Гогель оглушительно храпел.
Саша нырнул в палатку и прокрался к своей раскладной солдатской кровати. Быстро разделся, сел. Раскладушка предательски скрипнула.
Григорий Федорович перестал храпеть и перевернулся на другой бок.
Саша юркнул под одеяло.
Неужели прокатило? От запаха к утру точно ничего не останется.
Утром его разбудил уже привычный барабанный бой и военный рожок.
— Александр Александрович, пора вставать, — сказал Гогель.
Вроде, ничего не заметил, по крайней мере, ни в чем не упрекнул.
Сегодня планировались сборы и отъезд.
На утреннюю молитву и подъем флага выстроились на плацу. Саша рядом с братом, прямо за ним Дима Скалон. Мамонтова нигде не было.
— Он под арестом, — тихо сказал Скалон.
— Мать! — не оборачиваясь, сказал Саша. — Как попался?
— Когда возвращался в лагерь. Дежурный офицер остановил. Ну, и учуял.
— Больше никто? — спросил Саша.
— Больше никто.
— Что ему грозит?
— Лихонин… — проговорил Скалон.
— Зверь?
— Да.
Было свежо. Подул ветер. «Имперка» взвилась на флагшток, блеснул военный рожок в руках музыканта, солнце скрылось за облаком, и на плац упала тень.
— Что ты задумал? — спросил Никса.
— Ну, что тут думать! — сказал Саша.
Им разрешили разойтись, и он вернулся в палатку.
— Григорий Федорович, как Лихонина по имени-отчеству? — спросил он Гогеля. — Можете напомнить?
— Орест Семенович, — сказал Гогель.
— Мне надо с ним поговорить.
— Что случилось?
— Ничего, долг вежливости.
— Перед отъездом поговорите. Действительно надо будет попрощаться.
Не успел Саша собраться, как снова раздался барабанный бой и далекая команда строиться в карэ.
— Это не для вас, — сказал Гогель. — Только для кадетов.
— Почему не для нас?
— Будет экзекуция. Вам не обязательно смотреть.
— Там что, виселица?
— Ну, что вы! Высекут кого-то.
— Мне надо переговорить с Орестом Семеновичем. Это срочно. Пойдемте!
И он, не оборачиваясь, вышел из палатки.
Кадеты уже построились на плацу. Пока проходил за шеренгами, Саша увидел, как вынесли и поставили деревянную скамейку и ведро с розгами. Как вышел из палатки Лихонин и сел на услужливо поставленный одним из кадетов раскладной стул. Как под барабанный бой вывели на плац Мамонтова.
Саша почти бежал.
Встал перед директором, взял под козырек и сказал:
— Господин генерал-майор, я прошу вас о разговоре наедине.
Лихонин поднялся на ноги.
— Конечно, Ваше Высочество.
— На время нашей беседы я прошу вас приостановить экзекуцию, — сказал Саша.
Орест Семенович сделал знак рукой в сторону Мамонтова: мол, остановитесь. И пригласил Сашу в генеральскую палатку. Гогель остался снаружи.
Они сели у раскладного походного стола.
— Чем могу служить, Ваше Высочество? — спросил Лихонин.
— Я здесь, чтобы предотвратить большую несправедливость, — начал Саша. — Дело в том, что вечеринку с глинвейном организовал я. Сами понимаете, Орест Семенович, Мамонтову трудно было мне возражать. Я очень извиняюсь, за себя и за него, но, по-моему, никакой катастрофы не произошло. Никто до свинского состояния не допился, ничего не испортили, ничего не сломали, никто никого не убил. Ну, это же глинтвейн! Спирт быстро испаряется с поверхности горячего вина — что там осталось!
— Ваше Высочество, осмелюсь спросить, кто еще в этом участвовал?
— Но вы же понимаете, что я не могу ответить. И за ними нет большой вины. Вещи иногда не те, чем кажутся. У меня были серьезные основания поступить именно так, как я поступил. Это не от желания нашкодить, напиться, продемонстрировать щедрость. Да и какая щедрость, фетяску пили!
— Дело не только в этом, Мамонтов очень дерзко отвечал: и своему командиру, и мне.
— Он не мог назвать участников.
— Это не причина для грубости.
— Ему бы не понадобилось дерзить, если бы не я. Так что примите мои извинения. Я вас прошу его отпустить.
Они вышли из палатки на плац, к скамейке, розгам и бледному Мамонтову.
