Утром Саша сел за письмо, которое собирался написать еще накануне:
«Любезный папá!
В посвященном мне фельетоне Герцена меня насторожила одна деталь, на которую я сначала не обратил должного внимания. Он упоминает эпизод с запуском небесного фонарика, и при этом ссылается на лондонскую „Таймс“.
Англичане — люди оборотистые, предприимчивые и понимающие свою выгоду. С другой стороны, изобретение настолько простое, что воспроизвести его ничего не стоит. Если они сейчас поставят производство на поток, я даже в суд на них подать не смогу, не имея никаких подтверждающих мое авторство документов.
Мне ужасно совестно просить вас о всякой ерунде, отнимая время от дел более важных, но нельзя ли ускорить поучение нами привилегии?
К тому же, у нас с моим бизнес-партнером Ильей Андреевичем Шварцем намечается некоторая прибыль. Поэтому я подумал: „А как нам правильно налоги заплатить?“ Чтобы хотя бы в этом не было ко мне претензий.
Я бы мог, конечно, разобраться сам, „Свод законов Российской Империи“ у нас есть. Однако налоговое законодательство — это обычно такое запутанное хитросплетение различных норм, что, боюсь, мне понадобится консультант.
Не успел он закончить, как лакей принес письмо от Елены Павловны.
«Милый Саша, — писала Мадам Мишель, — художник Крамской неожиданно изменил свое решение и написал мне письмо с извинениями. Он готов у тебя работать, причем бесплатно: во искупление вины.
Когда ты готов с ним встретиться?
Склифосовский прислал мне расчет для своей лаборатории. Он попросил всего трех помощников, дополнительную комнату и совсем немного на оборудование. Это недорого. Расчет прилагаю».
Все складывалось как нельзя лучше. Решение Крамского его даже не особенно удивило. Ну, читает человек «Колокол».
Лаборатория обещала кушать меньше стольника в месяц, что было и правда недорого, но без Елены Павловны он бы не потянул и этого.
Первой задачей Саша видел поиск клеток Пирогова у других золотушных. Потом выращивание культуры бактерий и доказательства их болезнетворности. Он смутно помнил эксперимент с морскими свинками. Им подстилку пропитывали мокротой туберкулезных больных, и они заражались и умирали.
Саша изложил это в письме к Склифосовскому. Спросил не нужны ли дополнительные деньги на лабораторных животных и посоветовал пользоваться масками из марли, хотя совершенно не понимал, насколько они могут спасти в данном случае.
До поиска лекарства было еще ох, как далеко!
Весь день он провел с Никсой и, вроде, брат несколько успокоился.
Играли в «воланы», в которых Саша опознал несовершенный бадминтон. Сетки нет, игрового поля нет, а основная задача как можно дольше продержать волан в воздухе. В советское время в основном так и играли.
— А если рукоятку сделать подлиннее, воланчик полетит дальше и точнее, — заметил он.
— Ну, ты без этого не можешь! — усмехнулся брат.
Слова «бадминтон» Никса не знал.
Вечером пили чай в Сосновом доме. Саша отчитался по Склифосовскому, а Никса порадовал его доказательством теоремы о двух полицейских. Даже довольно корректным. Простенькая, конечно, теорема, но он ведь сразу понял!
Саша искренне восхитился и загрузил брата пределом функции.
— Кто-то обещал меня японскому фехтованию поучить, — сказал Никса.
— Кто-то обещал мне выточить боккен, — заметил Саша.
— Токарный станок в Зимнем. Впрочем, я попрошу нашего учителя по столярному делу Виксберга. Помнишь его?
— Нет.
— Ничего, осенью познакомишься.
Потепление с Никсой прямо радовало. Но на будущее Саша пообещал себе прикусывать язык и не особенно упиваться восторгами публики, когда брату перепадает меньшая часть.
— Что за черная кошка между вами пробежала? — спросил папá.
— Мы уже помирились, — сказал Никса.
Когда Николай Васильевич доложил, что его хочет видеть папá, Никса нисколько не сомневался в теме будущего разговора. Да, конечно, надо было вести себя сдержаннее и не ругаться с Сашкой при Зиновьеве. Сорвался.
И Сашка не остался в долгу.
Они с отцом сидели на все том же синем диване в синем кабинете. И был закат.
Папá курил сигару, и Никса с удовольствием вдыхал дым.
Три дня уже продержался без сигарет. Вроде и курил от случая к случаю, а тянуло ужасно.
