице было выражение растерянности, ему не хотелось этого делать. Но одежду Н.Н. он передал.
Мне кажется, я вижу, как А. стоит на сибирском холодном ветру у входа в прокуратуру. Она не чувствует холода. И вот -- слава Богу! -- Н-ка одет. Спасибо ей, спасибо. Может быть. этим она спасла его, потому что туда, к тем, с кем ему предстояло провести не один день, он явился не в костюме, в котором ходил на работу в институт, а в нормальном виде. И было ему тепло.
Удивительно, А. всегда знала, что нужно. Я помню -- давным-давно, когда мы были такими молодыми и почти все -- такими непрактичными, и денег ни у кого не было, А. отличалась тем, что могла купить недорого и угостить вкусно. И еще я помню, как Н.Н. ехал в командировку в Китай.
Он и еще один инженер. Ехали не из дома, а прямо из Москвы, где оформляли документы. Поезд шел мимо нашего города, и А. встречала их на вокзале. Она зажарила гуся и сказала мне, что половину отнесла Н-ке.
-- Гусиные лапы, -- одобрила я, -- это ужасно вкусно.
-- Нет, я отвезла им верхнюю половину, в лапах нечего есть, а в грудке много мяса, им хватит на несколько раз.
-- Какая хозяйка! -- сказала я шутливо-восхищенно.
-- Да, -- согласилась она шутливо-самодовольно. -- Я такая.
Именно тогда, когда он был в Китае, я помню, А. решила купить две деревянные кровати с пружинными матрацами и заменить ими ту, на которой они спали -- широкую, неудобную, на панцирной сетке, кровать из давних времен. Я согласилась, что две кровати -- это прекрасно, удобно и красиво, только как поместить их в крошечной спальне маленькой двухкомнатной квартиры? Оказалось, она все уже измерила и посчитала, все отлично помещалось, только старшего сынишку, сказала она, придется переселить в гостиную.
-- Ничего, есть главное.
-- Красиво и модно?
А. не обратила внимания на иронию и объяснила серьезно:
-- Я убеждена, что спать надо отдельно. Тогда чувства свежее и острее.
Почему-то без всякой связи с этим, а может быть, связь была, ведь старшего сынишку выселяли в гостиную, это вызвало ассоциацию, и все произвольно потекло в моей голове, вспомнила я, как исполнилось этому мальчику шесть лет, устроили ему день рождения и собрали на этот праздник взрослых.
Мы с мужем купили ему в подарок немудреную, но новую тогда в Союзе игрушку, которая почему-то называлась биллиард, хотя с биллиардом общее у нее был только шарик, да и тот был маленький. Ставили этот шарик у курка, курок оттягивали, затем отпускали, и шарик летел по всему полю мимо разных ловушек -- лисьих, медвежьих и заячьих домиков. Попадание в домик приносило очки -- в ловушках были написаны цифры. Позже такие игрушки появились в каждом универмаге, а тогда для именинника -- и не только для именинника -- это было новинкой.
Чтобы оттянуть курок, надо было иметь силенку, и у шестилетнего мальчика сразу это не получилось. Тогда один из взрослых взялся ему показать, как это делается.
-- Вот как надо, -- он оттянул тугую пружинку... Выстрел. Шарик понесся по полю и сразу -- о радость! -- попал в число сто. Это вызвало восторг у взрослого дяди, он стрельнул еще раз, сказав при этом мальчику:
-- Вот видишь.
Первый же выстрел чуть не оказался роковым для этого вечера. Другой дядя потянулся к заманчивому курку, потом третий. Взрослые сгрудились вокруг игрушки, образовалась очередь. Игра шла по всем правилам -- если кто попадал, продолжал стрелять, а нет -- уступал место другому. Все смеялись, и радовались, и огорчались. О! Эти великие интеллектуалы, почитатели толькотолько разрешенного в Союзе Винера, щеголяющие знанием множества умных вещей, они по-детски радовались каждому попаданию шарика и считали очки.
Все это было бы забавно, если бы не загрустившие карие глаза хорошенького мальчика, подглядывающего за игрой в щель между ногами взрослых. Его ручка никак не могла дотянуться до заветного курка, о мальчике забыли.
А. долго не могла дозваться к столу игроков, потом все-таки дозвалась, взяла игрушку и отдала ее сыну, ласково погладив его по голове. Тот остался один и играл сам с собой, а взрослые сели за стал и стали есть.
Я вспомнила этот вечер и ясно, будто он стоял передо мной сейчас, увидела хорошенького мальчика, пытающегося справиться с неподатливой игрушкой, но радующегося уже тому, что его к ней подпустили. И почему-то мне отсюда, из настоящего, стало жаль этого мальчика -- в прошлом.
Занятые тем, что казалось нам смыслом жизни, мы все что-то не додали детям. И от этого больно. Сейчас, когда понимаешь это, особенно больно, потому что вспять ничего не движется.
Я вспомнила, что завтра мы приглашены к сыну Н.Н., и обрадовалась, что увижу этого одинокого игрока, который сам уже взрослый, и у него свои дети.
Голова человеческая, как вычислительная машина -- на разных уровнях идут процессы, друг другу не мешающие. В голове моей плывут воспоминания, я думаю, я спрашиваю.
-- Ну, а когда ты вышел, ты работал?
-- Пока не выпустили из Союза, надо было работать. Жить-то было не на что.
-- Тебе разрешили работать?
-- Разрешить-то разрешили, но не брали.
-- Как это? Ведь там работали все свои, все, с кем мы начинали.
-- Конечно. Я обратился к Т. Помнишь Т.?
Помню ли я Т.? Еще бы!
Из вас, молодых и блестящих, ужасно талантливых, работающих на пределе, часто ночами, особенно когда надо было решить какую-то техническую задачу или вовремя отправить заказчику станок с новой сложной системой управления, живущих по Формуле "сочтемся славою", он был наименее блестящ, наверное, он чувствовал, что менее, чем другие, талантлив. Однажды он пришел к нам домой и, сияя довольной улыбкой, сказал, что я могу его поздравить -- он вступил в коммунистическую партию. Так и сказал полностью: "вступил в коммунистическую партию". Никто из вас делать этого не собирался, а он вступил.
-- Поздравляю, -- проговорила я не очень уверенно.
-- С чем ты его поздравляешь? -- возмутился муж. -- Он присоединился к своре карьеристов. Ну, признайся, -- предложил он Т.,- ты вступил в партию, чтобы немного продвинуться по службе?
Т. возгорелся благородным гневом.
-- Я вступил в партию по убеждению. Я считаю, что честные люди должны идти в партию, чтобы улучшать ее изнутри.
И еще я вспомнила, что нашла как-то фамилию Т. в списке лауреатов Государственной премии и даже потом читала в газете беседу корреспондента с новым лауреатом, главным конструктором завода.
Делиться воспоминаниями о Н.Н. я не стала, а спросила:
-- Он оказался сволочью?
-- Ну почему -- сволочью? Се ля ви.
-- Но он тебя не взял?
-- Конечно, нет. Я -- отказник. Кому охота подставлять свою голову? Тем более, что Т. тоже из нашего племени, пробиваться трудно, удержаться еще труднее. Меня взял другой -- из местного племени. Этим безопаснее.
-- Я его знаю?
-- Нет, он пришел на завод, когда вы уже уехали. Мне он честно сказал, что хотел бы взять меня на работу, он очень меня ценит, но надо, чтоб кто-нибудь дал указание. Если бы была какая-нибудь бумажка сверху... Я написал в обком, в исполком, ходил, требовал.