— Вы прощены, господин кадет, — сказал, как выплюнул, Лихонин. — Великого князя благодарите!
Мамонтов просиял.
Никса ждал у своей палатки.
— Отбил, — коротко отчитался Саша.
— Я уже знаю, — улыбнулся Никса.
— Это было сложное дипломатическое мероприятие. У тебя как в перспективе должность министра иностранных дел еще вакантна? Я, конечно, не умею делать лучшее в мире мороженое, как Нессельроде, зато эффективно вызволяю пленников.
— Если не будешь исполнять «Трубача» на дипломатических приемах.
— Только с твоего разрешения.
— Как тебе удалось?
— Просто все взял на себя и извинился за всех.
Никса посмотрел с уважением.
— Никакого героизма в этом нет, — заметил Саша, — меня же не высекут.
— Может быть продолжение у папá. Я ему рассказал про туберкулез, но он не поверил.
— Кто бы сомневался! Я поэтому и хотел идти с доказательствами.
— Я все испортил?
— Надеюсь, что нет. Может быть так даже лучше. Иногда, чтобы убедить в чем-то человека, надо сначала упомянуть об этом вскользь. Поверит, не поверит — не важно. Запомнит — уже хорошо. Задумается — просто отлично.
Гогель уехал в Фермерский дворец раньше, чтобы проинспектировать их комнаты перед возвращением, и они остались с Зиновьевым.
Только успели проститься с Григорием Федоровичем, как на пороге возник Мамонтов.
Взял под козырек.
— Могу я просить Ваше Высочество о разговоре наедине?
Саша вопросительно посмотрел на Зиновьева.
Тот кивнул и отошел курить.
А они с Мамонтовым вернулись в палатку.
— Садитесь, господин Мамонтов, — предложил Саша.
И указал на стул.
Сел напротив.
— Я не знаю, как вас благодарить… — начал кадет. — Лихонин был в бешенстве.
— Из-за какого-то вина? — спросил Саша. — Что вы ему наговорили?
— Просто отказался отвечать на вопросы.
— Я так и подумал. Хорошо, что имя цесаревича не прозвучало. Так что вас тоже есть, за что благодарить.
— Я должен просить у вас прощения.
— Боже мой! За что?
Мамонтов покраснел, достал кошелек и отсчитал полтора рубля.
— Я вам должен.
Саша рассмеялся.
— Никогда бы не подумал, что можно устроить отличную пирушку за три с полтиной.
Честно говоря, деньги были очень кстати. К оставшимся 90 копейкам.
— Я прощен? — спросил Мамонтов.
— Конечно! Всегда радостно убеждаться в том, что совесть действительно существует. Но на будущее… Есть один хрестоматийный способ борьбы с воровством: надо повесить парочку друзей. Так что больше так не делайте, а то нам с Никсой будет прямо очень горько вас туда отправлять.
— Вы нашли еще один способ, Ваше Высочество.
— Он не универсальный, — улыбнулся Саша. — Предполагает наличие совести.
Они встали, и Саша обнял Мамонтова на прощание.
Вещи были собраны, и Саша с Никсой и Зиновьевым сели в ландо.
— Как у вас впечатление о кадетском лагере, Александр Александрович? — спросил Зиновьев.
— Вся эта военная романтика — очень привязчивая штука, увлекает. Даже не знал, что я подвержен.
— Я передам государю, — пообещал Зиновьев, — его это порадует.
Только это передаст? Значит, Лихонин промолчал. А зачем ему трепаться? «Государь, ваш ненаглядный сынуля устроил пьянку в моем лагере»? Расположение царя этим не приобретешь, а дружбу Великого князя потеряешь.
— Николай Васильевич, а у нас соревнования по стрельбе есть? — спросил Саша.
— Конечно, с февраля 56-го. Из капсюльной винтовки. Победителю — именное оружие.
— Саш, у тебя нет шансов, — усмехнулся Никса.
— Это сейчас нет шансов, — возразил Саша. — А ты знаешь правило 10 тысяч часов?
— Нет.
— Очень просто. Чтобы достичь в чем-то совершенства, надо заниматься этим 10 тысяч часов, это по три часа в день в течение 10 лет. Ну, и иметь каплю таланта, не без этого.
— Боюсь, не получится, — заметил Зиновьев. — Вам же еще учиться: математика, русский язык, французский, немецкий, английский, физика, история, география.
— Вы меня убиваете, — сказал Саша. — Ну, хотя бы раз в неделю для удовольствия.
