– Привет, – смутился он.
– Здесь живут Кармашевы? – спросила Татьяна.
– Здесь, – растерялся парень. Если бы он не растерялся, то, наверное, ответил бы, что в селе половина жителей – Кармашевы, и еще, наверное, посмеялся бы над ее вопросом. Но он был молод и не так боек, как городские, к тому же ему понравилась девушка, явно не здешняя, тонкая и нежная, как молодой побег весенней ивы.
– А я их родственница, – пояснила Татьяна и взялась за чугунное кольцо на калитке.
– Там никого нет, – опять невпопад сказал Виталий.
– А где они?
– На работе.
– А скоро они вернутся с работы?
– В шесть часов.
Этот глупый диалог мог бы продолжаться еще долго, если бы Татьяна не вспомнила Виталия. Он выплыл из ее памяти десятилетним пацаном, с которым она бегала купаться в Огневке, когда их семья приезжала в Кармаши в гости к бабушке.
– Так ты, должно быть, Виталий? – обрадовалась Татьяна.
– Ага. А ты Таня? – в свою очередь, вспомнил сестру Виталий.
Они рассмеялись, но как-то принужденно. Оба еще стеснялись друг друга. Днем они купались в Огневке, загорали. А уже вечером, шагая в клуб на «Самую обаятельную и привлекательную», свободно болтали и вовсю хохотали. Виталий рассказывал Татьяне забавные случаи из своей армейской жизни, а она ему – веселые истории из студенческой. Она не помнит точно, когда это началось между ними. Неужели в первый же день, в клубе? Да, да. Они сидели в последнем ряду, напряженно глядя на экран, где развивался интересный сюжет, и Татьяна, машинально меняя позу занемевшего тела, положила руку на подлокотник деревянного кресла. Но там уже лежала рука Виталия. Татьяна отдернула свою руку, словно обожглась, а Виталий убрал свою, но не предложил, мол, садись удобнее, как тебе хочется. Обратно возвращались молча. То ли фильм тому причина, то ли нечаянное прикосновение обнаженных, горячих от солнечного загара рук. На следующий день у Виталия была рабочая смена в ремонтных мастерских. Пришел он домой уже поздно, но они все же пошли на речку и долго плавали, до ночи. Мария Афанасьевна оставила для них на столе крынку молока и картофельные шаньги. Вернувшись с реки, они ели эти шаньги и давились от смеха. Изо всех сил стараясь не шуметь – в доме уже все давно спали, – они то и дело прыскали, зажимая рты, но от этого еще пуще заходились смехом. На глазах выступили слезы, но истерика не проходила. Пришлось выбежать в темные сени, чтобы дать волю эмоциям, и странно, смех тотчас прошел. Они стояли рядом, тяжело дыша, и молчали. Были видны лишь неясные очертания их голов и плеч. Темнота и тишина оглушали. Они задыхались от сухого, сладковатого запаха старого дерева, терпкого духа перечной мяты, пучки которой развешала по стенам бабушка. Или их душила страсть молодых тел? Татьяна почувствовала сначала легкое прикосновение его ладони к своему бедру, но не пошевелилась. А ладонь парня, горячая, сильная, скользила все ниже. Вот он сжал в кулаке подол ее сарафана и приподнял его. Татьяна закрыла глаза, стиснула зубы и затаила дыхание. Он прижался к ней так тесно, что стало слышно биение его сердца. Его рука по-прежнему сжимала ее подол, а второй он обхватил ее затылок и, крепко удерживая в ладони ее голову, стал неистово целовать лоб, щеки, губы, шею. Она, безвольно обмякнув, едва держалась на ногах. Он почувствовал эту податливость, схватил ее на руки и понес в чулан, дверь в который была тут же, в сенях. Но пока он торопливо срывал с гвоздей какие-то старые жакеты и пальто и бросал их на пол, устраивая ложе любви, она вдруг увидела себя со стороны и ужаснулась. Они сошли с ума! Ведь это грех! Они брат и сестра! Пусть не родные, двоюродные, но в них течет общая кровь их рода. Эти трезвые мысли окончательно погасили пламя страсти, минуту назад обжигающей и доводящей до судорог ее ноги и низ живота. Она бесшумно выскользнула из чулана и стремглав влетела в дом. В небольшой комнатке, где у одной стены стояла ее кровать, а напротив спала бабушка, Татьяна перевела дыхание, скинула сарафан и юркнула под одеяло. Но уснула лишь под утро. А на следующий день они всячески избегали друг