В повести чувствуется эпическая традиция немецкого языка, стиль поздних немецких хроник, с которыми Клейст знакомился, обдумывая свое произведение. Простой человек, лошадиный барышник, Кольхаас становится народным мстителем, наводящим страх на притеснителей. Суровая, но глубоко человечная мораль Кольхааса основана на чувстве справедливости, и хотя Клейст заставляет героя смириться, образ Кольхааса — мужественного немца XVI столетия — отчасти напоминает характеры современников Крестьянской войны 1525 года, сродни им. Повесть иногда приобретает тон гневного обличения феодального строя, прославляет нравственное величие Кольхааса. Монолитны образы простых людей в повести Клейста — и сам Кольхаас, внушающий страх рыцарскому сброду, и его преданный помощник, батрак Херзе, и его верная жена Лисбет. Запоминаются сцены битв, выигранных Кольхаасом, сцена народного возмущения, в котором сказалась любовь народа к Кольхаасу и ненависть к помещикам-юнкерам. Кольхаасу присуще прежде всего чувство справедливости, которое, однако, по мнению Клейста, противника французской революции, сделало его «разбойником и убийцей», — в этом Клейст видит трагедию своего героя. Кольхаас зовет к себе тех, кто хочет «лучшего порядка вещей», он преследует огнем и мечом «угнетателей народа», «коварных рыцарей». Мелки и незначительны юнкеры, принцы, графы рядом с Кольхаасом и его друзьями. Даже когда, сдавшись в плен, Кольхаас на жалкой соломе кормит больного ребенка, а дамы и рыцари не без страха смотрят на это зрелище, он сильнее и выше их, омерзительных в своем боязливом любопытстве. Хотел этого Клейст или нет, но Кольхаас героичнее книжника Мартина Лютера, «доктора Лютера», в справедливость и разум которого верил Кольхаас.
Однако Кольхаас добровольно идет на казнь, считая ее возмездием за свою смелую попытку восстановить на свой плебейский манер справедливость, попранную немецкими помещиками. В финальных сценах этого произведения звучат ноты трагического фатализма, знакомые по ранним произведениям Клейста. Борьба Кольхааса героична, естественна в своих побуждениях, человечна, но она неприемлема для автора и осуждена на поражение якобы по воле рока.
Черты реализма, господствующие в комедии «Разбитый кувшин», проявились в этой повести в новом, эпическом качестве и с большой полнотой и силой. Скупой и точный стиль повести богат замечательными реалистическими деталями, рисующими и облик действующих лиц, и характер их поведения. Клейст подмечает, как живодер, причесываясь оловянным гребнем, пересчитывает в то же время деньги. Он показывает Лютера в поздний час за его пультом, среди книг и рукописен. Образ Кольхааса, как и образ пьяного и наглого юнкера Тронка, виновника бед Кольхааса, складывается из множества черт, умело размещенных в повествовании.
Клейст ведет свой рассказ по-новаторски. Наряду со стилем хроники, с эпизодами, в которых сжато и скупо рассказано о душевных состояниях его героев, он вводит и такие бытовые сценки, которых не было до него в прозе немецких романтиков.
Реалистическая точность письма Клейста, его динамизм были новыми для немецкой прозы. Однако не надо забывать и о традиционных романтических сторонах повести. Они сказались и в образе таинственной цыганки, тайну которой Кольхаас унес с собой в могилу, и в похвале патриархальной верности Кольхааса, соблюдающего почтение к немецким князьям, и во многих особенностях стиля прозы Клейста.
Романтический характер поэтики Клейста сильнее проявляется в других его новеллах. Среди них есть вполне романтическая история о призраке — «Локарнская нищенка», романтическая новелла «Найденыш», стилизованная легенда «Святая Цецилия».
Более сложным и противоречивым характером отличаются новеллы Клейста «Землетрясение в Чили», «Маркиза д’О.», «Обручение на Сан-Доминго». В центре этих новелл — неожиданное событие, резко меняющее всю жизнь человека, невероятное стечение обстоятельств, служащее выражением той же идеи рока, которая так характерна для Клейста в целом.
Землетрясение в Чили спасает приговоренных к смертной казни влюбленных Херонимо и Хосефу. Среди людей, оглушенных катастрофой и забывших о «правосудии», они чувствуют себя возвращенными к жизни, к обычным человеческим отношениям — они не преступники, они просто люди, страдающие вместе с другими. Но уже через день они становятся жертвами фанатизма, вновь пробудившегося в толпе, как только прошел первый пароксизм ужаса, вызванного землетрясением.
