— Беранже был бонапартистом, — сказал Саша. — Наполеон начал как революционный генерал и закончил диктатором. Когда тиран издевается только над своими подданными — это полбеды, хуже, когда он развязывает войны и несет горе и смерть соседям.
— Наполеон нес не только горе и смерть, — заметил Куриар.
— Да, да, конечно: строил дороги и раздавал конституции. Но это слабое оправдание перед мертвыми. Дороги, построенные для войны, не оправдывают агрессии, а навязанные конституции приживаются плохо. И главное, Наполеон погубил и свой народ. В конце его правления в армию призывали четырнадцатилетних. И, поссорившись со всем миром, он потерпел закономерное поражение.
Улыбка Куриара становилась все тоньше и загадочнее.
— Произношение совсем ни к черту, да? — спросил Саша. — Никса вечно надо мной смеется.
— Поставим произношение, — ответил Куриар. — Умение думать гораздо важнее. Что вам запомнилось у Беранже, Александр Александрович?
— Безумцы.
— Да? Можете процитировать?
— Вспомнил Саша.
— Признаться, я ждал «Лизетты», — сказал Куриар.
— «Лизетта» хороша, но это глубже. Хотя по поводу Фурье и Сен-Симона я с автором не согласен. Социализм — это вредная иллюзия.
— Почему?
— Потому что бескорыстно трудиться для общего блага может очень небольшая часть человечества. Остальные, увы, эгоистичны. И в подобной системе они либо попытаются жить за счет других и ничего не делать, либо социализм превратится в систему подавления личности, чтобы принудить их работать для общественного блага. И это будет такое азиатское рабство, которого мир еще не видывал. А рабство — не самая эффективная экономическая система. Так что крахом это окончится в любом случае.
— Нужно запретить Фурье и Сен-Симона, Александр Александрович?
— Ни в коем случае! Для истины свободная дискуссия не опасна. Пусть ее боятся лжецы. Более того, пусть социалисты организуют коммуны и социалистические артели. Рано или поздно они разорятся, и это будет лучшим доказательством несостоятельности теории.
— А если не разорятся?
— Разорятся. В крайнем случае, их хватит на одно поколение, пока энтузиазм не иссякнет.
— Быть может… — проговорил Куриар. — Время покажет. Мне Николай Александрович рассказывал про какие-то карточки со словами…
— Да, я выписывал на карточки французские слова с переводами, а потом учил. Я могу их принести на следующее занятие.
— Мне было бы интересно прямо сейчас посмотреть.
— Я могу сходить… или послать лакея.
Саша позвонил в колокольчик, и минут через десять с Митькой прибыли карточки.
Куриар по ним поспрашивал. Саша сделал пару ошибок, но учитель явно был доволен.
И поставил пятерку.
— Ну, это явно авансом, — заметил Саша.
— Ваши летние занятия просто невозможно было не отметить, — сказал учитель. — А для исправления произношения надо слушать побольше. Я буду вам читать с Николаем Александровичем. Что бы вы хотели послушать, какую книгу на французском?
— Вы знаете, мне кажется я когда-то начинал читать Франсуа Рабле, а потом книга куда-то от меня делась…
На самом деле, Рабле Саша начинал читать в пионерском лагере как раз в том же возрасте, сколько сейчас было его новому телу. Как ни странно, потрепанный и зачитанный Рабле вполне себе водился в лагерной библиотеке, и его даже без проблем выдавали. Саша успел прочитать первую главу про то, чем именно приятнее всего подтираться, а потом смена кончилась.
— Это было ужасно смешно, — продолжил Саша, — хотя я то краснел, то бледнел. Мне бы хотелось прочитать дальше. Хотя, наверное, книга не для чтения вслух. Со слишком пикантных подробностей начинается. И я не знаю, пойму ли я французский 16-го века. Он, наверное, очень устарел?
— Точно не для чтения вслух, — улыбнулся Куриар.
— Тогда что-то другое. Можно, конечно, вспомнить Дюма. Послушаю с удовольствием. Или Гюго. Знаете, я так и не прочитал «Отверженных». Знаю, что книга тяжелая, но это же мастрид.
— «Отверженных»? — переспросил Куриар. — Я не знаю такого романа.
— Может быть, я неправильно называю. Они, на самом деле, скорее, «Ничтожные»…
— Все равно.
— А «Собор Парижской Богоматери» издан?