— А почему поссорились? — поинтересовался папá.
— Я ему позавидовал, — пожал плечами Никса. — Он был центром вечера у Елены Павловны.
— Сашу тоже есть в чем упрекнуть.
— Он понял. Все в порядке.
— Извинился?
— Нет, но мы и так друг друга понимаем. Накануне упрекал меня в том, что я собираюсь править методом милетского тирана Фрасибула и преследовать самых талантливых. Утром уже не упоминал об этом.
— Понятно, он значит самый талантливый.
— Он впечатляет. Сказал, что мне самому надо тянуться, а не его пытаться принизить. Ну, что? Прав же! И рассказал мне начало высшей математики.
— Высшей математики? Саша не мог освоить десятичные дроби! Ты уверен, что это высшая математика?
— Я проверил по учебнику Николаевского инженерного училища.
— И?
— У Сашки понятнее. Впрочем, после Сашки можно читать учебник: уже нетрудно.
Про то, что в учебнике он подсмотрел доказательство теоремы о двух полицейских (она там скучно называлась теоремой о промежуточной последовательности) Никса, на всякий случай умолчал.
— Саша тоже мог читать этот учебник, — заметил царь.
— Он по-другому рассказывает, и названия теорем отличаются.
— А как он формулировал теорему Гаусса-Остроградского, не помнишь?
— Очень приблизительно. Интеграл чего-то по поверхности равен заряду внутри поверхности на что-то деленному.
— А! — сказал папá. — Передай Саше, что это теорема Гаусса, а не теорема Гаусса-Остроградского. Откуда он только Остроградского приплел? И еще передай, что патриотизм не в том, чтобы грешить против истины.
Никса не особенно удивился, ибо именно академик Остроградский когда-то учил папá математике.
— Папá, — сказал Никса, — это не единственный случай. Не знаю, что он видел, когда был в беспамятстве, но это точно не обычный бред.
— Что еще? — спросил царь.
— Он как-то показывал мне приемы японского фехтования и сыпал японскими терминами. Я попросил его их для меня записать. Набралось слов пятьдесят. И мы потом проверили это по словарю с Гончаровым. Почти все совпало.
— Он тоже мог видеть этот словарь.
— Словарь Тумберга на немецком, — сказал Никса. — А Саша не помнит немецкого.
— Мог видеть до болезни.
— До болезни он не интересовался такими вещами.
— Может быть есть английский вариант…
— Может быть. Но не в нашей библиотеке. И это не объясняет того, почему в словаре нет некоторых слов.
— Придумал. Или переврал, — предположил папá.
— Или знает их больше, — возразил Никса.
— Сначала всегда следует искать рациональное объяснение, — сказал папá.
— Очень много всего, — покачал головой Никса. — Рациональные объяснения приходится за уши притягивать.
— Это не все?
— Была еще одна странность. Когда Саша узнал, что мне преподает литературу Гончаров, он тут же спросил что-то вроде: «Автор „Обломова“?» Я сказал, что у учителя нет такого романа. Саша: «Ты спроси у него про „Обломова“, может, я правда что-то перепутал».
— И что?
— Я спросил. Иван Александрович сказал, что «Обломова» он собирается закончить к Новому году.
— Ну, и что? Наверняка, Гончаров кому-то рассказывал.
— Может быть, — вздохнул Никса.
— Понимаю, — сказал папá, — хочется верить в чудо.
— Иногда он рассказывает о таких чудесах, в которые совсем не хочется верить.
— Никса, что за история с твоей болезнью?
— С чахоткой?
— Склифосовский поставил диагноз?
— Никакого диагноза он не ставил. Просто нашел у меня клетки Пирогова.
— Это что?
— Гигантские клетки, которые находят в мокроте туберкулезных больных.
— Это он сказал?
— Я их сам видел в микроскоп.
— Это еще ничего не значит.
— Конечно, именно так и сказал Склифосовский.
— Что за лаборатория? — спросил папá.
— Лаборатория, которую придумал Саша и оплатила Елена Павловна. Для изучения туберкулеза. Чтобы найти для меня лекарство.
— Ты ему поверил?
— Много доказательств, — заметил Никса.
— Недоучившийся студент — это не тот человек, который может поставить диагноз! Не ему судить о твоих болезнях! Что он вообще себе позволяет?
— Можно Пирогова пригласить. Пусть подтвердит или опровергнет.
Царь поморщился.
— Енохин есть.
