Так она думает. Или чувствует. Или просто лишь наполняется перед дорогой - изнутри.
Зеркало отражает ворох непрочитанной прессы.
ABC, La Vanguardia, El Independiente, El Sol... Есть еще время, она перелистывает, отбрасывая страницы с Бушем, Горбачевым и Ельциным, задерживается на последнем его объятии с Пасионарией, две сомкнувшиеся седины, задерживается на заголовках вроде: ЖИЗНЬ, ОЗАРЕННАЯ РУССКОЙ РЕВОЛЮЦИЕЙ... ИСТОРИЧЕСКИЙ КОММУНИСТ ВЧЕРА УМЕР В МАДРИДЕ... Выхватывая фразы типа: "...Его убеждения были прочны, неизменны и окончательны".
Она забирает все это с собой.
Паспорт уже настоящий, но и в этот приезд поразило, что никто здесь не сомневается в ее принадлежности, полномочности, испанидаде - только она сама. К счастью, прочий мир ей открыт.
- Todos los del rnundo.*
* Все страны мира (исп.)
Бетонный дворец под окном тонет в сумерках - с юными пиниями и кипарисами.
Такси у порога ждет, сложив флажок.
Аэропорт.
Сердце страны отцов остается сверкать в ночи, а она, оторвавшись и повиснув в воздухе, закрывает глаза, чтобы увидеть, как однажды девочкой в "красном поясе" собрала за спиной у него все носки, от которых он отделывался, забивая под стеллажи, под железную койку, в плетенку для бумаг - куда попало. Выстирав мылом в раковине, она завесила ими в квартире все радиаторы, а он ничего не заметил, окутанный дымом своих "голуазов" над тем, что вымучивал для Mundo obrero, что, если он попадется им в лапы, забьют ему в глотку со всем, что он написал против них. Но он сумел не попасться. Возвращался оттуда - изнутри. Каждый раз. И снова, поворачиваясь от окна, выходящего на изнанку бетонной стены с кипарисом, она видит, и уже не сквозь муть, а так четко, что горло сжимает, видит изрубленного морщинами подростка, совсем мальчика, он снимок совал ей, где обнимались ребята постарше, и среди них был его сотапdante, а теперь, оглянувшись и ее не заметив, выпрямляется перед тем, что остается еще за стеклом и поспешно простроченным флагом, и с трудом, через артрит, приподнимает с рукавом синтетической курточки и застиранной манжетой рубашки внезапно большой узловатый кулак:
- Товарищ... Держись!
ЗАРАНИЕ ПИШИТЕ СВОЙ РОМАН
На конечной я выскочил из метро, втянул голову в плечи и поднял воротник.
За Сеной зажигал свои огни нью-йоркский мираж. Небоскребы Дефанс начинали предпослед-нюю трудовую неделю перед Рождеством. Я сбавил темп, чтобы закурить. Первая сигарета этого дня оказалась последней в пачке, которую я смял и бросил под забор. Он был оклеен огромными афишами летнего сезона. Мимо невероятных островов с пальмами и ласковым прибоем (но проступающим рельефом досок) косо летел снег, редкий и мокрый, и, затянувшись на ходу, я укрыл свой "голуаз" в рукав.
Огибая островок, вверх по течению уходила баржа. Затягиваясь из рукава, я провожал ее взглядом. Loin, plus loin...* во мглу, вполне селиновскую - но только что рассветную.
* Дальше, все дальше... (фр.)
Удар воды обдал меня с головы до ног. Я бросился за огнями "мерседеса".
- Сволочь!
Но ни булыжника, орудия пролетариата, ни бутылки, ни даже свидетеля для солидарности. Мост в обе стороны пуст. Я отбросил сигарету за парапет, утерся и побежал, наблюдая, как неохотно растут навстречу небоскребы.
Вниз по лестнице и по набережной.
Мой небоскреб в Курбевуа, местный филиал американской фирмы, светил сквозь мглу люминисцентным светом. Я скользнул по газону. Ворота подземного гаража уже опущены. Стоя у гофрированной жести, я причесался и стряхнул расческу. К счастью, опоздал я не один. Ворота поднялись перед съехавшей машиной и, фыркая на выхлопы, я вбежал следом в подземелье. Мимо запаркованных машин я устремился в дальний угол, где над стальной дверью горела красная лампочка за проволочным абажуром.
Я лязгнул и прищурился.