— Конечно. Правда, на русском не полностью.
— Можно его. На французском. А почему не полностью?
— Цензура не все пропустила.
— Боже мой! Что там цензуре не пропускать?
Про «душу дьяволу продам за ночь с тобой» было в тексте Гюго? Или это только мюзикл? Саша, хоть убей, не помнил. Но, на всякий случай, решил не цитировать.
Куриар тонко улыбнулся.
— Посмотрим, — сказал он.
Отдельного урока русской литературы не было, был урок русской словесности.
Когда-то, еще в советской школе, для Саши было сущим мучением писать школьные идеологически выдержанные сочинения по литературе, и он их главным образом списывал у различных критиков: от Добролюбова до советских — Цейтлина и Гуковского.
В Перестройку стало возможным несколько отступать от канона, и дело пошло на лад. Правда, не без эксцессов. Тогда Саша получил свою первую и последнюю двойку по литературе за сочинение на тему «Герой нашего времени». Само собой, Саша решил трактовать тему, как Лермонтов, а не проставлять героев — строителей социализма. Герой эпохи заката тоталитаризма оказался у Саши разочарованным в жизни потерянным человеком, а не пламенным коммунистом.
Сочинение Саша писал в основном по свеженапечатанной в журнале «Октябрь» повести Виктора Астафьева «Печальный детектив». Ситуация осложнялась тем, что Саша читал эту повесть, а учительница, видимо, нет. По крайней мере, она упрекнула класс в том, что кое-кто использовал в своих сочинениях несуществующие произведения. И Саша воспринял это на свой счет.
В общем-то, единственную не двойку (а именно пятерку) за сочинение получила одна из четырех девушек в классе — комсорг, написавшая то, что надо. В математике барышня не разбиралась от слова «совсем», и, в результате, обладала нулевым авторитетом. Ее сочинение учительница зачитала как образцовое под громовой хохот не верящих в коммунизм присутствующих. Ну, специфика 179-й школы.
К концу десятого класса Саша осознал, что может написать примерно все, что угодно, на какую угодно тему. Единственно что он не любил, так это лгать и лицемерить. В результате в сочинениях по литературе предпочитал менее острые темы, в основном, девятнадцатый век. Ну, ведь «вольнолюбивая лирика Пушкина» — это же правильно, это же за свободу и против тирании.
В МИФИ он несколько лет пытался пихать свои статьи в институтскую газету «Инженер-физик». До 21 августа 1991-го они туда хронически не пропихивались. Зато его хронику трех дней защиты Белого Дома напечатали сразу и без малейшей правки в первом вышедшим после событий номере.
И после этого у него печатали вообще все примерно везде.
Лафа продолжалась до второй половины двухтысячных, а потом все начало стопориться, и чем дальше, тем больше. После 2014-го его перестали печатать совсем. Причем, независимо от тематики: что на политические темы, что на чисто юридические.
Вспоминалась притча о Диогене и Аристиппе. У Диогена на ужин был хлеб и чечевица. Блестящий ученик Сократа Аристипп, обласканный тираном Сиракуз, увидев это, сказал: «Научись угождать царям, и тебе не придется есть чечевицу». На что Диоген ответил: «Научить есть чечевицу, и тебе не придется угождать царям».
Саше даже не пришлось есть чечевицу. Пока были клиенты — были деньги. И в двухтысячные их водилось даже больше, чем в девяностые. Он утратил только возможность высказываться и влиять на события.
Но навык писать, вроде, не утратил.
Так что русскую словесность ждал спокойно, тем более, что стишок про «ять» честно выучил.
Урок был посвящен Жуковскому, что было прямо приятно.
В советской школе романтика, автора слов «Боже, царя храни» и учителя царских детей, благополучно прошли мимо. Так что его фэнтези в стихах Саша читал потом самостоятельно. Это было местами довольно скучно, но эстетно.
Так что «Лесной царь» пошел на ура. Уж гораздо милее, чем «Партия и Ленин — близнецы-братья». Саша терпеть не мог Маяковского.
— Это ведь расхожий сюжет в европейском фольклоре, — не удержался Саша. — Эльфы похищают человеческого ребенка и уводят в лес. Причем, непонятно, живым или мертвым. У ирландцев, кажется, что-то такое есть.
— Да-а, — протянул Яков Карлович.
— процитировал Саша.
За точность цитирования, впрочем, не ручался.
