— А что случилось с русской историей? — спросил Саша. — Экзамен же был. А за всю неделю ни одного урока.
Дело было за вечернем пятничным чаем на веранде Соснового дома, в обществе Никсы и нового помощника Зиновьева — героя Кавказской войны полковника Оттона Борисовича Рихтера.
Последнего приставили к брату в последних числах августа, но только сейчас выпал случай поближе познакомиться.
Рихтер носил усы и окладистую бороду, которая его откровенно старила. И выглядел старше своих двадцати восьми. Но Никсе новый воспитатель пришелся по вкусу, так что он все больше времени проводил в его обществе. Глаза у Рихтера были умные, а имя красовалось на мраморной доске лучших выпускников Пажеского корпуса, что давало некоторую надежду на то, что как отличник с отличником они с Сашей в конце концов поймут друг друга.
— С русской историей случился Август Федорович Гримм, — объяснил Никса, собственноручно разливая чай, то бишь пододвигая чашки и открывая и закрывая краник самовара.
Про Гримма Саша уже слышал. Собственно, Август Федорович сменил оставленного Титова на должности главного наставника великих князей.
— Август Федорович считает, что история России не может служить предметом серьезного изучения или преподавания, — продолжил Никса, — поскольку это только случайное сцепление фактов, не имеющих между собою никакой внутренней связи.
— В таком случае у нас настолько оригинальная история, что ее просто необходимо изучать, больше ни в одной стране такого нет, — сказал Саша. — Даже история Китая более чем логична.
— Мне историю России оставили, — заметил Никса. — Яков Карлович ведет. А про тебя с Володей решили, зачем вам? С другой стороны, тебе что, мало?
— Да, нет. Карамзина я могу и сам перечитать.
— Ошибаешься, — заметил Никса. — Теперь все внеклассное чтение только на иностранных языках.
Саша читал своего Беранже по-французски, и, видимо, поэтому не нарывался на замечания.
— В этом, конечно, что-то есть, — сказал Саша. — А кто этот Гримм? Откуда он взялся?
— Служил помощником адмирала Литке, главного наставника дяди Кости, — объяснил Никса, — потом чтецом при бабиньке, потом вернулся на родину, в Дрезден, и жил на русскую пенсию. Его предлагали к нам воспитателем еще при дедушке, но дедушка написал резолюцию: «Этого не надо, у себя найдем».
— И за границей написал две книги о России, — добавил Рихтер. — Довольно критических.
— Про русское воровство и пьянство? — поинтересовался Саша. — Ну, об этом кто только не писал. Может, и стоит навсегда снять розовые очки.
— Смотря как писать, — заметил Оттон Борисович, — можно с болью, а можно с презрением.
— С презрением? — спросил Саша. — Ну, так он же немец. С болью, это только мы можем.
— Он так и не выучил русский язык за 20 лет в России, — сказал Никса. — Так что не может обойтись без Якова Карловича.
— Ага! — хмыкнул Саша. — Академик Грот при нем переводчиком.
— Он плохо говорит даже по-французски, — добавил Рихтер. — И не понимает английского.
— «Не понимает английского», — повторил Саша. — Запомню.
— При этом считается знатоком иностранных языков, — сказал Рихтер.
— Тебе еще повезло, Саш, — заметил Никса. — У тебя география России и всеобщая история все-таки на русском. Благодари Грота, который доложил, что немецкого ты не помнишь совсем, и преподавать тебе что-либо на немецком полностью бесполезно. А у нас Володей — на немецком. Я его еще понимаю, а Володя — ненамного лучше тебя.
«Понятно, — подумал Саша, — элитная немецкая школа с преподаванием ряда предметов на иностранных языках».
— «География России»? — переспросил Саша. — На немецком?
— Да, — кивнул Никса.
— Потому что русские, по мнению Гримма, сами ни на что не способны и должны благодарить немцев за минимальный уровень культуры, — подлил масла в огонь Рихтер.
Оттон Борисович, судя по имени и фамилии, тоже был не вполне русским, но здесь главное самоидентификация.
— Еще Гримм утверждает, что Россия скоро станет республикой, — сказал Никса, — и потеряет берега Балтийского и Черного моря, поскольку такие разнородные элементы, из которых состоит Россия, не могут сосуществовать в одном государстве.
— В уме ему не откажешь, — прокомментировал Саша. — Хотя не скоро. И не республикой. В последнем он слишком оптимистичен.
