Папá встал навстречу, обнял, усадил рядом на синий диван.
И это было ну очень хорошим знаком.
Взял со стола отпечатанный на страницу документ и вручил Саше.
— Читай!
«По указу Его Величества Государя Императора Александра Николаевича, Самодержца Всероссийского и прочая, и прочая, и прочая, — гласил документ. — ПРИВИЛЕГИЯ. Великому князю Александру Александровичу на летающий фонарь».
— Супер! — восхитился Саша.
— Доволен?
— Еще бы! А почему только на меня?
Папá поднял глаза куда-то к потолку и потянулся за сигарой.
— Потому что я прекрасно знаю, кто придумал, — сказал он. — И нисколько не сомневаюсь, что ты своего немца не обидишь.
В общем-то, папá был прав.
И Саша продолжил читать.
«Правительство не ручается ни в точной принадлежности изобретения предъявителю, ни в успехах оного, и удостоверяет, что на сие изобретение прежде сего никому другому в России привилегии выдано не было…»
Стандартная, видимо, отмазка.
Привилегия была выдана на три года. И за четверть от этого времени изобретение требовалось внедрить и производство наладить, а затем представить в министерство финансов подтверждение от местных властей.
«Пошлинные деньги в размере 90 рублей внесены»,
— утверждал документ.
90 рублей! Саша, конечно, знал про пошлину, но она представлялась ему символической суммой, вроде платы за всякие свидетельства в службе «Мои документы».
— А кто внес пошлину? — спросил Саша.
— Я, — сказал папá.
И зажег сигару.
— Я просто теряюсь и не знаю, как благодарить, — сказал Саша.
Царь усмехнулся.
— Но, — сказал Саша.
Император посмотрел вопросительно.
— Девяносто рублей — это ни в какие ворота! — возмутился Саша. — Не у всех же есть папá, который может внести пошлину в 90 рублей! А если нет, а человек что-то интересное придумал?
— Эти пошлины далеко не все платят.
— Угу! Строгость российских законов компенсируется необязательностью их исполнения.
— Что за цитата?
— Карамзин. Разве нет? — удивился Саша.
— Я у него такого не помню.
Саша пожал плечами.
— Где-то читал.
— И что ты предлагаешь? — поинтересовался папá.
— Высокая патентная пошлина — это гиря на ногах изобретателей и камень на шее промышленности. Я предлагаю снизить раз в десять и платить только после внедрения изобретения. А лучше после выхода на окупаемость.
— Никто не признается, что получает доход, — заметил царь.
— Не признается — прое… потеряет привилегию.
— В «Морском сборнике» про патентное бюро твоя статья?
— Да-а. Там все в порядке, цензура пропустила.
— Не сомневаюсь, что цензура пропустила.
— Хорошо, что я вынес это на общественное обсуждение, — заметил Саша. — Похоже, выдача патентов Госсоветом — еще не самое страшное. Пошлины гораздо хуже. Сколько же еще подводных камней я ни хера не вижу!
— Саша! — одернул папá.
— В упор не вижу, — поправился Саша. — Интересно, а какая статистика? Сколько у нас выдается привилегий в год? А в США, например? Почему-то мне кажется, что мы отстаем раз в десять.
— Я скажу Княжевичу, чтобы он тебе прислал цифры, — пообещал папá.
Александр Максимович Княжевич занимал должность министра финансов. И именно им была подписана привилегия.
— Никому еще так быстро не выдавали привилегии, — заметил царь. — Меньше, чем за полтора месяца! А ты знаешь, были возражения. Не все считали твое изобретение безвредным. Поскольку есть опасность пожаров. Другие не находили в нем пользы — одну остроумную игру ума.
— Мы никогда не знаем, где польза, а где остроумная игра ума, — заметил Саша. — И что, во что выльется. Можно?
— Лист бумаги? Бери!
Саша взял лист, разделил надвое и сложил из половинки самолетик.
Запустил вдоль необъятного царского кабинета.
Самолет долетел почти до противоположной стены и приземлился на письменный стол.
— Вот что это? — поинтересовался Саша. — Что-то полезное или остроумная игра ума?
— Остроумная игра ума, — сказал царь. — Патентовать будешь?
— Ну, что тут патентовать? — спросил Саша. — Каждый может сложить из бумаги.
— И не запатентуют, — заметил царь.
— Однако, это не остроумная игра ума, — заметил Саша. — Представьте эту игрушку увеличенной раз этак в тысячу. И она летает над позициями противника и поливает их картечью.