— Да, — вздохнул Никса. — Конечно, есть Енохин.
— Он отличный врач.
— Папá, это не все. Саша знал, что искать. Он потом объяснил мне, что просто сопоставил два факта: мою золотуху и то, что он видел в своих снах. Про то, что я не буду править. И решил, что золотуха имеет к этому отношение. Он сказал, что от Склифосовского впервые услышал о клетках Пирогова. Но потом они стали искать бактерию в этих клетках. Саша знал, как она должна выглядеть. Он сказал: туберкулезная палочка.
— Нашли?
— Да. Действительно похожа на палочку, длинная и узкая, иногда две таких палочки соединяются у концов и образуют латинское «V». Они со Склифосовским долго искали краситель, но в конце концов было хорошо видно.
— Причем тут бактерия?
— Саша говорит, что болезни вызывают бактерии.
— Он не врач!
— Он ни разу ни ошибся. Ни с математикой, ни с японским, ни с Гончаровым, ни с бактерией-палочкой. И мне совершенно все равно, откуда он это берет. Вычитал по-английски в лондонском медицинском журнале «Ланцет», нашел старинный трактат, побывал в будущем, или ангел к нему слетел и рассказал про мою чахотку. Я просто не хочу умереть в пятнадцать лет!
Царь затянулся сигарой.
— Папá, — сказал Никса, — умоляю! Не трогайте лабораторию!
— С чего ты взял? Я и не собирался ее трогать.
Никса перевел дух, но успокаиваться было рано. Кавелина папá терпел год, хотя с самого начала знал о его взглядах.
— Папá, а правда, что, когда я родился, дедушка призвал своих младших сыновей: дядю Костю, дядю Низи и дядю Михайло и приказал их преклонить колени перед колыбелью.
— Да, — кивнул отец.
— Папá, я хочу того же от Сашки.
— Значит, не доверяешь все-таки.
— Доверяю… пока. Но все может измениться. Он во многом сильнее меня.
Честно говоря, идея была матушкина. Никса бы обошелся. Мамá не знала ни про клетки Пирогова, ни про чахотку, ни про лабораторию.
— Сейчас Сашка говорит, что ему дороже свобода, но он почувствует свою власть. Думаю, уже почувствовал.
— Сейчас его присяга не будет иметь никакой юридической силы, он несовершеннолетний.
— В колыбели я тоже еще не был цесаревичем.
— Но мои братья вполне понимали, что делают.
— Вряд ли Сашка чего-то не понимает, — заметил Никса.
— Я подумаю, — пообещал царь.
Студенту Академии художеств Ивану Николаевичу Крамскому было около двадцати, и вид он имел вполне богемный: не слишком послушные темные волосы, юношеские усики и только зарождающаяся бородка. Во всем какая-то стремительность, и огонь в глазах.
Именно так Саша представлял народовольцев. Этих ребят окружал меньший романтический ореол, чем декабристов — все-таки папá явно не стоило грохать, и с аристократизмом у них было похуже — но нельзя сказать, что сего нимба не было совсем.
Иван Николаевич принес толстую папку своих работ формата примерно А3, и Саша с удовольствием их рассматривал. Чем-то напоминало рисунки Никсы. Нет, совершеннее, конечно. Но еще слишком много ремесленничества, излишнего академизма и статичности. Но для рекламных картинок и не нужны шедевры.
Крамской явно любил портрет.
— Иван Николаевич, расскажите мне пока о себе, — попросил Саша.
— Я из мещан, — несколько смущаясь, начал художник. — Родился в уездном городе Острогожске Воронежской губернии, точнее в пригороде под названием Новая Сотня. Отец мой служил в городской думе журналистом, а дед был, кажется, писарем где-то на Украине. Сначала меня учил грамоте сосед, потом я поступил в уездное училище, которое окончил со многими похвальными грамотами и пятерками по всем предметам. Мне было 12 лет, отец мой тогда умер, а мать решила, что я еще слишком мал, и меня оставили в училище еще на один год.
— Иван Николаевич, я не ослышался? Круглого отличника оставили на второй год?
— А что еще было делать? — спросил Крамской.
— Ну, как! Выдать стипендию и в гимназию за государственный счет.
— Если бы я был дворянином — может быть бы так и случилось. Но я из мещан, Ваше Высочество, я вообще не имею права на поступление в гимназию.
— Что за бред! Позапрошлый век. До сих пор так?
— Да, Ваше Высочество.