— Раз в неделю может быть.
— А по короткостволу есть состязания?
— По чему?
— По стрельбе из пистолета.
— Бывают, — сказал Зиновьев.
— А пострелять из него можно? — спросил Саша.
— Устроим.
— А купить?
— Дуэльные? — усмехнулся Никса.
— Они по отдельности не продаются? А то с кем мне стреляться? Любому — смертная казнь. Разве что с Никсой. Но тогда на виселицу пойду я.
— Шуточки у тебя иногда! — заметил Никса.
— Не беспокойся: буду стрелять в воздух.
— Продаются по отдельности, — вздохнул Зиновьев. — Офицерские.
— Дульнозарядные?
— Да. Тульского и Ижевского заводов.
— Нарезные хоть?
— Армейские нет. Пока.
— У меня есть дедушкин Кольт, — сказал Никса. — Ему сам Сэмюэл Кольт подарил, когда был в России.
— Дашь пострелять?
— Конечно.
— А чего не закупили Кольты? — поинтересовался Саша.
— Закупили, — сказал Зиновьев. — Несколько сотен штук.
— На всю русскую армию? — спросил Саша.
— При Николае Павловиче ими награждали на стрелковых соревнованиях, — сказал гувернер.
— На большее денег не хватило? — спросил Саша.
— Да, — сказал Николай Васильевич, — но сейчас есть и получше. У французов неплохой пистолет. Лефоше. Может быть, его примут.
— А на Дворец-коттедж хватило, — заметил Саша. — И на Фермерский хватило. А армия воюет дульнозарядным гладкоствольным дерьмом.
— Александр Александрович! — повысил голос Зиновьев. — Выбирайте выражения.
— Да, конечно, — сказал Саша. — Извините. Дульнозарядным гладкоствольным металлоломом. Просто зла не хватает.
— Вы живете в этом Фермерском дворце, — сказал Зиновьев.
— Я могу и в палатке. Проверено.
— Если вы интересуетесь оружием, у дяди Григория Федоровича Ивана Гогеля есть «Наставление об огнестрельном оружии», — сказал Николай Васильевич. — Стоит почитать.
— А оно еще актуально? — спросил Саша.
— В большой степени.
— Приносите, буду рад.
Саша почти не предал значения преждевременному отъезду Гогеля. А сейчас вдруг что-то кольнуло. Что он будет там проверять?
Прежде всего Саша вспомнил про дневник. Да, нет… Ничего ни секретного, ни крамольного он туда не писал. Зато где-то в том же ящике, остался сложенный вчетверо список произведений для курса «Запрещенные шедевры русской литературы», который он так и не прочитал Никсе по причине отсутствия источников.
Как бы его не нашли…
Дома на столе его ждало письмо от Фребелиусов и Володька с бесконечными расспросами про лагерь и кадетов.
Только рассказав все в подробностях про стрельбы и ночные маневры, Саша смог добраться до письма.
Каретные мастера писали, что велосипед подобной модели в принципе сделать можно, хотя в России производства велосипедов нет, все импортируются из Англии, и даже они без цепной передачи.
Насчет шин идея интересная.
«Производства резины в России нет, — писали Фребелиусы, — но можно заказать на предприятии Чарльза Гудьира в Североамериканских штатах. Мы можем ему написать».
Фамилия была смутно знакома. Гудьир? Ну, конечно! Тоже мне знаток английского!
Goodyear!
«Обойдется, — писали немцы, — (только для вас из любви к семье ГОСУДАРЯ и бесконечной преданности) всего в 350 рублей».
Без шин.
Цену любви и преданности Саша уже помнил по торгу с академиком Тихобразовым.
Но 350 рублей! Он же просил не отливать из золота!
Наличных средств было 2 рубля 40 копеек.
— Ты что такой грустный? — спросил Володька. — Что там тебе написали?
— Поминаешь, я придумал классную штуку: для Никсы, для тебя и для меня. Но это гады хотят 350 рублей!
— У папá можно попросить, — сказал Володька.
Папá он уже кидал идею про велосипед: ни слуху, ни духу. Вообще, папá — это тяжелая артиллерия. Ресурс особо ценный, подлежащий использованию в последнюю очередь.
Но в одном братец прав. Конечно, надо не впадать в отчаяние, а изыскивать возможности.
Если денег нет, их можно:
Попросить;
Занять;
Продать что-нибудь ненужное;
Накопить;
Заработать;
Украсть.
То есть последнее нельзя, конечно.