— На военные изобретения вообще не выдают привилегии, — сказал царь.
— Да? Теперь понятно, почему у нас в армии капсюльные винтовки с дульной зарядкой. И, говорят, гладкоствольные пистолеты. Что американская армия слабее стало от того, что у Кольта патент?
— Американская армия, — поморщился папá. — С кем им там воевать?
— С Великобританией воевали.
Царь затянулся сигарой.
— Ты без этого не можешь, — заметил он. — Обязательно найдешь на солнце пятна.
— Здесь бы солнце найти, — возразил Саша.
Государь усмехнулся.
— Саша, а ты знаешь, сколько папá — твой дедушка — дал на разработку электродвигателей этому жиду Якоби?
Саша поморщился от неполиткорректного слова. Честно говоря, не задумывался о национальности Бориса Семеновича.
— Пятьдесят тысяч рублей, — продолжил папá. — Ты только вдумайся в эту цифру! Пятьдесят! Это мы так науку не поддерживаем! Демидовская премия — пять тысяч всего. И что? Якоби переехал в Россию из Пруссии, перешел в наше подданство, поселился в Петербурге и построил свой электроход, который плелся со скоростью 2 версты в час. За пятьдесят тысяч!
— Некоторым изобретениям просто не пришло время, — заметил Саша. — Не в том смысле, что человечество морально до них не доросло, просто технологий нет. Чтобы построить телеграф, надо было, как минимум, уметь делать проволоку. И мы не знаем, чему пришло время, а чему — нет. Я был просто в шоке, когда Борис Семенович за три дня восстановил телефон. Мне полтора месяца авторучку не могут сделать. Кому только не рисовал! В разных вариантах!
— Я могу тебе дать денег на опытный образец, — предложил папá.
— Не обещаю, что не просажу, — сказал Саша. — Возможно, авторучке не пришло время.
— Попробуй. Телефон и радио того стоят.
— Спасибо. Нужны часовые мастера. В общем, те, кто умеет делать мелкие детали. Лучше всего встретиться.
— Будут, — сказал папá.
— То, что Бориса Семеновича не сослали в Сибирь после истории с грантом на электродвигатели, внушает некоторый оптимизм, — заметил Саша.
— Любишь ты англицизмы! — упрекнул папá. — Все-таки не стоит настолько засорять ими речь.
— С субсидией, — поправился Саша.
— Батюшка считал Якоби гением, так что многое прощал, — сказал царь. — Гальванопластика полезна. Правда, это стоило еще 25 тысяч серебром.
— А где российская компания «Якоби и сыновья»? — поинтересовался Саша.
— Он подавал заявку на привилегию, — сказал папá, — но ему рекомендовали опубликовать описание и выдали вознаграждение. Он не возражал. Издал книгу о гальванопластике, ее тут же перевели на немецкий, потом на английский.
— В Пруссии теперь гальванические копии покупаем? Или в Англии?
— Иногда тебя хочется убить, — сказал папá. — Нет. На заводе герцога Максимилиана Лейхтенбергского, твоего покойного дяди.
— Понятно, — вздохнул Саша. — Изобрел один, а прибыль извлекает другой. Ну, почему у нас всегда так?
— Якоби принимал участие в открытии производства. Максимилиан сначала завел лабораторию прямо в Зимнем дворце, потом гальванический цех. Его очень интересовала электромеханика. А о Якоби зря беспокоишься. Звание академика, потомственное дворянство, деньги.
— Я не о нем беспокоюсь, а о российской промышленности. Никто лучше не сделает, чем изобретатель.
Папá покачал головой.
— Не обязательно. И вряд ли Якоби изобрел бы что-то еще, став промышленником. А так сконструировал несколько моделей телеграфных аппаратов. Последний ты видел в Коттедже. Буквопечатающий.
— Это телеграф Якоби? Я никогда о нем не слышал.
— Батюшка запретил публиковать описание, — сказал царь.
— А привилегия? Ему дали привилегию?
— Нет. Папá решил, что изобретение относится к военному ведомству.
— То есть засекретил, — усмехнулся Саша.
— Да. Но Якоби повел себя не очень хорошо, показав чертежи своему немецкому другу Вернеру фон Сименсу…
— Дальше ясно, — усмехнулся Саша. — Так возникла компания «Сименс», у которой мы еще много что будем покупать.
— «Сименс и Гальске», — уточнил папá. — Уже покупаем.
— Телеграфные аппараты?