— Я чувствую в этой стране спать мне будет некогда, — заметил Саша. — А дворянином станете, никуда не денетесь. И? Дальше?
— На следующий год мне выдали тот же аттестат, с теми же отметками, только с переменой года.
— Знаете, я где-то читал, что в России не две беды (дураки и дороги), а ровно одна: дороги. А дураки — это национальная скрепа, нерушимая традиция и опора власти. Это разумеется не о вас, а о тех, кто не понимает, что золото — это люди.
— Ваше Императорское Высочество, а откуда это про две беды?
— Гоголь. Разве нет?
— Я такого не помню.
— Ну, может, я что-то путаю.
— Очень остроумно, — заметил Крамской.
— Это вы мне льстите. Так что было вместо гимназии?
— Я поступил в ученики к иконописцу.
— Что ж, почти художественное училище.
— Не совсем. Вместо обучения он поручал мне только растирать краски и разносить посылки.
— Уже не удивлен, — заметил Саша.
— А потом я пошел скитаться по России.
— Мои университеты! — прокомментировал Саша. — А вот здесь завидую. Мне папá этого точно не даст.
— Великих князей обычно посылают в такие путешествия.
— С официальной делегацией?
— Да.
— И много я увижу из окна кареты? Чтобы понять, чем живет страна, надо ночевать на вписках, а то и в палатке в чистом поле, ездить автост… то есть просить попутчиков подвезти, а то и пешком, как пилигрим, с котомкой за плечами.
— На вписках? — переспросил Иван Николаевич.
— Ну, у друзей.
Крамской кивнул.
— Потом один земляк научил меня ретушировать фотографии, и я работал в фотомастерской в Харькове, а два года назад приехал в Петербург и стал ретушером в дагерротипной мастерской. А в прошлом году поступил в Академию художеств.
— Вы молодец, — сказал Саша. — А ведь кто-то наверняка с не меньшим талантом, чем у вас, до сих пор стирает краски у местного иконописца в Богом забытом уездном городе.
Крамской молчал.
— Вы до сих пор подрабатываете ретушером, Иван Николаевич? — спросил Саша.
— Да.
— Значит деньги нужны. Откуда такой широкий жест про бесплатно? Или Елена Павловна что-то перепутала?
— Нет, Ваше Высочество! Она не перепутала. Для вас я готов работать бесплатно.
И его глубоко посаженные серые глаза засветились.
— Иван Николаевич, а если бы вы не прочитали ту статью в «Колоколе», сколько бы вы с меня взяли?
Крамской смешался.
— Уже неважно, — сказал он. — Я с вами поговорил.
— Знаете, что, если я вас сейчас заставлю работать бесплатно, приняв ваше предложение, вы быстро возненавидите и меня, и собственное великодушие. А я этого совсем не хочу. Так что вашим широким жестом я воспользуюсь, но не так нагло, как вы хотите мне позволить. Я попрошу у вас рассрочку, скажем, месяца на три. Так сколько?
— Ну, рублей пятнадцать.
— По рукам, — улыбнулся Саша. — Сейчас пять, остальное в течение трех месяцев.
Да, по сравнению со ставкой академика Тихобразова звучало очень оптимистично.
— Вам понравились мои работы? — спросил Крамской.
— Вы десять раз еще превзойдете самого себя, — сказал Саша. — Но, когда вы станете академиком, и ваши работы будут висеть в лучших музеях России, я пятнадцатью рублями не отделаюсь, так что давайте лучше сейчас.
— Что нужно сделать?
— Рекламу средства для волос. Честно говоря, даже стыдно вам предлагать такое.
— Я пока не академик.
— Нужна очень красивая девушка с очень пышными волосами — все в светлых солнечных тонах на сиреневом или розовом фоне. Для плаката в магазин, где мы это продаем. И для объявления в газете.
— Хорошо, — кивнул Крамской.
— Это раз, — сказал Саша. — Во-вторых, нужна картинка с небесным фонариком. Мы пока вырезку из «Ведомостей» утащили, но как бы нам не предъявили за это в связи с нарушением авторских прав. В газету точно не сможем это дать. Так что нужно перерисовать чуть иначе и для магазина — в цвете. Мне, кстати, нравится тот вариант, который в «Колоколе». Но думаю, будет красиво, если нарисовать не один, а дюжину фонариков. Уложусь в еще пятнадцать рублей?
— Да, — кивнул Крамской.
— И это не все. Потом у меня к вам будет еще один заказ.
Художник посмотрел вопросительно.