Кажется, Йейтс жил несколько позже…
— Откуда это? — спросил Грот. — Я не знаю этих стихов.
— Я слышал это стихотворение во сне, когда болел, — сказал Саша. — Оригинал точно на английском: «The Stolen childe».
— Вы его слышали на английском?
— Мне кажется, и так, и так. Русский вариант помню лучше, но все равно не полностью:
Собственно, текст Саша помнил потому, что когда-то пел это под гитару.
Кажется, Грот был в шоке.
— Вы раньше не интересовались поэзией, — заметил он.
— Должен же я был когда-то повзрослеть? Но это все, что я помню. У Жуковского:
А в моем сне:
Очень ведь похоже…
— Не совсем, — проговорил Грот. — Кстати, в чем отличие?
— Конфликт другой, — сказал Саша. — У Гете и Жуковского, который его переводит, конфликт с силами природы и страх перед ними. Лесной царь Жуковского, точнее король эльфов — это воплощение смерти, и все его слова — то ли обман, то ли бред больного ребенка. В моем сне этого мотива вообще нет. У меня конфликт человека с обществом, где слишком много горя, а не с природой. Природа — это спасение. Это красота и покой, так что может и стоит вслед за прекрасной феей сбежать.
— Вам ближе стихи из вашего сна…
— Конечно. Это стихи другой эпохи. С природой можно справиться. Детскую смертность одолеть, болезни научиться лечить и даже предсказывать землетрясения. А вот с самим собой человеку еще долго трудно придется. Рукотворные трагедии — войны, преступления, социальная несправедливость — могут показаться непреодолимыми. Хотя, думаю, автор стихотворения из моего сна просто не дожил. Если проблема не решена — это не значит, что решить ее невозможно. И это не значит, что единственный выход бегство. Если ты убежишь от мира — ты уже ничего в нем не сделаешь. Так что не бойтесь за меня, Яков Карлович.
— Вы, кажется, верите в человечество…
— Наивно, да? Вы знаете, я где-то видел график: зависимость количества насильственных преступлений от времени в Европе. Так вот, оно планомерно уменьшается, причем давно, уже несколько столетий, с четырнадцатого века. Хотя должно бы увеличиваться, ведь чем ближе к нам, тем информации больше. А все наоборот. И никто не знает, почему, одни гипотезы. Мне кажется, это просвещение. Первые университеты появились.
— Я об этом не слышал, — заметил учитель. — Но очень оптимистично звучит. А первые университеты появились раньше: Болонья — 11 век, Сорбонна — 12-й.
— Два университета погоды не делали. Десять, хотя бы. Я не помню, откуда я это взял, но точно не с потолка. Может быть, можно восстановить эту зависимость, но это предмет для исторического исследования. Кстати, не знаю, верно ли для России, но не думаю, что мы так уж оригинальны.
— С четырнадцатого века? — проговорил Грот. — Это начало раннего Возрождения.
— Так просто? Думаю, что вы правы. Тогда у нас века с восемнадцатого. Что можно считать русским возрождением?
— В искусстве — немного раньше, 17-й век. Но до Петра в России не было ни семьи в истинном ее значении, ни школы. Женщина была рабой и затворницей. Большинство русских не получало никакого образования и переходило во взрослую жизнь прямо из детской, в полном умственном и нравственном несовершеннолетии; даже не все бояре умели читать. Высшие сословия мало отличались от низших, учить было некому: иностранцев избегали как иноверцев; все от них исходившее считалось богопротивным. Книг почти не было; а те, которые читались, не могли доставлять ни большой пользы, ни особенного развлечения. Невежество, праздность, пороки порождали разбои и убийства, так что в самой столице не было полной безопасности. Редко кто не был заражен суеверием, верой в порчу, колдовство, в дьявольские наветы, что опять влекло за собой преступления и разные ужасы. Так что, если и было уменьшение преступности — то только с Петра и в результате его реформ.
— То есть с вестернизации, — подытожил Саша. — Кажется, я найду в вас единомышленника, Яков Карлович.
— С вами стало очень приятно заниматься, — заметил Грот.
— Может быть, я даже вылезу из троек?
— Сейчас проверим, — пообещал Грот.
И устроил диктант по «Лесному царю».
Саша записал, старательно подписывая «еры» после всех согласных на концах слов и подтормаживая там, где возможна была «ять», чтобы вспомнить стихотворение про «белого беса». Грот милосердно не торопил.