— Да. Они несколько отличаются от аппаратов Якоби.
— Это в качестве самооправдания, — заметил Саша. — Я имею в виду господ Сименса и Гальске. Внесли косметические изменения для усыпления совести. Но, честно говоря, их почти не в чем упрекнуть. Засекречивать бессмысленно. Если изобретению пришло время, значит, идея его возникнет не в одной голове, а в сотне голов одновременно. И выиграет тот, кто первым добежит до патентного ведомства.
Папá затянулся сигарой и выпустил дым в потолок.
— Мы с Якоби можем написать заявки на телефон и радио? — спросил Саша.
— Пишите, — кивнул царь. — Рассмотрим.
— Если засекретить телефон, у этого действия будет ровно один результат, — сказал Саша, — мы утратим приоритет и будем закупать аппараты в Англии, Америке или у того же Сименса. Все! Этим кончится. Потому что время пришло. По моим ощущениям, изобретение телефона — это вопрос 2–3 лет, пяти — как максимум. Только добежать до патентного бюро и дождаться привилегии. Радио может продержаться чуть дольше. Но я бы не рисковал.
— Я же сказал: пишите.
— Папá, у герцога Лейхтенбергского была лаборатория в Зимнем дворце?
— Да.
— Можно мне тоже выделить комнату?
— Ладно, посмотрим.
Папá докурил сигару, потушил, положил дымящийся окурок в пепельницу.
Позвонил в колокольчик. Слуга зажег свечи.
— Саша, — сказал папá, когда лакей ушел, — завтра у Никсы День рождения, и там будут ваши друзья детства. Ты кого-нибудь помнишь?
Саша немного запаниковал. Никого естественно! Каких-то ребят упоминал Никса, но слышать имена не значит знать. Ему совсем не хотелось возвращаться к обсуждению вопроса о своем душевном здоровье.
— Нет? — переспросил царь.
— Шереметьев, — сказал Саша. — Сергей… кажется.
— Да, Сережа. Узнаешь при встрече?
— Не уверен.
— Что ты о нем помнишь?
— Потомок графа Шереметьева и, видимо, Прасковьи Ковалевой-Жемчуговой, крепостной актрисы.
— Почти хорошо, — сказал папá, — только ты ему об этом не напоминай.
— Не думаю, что это позорно. Она была красавица, играла героинь и умерла молодой, кажется, от туберкулеза, сразу после рождения сына. Я помню ее портрет в шлеме с огромным султаном из перьев и плаще с фибулой. Где-то видел…
Саша прекрасно помнил, где он его видел. В музее Кусково, естественно. Все его детство, там в будущем, прошло на улице Аллея Жемчуговой, рядом с бывшим графским имением. И интеллигентные родители регулярно таскали туда на экскурсии.
— Значит, помнишь! — обрадовался папá. — Мы у них гостили.
— Он праправнук?
— Нет. Почему ты так думаешь?
— В Кусково есть стела, посвященная визиту прапрабабушки. Я ее помню. Поэтому подумал, что, наверное, праправнук.
— Она раньше поставлена, — заметил царь. — Саш, ты никогда не был в Кусково. Два года назад мы неделю жили у них под Москвой. Но в Останкино. Ты там мог видеть портрет.
Саша пожал плечами.
— Может быть, читал о Кусково или видел на картине, или мне кто-то рассказывал. Например, Сережа. Он мог ее видеть?
— Да, конечно.
— Я еще помню, что у графа Шереметьева и Прасковьи Жемчуговой был сын Дмитрий.
— Это отец Сергея, — сказал папá. — И ты видел Дмитрия Николаевича. В Останкино.
— Боже мой! Всего лишь внук! Эта история казалась мне такой далекой. Совсем из другой эпохи.
— Совсем не помнишь его отца?
— Нет, — признался Саша.
— А Останкино?
— Смутно.
Честно говоря, так и не довелось побывать. Там в будущем — это был другой конец Москвы.
— То есть ты помнишь Кусково и не помнишь Останкино? — продолжал допрашивать папá.
— Да, — признался Саша.
— Мейендорфов помнишь? Федю и Сашу?
— Фамилия знакома. Но это все.
Царь вздохнул.
— Я уже надеялся, что все в порядке, — сказал он. — И опять эта мистика. Ты иногда мыслишь просто блестяще, пересказываешь то, что мало, кому известно, а иногда вдруг не помнишь друзей, с которыми в разбойники играл.
— Наверное, мозг — это как лист бумаги с записями: если что-то стерто, природа не терпит пустоты и тут же записывает что-то другое.
