В другом послании Константин Павлович еще более детализирует причину: "Поверьте мне, что в своей просьбе они не имели другой цели, как найти новое поприще для распространения с большим успехом и с большим удобством своих безнравственных принципов, которые доставили бы им в скором времени множество последователей среди молодых офицеров". А великая княгиня Мария Павловна, которая жила в Карлсбаде, говорила, что она вообще недовольна поездками русских за границу, и объясняла появление декабристов влиянием Франции.
Вяземский сообщает жене: "Мне душно здесь, я в лес хочу. Мне душно здесь, в Париж хочу. Пушкину отказали ехать в армию. И мне отказали самым учтивым образом". Письма Вяземского этого периода пропитаны ненавистью к русскому правительству и полны желания экспатриироваться, или, как мы теперь говорим, эмигрировать. Вяземский продолжает обдумывать возможность эмиграции. "Не хочу жить на лобном месте",- заявил он раньше, а теперь возмущается: "Как же не отличить Пушкина, который также просился и получил отказ после долгих обещаний. Эти ребячества похожи на месть Толстой-Протасовой, которая после петербургского наводнения проехала мимо Петра по площади и высунула ему язык".
Пушкин, получив отказ, удручен, а Вяземский в гневе активизировался. "У нас ничего общего с правительством быть не может,- пишет он жене.- У меня нет ни песен для всех его подвигов, ни слез для всех его бед". Просим у читателя прощения за ненормативную лексику в цитатах, но не смеем цензурировать классиков. Размышляя о политике Государя и Бенкендорфа, Вяземский продолжает: "У женщины просишь пизды, а она отвечает тебе: не хочешь ли хуя?". В другом месте Вяземский пишет Тургеневу: "Неужели можно честному русскому быть русским в России? Разумеется, нельзя; так о чем же жалеть? Русский патриотизм может заключаться в одной ненависти к России такой, как она нам представляется. Этот патриотизм весьма переносчив. Другой любви к отечеству у нас не понимаю... Любовь к России, заключающаяся в желании жить в России, есть химера, недостойная возвышенного человека. Россию можно любить как блядь, которую любишь со всеми ее недостатками, проказами, но нельзя любить как жену, потому что в любви к жене должна быть примесь уважения, а настоящую Россию уважать нельзя".
Александр Тургенев путешествовал по Англии и Шотландии, осматривал шекспировские места, обещал Пушкину дать свои записки. Теперь же Вяземский неожиданно просит Тургенева оказать ему услугу: разведать о его ирландских родственниках, с которыми не было никакой связи. Вяземский помышляет о переселении к ним. Объясняясь с московским генерал-губернатором Д.В.Голицыным, Вяземский писал: "Мне ничего не остается, как уехать из отечества с риском скомпрометировать этим поступком будущее моих детей".
Вяземский не только писал Тургеневу, но и делился этими мыслями с Пушкиным. И Пушкин разделял эти взгляды. Получив отказ, Пушкин на следующий же день отправляет Бенкендорфу новую просьбу, неосторожно открывая свои истинные намерения. "Так как следующие 6 или 7 месяцев остаюсь я, вероятно, в бездействии,- пишет Пушкин,- то желал бы я провести сие время в Париже, что может быть, впоследствии мне уже не удастся. Если Ваше Превосходительство соизволите мне испросить от Государя сие драгоценное дозволение, то Вы мне сделаете новое, истинное благодеяние".
Истинное благодеяние последовало немедленно, причем в форме, которой поэт не ожидал.
Глава тринадцатая.
"ЧЕСТЬ ИМЕЮ ДОНЕСТИ"
С каким усердьем он молился
И как несчастливо играл!
Вот молодежь: погорячился,
Продулся весь, и так пропал!
Пушкин.
Настала пора детальней исследовать один из наиболее неприятных аспектов биографии величайшего поэта - самую тайную часть его поднадзорного досье, или, иными словами, его контакты с Третьим отделением. Эта часть жизни Пушкина связана с весьма чувствительным для его и нашего достоинства вопросом: до какого момента, вообще говоря, допустим компромисс с русской властью? Иными словами, где уважающий себя человек должен остановиться, чтобы не осуществилась пословица "Коготок увяз - всей птичке пропасть"?
