Ира Зотова жила в Измайлове прежде, даже два раза.
И оба раза она была счастлива.
Захотела в третий раз? Но разве это возможно? Она усмехнулась. А во второй-то раз сколько слез пролила? Если начистоту, она не из тех, у кого глаза на мокром месте. Это от счастья-то плакать?
Да нет, конечно. То были слезы о невозможности счастья. Уже единожды испытанного. Ира знала, о чем плакала.
Она убрала с глаз рыжеватую челку. Сколько бессонных ночей провела тогда в ожидании звонка — одного-единственного... Хотя точно знала: он больше не позвонит. Они расстались, твердил ей трезвый разум, но сердце...
А чтобы слабое женское сердце ничего больше не ожидало, Ира уехала из Измайлова на Ленинский проспект.
Конечно, поменялась не напрямую, пришлось съехаться со старенькой троюродной теткой, которая скоро умерла. Но на Ленинском проспекте Ира уже не ждала звонка от того человека. Хотя сердце все еще чего-то хотело, ныло, но в конце концов осознало нереальность запросов.
Ира оглядывала чужие стены, которые должны стать ее домом, потом взгляд уперся в окно. Какое пыльное! Придется немедленно помыть. А то хоть пиши на нем и редактируй. Осторожно обошла составленные у стены узлы, коробки, из которых торчали совершенно неожиданные вещи — она сбрасывала туда все подряд, не задумываясь, будто бежала от пожара или наводнения. Чепуха, все вещи — чепуха. Только в тебе самой есть какой-то смысл. Если он есть, конечно.
В Ире Зотовой смысл был. Как и во всем, что она делала. Ей исполнилось тридцать четыре года в мае, а сейчас на дворе сентябрь.
Ира вернулась в гостиную, которая служила ей и кабинетом, села в кресло. Хорошая комната. Здесь полно места для всех ее любимых картин. Самую первую она купила еще студенткой. Могучий, пышный, розовато-сиреневый пион на холсте. Какие краски, какие оттенки! «Яковлев», — написано в правом нижнем углу. Человека с таким именем уже нет в этом мире, впрочем, от мира он ушел давно, рисовал в психушке, а медицинские сестры ставили ему единицы и двойки, как школьные учительницы. Ира усмехнулась — ушлые люди покупали его работы за бесценок. Впрочем, наверное вот так и происходит настоящее погружение в искусство, с полным уходом от реального мира.
Подруга Татьяна не такая. В ней больше женщины, чем художника. Но она и не претендует на что-то особенное. Своими работами она Иру просто завалила. Она везла их отовсюду — из Крыма, с Кавказа, и — о Господи! — из Болгарии!
Стоило Ире Зотовой даже мысленно произнести название этой чужой страны, как ее бросило в жар. Нет, наверное, никогда это не кончится.
4
Только что за окном Иннокентий Петрович видел сплошную черноту. Вспышки на небе — это самолетные огни, лайнеры направляются на посадку в Домодедово или, наоборот, набирают высоту, выруливая по небесной дороге из Москвы.
Сердце его сжалось. Господи, Господи, ну почему человеку дается желаемое, когда ему уже ничего не надо?
Он повернулся на бок, в самом низу живота заболело. Нет, он не станет себя обманывать. Ему осталось совсем мало пробыть на земле.
Как бы ему хотелось остаться в летах вечной юности. Он закрыл глаза и увидел то, что хотел. Шкурка огневки вперехлест со шкуркой белого песца. Норки — темные, паламино, голубые... Отливающие седым блеском бобровые, темные шкурки выдры, с соломенной искрой, если смотреть на ярком свету. Но самый любимый мех Замиралова — рысь. Кажется, об этом звере он знает все. Королева леса. Царица его сердца.
— Замиралов? Ну как мы себя чувствуем?
Дверь палаты со стуком вернулась на место и щелкнула замком. Иннокентий Петрович подскочил в кровати, сам от себя не ожидая подобной прыти. На пороге стоял доктор Марченко. Сивая грива вздыбилась на затылке, очки съехали на нос. Белый халат, накрахмаленный до хруста, стоял колом. Глаза горели жизнью — вот что всегда поражало Замиралова. Казалось бы, что видит мужик, кроме боли и смерти? А глаза горят.
— Спасибо, доктор. Коптим помаленьку.
— Коптим? А где огонь? Нет дыма без огня, всякий малец знает. Ну-ка, отвечай, больной, как на духу!
Замиралов помолчал, пожевал губами, словно примеряя, пройдут ли в щелку слова, которые он хочет выпустить.
— Доктор, я тут кое-какие итоги подвожу. Хочу рассчитать время поточнее.
— Рано, рано, Замиралов, итоги подводить. Есть кому их подвести за тебя, если понадобится.
— Эх, доктор, все было бы так, как говорите, но не про меня это. Жизнь перепуталась, а мне надо знать, сколько времени в запасе на распутывание.
— Ну так изложи, Замиралов, где узлы. Я скажу, успеешь или нет.
Голос доктора стал тише, глаза не блестели искусственным блеском. Он знал, что за человек перед ним и что ему на самом деле надо точно знать, сколько осталось для завершения земных дел.
— Спасибо, Владимир Павлович. Я готов рассказать.
Доктор сел на стул возле кровати и посмотрел на больного.
— Начинай.
...А когда Замиралов закончил, Марченко долго ничего не мог произнести.
— Ну ты даешь, Иннокентий Петрович.
— Я могу поступить только так и никак иначе. Ты-то понимаешь, доктор? Но и у тебя будет свой интерес. Кроме денег — о них мы даже говорить не будем, это само собой разумеется, — какой прекрасный материал для своей науки ты получишь!
— Горизонты моей науки гораздо уже, — усмехнулся он.
— А ты расширь. Расширь, Марченко. Не пожалеешь.
— Ладно, сейчас отдыхай, больной Замиралов, поговорим завтра, после обхода. — Он помолчал, а потом продолжил: — Огорчу, Замиралов. Лететь через океан тебе нельзя ни при какой погоде.
— Но если на частном самолете? За мной пришлют. Там такой комфорт...
— Ни при каком комфорте... По телевизору увидишь. Наверняка покажут в новостях.
Замиралов ухмыльнулся.
— Да уж не без того... Такое событие.
— Вот так-то, дорогой мой пациент: Минздрав предупреждает: перелет вреден для твоего здоровья, — горько пошутил доктор Марченко.
— Спасибо, доктор. Я все понял. Но мне надо выйти отсюда.
— Куда выйти?
— Домой.
Доктор уставился на него.
— Ты всерьез?
— Абсолютно. И чем скорее, тем лучше. Я вроде понятно объяснил — мои дела не ждут.
— Но у тебя же брюхо вспорото, черт тебя подери!
— А мозги — нет. Мне нужно время.