— Мы стараемся не распространяться о твоей болезни, — сказал папá. — Постарайся, чтобы никто ничего не понял.
— Вряд ли это возможно. Где-нибудь я себя выдам.
— Говори поменьше, побольше слушай. Никса тебя подготовит. Завтра утром. Праздник в пять.
Было утро восьмого сентября.
После завтрака Никса ждал его на веранде Соснового дома. На столе, рядом с самоваром, лежал толстый альбом в кожаном переплете.
— Тебя как уже поздравлять? — спросил Саша.
— Вечером, со всеми поздравишь.
И Никса раскрыл альбом.
В нем были фотографии, в основном студийные, на фоне драпировок и портьер. Многие подписями и датами.
— Это Сережа Шереметьев, — начал Никса. — Внук графа Николая Шереметьева, сын Дмитрия Шереметьева, владельца Кускова, Останкина, Михайловского и много чего еще. В Останкино мы у них были. В год коронации папá. Сережа на год младше меня, в ноябре ему четырнадцать.
С фото смотрел красивый мальчик с большими глазами и тонкими чертами лица. Кажется, осталось что-то от утонченной болезненной красоты крепостной актрисы.
— Это Мейендорфы, — продолжил Никса. — Федя на год старше меня, ему уже шестнадцать. Сын барона Егора Мейендорфа. Это его брат Саша, ему всего десять.
Еще два правильных аристократических лица.
— Запомнил? — спросил Никса.
— Кажется. Я потом еще посмотрю.
Никса перевернул страницу.
— Саша Олсуфьев, — продолжил он. — У него зимой умер отец: граф Василий Олсуфьев. Саша всего на полгода старше меня. Ниже — Адлерберги. Николай на год старше тебя. И его брат Владимир двенадцати лет.
— Адлерберг — это партнер папá по картам, — вспомнил Саша.
— Да, — кивнул Никса. — Флигель-адъютант, генерал-майор.
— Все они красавцы, все они таланты, все они поэты, — процитировал Саша. — Никса, не запомню! Они все как на подбор!
— Поэт один Паша Козлов, — заметил Никса и показал очередную фотографию. — Но он пока не публиковался.
— Козлов? Фамилия простая. Может, запомню.
— Он самый старший из нас, ему уже семнадцать.
— Князь, граф, барон?
— Нет.
— Как он тогда попал в нашу компанию?
— Он внук героя Отечественной войны, Павла Федоровича Козлова. Дедушка очень к нему благоволил. И Козловы в родстве с Лермонтовыми. Правда, дальнем.
— Это запомню, — кивнул Саша.
— Володя Барятинский, — продолжил Никса, — сын князя Анатолия Барятинского. Володя мой ровесник.
Князей Барятинских оказалось еще двое: двенадцатилетний Саша и еще один, тоже Саша, но с другим отчеством, десяти лет.
— Как ты их не путаешь! — восхитился Саша. — Их еще всех зовут одинаково!
Далее следовал Федя Опочинин двенадцати лет. Саша попытался запомнить его по особой примете — отсутствию титула, какой-то уж совсем утонченной красоте и оригинальной фамилии. Как раз на нем было самое время опочить.
— Вот этого ты точно запомнишь, — беспощадно продолжил Никса. — Яков Ламберт, сын графа Иосифа Ламберта. Яша очень умный, почти как ты. И любит пошутить.
Следующим был Сашин ровесник Миша Толстой. Да, граф. Нет, не сын писателя. Ни Льва Николаевича, ни Алексея Константиновича. Но из того же рода. Зато его родители — друзья Тютчева.
— И наконец, оркестр играет туш! — продолжил Никса. — Владетельный князь Мегрелии Нико Дадиани. Иначе Николай Первый. Одиннадцати лет.
— Да, этого ни с кем ни спутаешь, — заключил Саша, разглядывая фото черноволосого грузинского мальчика. — Но по возрасту его надо, скорее, в друзья к Володьке.
— Так они и дружат, — сказал Никса. — У него еще есть младший брат Андрей. Ему скоро восемь.
Саша вернулся к началу альбома и попытался вспомнить всех. Получалось не очень, то и дело приходилось переспрашивать Никсу.
Потом еще и еще раз. Наконец, брат устроил экзамен. Саша ответил. Кажется, сносно.
Но беспокойство не проходило. А если они вспомнят какой-нибудь эпизод, только им известную деталь, событие или историю? Что он будет отвечать?