В письмах Пушкина встречаются выражения "Честь имею донести" и "при сей верной оказии доношу вам". Типичные эти обороты отечественного канцелярского чинопочитания были приняты в деловых письмах, даже если они не имели ничего общего с полицейским доносом. "Исправник донес губернатору, а этот доносит министру",- приводит пример Владимир Даль. Во времена Пушкина слова эти писались механически, а все ж отражали рабскую преданность подчиненного начальнику, исполнительность нижних, готовых на все, и самоуверенность верхних, также на все способных. Сегодня суть этого выражения видится нам иначе, ибо, вообще говоря, доносит как раз тот, кто чести не имеет. Поэт уже употреблял канцеляризм "честь имею донести" в письмах к друзьям не без иронии и, по понятным соображениям, никогда - в письмах в Третье отделение.
Пушкинская переписка в какой-то мере отражает его человеческие и деловые связи. Зададим простой вопрос: кому поэт написал больше всего писем? При всех случайностях подобного подсчета ответ может показаться интересным, наводящим на размышления. Проанализировать мы, разумеется, можем лишь сохранившуюся переписку, то есть часть реальной. Кто же были те корреспонденты, с кем Пушкин общался в письмах чаще всего: родные, друзья, возлюбленные, издатели?
За всю жизнь Пушкин написал (исходя, повторяем, из сохранившегося) матери 2 письма, отцу 5, сестре тоже 5, брату 39 (наибольшую часть - из ссылки, надеясь на помощь в выезде за границу). Немного писем друзьям: Жуковскому - 12, а ближайшему другу Чаадаеву только 3. Исключение в списке составляют три человека: на первом месте жена, которой он отправил 77 писем, на втором Вяземский, единственный из друзей, получивший много писем (72) и третий - шеф тайной полиции А.Х.Бенкендорф, который получил от Пушкина 58 писем. Б.Л.Модзалевский заметил, что жизнь Пушкина была заполнена "почти непрерывными сношениями с Бенкендорфом, фон Фоком и преемником последнего А.Н.Мордвиновым".
События, рассматриваемые нами, относятся к апрелю 1828 года. За полтора года после возвращения из Михайловской ссылки Пушкин написал два письма Вяземскому, столько же брату, три своей приятельнице Елизавете Хитрово, четыре соседке по Михайловскому Осиповой, пять издателю Михаилу Погодину, восемь другу Соболевскому, с которым в это время планировал отъезд за границу, и одиннадцать писем Бенкендорфу.
Бенкендорф аккуратно и, как нам кажется, охотно отвечал на письма Пушкина. Не часто и не во всяком государстве найдешь главу тайной полиции, состоящего в переписке, пускай даже и в деловой, с поэтом, да еще, так сказать, инакомыслящим. Причины взаимной тяги к письменному общению лежат глубоко, а во взаимоотношениях Пушкина с тайной полицией остаются неясности, несмотря на попытки в них разобраться. Попробуем, однако, отразить свой ретроспективный взгляд, несколько отличный от общепринятого.
Пушкин ощутил тайный контроль за своим поведением, будучи подростком, задолго до появления Третьего отделения. В двенадцать лет он заявил воспитателю в лицее, который отобрал на уроке листок бумаги у его приятеля: "Как вы смеете брать наши бумаги, стало быть и письма наши из ящика будете брать?". Лицеисты узнали, что один из надзирателей, М.С.Пилецкий-Урбанович, состоял секретным агентом полиции. Уровень свобод в лицее был таков, что можно было добиться ухода его с должности. Последствия подобного либерализма вполне квалифицированно оценил Фаддей Булгарин, который говорил о лицеистах так: "Верноподданный значит укоризну на их языке, европеец и либерал почетные названия". Между прочим, Булгарин писал это из убеждений, а не только от зависти, как принято считать: ведь писателем Булгарин считался значительно более популярным, чем Пушкин. Факт любопытный и искаженный в последующих оценках.
Слежка и доносительство в Российской империи осуществлялись и совершенствовались на основе важной задачи: "охранение устоев русской государственной жизни".Доносительство в России вбирало в себя те функции получения информации о реальном состоянии государства, которые в свободном обществе выполняет пресса. После декабристов организационная структура сыска была продумана тщательно. Начальник отдельного корпуса жандармов был одновременно и начальником Третьего отделения канцелярии Его Императорского Величества. Получалось, что разветвленная сеть агентов несла информацию снизу непосредственно к самому трону. Если и был посредник, то, в сущности, только один генерал Бенкендорф.