Саша поразмышлял на тему, не надо ли где-то написать вместо «и» «и с точкой», то бишь десятеричное. Вроде нет.
И с некоторым внутренним трепетом отдал текст учителю.
Грот прочитал, вздохнул, покачал головой и сказал:
— «Ездок» с «ять».
— Но его там не было! — возразил Саша. — Я все выучил!
— Я вам еще одно продиктую, Александр Александрович.
— Хорошо, — смирился Саша.
— Дальше, — беспощадно продолжил Грот, — «Весь» через «ять». «Весь» через «е» — это «деревня».
Саша вздохнул.
— Этого там тоже не было.
— Просто запомните. В «греет» после «р» «ять».
— Ну, почему?
— Потому что во всех глаголах пишется «ять», кроме трех исключений: умереть, тереть, переть.
— Позвольте, я запишу, — попросил Саша.
— Конечно.
И Саша записал правило.
— «Ко мне» на конце «ять», — продолжил учитель. — Запомните в дательном и предложном падеже пишется «ять». Поэтому «в короне» на конце тоже «ять».
— О, Боже! — воскликнул Саша. — Яков Карлович, но ведь дедушка вообще писал без «ятей»!
— Это не то, в чем следует подражать великому государю, — отрезал Грот. — «Нет» пишется через «ять». В «белеет» две «ять»: и после «б», и после «л». «Оробелый» с «ять». Это отглагольное прилагательное.
Учитель исправил еще несколько похожих ошибок и посчитал исправления:
— Двадцать четыре ошибки в одном небольшом стихотворении.
— Может быть, всех «ездоков» считать за одну ошибку? — предложил Саша. — Их там четыре штуки.
— Это ничего не изменит, — сказал Грот. — Все равно: два.
— Но ведь в тех словах, что были в «Бледном бесе» я не сделал ни одной ошибки!
— Потому и не единица.
— Яков Карлович, клянусь, я поставлю на уши всех: папа́, Никсу, Академию наук, Московский университет, но этой мерзкой буквы больше никогда не будет в русской орфографии! Иначе гимназисты устроят революцию.
Грот усмехнулся.
— Посмотрим. А пока запишите:
Саша записал. Грот продиктовал еще четыре строфы в том же духе.
Проверил.
— Быстро схватываете, Александр Александрович, — заметил он.
И исправил еще несколько «е» на «ять».
— Глядишь, к совершеннолетию будете писать без ошибок.
— Я ее отменю раньше, — пообещал Саша.
Грот проигнорировал и задал написать эссе по «Лесному царю» и стихотворению из сна.
— Ну, примерно то, что вы мне рассказали, но подробнее. Не меньше, чем на три страницы. А «Лесного царя» выучить. И выучить стихотворение на «ять» и правила.
И Саша вспомнил свои школьные чувства, когда тебе задают три сочинения, двадцать задач и пару стихотворений наизусть.
До конца недели он еще успел поразить Сухонина своими решениями задачек Остроградского и объединить с ним усилия по двум оставшимся «неберучкам». Сергей Петрович сходу их решить не смог и взял тайм-аут. Зато пообещал принять у Саши экзамен за всю арифметику экстерном и перейти к чему-нибудь поинтереснее.
В четверг последним уроком была гимнастика. И тут Саша понял, что у тела троечника, в которое его угораздило попасть, есть свои преимущества.
В советской школе Саша был вполне типичным «по физкультуре не отличником», и кроме патологического отвращения этот предмет у него не вызывал ничего, а отжимания, подтягивания и влезание по канату казались неким высоким цирковым искусством не для обычных людей.
В старших классах он начал заниматься модным большим теннисом. Само собой, за деньги, с частным тренером, поскольку ни в какие бесплатные секции его не брали как человека для олимпийского резерва полностью бесперспективного.
И дело пошло на лад. Подтягиваться стало проще, но школьная физкультура все равно воспринималась как отстой и тошнилово.
В институте он занялся культуризмом, а летом — виндсерфингом в студенческом лагере «Волга». После вытаскивания из реки на свет божий тяжеленной, наполненной водой мачты, по десять раз на день, он постиг, что отжаться — это вообще раз плюнуть. Но все равно скукотища.
Преподавателем гимнастики у великих князей служил шведский поручик Вальфельд, по словам Никсы, только в этом году сменивший француза Деропа.