В других новеллах слепой случай, безумный и нелепый рок врывается в человеческую жизнь, чтобы изменить ее или разрушить. Идея рока, представленная в трагедиях Клейста, сохраняется в новелле. Клейст настойчиво подтверждает свой взгляд на жизнь как на цепь случайностей, в которых сказывается непобедимый рок.
Замечателен напряженный психологизм его новелл. Кульминация достигается в них не только стремительным развитием действия, но и нарастанием все более драматических переживаний, все более мучительных и сложных настроений героев. Люди Клейста живут в мире, полном опасностей и тревог. Это накладывает свой отпечаток на их беспокойное, тревожное сознание, мастерски изображенное автором. Дыхание социальных катастроф — войны, революции — чувствуется в лучших новеллах Клейста. Оно обостряет эмоции персонажей его новелл, делая их участниками больших событий, в ураган которых вовлечены их судьбы. Трагическое начало, очень ощутимое в новеллах Клейста, связывает их воедино с его драматургией.
Клейст — один из создателей немецкой новеллы. В развитии немецкой прозы XIX–XX веков его новелла сыграла исключительно большую роль.
В 1808–1810 годах писатель опубликовал — большей частью анонимно — несколько пылких антифранцузскнх памфлетов, интересных обличением грабительской политики Наполеона.
В 1809 году Клейст написал «Катехизис немцев» по образцу испанских изданий, призывавших народ к сопротивлению французам[1]. Составленный в виде вопросов и ответов, полных то едкой иронии, то глубокой горечи, то подлинного пафоса, «Катехизис» Клейста относится к числу выдающихся образцов немецкой патриотической публицистики 1807–1813 годов.
Клейст порицал в «Катехизисе» немецких монархов, «забывших свой долг перед отчизной», и поучал немцев не повиноваться им, пока монархи не вернутся к исполнению этого долга — войне против Франции. Призывая к беспощадной борьбе с Бонапартом, Клейст отделял французов от императора: французы — враги немцев лишь до тех пор, поучает его «Катехизис», пока Наполеон — их император.
Но в «Катехизисе» сказались и противоречия Клейста. Критика «князей» у Клейста лишена социальных мотивов. В Наполеоне он, подобно другим немецким литераторам из дворянского лагеря, видел «исчадие ада», воплощение некоего мистического злого начала. «Восстановленная» Германия представлялась ему в виде германской империи, в которой были бы объединены немецкие государи под верховной властью австрийского императора, которого Клейст называет императорам немцев.
Тесно связаны с событиями 1808–1809 годов и две драмы Клейста — «Битва Германна» (1808) и «Принц Гомбургский» (1810).
В одном из памфлетов Клейст сравнивал положение народов Европы, завоеванных Наполеоном, с положением народов, покоренных Римской империей. Это сравнение развернуто в драме «Битва Германна». Заботливо относясь к историческим подробностям, воссоздающим картину жизни древних германцев и римского войска, Клейст проводит прямую параллель между французской империей и империей Августа, между состоянием германских племен, враждующих друг с другом, втянутых в орбиту римской политики, и политическим положением Герма-
нии в 1800-х годах. Пафос драмы в мечте об общенемецком восстании, которое свергнет чужеземное иго, освободит и сплотит Германию. Эти идеи высказывает герой драмы — вождь херусков Германн — Арминий. В нем воплощен идеал Клейста, но это не просто абстрактное выражение политической программы писателя, а художественный образ. Не раз Германн показан живым человеком, поступающим как вождь германских варваров, приобщившимся к римской цивилизации, стоящим по опыту и образованию выше собратьев — грубых, несдержанных, себялюбивых.
С подлинным драматизмом показаны перипетии битвы в Тевтобургском лесу. Новым для немецкой литературы были обобщенные образы масс римских солдат — испытанного войска колонизаторов, и обобщенный образ восставших германских племен как народной рати, мстящей за вековое унижение.