друга. Утром Виталий наспех позавтракал и убежал на работу, как будто за ним кто-то гнался. Татьяна сначала поехала с дядей и тетей Марусей на покос – помогала грести высохшую на солнце траву, – а после обеда отправилась с соседскими девчонками за земляникой. Но что бы она ни делала, из головы не выходила ночь: ватрушки, безудержный нервный смех, душные сени, горячие руки Виталия. Татьяна не знала, как ей разобраться в этом сумбуре чувств и мыслей. Воспоминания о сенях были сладкими, пьянящими, но тут же ее окатывал холодный душ презрения и отвращения к собственному телу, как будто она испачкалась в нечистотах, а смыть их сразу не получается, нет поблизости воды. Так и промаялась весь день. Вечером она лежала в кровати и читала книгу. Она слышала, как пришел с работы Виталий, как он умывался под умывальником, разговаривал с бабушкой, ужинал. Ей казалось, что он специально так медленно все делает, как будто дожидается ее, но не вышла из комнатки, так и уснула с книгой в руке. Через два дня взаимного отчуждения первым не выдержал Виталий. У него был выходной. После завтрака он как ни в чем не бывало позвал ее на речку. Бабушка уговорила заупрямившуюся внучку: «Чего тебе с книжками этими в духоте сидеть? Еще начитаешься за зиму-то. Иди на реку. Седни вёдро, жарко будет. Иди, иди». Татьяна надела купальник, взяла старое бабушкино покрывало и вышла за ворота, где на лавочке ее дожидался Виталий. Они молча спускались к реке по тропке, заросшей с обеих сторон крапивой. Татьяна, боясь обжечься злой травой, невольно прижималась к Виталию, а он по-рыцарски уступал ей дорогу, иногда придерживал за талию, когда тропка уж слишком круто шла под уклон. Эти мелочи были приятны ей. Каждая женщина, юная или старая, оценит знаки внимания со стороны мужчины. Уж так устроены женщины, ничего тут не поделаешь.
Вода в реке с самого утра напоминала теплый чай – не успела остыть за ночь. Они плавали, загорали и снова плавали. В этот раз разговоров никаких не было. Так, небольшие реплики. Но это нисколько не удручало. Наоборот, было легко и светло на душе. Как будто река смыла остатки того липкого и тяжелого, что мешало им смотреть друг другу в глаза и свободно говорить по душам. И все же присутствие парня, его сильное, мускулистое тело, коричневое от загара, не обсохшее после купания, все в переливающихся на солнце каплях, будоражило ее чувства, заставляло напрягаться и одновременно томиться неутоленным желанием.
– Пошли сегодня к Сереге на день рождения? – вдруг предложил Виталий.
– На день рождения? – переспросила Татьяна, с трудом отвлекаясь от своих тайных и грешных мыслей.
– Ага. Двадцать два ему стукнуло, как и мне. Пойдешь? Музыка будет, потанцуем.
– Можно. Только в чем идти? У меня с собой только джинсы и сарафан.
– Да при чем тут? В джинсах можно. Комары меньше будут донимать. Мы ведь не в доме, а в саду у них расположимся, подальше от предков.
– Ясно. Что ж. Пойдем. А подарок?
– Да есть у меня кое-что. Давно припас. Шины для его «Ижа». Кстати, потом попросим покататься. Я водить умею, не хуже Сереги. Надо бы своим обзавестись. Только не «Ижем», а «Явой». На будущий год, когда подзаработаю на уборочной да на посевной, можно приобрести. В райцентре один чувак продает свою «Яву», только ломит столько, что… Короче, приезжай на будущее лето, прокачу.
Вечером Татьяна тщательно накрасилась, распустила по плечам свои пепельные, выгоревшие на солнце волосы, надушилась «Быть может» и вышла за ворота, где в нетерпеливом ожидании курил Виталий. Взглянув на ее лицо, от косметики более яркое и выразительное, он немного смутился, кашлянул, неловко подхватил лежавшие на лавочке шины и пошел, но не рядом с ней, а на полшага сзади, посматривая время от времени на пушистые пряди ее волос, непривычно раскинутые по плечам. До этого он видел ее, как правило, с конским хвостом или «каралькой», небрежно закрученной и приколотой к затылку шпильками. И опять они молчали. Разве можно говорить в такие моменты о чем-то постороннем, когда из души рвутся совсем другие слова, которые не принято произносить вслух?