Бригадир, уже весь в белом, причесывался перед зеркалом, прицепленным к стояку металлического стеллажа. Иссиня-черные волосы сияли. Зеркало было в алой пластмассовой рамке, и он взглянул на меня оттуда, мрачный и красивый. Я хлопнул по крутому плечу:
- Салют, Мигель.
Он свел брови.
- Опаздываешь, Алехандро.
Васко на это мне подмигнул. Он стоял в проходе, сжимая железо реек и щурясь от дыма свисающей сигареты - "данхилла", не какой-нибудь. В следующем проходе, складывая брюки, посвистывал Али, высокий и женственный, а старик Мустафа в углу на корточках, распространяя аромат бензина, уже оживлял свои кисти.
В моем отсеке одежда была сложена на нижней полке - перед рядами папок, в которые я уже сунул нос. Есть в этом мире одно ведомство, которое отвалило бы миллионы, чтобы ознакомиться с их содержанием. С чувством удовлетворения я снял купленную на Марше-О-Пюс солдатскую куртку и натянул на свитер белую спецовку. Лязгая пряжкой, скатал свои джинсы. Холод был, как в морге. Шерсть стала дыбом на ногах, а то, что было в трусах, спрессовалось. Спецштаны велики, но одновременно коротки - в связи с чем от работы вприсядку уже лопнули на коленях. Я вытащил из джинсов ремень, задрал спецовку и подпоясался. Сунул кулаки в карманы и, оттягивая парусину, вышел в проход.
Мигель оглядел бригаду, но по поводу моих прорех на этот раз только вздохнул.
- Vamos.
Что значит, двинули.
Будучи рабочей аристократией, никогда не оставляющей после себя puntos negros*, Мустафа подхватил банку с белилами и кисти, а мы разобрали свои ведра, губки, тряпки, порошки.
Лифты здесь не для нас. Мимо шершавых бетонных стен мы поднялись в фойе, где за роскошным мраморным столом с книжечкой в руках сидел завхоз этой конторы - тоже испанец, но иного рода. Принимая у Мигеля ключ, он отложил лиловый томик Дилана Томаса Death and Entrances**, перехватив при этом неосторожный взгляд чернорабочего. Когда я сворачивал на следующий марш, он все еще смотрел мне вслед.
- Он что, поэт?
- Марикон,*** - сказал Мигель. - Но хорошо устроился.
* Черных точек (исп.)
** "Смерть и Вхождения" (англ.)
*** Педак.
- Они такие, - поддакнул Мустафа. На втором этаже он втолкнул в щель кофейного автомата полфранковую монетку и хлопнул меня по плечу:
- Давай.
Я выбрал кнопку "эспрессо", а когда выпал изящный снежно-белый стаканчик и пролилась благоуханная струя, ткнул еще и в "добавочный сахар".
- Мустафа! Ты спас мне жизнь.
Свой "эспрессо" он взял без сахара. Мы облокотились на перила.
Глядя на нас, соблазнились и прочие. Даже Али вынул себе горячий шоколад.
Потому что понедельник. Самый гнусный день.
Первым допил Васко, он отшвырнул стаканчик и вынул свой "данхилл". Роскошная пачка была воскресной, сигарета - последняя. Без сожаления он прикурил, подбросил зажигалку, поймал и свистнул на стук каблучков. Смакуя свой "эспрессо", мы обернулись на секретарш, которые задрали подбородки и, крутя попками, свернули за угол. По этому поводу мы разговорились - кто чем вчера занимался.
Васко ходил с младшим братом на фильм-карате. Али водил свою Кончиту на фильм "Шарлотт, муй та кюлотт".* Мигель своих детей - в Версальский дворец. О-оо... А ты, Мустафа? Никуда не ходил, ответил старик. Выпил ип росо,** а потом лежал и... "Бранлировал", - подска-зал Али. Старик не обиделся. Нет, он курил. Что ты курил? Сигареты, конечно. Бранлировать, заметил Мигель, последнее дело. Это почему? Потому. Е... себя нельзя. Только другого. А если другой недиспонибелен? Нет-нет. Даже мужчину лучше вые..., чем это. Нет, лучше кактус, сказал Мустафа, снимая серьезность бригадира, и мы засмеялись, зная, что речь не о тех кактусах, которые в Париже, как и в Москве, растут в горшках, а о диких обитателях пустыни, где их называют "женами легионеров"...
- А ты, Алехандро?