В дополнение к сети Третьего отделения повсюду проникали сексоты Министерства внутренних дел и достаточное количество добровольцев. Гостиные буквально наводнялись осведомителями. За доносы хорошо платили. М.Дмитриев, поэт и критик, писал: "Москва наполнилась шпионами. Все промотавшиеся купеческие сынки, вся бродячая дрянь, неспособная к трудам службы, весь обор человеческого общества подвигнулся обыскивать добро и зло, загребая с двух сторон деньги: и от жандармов за шпионство, и от честных людей, угрожая доносом... О некоторых проходили слухи, что они принадлежат к тайной полиции". Дмитриев знал, что завербованы сенатор Степан Нечаев, агроном Василий Панов. Как раз в это время Пушкин встречается с Нечаевым, они вместе бывают в гостях. Панов известен тем, что донес на собственную жену и добился заключения ее в больницу для душевнобольных. Его жена Екатерина Панова была приятельницей Чаадаева: ей адресованы философические письма. После возвращения из Михайловского Пушкин, если был важный разговор, старался беседовать с приятелями в бане во время мытья, но и это вряд ли помогало.
Параллельно совершенствуется система перлюстрации почты, введенная еще при Екатерине Великой. Усовершенствована была служба вскрытия писем санкт-петербургским почт-директором и президентом Главного почтового правления Иваном Пестелем, отцом декабриста. Заграничная почта прочитывалась практически вся. Добрая знакомая Пушкина фрейлина А.О.Смирнова писала из-за границы: "В матушке России, хоть по-халдейски напиши, так и то на почте разберут... Я иногда получаю письма, просто разрезанные по бокам".
Эпоху двадцатых годов прошлого века в России нельзя понять, если воспринимать доносительство слишком прямолинейно, по-современному. Почти все декабристы во время следствия доносили на себя и друг на друга, оговаривая также сообщников, оставшихся на свободе. Чистосердечно раскалывался Кюхельбекер. Явственно виден перелом в показаниях Пестеля, когда он вдруг "поплыл", как и почти все остальные. Загадочное поведение, требующее особых раздумий. В какой-то мере моральным оправданием доноса тогда было чистосердечие перед Богом, вера в справедливость государя, сомнение в своей правоте, наконец, искренняя уверенность в пользе честности для отечества. В любой стране существуют доносы, но в одной России они всегда были окружены официальным почетом.
Правительство стремилось ограничить независимость суждений, контролировать литературу, часть которой образовывала своего рода альянс с тайной полицией, а другая часть подвергалась особому контролю. В одном из донесений 1828 года имеется список лиц, проповедующих либерализм. На первом месте в этом списке Вяземский, на втором Пушкин. Даже Иван Пущин называл некоторые стихи Пушкина "контрабандными".
Властям часто хочется привлечь на службу как людей вполне лояльных, так и оппозицию, явную и тайную. Третье отделение завербовало известных писателей Перовского, Булгарина, Греча. Вольнодумец, философ и член тайного общества декабристов Яков Толстой становится агентом русской службы за границей. Поездки за пределы империи и сотрудничество с тайной полицией оказываются подчас взаимозависимыми. Небескорыстно связанным с русским посольством в Париже остался после выезда из России барон Жорж Дантес. Шпионские сведения, добытые им во Франции, посольство переправляло в Петербург. Есть предположение, что Гоголь, честолюбивый молодой человек, мечтавший о карьере и власти над людьми, с 1829 года тайно служил Третьему отделению. Булгарин свидетельствует, что по просьбе бедствующего материально молодого автора Фок зачислил его на теплое место в Третье отделение: Гоголь "ходил только за получением жалования". Это не удается проверить: дела такого рода предусмотрительно уничтожены. Основатель Харьковского университета и член Вольного общества любителей российской словесности В.Н.Каразин сообщал информацию о многих подозрительных лицах, в том числе и о Пушкине.
Вполне логично предположить, что руководители сыска не считали Пушкина особым исключением. Скорее наоборот. "Одиннадцать лучших лет своей жизни,писал М.Лемке,- великий поэт... был, можно сказать, в ежедневных сношениях с начальством III отделения. Бенкендорф, Фок и Мордвинов - вот кто были приставлены к каждому его слову и шагу... Многое ему не было ясно, многое он понял к концу жизни, многое унес в могилу и оставил неразрешенным...". Этот взгляд можно найти и в советской официальной пушкинистике. "Пушкин вступил в непосредственные отношения с III отделением в сентябре 1826, после аудиенции у Николая I",- пишет Л.Черейский.