— При этом удивительно, как из одинаковых прогнозов, люди могут делать настолько разные выводы, — сказал Никса. — В отличие от тебя, он считает панацеей не свободу и конституцию, а запреты и цензуру. И видит угрозу трону даже в славянофильстве, а противоправительственное направление современной русской литературы считает предвестником революции.
— Не метод, — возразил Саша, — жерло вулкана не заткнуть. Да, рванет позже, зато катастрофичнее. И не русская литература тому причиной. Правительство должно не противопоставлять себя обществу, а выражать его интересы. Тогда и литература будет другой. А где он оппозиционную литературу нашел? Гоголь? Неизданный Пушкин? По-моему, все еще впереди.
— Не только, — сказал Никса, — твой любимый Некрасов, например. Кстати, при Оттоне Борисовиче можешь говорить все, не опасаясь. Я ему полностью доверяю.
Саша подумал, что рановато полностью доверять человеку, зная его две недели, но возражать не стал.
— Если Герцен в Лондоне уже знает мои взгляды, чего мне бояться? — заметил Саша. — И вряд ли я что-то более крамольное, чем Гримм, скажу.
— Яков Карлович ему возражает вполне в твоем духе, — сказал Никса. — Говорит, что «Бояться свободного выражения мысли — значит не содействовать раскрытию истины, а гасить ее».
— Подписываюсь под каждым словом, — сказал Саша. — А чем плох академик Грот? Он, конечно, ставит мне пары за диктанты с «ятем», но я же понимаю, что, если в тексте 24 ошибки, по справедливости, за него больше поставить совершенно невозможно. Зачем понадобился этот Гримм?
— Его очень ценит мама́, — объяснил Никса. — Он представил ей свою записку о воспитании принцев, ей понравилось.
— В записке было о том, что образование должно быть основано на математике и музыке, — добавил Рихтер.
— Я, конечно, готов по 12 часов в день решать задачки от Остроградского, а остальное время бренчать на гитаре, но это напоминает умозрительную концепцию в духе эпохи Просвещения, — заметил Саша. — Красиво, но не на чем не основано.
— Именно, — усмехнулся Рихтер.
— Вот такой у меня братик, — прокомментировал Никса.
— Я читал… — начал Оттон Борисович, но осекся.
— «Колокол»? — спросил Саша. — Не стесняйтесь, господин Рихтер. Если Никса вам доверят, думаю, вы тоже можете нам доверять.
— Да, — кивнул Рихтер. — «Колокол».
— Так, значит, Грот у нас против Гримма, — сделал вывод Саша.
— Скорее, Гримм против Грота, — поправил Рихтер. — Титова с Кавелиным он уже отставил, Яков Карлович — следующий.
— А Зиновьев на чьей стороне? — спросил Саша.
— Скорее, Грота, — ответил Рихтер.
— Не так просто, — возразил Никса. — Зиновьев считает себя выше Якова Карловича и не дает ему напрямую докладывать о нашей учебе мама́.
— Политический расклад ясен, — резюмировал Саша. — Никса, поправь меня, если я чего-то не понял. Есть три партии: Гримма, Грота и Зиновьева. Последние две иногда блокируются против первой, но у первой мощная поддержка в лице мама́, так что силы пока равны. И нет дедушки, чтобы прихлопнуть крышкой эту бурю в стакане воды, а папа́ не до того.
— Все ты понял, — сказал Никса.
— А драчка идет, как обычно, за ресурсы, — продолжил Саша, — потому что место при нас с тобой теплое и платят, наверное, чуть менее, чем до хрена.
Рихтер, кажется, хотел наехать на Сашу за грубый оборот, но Никса остановил его жестом руки.
— Тринадцать тысяч рублей в год, как у посланника, — сказал Рихтер. — Это оклад Гримма.
— Август Федорович любит похвастаться, — объяснил Никса.
— Беру свои слова обратно, — прокомментировал Саша. — Не чуть менее, чем до хрена, а чуть более, чем до хрена.
— А также помещение в Зимнем, здесь, в Петергофе, и в Царском селе, — добавил Рихтер. — И придворный экипаж.
— Да, есть за что бороться, — сказал Саша. — И только качество нашего образования интересно разве что мама́. Но она кажется не вполне компетентна. А ты, Никса, против мама́, конечно, не пойдешь.