По поводу заработать была некоторая надежда на совместное с Ильей Андреевичем предприятие по производству фонариков и шампуня, но Саша пока ждал доходов рублей в десять по максимуму, и собирался по большей части вложить их в производство. Ну, за год можно накопить. При условии расширения предприятия. По оптимистическим оценкам.
Заработать тоже можно. Уроками математики, уроками английского, переводами с английского на русский и обратно. Саша подумал, что даже найдет клиентов. Но папá — сто процентов не поймет!
Уроков не поймет. А переводы можно не афишировать. Правда, платят за них всегда копейки.
По поводу попросить, ресурс Елены Павловны Саша счел временно исчерпанным. Но оставался дядя Костя.
И Саша сел за письмо.
Изложил дяде Косте проблему велосипеда. Приложил чертежи, рассказал про шину и американца Гудьира. Не купить ли у него лицензию на производство? Или может быть сагитировать открыть в России филиал? Что он сейчас производит?
Спросил, не нужно ли что-нибудь перевести для «Морского сборника» с английского или на английский. Ну, попрактиковаться.
И как там вообще с публикациями? Обещали вроде.
И отправил письмо с лакеем.
Насчет продать что-нибудь ненужное…
Саша вспомнил про Никсов портсигар, который сунул в ящик тумбочки под книги и бумаги и благополучно забыл о нем. Продать его было не так-то просто. Проще отнести в ломбард. В Петергофе наверняка есть, этого добра хватает всегда и везде, во все времена. Но для этого надо кого-то посвятить в предприятие, не самому же идти. Да и обещал себе тратить деньги за портсигар исключительно на лечение Никсы.
Кажется, тревога с его простудой оказалась ложной. Или Саша просто вовремя принял меры.
Ему остро захотелось убедиться в том, что портсигар на месте.
Ни Гогеля, ни Зиновьева рядом не было, что казалось несколько странным, но, мало ли, устали престарелые генералы.
И Саша встал, подошел к ящику и открыл его. Порылся в содержимым. Книги были на месте. Причем даже «Путешествие из Петербурга в Москву». Саша обругал себя за то, что оставил его почти на видном месте. Под матрасом надо такие вещи хранить.
Впрочем, если бы его нашли под матрасом — точно бы что-то заподозрили. А так: путевые заметки и путевые заметки. Чтобы всполошиться, надо знать, что это.
Между обложкой и последней страницей был вложен список запрещенной литературы. Тоже на месте! Вот где он, оказывается.
А вот портсигара не было.
Первое, что пришло Саше в голову: кто-то из слуг поживился. Умно, чего уж! Заявить о краже было совершенно невозможно.
— Ты что-то потерял? — спросил Володька.
— Нет, все в порядке… а ты ничего интересного не находил?
— Вот еще! — сказал брат и насупился.
— Ладно извини, — проговорил Саша.
За дверь послышались шаги, и в комнату вошли Зиновьев, Гогель и еще один военный, гораздо младше двух первых. Этот третий выглядел лет на тридцать пять и погоны имел полковничьи. Чины Саша уже научился различать.
Зиновьев поймал Сашин взгляд и представил:
— Это Казнаков Николай Геннадиевич. Не помните, Александр Александрович?
Казнаков состоял при Володе, и Саша с ним до сих пор не пересекался.
Сферы ответственности воспитателей разделялись примерно так: Зиновьев — за Никсу и за всех, Гогель — за Сашу и в случае необходимости за остальных, а Казнаков — за Володю и на подхвате.
— Я о вас много слышал, — сказал Саша Казнакову.
То, что он слышал, Саша предпочел не цитировать. Володька Казнакова не любил. Не то, чтобы Николай Геннадиевич был совсем зверь. С великими князьями не позверствуешь. Но был строг, раздражителен и любил распекать за лень.
Так что Володька бешено завидовал старшему брату потому, что при Саше состоял добрый Гогель.
И вот теперь Саша с любопытством и даже отчасти бесцеремонно разглядывал нового гувернера. Казнаков был небольшого роста, но, в отличие от простоватого Гогеля, весьма симпатичен, даже красив. Нос имел прямой и тонкий, высокий лоб, не слишком пышные, зато не седые усы, слегка волнистые каштановые волосы и проницательные умные глаза.
— Владимир Александрович, — позвал Казнаков. — Пойдемте, погуляем! У Александра Александровича важный разговор.
Тон, которым это было сказано, Саше страшно не понравился.