Действительно, некоторые особенности натуры поэта позволяли властям сделать ложное предположение, что рано или поздно поэта удастся привлечь к оказанию услуг тайной полиции. С людьми, которые, как ему казалось, работали на Третье отделение, Пушкин обращался чрезвычайно любезно. Вспомним теперь, что декабристы не доверяли Пушкину свои тайны и не принимали его в свои круги. Традиционно считается, что декабристы берегли первого поэта России, не хотели им рисковать. Но тогда было и другое мнение: его не принимали, остерегаясь, что он может сболтнуть.
Точнее, нам кажется, имелось в виду, что при пушкинской общительности он может случайно проговориться, а вокруг много любознательных ушей. Часть знакомых поэта и некоторые декабристы отнеслись явно отрицательно к стремлениям Пушкина найти контакты с властью после ссылки, в стихах его увидели желание оправдаться и даже выслужиться. Н.Эйдельман считал, что Пушкин после возвращения из ссылки для властей остался подозрительным, но и стал чужим для прошлых своих единомышленников.
С Третьим отделением в разные периоды жизни были у Пушкина деловые контакты: разрешения на публикации, поездки, финансовые вопросы. Но не только это. Часть сотрудников Третьего отделения принадлежала к одному с Пушкиным и довольно узкому кругу. Их знали, поэт встречался с ними на балах и приемах. Он довольно много слышал о них слухов и сплетен, о чем-то догадывался. Они же знали об этом круге и поэте практически все.
"Вашего превосходительства Всепокорнейший слуга" было стандартное выражение в письмах к Бенкендорфу, и только. Однако близкие друзья не раз упрекали Пушкина в недостойности высказываемого им этим людям почтения. Так, бывало, Пушкин являлся в приемную Бенкендорфа или к нему домой просто для того, чтобы засвидетельствовать свое почтение. Пушкин настойчиво стремился сблизиться с М.Я.фон Фоком, управляющим тайной политической канцелярией, а ведь именно он ведал секретной агентурой. Фок дружил с Булгариным и Гречем, а Пушкина держал за человека, "не думающего ни о чем, но готового на все". Сходиться с Пушкиным Фок не стал.
Был Пушкин знаком и с А.Н.Мордвиновым, занявшим пост управляющего Третьим отделением после смерти Фока. Общался с Павлом Миллером, ставшим позже секретарем Бенкендорфа. Известный перлюстратор писем А.Я.Булгаков, Московский почт-директор, был хорошим приятелем Пушкина. Только в 1834 году Пушкин возмутился, когда узнал, что Булгаков вскрывал письма поэта к жене, сообщая о них по назначению. А в 1828 году эти и не перечисленные нами детали давали в руки тайной канцелярии козыри, которые в подходящий момент она должна была использовать для привлечения Пушкина к сотрудничеству, и это время настало.
Пробным шаром, запущенным в прощенного изгнанника, был заказ Бенкендорфа от имени царя написать записку "О народном воспитании", то есть развернутую характеристику идей и, конечно, лиц, озабоченных просвещением, включая самого себя. "От него,- точно почувствовал ситуацию Ю.М.Лотман,явно ждали информации, которую можно было бы использовать в целях сыска, прощупывали возможность привлечь к сотрудничеству". Не случайно, разумеется, мысли об образовании было предложено одновременно с Пушкиным высказать лицам, напрямую связанным с охранными органами: графу И.О.Витту и Ф.В.Булгарину. Его откровенно готовили к сексотству, и самым удивительным нам кажется то, что бабочка, ничего не подозревая, с какой-то наивной охотой летела на огонь.
Стараясь быть гибким и обвиняя в записке декабристов в учиненных ими беспорядках, осуждая пагубное западное влияние в России, восхваляя мудрость престола, Пушкин вольно или невольно давал понять, что он единомышленник тех, кто дал ему поручение. Его подробные рекомендации о налаживании системы доносительства в учебных заведениях идут дальше, чем предложения платных агентов Третьего отделения. "Для сего нужна полиция, составленная из лучших воспитанников,- писал поэт в записке "О народном воспитании" и пояснял,чрез сию полицию должны будут доходить и жалобы до начальства. Должно обратить строгое внимание на рукописи, ходящие между воспитанниками. За найденную похабную рукопись положить тягчайшее наказание; за возмутительную - исключение из училища, но без дальнейшего гонения по службе".
Прожектерство Пушкина в области сыска было оценено, и выражена письменная благодарность от имени Его Величества. Бенкендорф в донесении Николаю I сообщал: "Пушкин, после свидания со мной, говорил в Английском клубе с восторгом о Вашем Величестве и заставил лиц, обедавших с ним, пить здоровье Вашего Величества. Он все-таки порядочный шалопай, но если удастся направить его перо и его речи, то это будет выгодно".