— Я не слишком от этого страдаю, — сказал брат. — И немецкий ведь, правда, надо знать.
В субботу утром его разбудил Гогель.
— Александр Александрович, девять часов.
Саша повернулся на другой бок и накрыл голову подушкой.
— Григорий Федорович! — простонал он сквозь сон. — Ну, зачем? Сегодня же нет уроков!
— Все равно не должно спать до полудня!
За умыванием и чисткой зубов Саша насвистывал известный ему с детства хит Пугачевой:
Но с немного отредактированным припевом:
Да, даже без русской истории, это было сурово. Так что хотелось забить на эту особенность образования.
Завтрак принес некоторые положительные эмоции.
— За отличные успехи в математике и музыке государь премируют вас пятьюдесятью рублями, Александр Александрович! — провозгласил Гогель.
И отсчитал десять розовых десятирублевых ассигнаций.
— Здесь сто, — заметил Саша.
— Еще пятьдесят — это на карманные расходы за два месяца, — пояснил Гогель.
Саша без стеснения пересчитал еще раз и убрал к себе в ящик, где оставалось еще 27 рублей 40 копеек.
Да! Больше ста рублей у Саши еще не скапливалось! Можно полностью с Крамским расплатиться. И еще вложить в дело.
Этот метод заработка Саше положительно нравился. Выгоднее, чем с английского переводить.
Первые эскизы рекламных плакатов художник прислал Саше еще в кадетский лагерь. Особенно расписываться в ответ Саше было некогда, так что он кратко одобрил и ждал окончательный вариант, который прибыл в начале сентября и был тут же отправлен бизнес-партнеру. Рассрочка тогда еще действовала, но ко дню рождения Никсы действовать перестала.
Саша почувствовал некоторый укол совести. Уже тогда можно было еще десять рублей отдать, но закрутился.
— Вечером государь и государыня ждут вас на ужин, — добавил Гогель.
И это тоже было кстати.
После завтрака Саша отправил Крамскому с лакеем 25 рублей вместе с извинениями за просрочку платежа на неделю.
Ну, зато сразу все. Явно не на что обижаться.
И до вечера успел написать первую главу книги «Мир в ближайшие 150 лет», которую еще в августе обсуждал с Крамским, но так за нее и не принялся.
Начал с политкорректного. Глава называлась: «Рост городов: небоскребы, мосты, транспортные развязки».
Для экономии времени и сил, он писал, понятно, без «ятей», «еров» и прочей херни, но все равно почти до вечера.
Возможно, начать следовало с развития науки и техники, но не суть. Главы можно потом переставить. Если писать по главе каждую субботу — за полгода успеет.
Хотя, конечно, один час свободного времени в будни — это, как бы сказать, если не матом — очень мало.
И Саша задумался о том, как бы сократить время на выполнение домашнего задания, но при этом не потерять в премиальных от папа́. Задача представлялась малоосуществимой.
На ужин собрались в той же столовой Фермерского дворца, где в июле был памятный разговор с дядей Костей.
Папа́, мама́, Никса, Володя, сам Саша и даже Алеша. Истинно семейный ужин на шесть персон. Гримма, слава Богу, не было. В семье папа́ не было принято приглашать за стол учителей и наставников. В отличие от дедушки, когда редкий семейный обед обходился без Жуковского.
Такое высокомерие, с одной стороны, казалось Саше неправильным. С другой, его бы порадовало присутствие разве что Якова Карловича.
Светло-голубые стены с итальянскими пейзажами в тяжелых рамах, стол, накрытый белой скатертью с белым с золотом сервизом, двери на террасу слегка приоткрыты, а там в кадках — пальмы, непривычные на этой широте и уже отцветшие олеандры, огромный фикус и нечто совсем экзотическое, которое Саша опознал как аурукарию.
Ветра почти нет, еще тепло.
— Саша, Август Федорович очень доволен твоими успехами, — сказал папа́.
— Спасибо вам огромное за премию! — улыбнулся Саша. — Я ужасно благодарен.
— Саша, когда ты перестанешь говорить мне «вы»? — спросил папа́. — Даже Алеша говорит «ты». И с твоим дедушкой, мы всегда были на «ты».
Это в качестве особой милости? Два с лишним месяца папа́ пропускал его «вы» мимо ушей, а тут, вдруг, заметил. Никса всегда говорил «ты» царю, Володя — тоже. Но первый цесаревич, а второй — маленький. Саше «ты» казалось немеряной наглостью.