Вечеринка была в самом разгаре. За Татьяной приударили сразу двое, если не считать хмурого Виталия, который держался чуть наособицу, видимо, ревновал ее к своим друзьям. Первым претендентом на ее внимание и благосклонность стал сам именинник, долговязый парень с прической под «битлов» и черными усиками над пухлой губой. Он не пропускал ни одной мелодии на своем магнитофоне, приглашая Татьяну подряд на все танцы. Девчонки, пришедшие на день рождения, сидели на скамейке и исподлобья наблюдали за этой парой, уже изрядно намозолившей всем глаза. Татьяна наконец догадалась отказать Сереге в очередном танце, но теперь ее атаковал другой друг Виталия – Санька-седой, как звали его друзья, очевидно, за белесые волосы, отдававшие серебром. Он схватил ее за руку, потащил на вытоптанный между яблонями пятачок и, неуклюже содрогаясь в каких-то конвульсиях под песню Леонтьева, заставил проделывать то же самое. Едва выдержав один такой «танец», Татьяна сама подошла к Виталию, угрюмо прислонившемуся к стволу старой яблони, и пригласила его на танго. Он будто нехотя, враскачку двинулся за ней с презрительным выражением лица, но, едва заключив ее в свои объятия, преобразился, стал прежним – добрым и искренним. С каким-то счастливым облегчением он посматривал по сторонам, поверх ее головы, крепко сжимая руками ее талию, с удовольствием вдыхая запах ее духов и волос. Они кружили на одном месте, и никто им не был нужен. Казалось, уйди сейчас все из сада, они даже не заметят, так и будут до утра кружиться в объятиях друг друга.
А потом, уйдя с вечеринки, они долго, почти до трех ночи, бродили за селом по-над берегом Огневки, которая искрилась и переливалась самоцветами в лунном свете. В этот раз они не целовались, не томились телесным желанием. Их отношения были целомудренны и непринужденны, как истинные отношения брата и сестры. Им просто хорошо было вдвоем. Они понимали друг друга с полуслова или вообще без слов. Держась за руки, они сбегали с косогора на самый берег реки и, сняв обувь, брели по щиколотку в воде по зыбкому песчаному дну. Вдруг она ойкнула и, сморщившись, подняла правую ногу. Он моментально отреагировал: подхватил ее на руки, вынес на берег, аккуратно усадил на траву и, встав на одно колено, бережно взял в свои ладони ее мокрую узкую ступню.
– Ничего страшного, – просто сказал он, отпуская ее ногу. – Ты наступила на камень или ракушку. Сейчас пройдет.
Он принес ее босоножки, помог надеть и застегнуть. А она удивлялась себе. Куда исчезло то грешное, что так тяготило ее? Виталий вновь был для нее лишь братом, добрым, любящим, оберегающим. Но за его чувства она не могла поручиться. Подспудно она понимала, что долго так продолжаться не может. Мужская природа возьмет свое. Хотя и не было у Татьяны в этом какого-то особого опыта, но женская интуиция подсказывала: с огнем не шутят. Она решила возвращаться домой, в город. Но ему пока ничего не говорила. Лишь накануне, в последний вечер перед отъездом, когда он вернулся со смены, весь в машинном масле, чумазый, с черными руками, и она поливала его в огороде дождевой водой из бочки, ей пришлось сообщить о завтрашней разлуке. Он ничего не ответил, лишь сжал плотно губы, отвернулся, вытираясь поданным ею полотенцем. А бабушка и тетя Маруся уже звали во двор, где решили накрыть стол в честь проводов дорогой гостьи. Дядя Паша, в те годы еще бравый и крепкий, лихо подхватив стопку, встал и произнес тост в честь рода Кармашевых. Все дружно чокались, смеялись, переговаривались, пили и ели, а Татьяна боялась поднять глаза на Виталия, который сидел напротив нее и хмурился. Когда зазвучала гармонь и все запели «На Муромской дорожке», она все же взглянула на него и будто обожглась о его пронзительный, немигающий взгляд. Он встал, подошел, церемонно поклонился, приглашая на танец. Так и танцевали вдвоем под общий хор. В этот раз не было счастливого благодушия на его лице, которое она видела во время танго в Серегином саду. Напротив, напрягшись, как стальная пружина, стиснув рот так, что побелели выступившие желваки, он с едва скрываемой злостью вел ее в танце, ни разу не взглянув на ее побледневшее лицо. После того как все разошлись, посуда была вымыта, мебель убрана и все легли спать, Виталий, прижав ее в сенях к стене, отрывисто скомандовал:
– Жди меня в малиннике. Я сейчас.