Наряду с этим в «Битве Германна» резко сказались националистические тенденции Клейста. Восхищаясь германскими богатырями, он порою превращается в восторженного певца их жестокости. Их варварство становится у Клейста выражением их силы, непосредственности, противопоставляется упадочной утонченности римлян. Тщательно выписывая подробности исторических и вымышленных эпизодов, Клейст впадает в натурализм, черты которого были заметны еще в его ранних драмах. Картины тевтобургского побоища превращаются в упоенное изображение массового истребления римлян. Недаром именно эту пьесу Клейста особенно эффектно ставили режиссеры немецкого натуралистического театра в годы, предшествовавшие первой мировой войне. Некоторых деятелей буржуазного театра привлекла возможность истолковывать всю драму в наигерманском духе.
Талантлива, но глубоко противоречива и другая драма Клейста — «Принц Гомбургский», в центре которой изображение битвы при Фербеллине (1678). В этой битве войска курфюрста Бранденбургского Фридриха Вильгельма, основателя прусского королевства, нанесли серьезное поражение шведам.
Если официальные историки Пруссии — Бранденбурга утверждали, что битва была выиграна самим курфюрстом, то в изображении Клейста победа завоевана молодым полководцем — принцем Гомбургским и его солдатами — вопреки распоряжению курфюрста. Гомбург разбил шведов потому, что ослушался приказа курфюрста, посмел пойти против его воли. Если бы приказ был исполнен пунктуально, без учета изменившейся обстановки, не было бы и победы.
Драма «Принц Гомбургский» была пропагандой действенного сопротивления французам. Однако берлинский двор неблагожелательно отнесся к пьесе. При всем том, что в ней было возвеличено прусское государство и военная традиция, пьеса звучала упреком всей политике прусского двора, рабски следовавшего диктату Наполеона. Клейст оправдывал действие, совершенное вопреки приказу сюзерена. В накаленной атмосфере 1809 года, когда среди патриотически настроенного прусского офицерства зрело прямое осуждение политики двора, покорного Наполеону, это воспринималось как поощрение патриотической оппозиции. Да и при всей верноподданнической концепции пьесы принц Гомбургский, ослушник, спасший родину, вызывал слишком глубокую симпатию. Молодой офицер — один из самых трогательных и тонких образов, созданных Клейстом. Его мужественность поэтична. Его болезнь выглядит как черта особой одухотворенности. Он резко выделяется на фоне толпы прусских офицеров, показанных — в отличие от принца — в реалистических тонах. Сам же курфюрст рядом с героем пьесы выглядит совершенным ничтожеством, хотя это, вероятно, не входило в замысел Клейста.
Особая и очень важная линия пьесы — история любви принца к принцессе Наталии Оранской, ищущей при дворе своего родственника, курфюрста, защиты от шведов, занявших ее земли.
В любовных эпизодах пьесы полно развернуто сложное и драматическое понимание любви, свойственное Клейсту. Для Клейста любовь — это мучительная страсть, овладевающая человеком подобно болезни, подчиняющая его душу и рассудок, вызывающая тревожные эксцессы, болезненные и сладкие одновременно, повергающие влюбленного в состояние крайнего душевного напряжения, «одержимости», как уже было сказано выше. В этих тонах изображена любовь и в других произведениях Клейста — особенно, например, в «Пентесилее», где страсть амазонки к Ахиллу носит почти маниакальный, извращенный характер, заставляет Пентесилею жаждать смерти Ахилла, как формы обладания им. В «Принце Гомбургском» психологическая усложненность любви выступает не в таких мрачных тонах, как в «Пентесилее», но тоже окрашивает любовные сцены пьесы в глубоко своеобразный клейстовский колорит, подсвеченный вспышками экстаза, близкого к безумию. Именно в «Принце Гомбургском» истеричность эмоций кажется иногда своеобразным предвосхищением Достоевского. На фоне придворных, офицеров, фрейлин, — на фоне прусской жизни, временами изображенной даже в сатирическом духе, — принц и его избранница выглядят как люди из другого мира, бесконечно более высокого и человечного.
При всей противоречивости последней пьесы Клейста в ней чувствуется, как и в «Михаэле Кольхаасе», дальнейшее движение в сторону реализма, овладение новым богатым жизненным материалом, усиление объективного момента в изображении действительности. При всех мистических оттенках, которые звучат в «Принце Гомбургском», пьеса может быть названа в полной мере пьесой исторической, хотя Клейст, подобно Шиллеру, поступил в ней весьма вольно со многими историческими подробностями (достаточно сказать, что подлинный принц Гомбург, лихой кавалерийский начальник в армии курфюрста, был к дню битвы при Фербеллине сорокатрехлетним инвалидом, не оставившим, несмотря на свое увечье, военной службы).