— Хоть сейчас, — пообещал Саша, — я просто не помню, как было раньше.
— Я рад, что все налаживается, — сказал папа́.
— С русским хуже, чем с математикой, — признался Саша. — Яков Карлович наставил мне двоек.
— Саша, «ять» — это не так трудно, — заметил царь. — Там, где в русском «ять», в польском обычно «ia» или «a».
— То есть, чтобы правильно писать по-русски, надо выучить польский? — поинтересовался Саша.
— Между прочим, не лишне, — сказал папа́. — По крайней мере, Никсе.
— А также финский, эстонский, литовский, латышский, грузинский, армянский, чеченский… Какие там у нас еще наречия?
— Это точно не нужно для правописания «ять», — усмехнулся царь.
— «Ять» не нужна, как и «ер», — сказал Саша. — Это лишний перевод бумаги и чернил. Это лишняя трата времени на заучивание бесконечных правил и корней. И вместо «и с точкой» можно везде писать просто «и».
— Еще есть «ижица», — заметил Никса.
— «Ижицу» я вообще ни разу не видел, — сказал Саша. — Это значит, что толка от нее еще меньше, чем от твердого знака на концах всех слов.
— «Ижицу» пишут в некоторых словах, — сказал царь. — Например, миро, синод, ипостась.
— Значит, везде заменяем на «и», — резюмировал Саша. — То есть моя реформа русской орографии состоит из четырех пунктов. Первое: вместо «ять» везде писать «е». Второе: «еры» на концах слов не писать вовсе. Третье: вместо «и десятеричного» везде писать «и восьмеричное». Четвертое: вместо «ижицы» везде писать «и».
— Все? — спросил папа́.
— По орфографии — да, — кивнул Саша.
— Саша, ты представляешь, каких затрат это потребует? Все учебники переписать, все книги перепечатать, всех учителей переучить, все документы перевести на новую орфографию. А для этого переучить всех чиновников.
— Это ничего не потребует, — возразил Саша. — Никаких дополнительных знаний и умений. Четыре пункта запомнить может каждый идиот. Никакие старые книги не нужно перепечатывать, они понятны. И никакие документы переписывать. Просто для начала разрешить писать в новой орфографии по желанию. И перевести обучение на новую орфографию. И новые книги печатать по-новому. Лет за двадцать перейдем. У нас не пожар.
— Вот это верно! — заметил царь. — Не главная задача. Сейчас на это нет времени.
— Я понимаю, — кивнул Саша. — Конечно, освобождение крестьян важнее. Но у Петра Великого как-то и на гражданский шрифт время находилось.
— Ладно, — сказал папа́, — давай договоримся так: ты пишешь мне записку про твою орфографическую реформу, и когда ты получаешь у Грота первую пятерку за диктант на «ять», я отдаю твою записку на отзывы в Министерство народного просвещения и Академию наук.
— О, Боже! — воскликнул Саша. — Опять эта бюрократия! Нужна же только политическая воля. Не думаю, что Петр Первый кому-то свои проекты на отзыв отдавал.
— Отдавал, — возразил царь. — Он был достаточно умным человеком для того, чтобы не считать себя знатоком всех наук.
— Хорошо, — вздохнул Саша. — Договорились.
— Это все проекты на сегодня? — поинтересовался царь.
— Нет, конечно! — сказал Саша.
— У него еще по физике три, — усмехнулся Никса.
— Никса, я всегда знал, что ты — гений, — польстил Саша.
— Физика? — удивился папа́.
— Не совсем, — возразил Саша. — Нам надо перейти на метрическую систему мер и весов.
— Заимствовать у французов?
— Да! Килограмм, метр, секунда. И их производные.
— Это потребует еще больших затрат, — предположил царь.
— Зато стократ окупится. Вместо нашего бардака с пудами, фунтами, золотниками, саженями и аршинами. Эти две архаичные системы: орфография с «ять» и отечественная система мер тормозят развитие страны не меньше крепостного права.
— Преувеличиваешь, — сказал папа́.
— Ненамного. Так мне писать записку?
— Пиши. Рассмотрю. После пятерки по физике.
— Договорились, — кивнул Саша.
— Все? — спросил папа́.
— Нет, — сказал Саша.
— Еще один глобальный проект?