Почему она подчинилась? Ведь они не были ни любовниками, ни женихом с невестой, ни мужем с женой.
Она ничего не обещала, не соблазняла его нарочно. Но все же послушно потащилась в этот дурацкий малинник, что стоял непролазной чащей на задах огорода.
Через пять минут появился и он. С ходу, не дав ей опомниться, не вымолвив ни единого слова, он подмял ее, навалился на нее всем телом, задушил долгим поцелуем. Если бы она позволила себе хоть малейшую слабину, размякла под его натиском, то закончилось бы все очень плохо. Но интуиция не подвела ее. Она начала бороться сразу же, с первой секунды. Едва он оторвался от ее губ, как она больно укусила его за подбородок, а затем, извиваясь змеей, сумела ослабить его хватку и вырваться на свободу. Она вскочила на ноги и побежала между грядками к калитке. Но он догнал, схватил ее распущенные волосы, рванул на себя. От боли она присела, но тут же выпрямилась, повернулась и влепила ему такую звонкую пощечину, что он еще долго стоял среди огорода, ошеломленный, злой на себя и на нее и бесконечно несчастный.
Так они и расстались. Рано утром она села в автобус, который довез ее до станции, и на поезде укатила в город, умчалась от своей некстати зародившейся, бестолковой любви, чтобы не вспоминать, не жалеть, не видеть во сне.
Татьяна тяжело вздохнула, перевернулась на другой бок и попыталась уснуть, но растревоженная воспоминаниями душа рвалась на волю. Уже рассвело. На востоке небо окрасилось в нежно-голубой цвет, по которому прошли три росчерка желто-розовой зари.
«Пойду-ка я на речку», – подумала Татьяна и решительно поднялась с постели. Она причесалась, надела легкий брючный костюм, шлепанцы, сложила в пакет купальник, большое полотенце, солнцезащитные очки и новый, нечитаный бестселлер. Внизу она нос к носу столкнулась с Павлом Федоровичем, направлявшимся на кухню.
– Танюшка, что за раностав такой, а? Спала бы да спала, дышала деревенским воздухом. На то и отпуск, чтобы отсыпаться.
– Не спится на новом месте, дядь Паш. Я сейчас, только умоюсь.
Она закрылась в ванной, а через пять минут они сидели на кухне за крепким чаем.
– Мне вот тоже не спится, – пожаловался Павел Федорович. – Ну, мое дело стариковское. А вот ты себя не жалеешь. Смотри, как похудела. Я ведь помню тебя девчонкой, крепкой да ладной. Все, как говорится, при тебе было.
– Ну, вспомнили! А куда эти двадцать лет девать? Они кого угодно укатают, как те горки сивку.
– И то правда. Укатают. А я… Он махнул рукой, уткнулся в чашку.
– Что, дядя Паша? Говорите! По себе знаю. Когда выскажешься, на душе легче.
– Эх! Не спится-то мне не потому… Я ведь…
Он поднял на нее свои отцветшие синие глаза, и они наполнились слезами. Он полез за платком, закашлял, отвернулся.
Татьяна взяла его за руку обеими ладонями, сжала ее, затем погладила.
– Маруся каждую ночь приходит, плачет, к себе зовет, – признался старик и шмыгнул по-ребячьи носом.
– Зовет? Но есть старинная примета: если покойный зовет, надо на кладбище сходить, помянуть, в церкви свечку поставить.
– Бываю я на кладбище. Не будешь же туда каждый день ходить. Что люди скажут? А церковь… Далеко от нас действующая церква. Стар я ездить в такую даль, а наша-то так и стоит порушенная, еще с советских времен. Щас, правда, рестра… тьфу! ремонтируют ее, но мне не дожить. Больно долгая эта песня. Денег-то нет. И спонсеров этих не могут отыскать. Щас ведь по всей Руси рестра… Господи, не поддается мне это слово!
– Реставрация?
– Она самая. Повсюду церквы восстанавливают, спонсеров-то и не хватает.
– Я в городе обязательно за упокой души тети Маруси свечку поставлю. Обещаю.