Логическим результатом такого взаимного сближения должно было стать прямое предложение о сотрудничестве, или, используя легкомысленный лексикон нашего времени,- вербачок. Пушкин должен был пройти, скажем так, собеседование, жертвой которого становились многие русские литераторы. И не литераторы тоже. Глава Третьего отделения обещал Пушкину, что Государь "не забудет Вас и воспользуется первым случаем, чтобы употребить отличные Ваши дарования в пользу отечества". Ничего страшного, экстраординарного в вербовке писателя не было. Кумир русских романтиков Байрон тоже выполнял в Греции определенные задачи аналогичного британского ведомства, о чем Пушкин, понятно, и не догадывался, а то бы, может, ему легче было перенести душевную травму.
В апреле 1828 года власти решили, что настал подходящий час использовать отличные дарования поэта. Бенкендорф, как нам кажется, улыбнулся, прочитав прошение Пушкина выпустить его, коли нельзя в армию, в Париж. "Ишь ты, чего теперь захотел!" - сказал, наверное, Бенкендорф своему подчиненному А.А.Ивановскому и даже не стал докладывать царю. Николай Павлович собирался через несколько дней отъехать в путешествие к театру военных действий, ему было не до мелких вопросов. Да и доложи Бенкендорф тут не могло быть двух мнений, ответ государя был бы однозначен. Профессор Степан Шевырев, общавшийся в это время с поэтом, вспоминал: "Пушкин просился за границу, но государь не пустил его, боялся его пылкой натуры". Сам-то Шевырев вскоре поехал за границу. Стало быть, "пылкая натура" стала, так сказать, юридическим основанием для отказа.
Отказ свел Пушкина в постель: он потерял сон, перестал есть, как тогда говорили, у него разлилась желчь, или, как мы теперь говорим, началась депрессия. Здоровье его внушало самые серьезные опасения. Бенкендорфу об этом доложили, и он приказал Ивановскому отправиться к Пушкину домой. Указание: уговорить поэта не делать глупостей, быть умником и - после предварительной обработки - сделать ему предложение. Оно будет взаимовыгодным. В своих воспоминаниях чиновник Третьего отделения Андрей Ивановский, который встречался с Пушкиным в свете и сам баловался сочинительством, подробно рассказывает об этом визите.
Как и полагается в таких случаях, он прихватил в свидетели еще одного человека. Ивановский почтительно и почти ласково объяснял Пушкину, называя его гением, что, во-первых, поэт - не военный, и в офицеры его произвести не было оснований, а простым юнкером государь послать его в армию, дескать, не хотел. Во-вторых, государь решил сберечь "царя скудного царства родной поэзии и литературы", ведь на войне может случиться всякое и нет различия между исполинами и пигмеями.
Стало быть, причиной отказа, по Ивановскому (читай: по Бенкендорфу), явилась забота государя о поэтическом гении Пушкина. Поэт, если верить Ивановскому, клюнул на лесть: "глаза и улыбка его заблистали жизнью и удовольствием". Здесь-то и ждал Пушкина капкан, ловко поставленный агентом Третьего отделения. Эта важная деталь биографии поэта дважды засвидетельствована в мемуарной литературе и никем не была опровергнута.
"Если бы вы просили,- предложил выход Ивановский,- о присоединении к одной из походных канцелярий: Александра Христофоровича, или графа К.В.Нессельроде, или И.И.Дибича - это иное дело, весьма сбыточное, вовсе чуждое неодолимых препятствий".- "Ничего лучшего я не желал бы". Вот каким неосторожным был ответ Пушкина Ивановскому. Однако дальше поэт объясняется с вербовщиком тайной полиции в еще более опасном тоне, вовсе Пушкину не свойственном: "И вы думаете, что это еще можно сделать?.. Вы не только вылечили и оживили меня, вы примирили с самим собою, со всем... и раскрыли предо мною очаровательное будущее!"
Кажется, с тех пор, как сыск существует, никто с таким восторгом не принимал подобного предложения. Тут необходим небольшой комментарий к процессу вербовки нового осведомителя, поскольку пушкинистика на этом конкретно еще не останавливалась. Теперь понятно, почему Бенкендорф на просьбу Пушкина отпустить его погулять в Париж не ответил, как обычно, письмом, а послал к поэту домой своего сотрудника.
