– Виташа, а ты в самом деле несчастлив с Надеждой?
– Зачем тебе наши проблемы, своих не хватает?
– Да я так, к слову…
– Если честно, то плохо мы живем. С виду и не подумаешь. Все путем, как говорится. В дом всякое добро тащим, как куркули, а в душе пустота.
– Но я слышала, как она ревнует тебя. Значит, любит.
– Разные мы с ней, Танюха. Как черное и белое. Юг и север, поняла?
– Поняла. Так зачем живешь с ней? Да еще и совместное добро копишь?
– По привычке, наверное. Да и хочется, чтоб не хуже, чем у других, было. Дом – полная чаша. А, мать его, дом этот! Зачем он мне, а? Иной раз выть хочется, так опостылеет все. А назад дороги нет. Не исправишь того, что по молодости натворил.
Виталий замолчал. Так и приехали домой в полном молчании.
Дядя Паша встретил, как всегда, радушно:
– Танюша, проходи, милая! Рад тебя видеть. Почему перестала к нам ходить? Обиделась на что?
– Да за что мне на тебя обижаться, дядя Пашечка мой родной? Вот пришла попрощаться, завтра уезжаю.
– На работу пора?
– На нее.
– Ну что ж. Ваше дело молодое. Работайте, пока работается. Придет время, когда всякая работа из рук повалится. Вон я, к примеру, навострил лыжи порядок в сарае навесть, а что от меня теперь толку? Тяжести-то поднимать не могу. Грыжа окаянная одолела. Обедать будете?
– Не откажемся, – ответила за Виталия Татьяна и пошла мыть руки.
Они сели по обыкновению в тени сирени и с аппетитом стали есть уху из свежих окуней. Павел Федорович, уже отобедавший, рассказывал о Николае, который поругался со своей Анжелой и теперь ходит мрачнее тучи. Мол, она пригрозила ему, что не будет ждать его из армии.
– Зачем такое парню говорить? Ему и так не сладко. Ведь на два года скоро забреют. Тем более щас дедовщина проклятая процветает. Замордуют, окаянные, парнишку.
– Ты, батя, поменьше эти бабьи слухи повторяй. Ничего. Колька – парень сильный, в обиду себя не даст. А если что, так я сам приеду, разберусь, понял?
– А ты посмотри, по телевизору что показывают.
– Там много чего показывают. Их послушать, так у нас вместо армии бордель какой-то.
– Ладно. Чего об этом? Таня, я ведь из ума выжил совсем. Забыл тебе рассказать про Авдотью Колчину. Приходила она недавно.
– Да? И что сказала?
– Говорит, напраслину на нашего деда навели и ее, старую, с панталыку сбили. Мол, оговорили Федора Николаича. Не доносил он на ее Гриню.
– Надо же! Кто ей об этом сказал, интересно?
– Я и не спросил. Да она слова не давала вставить. Даром что старая, а трещит, словно сорока на суку. Говорила еще, что расскажет об этом на базаре. Пусть народ услышит. Я ее борщом накормил, пирогами. С собой еще на дорожку дал. Она уж и не готовит себе ничего. Сил, говорит, печку растопить нет.
– Ну, Татьяна, молодец! И здесь добилась своего, – похвалил сестру Виталий.
– Ладно уж, собирайся. Поедем отца Алексея перевозить.
Сначала заехали в магазин за большими картонными коробками. В них удобнее всего домашний скарб перевозить. А потом уж нагрянули как снег на голову во флигель отца Алексея. Сам он в это время был на стройке с рабочими, выполнял подсобные работы, а матушка Ирина с помощницами наводили порядок после обеда. Теперь у них столовались человек десять, если не больше. Матушка заохала, узнав о предстоящем переезде:
– Как же так сразу? Я и не подготовилась, вещи не упаковала…
– А мы на что? – весело возразил Виталий. – Вон сколько коробок привезли, складывай – не хочу!
Матушка побежала к мужу сообщить новость, а Татьяна пошла пока к Андрею посмотреть, как движется его роспись.
Он стоял напротив картины Введения во Храм и задумчиво тер переносицу. На шаги Татьяны даже не оглянулся.
– Андрюша, – тихо позвала Татьяна и остановилась в трех шагах от него.
Он медленно повернул голову и посмотрел невидящим взглядом, как всегда, отрешенным, далеким от всего, что не касалось его работы.
– А? Что ты сказала? – спросил он, впрочем, не нуждаясь в ее ответе.
Татьяна решила помолчать, пока он сам не выйдет из своего «транса». Она села на ящик и стала рассматривать роспись. Ее внимание привлекла маленькая Мария. Девочка смотрела своими огромными глазами на первосвященника, протягивая к нему руки. А тот, слегка склонившись, ласково и одновременно почтительно смотрел на ребенка, также протянув вперед свои руки.
– Тебе не кажется, – вдруг заговорил Андрей, – что ее взгляд слишком взрослый, слишком осмысленный? Я, как это заметил, прекратил дальнейшую работу и вот теперь мечусь в сомнениях. Не знаю, что делать.
От досады он скривился, бросил на стол тряпку, которой вытирал руки, отвернулся.
– Но ведь это не простой ребенок, – попыталась поддержать Андрея Татьяна.
– Я так и знал, что ты это скажешь. Но это лишь слова. Они не меняют моего отношения к росписи. Я вижу, что ничего не получилось. Ничего.
– Погоди, Андрей! Что значит «ничего»? У меня дух захватывает от твоего Благовещения. Да и Введение тоже прекрасно! Одежда, позы, лики – все соответствует друг другу, составляет единое целое, один общий ритм и смысл. Их глаза в первую очередь привлекают внимание. Смотришь в них и как будто ждешь ответа на главные вопросы.
– И что, отвечают?
– Отвечают, – серьезно сказала Татьяна. – А у девочки…
Она встала с ящика, подошла поближе, пристально вглядываясь в лицо ребенка, затем отступила назад, тихо произнесла:
– Это Дашины глаза. А она у тебя развита не по годам. Знаешь, а ведь ты прав, надо исправить выражение глаз. Ведь Марии здесь не больше пяти лет?
– Три года. Но она, как ты сказала, тоже была развита не по годам.
– И тем не менее, чтобы быть в ладу с самим собой, исправь, но совсем немного, чуть-чуть.
– Но как?