Погода была теплая — настоящее бабье лето с желтой листвой дубов и легким ветром с моря. Так что их выгнали заниматься на улицу.
Недалеко от Коттеджа был устроен целый гимнастический комплекс, до боли напоминавший именно школьную физкультуру: три деревянных турника с металлическими перекладинами, которые можно устанавливать на разной высоте, длинное бревно, по которому надо ходить, и наклонные брусья: подтянуться можно только внизу, в верхней части от ног до земли метр, как минимум.
Саша смотрел на эти пыточные агрегаты с некоторым внутреннем трепетом, вспоминая свою школьную физкультурную неуспешность.
Тут-то тело троечника и показало себя. Может быть, не так блестяще, как оно это делало до болезни, но Саша повис на турнике и подтянулся так легко, словно год занимался виндсерфингом. Бревно и брусья тоже покорились без проблем.
— У меня, наверное, были пятерки по физкультуре? — спросил он не менее ловкого Никсу.
— По чему? — переспросил Никса.
— По гимнастике, — вздохнул Саша.
— Это был твой любимый предмет, — сказал брат.
В пятницу Саша насладился лекцией Грота по всеобщей истории. Речь шла как раз о раннем итальянском Возрождении.
— Вы раньше так внимательно не слушали, — заметил Яков Карлович.
— Просто очень люблю этот период, — сказал Саша. — А «Божественная комедия» на русский переведена?
— Только отрывки. Полностью есть на французском. Но, думаю, скоро переведут.
— Не прошло и шести веков, — вздохнул Саша.
— Образованная публика может читать на французском, — заметил Грот.
— Образованная французская публика наверняка может читать на итальянском, но перевод почему-то есть.
— Во Франции не так распространен итальянский, как у нас французский, — возразил Грот.
— Бокаччо тоже на французском?
— Да, хотя Константин Батюшков перевел одну новеллу.
— Одну из ста?
— Да.
— А какую?
— Последнюю, о верной жене Гризельде.
Честно говоря, Саша в тайне надеялся, что Батюшков, будучи сумасшедшим, перевел его любимую новеллу: про то, как дьявола загоняли в ад.
— То, что для итальянцев было вульгарным народным искусством на вульгарном народном языке в отличие от высокой латыни, для нас — искусство для аристократии, — заметил Саша. — Хорошо, посмотрю на французском.
Грот слегка побледнел.
Ага! Значит, есть бесцензурное издание.
— Вам это рановато, — заметил учитель.
— Да, верно, Яков Карлович, у меня недостаточный уровень французского. Кстати, у может кто-то из ваших коллег или учеников взяться за перевод с итальянского?
— Знаете в рукописи сохранился перевод об артиллерийском и фейерверочном искусстве от 1685 года с отметкой, что перевод сделан по повелению царя Петра Алексеевича. Петру Великому тогда было столько же, сколько вам: 13 лет.
— Это комплемент? — поинтересовался Саша. — Или упрек? Великий Петр что-то полезное поручал переводить, а я — «Декамерон». Дойду и до полезного, Яков Карлович, вы не будете разочарованы. Дело осложняется тем, что Петр Алексеевич мог повелеть, а я только заплатить. И то не всегда. Ну, ничего, найду деньги. Я это умею. Так что переводчика не обижу.
— Комплимент, — сказал Грот.
На русском (который «русская словесность») в очередном диктанте на «ять» Саша сделал раза в три меньше ошибок, но все равно больше шести.
— Гораздо лучше, — сказал Грот.
И продиктовал несметное количество корней с «ятем», которые надо было вызубрить. И, судя по тому, что список оканчивался корнями на «дѣ», это было только начало.
Без преувеличения каторжная первая учебная неделя закончилась уроком игры на фортепьяно. Музыку преподавал молодой офицер Михаил Викторович Половцев. Саша ожидал увидеть на этой должности какого-нибудь итальянского виртуоза или австрийского композитора, но местные считали, что военный человек способен справиться со всем на свете.
Саша пару раз исполнил «К Элизе». Половцев оценил, похвалил за эффективную самостоятельную работу и задал учить «Лунную сонату». Первую часть.
Ну, хоть не полностью!
— Судя по вашей игре, вы справитесь, — резюмировал офицер.
И Саша понял, что настоящая каторга еще впереди.
К вечеру пятницы он несколько пришел в себя и у него возникло четкое ощущение, что одного предмета в программе не хватает. И это предмет, который был просто обязан там быть.