— Да, — прошептал Денис и прикусил губу.
— Денис, ты знаешь, что я сделал с тобой и с твоим детством? -
— Что? — у него на глаза навернулись слезы.
— Я развратил тебя.
— Развратил?
— Иначе говоря, я украл у тебя детство.
— Украл? Мне все равно. Я не ребенок, как вы все думаете. Я, может быть, больше понимаю, чем вы: Я хочу быть с тобой, и меня больше ничего не интересует: Мне не интересно без тебя и мне скучно без тебя.
— Ты не Денис, ты Никита. Ты тот Никита, да?
— Называй меня как хочешь, но я хочу быть с тобой.
— А я хочу быть тобой.
— И я хочу быть тобой: — Денис улыбнулся и крепко обнял меня. — Чем закончился твой больничный роман с Алешей?
— Ты ревнуешь?
— Ну: немного, — Денис театральным жестом схватил меня за горло: — Хочешь, я тебя задушу? Мне кажется, я тебя убью, если бросишь меня:
— А что потом?
— А потом: А потом я сяду на твой байк и разобьюсь вдребезги — проеду сквозь витрину магазина. Тут недалеко интересный есть магазин. Антикварный или не поймешь какой, всякие забавные и необычные вещи. Маски клоунов, шляпы какие-то нелепые:
— Маски клоунов? — переспросил я взволнованно.
— Да, маски клоунов, а что?
— Ничего, ничего, продолжай, я слушаю:
— Нет, лучше ты закончи свою историю. Признавайся, ты: Ты взял от Алеши, что хотел? Кто кого оседлал, давай рассказывай!
— Да никого я не оседлал. Я ошибся. Точнее, плохо добивался — я тогда не был таким опытным, как сейчас. Стал я ночью к Алеше под одеяло проситься, а он от меня отбивался и даже выпалил: «Отстань, а то я утром все главному врачу расскажу». Я больше не забрасывал удочку.
Денис притих, но просиял — ему, несомненно, нравилась такая развязка, потому что детская ревность не знает границ. Я солгал святою ложью. На самом деле искусный наездник Найтов не только оседлал, но и объездил жеребенка, как он не брыкался поначалу.
Той ночью луна светила особенно ярко. Я выпрыгнул из постели и плотнее задернул шторы. За моей спиной — его изменившийся, ночной голос:
— Ты боишься луны, да? Ты случайно не лунатик? Я боюсь лунатиков, у нас в лагере был один. Ходил как привидение.
Шепот Алексея звучал интимно. Я решил, что сейчас вполне подходящий момент поиграть в привидения, и, не отвечая на его вопрос, стал кружиться по палате в немом полубезумном вальсе с воображаемым партнером. В ночных покоях пахло аптекой и хлоркой. Я кружился головокружительно, и вальс как-то сам собой перешел в ритмичный африканский танец — я слышал странные ритмы, и это был почти гениальный экспромт. Правда, огромные черные трусы смотрелись смешно на моем худеньком силуэте — а, может быть, трусы не по размеру делали мой танец еще более эротичным: Когда под окнами проезжала машина с горящими фарами, моя тень бежала по потолку. Свет зеленого ночника и елочные огоньки делали всю сцену магической и нереальной. Поначалу Алексей едва сдерживал смех, но потом как-то странно притих, только его темные глаза блестели как черная смородина. Я устал и вспотел, жгучая капелька пота катилась по спине, и было щекотно. Алеша посмотрел на меня с затаенным восторгом и как бы шутя спросил:
— Андрей, а ты:
— Что, тебе понравилось?
— Забавно. Ты сумасшедший, я знаю. А ты:
— Что?
Алексей вдруг выпалил то, о чем он фантазировал во время моего бесплатного представления:
— …а ты можешь без трусов станцевать? Ну просто так, это еще забавнее:
Я не выдержал многозначительную паузу и изобразил на лице крайнее удивление, хотя душа моя ликовала. Он сам сделал первый шаг, он хочет видеть меня голым. Волнуясь, я подошел к Алеше совсем близко и спросил:
— Ты что, стриптиз заказываешь? Тогда сам сними с меня это:
Он тоже заметно волновался; его ладони были горячими и влажными, когда они скользнули по моим бедрам. Я приготовил ему другой сюрприз, и Алеша осторожно сжал в своей ладони мой подпрыгнувший кок. Алексей испуганно заглянул мне в глаза: кажется я переценил диапазон его возможностей, когда спросил:
— А тебе не хочется взять его за щеку? А потом я у тебя, согласен?
Алексей грубо оттолкнул меня:
— Ты совсем ебнулся, да? Ты думаешь, я гей? Лучше не шути так со мной. Ты, парень, ошибся. Спокойной ночи! — он перевернулся на другой бок и даже голову спрятал под одеяло. Я тоже послушно и без слов нырнул в свою холодную постель. Я слышал его близкое, глубокое дыхание и мучался своим желанием: Вторая попытка была более удачной — осторожно потолкав его за плечо, я попросил извинения. Он повернулся ко мне. Смущаясь, я спросил: «Мне холодно. Можно я погреюсь с тобой?» Алеша долго смотрел мне в глаза, сглотнул слюну и кивнул головой. У него тоже стоял. Мы стали обниматься, я целовал его грудь и плечи, он вздрагивал и позволил снять с себя трусы; когда я попытался поцеловать его в губы, он отворачивал голову, отбивался, но через мгновение мы оба забылись в глубоком поцелуе. Целоваться он не умел, и, судя по всему, я был у него первым.
