Верхняя губа Жана слегка вздрагивает, и у меня вновь появляется слабая надежда. Может быть, страх потерять меня все-таки прорвет плотину молчания? Может быть, он наконец решится заговорить?
Я жду, не отрывая взгляда от его губ.
Ничего. Проходит несколько секунд, и мои ожидания вознаграждаются лишь слабой полуулыбкой.
Предложение дружбы не вызвало у него желания высказаться.
Он оставил меня совершенно разбитой, потом вернулся, верный своему непостоянству, своей тревоге, своей боязни любить, быть любимым, испытывать боль; верный своему желанию соединить первый и последний раз, той одновременности рождения и смерти, которая наполняла все наши встречи день за днем.
В восемь тридцать телефон снова зазвонил.
— Я могу зайти на чашечку кофе? — спросил он и не без юмора добавил: — «По-дружески», чтобы утвердиться в своем намерении, не отказаться от него, чтобы выполнить все эти сложные трюки, все эти общепринятые церемонии для успокоения совести.
Слова невинны, внешние приличия соблюдены — даже если он звонит вопреки своим принципам. Столкнувшись с подобным типом, моя бабушка-итальянка наверняка подняла бы глаза к небу и воскликнула: «Mamma mia!». И была бы права, взывая к своей матери и к небесам. Что еще оставалось делать?
Я была недалека от того, чтобы поступить точно так же.
Я умирала от желания его увидеть.
Он пришел.
Я еще раз спросила:
— Почему ты такой?
Его исчерпывающий ответ, произнесенный по-настоящему мужественным и обманчиво покровительственным тоном, звучал так:
— Я здесь.
Признание, вырванное силой.
Визит побежденного.
В его любви был отказ, капитуляция, слабость.
Ничто не могло быть менее дружеским, чем эта «чашечка кофе».
Прямо с порога он принялся раздевать меня, потом приказал мне повернуться — здесь же, в гостиной, даже не дав себе труда дойти до спальни. Мое вчерашнее предложение, вероятно, разбудило в нем гнев, возмущение, ярость — и нельзя сказать, чтобы мне это не нравилось.
Такой ценой его душа одержала победу над телом.
И его гнев придал еще более дикарский оттенок нашим любовным схваткам.
Я хотела чувствовать его всем телом, скользить грудью по его животу, обнимать его за шею, видеть его — и я сопротивлялась, препятствуя его намерениям, но он заставил меня перевернуться, агрессивный, как все побежденные.
Я: «Нет».
Он: «Да».
Я: «Остановись».
Он: «Я хочу быстро».
И он кончил несколькими секундами позже.
Пробормотал что-то в извинение.
У него был виноватый вид, но на самом деле он, кажется, не испытывал никакой вины.
Чересчур в этот раз, сказал он, даже больно.
Больше никаких комментариев.
Разумеется.
Мужчины не любят показывать своих эмоций.
Поспешность — свидетельство любви. Меня никогда особенно не привлекала постельная акробатика. Но с этим человеком все происходило не так, как с другими.
Я оделась. Мне было жаль его, потому что он страдал.
Я простила его, потому что любила. Не стала возмущаться. Погрузилась в какое-то оцепенение. Я не испытывала унижения — только легкую грусть. Снова принялась перебирать воспоминания. Никакой точки отсчета.
Разве что его торопливость была моим наказанием? Это в его манере — наказать меня, прежде чем сломать. Возможно ли такое?
Да.
Все расставания похожи — происходят они на вокзальной платформе или где-то еще. Но ему, конечно, надо делать все по-своему.
Он тоже оделся и теперь сидел на белом диване напротив меня.
После любви он избегал моих прикосновений, старался не приближаться.
Я приготовила ему чашку «Нескафе»: так и не нашла времени на покупку кофеварки. Но, кажется, он не обратил на это внимания, так же как на кейк с йогуртом, приготовленный специально для него. К сожалению, я все еще не научилась варить кофе как следует, и кейк с йогуртом — единственный сорт пирожных, который мне удается. Рецепт я взяла из «Детской кулинарной книги» Раймона Оливера, еще когда была маленькой. Однако для него я собиралась добиться больших успехов и приобрела книгу «Торты и пирожные».
Я чувствовала себя скованной, молчание после любви вызывало у меня желание плакать. Сейчас я нуждалась в словах, как никогда — в словах, которые сближали бы плоть, были продолжением объятий, смягчали бы шок от разъединения, разрыва, расставания. В конце концов, хватило бы и жеста; но от него я не дождалась ни того, ни другого.
Что означает его молчание сейчас?
Стыд? Раскаяние? Неприязнь?
Не знаю.
Я сожалею о своей мягкотелости, о раболепстве, приношениях, покорности, благоговении, мольбе.
Я провожу рукой всего в нескольких сантиметрах от его руки, но он к ней не прикасается. У него этого и в мыслях нет; даже если есть, он все равно бездействует. Я не могу истолковать его молчание. Смотрю ему в глаза.