Момент, согласитесь, выбран идеальный, выбран профессионально. Разговор идет как по нотам: сначала лесть или запугивание, потом осторожное предложение, а сразу следом за ним - обещание посодействовать. Вы - нам, мы - вам. Пушкин, даже если Ивановский и утрирует восторг, согласен. Он готов "присоединиться". Выдающийся историк тайной полиции Михаил Лемке считает, что Ивановский точен и этот "рассказ должен быть признан безусловно соответствующим истине". Примечательно, что мемуары этого сотрудника Третьего отделения не включались ни в одно издание "Пушкин в воспоминаниях современников".
Пушкин, как видим, обрадовался предложению сотрудничать с одной из трех канцелярий, предложению, исходившему, однако, непосредственно от Третьего отделения. За сотрудничество его возьмут на Кавказ, где он сможет под руководством Бенкендорфа посреди великолепной природы вдохновляться новыми сюжетами. Но это не все. Далее последует исполнение другого желания Пушкина. "От вас,- добавляет Ивановский,- зависело бы испросить позволение перешагнуть к нам - в Европейскую Турцию". Что касается прошения в Париж, то теперь, когда открывается такая блестящая карьера, Пушкин и сам от этого намерения откажется, ведь "оно, выраженное прежде просьбы вашей об определении в армию, не имело бы ничего особенного и, так сказать, не бросалось бы в глаза; но после... Впрочем, зачем теперь заводить речь о том, что уже не существует. Завтра, часов в семь утра, приезжайте к Александру Христофоровичу: он сам хочет говорить с вами. Может быть, и теперь вы с ним уладите ваше дело. Между тем, я обрадую его вестью об улучшении вашего здоровья и расскажу ему о нашей с вами беседе".
О беседе Пушкина с Бенкендорфом на следующее утро мы знаем из воспоминаний близкого в то время приятеля Пушкина Николая Путяты, подтверждающего, что Ивановский точен. "Бенкендорф отвечал ему (Пушкину.Ю.Д.), что государь строго запретил, чтобы в действующей армии находился кто-либо, не принадлежащий к ее составу, но при этом благосклонно предложил средство участвовать в походе: хотите, сказал он, я определю вас в мою канцелярию и возьму с собою? Пушкину предлагали служить в канцелярии 3-го Отделения!" Возмущение Путяты этим фактом явно позднего происхождения и ничего не меняет в том, что происходило. То есть согласие Ивановскому Пушкин дал, и даже с радостью, а утром протрезвел.
Добросовестнейший в деталях Анненков отмечал, что с юности "способность к быстрому ответу, немедленному отражению удара или принятию наиболее выгодного положения в борьбе часто ему (Пушкину.- Ю.Д.) изменяла". Биограф добавляет, что потом, в тиши, на бумаге, он мог ответить блистательно. Видимо, так случилось и в тот раз. Скорей всего, за ночь Пушкин обдумал предложение, понял, какая плата установлена за его желание, и уже не был столь легковерен и доверчив.
Вербовка агента - всегда дело секретное. Ивановскому, склонному к литературным занятиям, нечего было и думать опубликовать эти воспоминания при жизни своего шефа Бенкендорфа. Когда начальник умер, Андрей Ивановский хотел напечатать мемуары в "Северной пчеле", но и тут не получил разрешения нового начальника Третьего отделения Алексея Орлова. Опубликованы воспоминания были, лишь когда минуло четверть века после смерти Ивановского.
Нет сведений, как именно Пушкин отказался от предложения, сделанного Бенкендорфом через своего агента Ивановского. Впрочем, доказательства того, что Пушкин отказался, очевидны. Во-первых, армия двигалась за пределы империи, а он остался в Петербурге. Во-вторых, стань Пушкин агентом Третьего отделения, его бы наверняка не преследовали, а тут, обозлившись, возбудили против него дело. Спору нет, в России преуспевающий поэт должен в той или иной степени быть функционером и выполнять предначертания властей. Согласись Пушкин активно сотрудничать, он поехал бы и за границу. Искушение дьявола будет еще долго витать над ним.
Словом, его поездка в Париж опять не состоялась. "Разумеется,- пишет М.Лемке,- выпустить поэта в Европу означало, по мнению Николая и Бенкендорфа, собственными руками создать себе врага, который, не вернувшись в Россию, сумел бы сказать о ней жестокую и горькую правду". Бенкендорф, встретив как-то Пушкина, весьма саркастически заметил: "Вы всегда на больших дорогах". Что в этой фразе: констатация известного Третьему отделению факта биографии Пушкина или ирония человека, который перекрыл поэту все возможности на эти большие дороги выйти?