Немецкая литература не располагает другим столь же художественным произведением, в котором была бы так драматично и разносторонне показана жизнь провинциального бранденбургского двора накануне возвышения Пруссии; объективно пьеса Клейста была и остается изображением трагедии большого человека, живущего в условиях жалкого прусского «высшего света», где все должно быть послушно «великому курфюрсту».
И уже наверное именно в этой пьесе с особой остротой чувствуется трагедия самого Клейста — порыв к протесту, рожденный ощущением глубоко реакционной сущности окружающих его условий, и полная неспособность на этот протест, его бесконечно отвлеченный характер, духовная скованность юнкера, так и не нашедшего путей в тот свободный героический мир, сыном которого ему хотелось быть.
Мистические мотивы проступают с еще большей ясностью в драме «Кетхен из Гейльброна», рассказывающей о судьбе городской девушки, чудесным образом сумевшей привязать к себе знатного рыцаря, графа фом Штраль. Нелегка любовь «низкорожденной» Кетхен к блестящему рыцарю. Кетхен приходится переживать много тяжких испытаний, включая жестокую «пробу огнем» — так фактически выглядит ее чудесное спасенне из пылающего замка Кунигунды. Сам император, пораженный чистотой Кетхен, признает ее своей приемной дочерью и нарекает Катариной Швабской, после чего и аристократ фом Штраль посчитал возможным взять ее в жены.
Но даже и эта пьеса Клейста, растянутая и надуманная, примечательна некоторыми правдивыми сценами феодальной жизни и привлекательными образами простонародья — Кетхен, ее отца, гейльбронского оружейника, смелого, прямого человека, не скрывающего своего недоверия к господам.
Неуспех «Прннца Гомбургского» при дворе еще раз убедил писателя в том. что в своей среде он не найдет понимания. Клейст чувствовал себя все более одиноким, — отчуждаясь от своего дворянского круга, он вместе с тем не смог приблизиться к демократическим кругам немецкого общества.
Мысли и тревоги, мучившие Клейста в последний период жизни, нашли отражение в стихах 1810–1811 годов. С особой силой поэтическое дарование Клейста сказалось в стихотворении «Последняя песнь». Оно насыщено ощущением приближающихся гигантских столкновений. Над миром нависла чудовищная тень войны, подобная грозовой туче, уже озаряемой молниями. В «Последней песни» идет речь о крушении старого мира. Могучий поток смывает все, что ему противостоит. С грохотом рушатся «старинных царств угрюмые хоромы». Гибнет и культура, и старые прекрасные песни. Они уже никому не нужны в этот жестокий век. «Последняя песнь» завершается трагическим описанием участи последнего поэта — одинокого, тщетно зовущего на битву во имя отечества и никому не нужного.
Таковы были горькие итоги и настроения последних лет жизни Клейста. Его творчество (особенно последние драмы и новеллы) было, безусловно, наиболее ярким среди явлений, вызванных к жизни немецким освободительным движением 1809–1813 годов, хотя Клейст и не дожил до его апогея. Вместе с тем творчество Клейста — явление переходное, связывающее опыт романтиков и реалистические искания, которым суждено было со всей силой сказаться в ближайшие десятилетия развития немецкой литературы.
Р. Самарин
Перевод с немецкого Б. Пастернака.
Роберт Гискар[2], герцог Норманнский[3].
Роберт[4], его сын, норманнский принц.
Абеляр[5], его племянник, норманнский принц.
Цецилия[6], герцогиня Норманнская, супруга Гискара.
Елена, вдовствующая императрица Византийская[7], дочь Гискара и Абелярова невеста.
Старец, норманн.
Отряд выборных воинов, норманны.
Народ, норманны.
Сцена: кипарисы перед холмом, на котором стоит палатка Гискара, в норманнском лагере перед Константинополем. На переднем плане горят костры, питаемые время от времени ладаном и другими крепко пахнущими куреньями. Позади, в глубине, виднеется флот.
Показывается отряд норманнских выборных в праздничных военных нарядах. Их провожает толпа народа.
Народ(в беспокойном движении)
Те же и старец.
Воин
Другой