Странные сны снились мне в ту медовую неделю. Тогда я уже по-настоящему писал стихи. Сны рождали поэзию, и в одном из астральных странствий я понял, что есть особая Муза — десятая, и она сильнее девяти предшествующих. Это Муза больниц, возглавляющая скорбный сход, молчаливый праздник в сумеречной аллее. Под сводами аллеи стоит длинный стол, заваленный сухими венками, в мутных графинах плавают мертвые пчелы. Мы с Алешей сидим за столом в больничных пижамах. Я проколол ржавой вилкой зажаренную летучую мышь на медной тарелке — мышь пискнула, брызнув мне в глаза чернилами; засмеялась Муза, приласкала холодной ладонью, захлебнулись водосточные трубы, громыхнуло над нами: Сидим, сумерничаем, бледные и промокшие, прижались друг к другу. Шуршат в венках мыши. Ветер гонит обрывки рукописей, дневников и писем: «Что же я есмь? Человек из влажности беловатой. Ибо в пункте моего зачатия от семени человеческого зачат. Потом влажность, с оным сгустевая и помалу возрастая, сделалась плотию. Наконец, с плачем и воплем изведен на ссылку мира сего: и се умираю, исполнен беззаконий и гнусностей. И сказано будет мне: се человек и дела его. Ибо что мы ныне объявить стыдимся, тогда всем явно будет, и что мы здесь притворно не сокрываем, все-то там обольститель-огонь сожжет:» Алексей целует меня. Мать напротив укоризненно качает головой и говорит: «Я не виновата, это луна виновата».
Что было дальше с Алешей и со мной? Абсолютно ничего. Запомнилось только кресло пыток в кабинете цистоскопии, когда сестра попросила меня придержать Алешины руки, пока она вводила в его канал металлический катетер: Алексей кусал до крови губы, а в глазах бесцветной медсестры был странный нехороший блеск. Ей нравилось выполнять эту процедуру, она тащилась и пьянела, придерживая двумя пальчиками детский пенис. У нее был яркий маникюр. Слава Богу, мне не пришлось сесть в это кресло: Моего мальчика вскоре выписали, а всю свою фрустрацию я выместил на ни в чем не повинном рыжем чертенке, занявшем Алешину постель. Этому ушастому персонажу подкладывали под простыню клеенку, но он нашел свой способ не афишировать мокрую слабость, и довольно странный — перед сном он приматывал пластырем бутылку к своей смехотворной заготовке и просил меня никому об этом не рассказывать. Сейчас мне жаль его, но тогда едкий Найтов сделал этого писюкиша объектом своих язвительных насмешек.
Было время, когда о Западе мы знали ровно столько же, сколько о жизни на других планетах. Когда железный занавес немного приподняли, в Россию хлынула лавина мусора, хотя мы все пребывали в иллюзии относительно высокой духовности Запада. Но народ сам разберется и все устроит с Божьей помощью, обустроит Россию. Божья Матерь опустила свой покров на мою страну, и весь сор будет выметен. Вы помните то лето, когда страну особенно лихорадило, а лето было особенно цветущим, благоухающим и солнечным? Господне лето тысяча девятьсот девяносто второго. Большинство не заметило этого благодатного времени, потому что некогда было остановиться, оглядеться и вслушаться в тишину: Небо над Россией наконец-то было открыто. Да вы понимаете ли, о чем я говорю? Небо было открыто! Снизошла благодать, а мы как-то и не заметили среди забот и мелочных обязанностей. Но после такого лета, уверяю вас, ничего страшного уже не будет! Все страшное позади. И праведники на земле нашей еще есть, и сила богатырская не иссякла. В один из дней того лета я ехал в вагоне зеленого пригородного поезда, и напротив меня сидел обычный, скромно одетый парень. Я смотрел в окно на леса, поля, сады и застенчивые кладбища. Мне верилось, что замороженное на время величие русских земель возвращается и что скоро оживут усадьбы и будут петь соловьи в рощах: Тот парень поймал мой взгляд и как-то в ход мыслей ответил на май не прозвучавший вопрос: «Да, именно так и будет. Божья Матерь над Россией». Он сказал это так просто и тихо, что я вдруг поверил ему. Это неслыханное дело, просто невероятно — я, циничный насмешник Найтов, вдруг так легко поверил ему и кивнул головой! Кивнул головой, в которой столько мерзостей и мусора: Тот парень со своим тощим рюкзаком сошел на какой-то глухой станции, а я вдруг догадался, что это был Он. Это он среди нас, и только что Он сидел напротив меня, и я не узнал Его:
Кто мне Россия? Мать? Жена? Сестра? Незнакомка? В детстве моем и отрочестве была матерью, потом стала женою, а теперь — как двоюродная сестра в Чердынцевской губернии: Живет как-то там, но даже письма не доходят. Сколько раз в пьяном припадке я порывался взять билет не на тот самолет. А теперь уж и не знаю, какая она, моя Россия. Совсем другая, неизвестная страна — приехать как домой уже не получится, а туристом не хочу. Да и не к кому мне приезжать — таких людей, ради которых это стоило бы делать, уже нет. Или почти нет. К тому же, лирический герой не всегда имеет власть изменить ход повествования:
Хватит, хватит, арлекины! Занавесьте луну черным, заканчивайте представление, гасите свечи, подайте мне бобровую шубу и сани. Сяду в сани, запахнусь в шубу, и пусть мчат меня кони. Зачем так ярко горят звезды? Зачем так ярко?
— А теперь выбирай дорогу, барин, — обернулся кучер с красным кушаком, — в Россию или к Денису?
— Гони к Денису, мужик, Денис дороже России.
Холодно моим арлекинам зимой — или русские морозы им непривычны, или одеты не по сезону? Зябнут, растирают покрасневшие уши, замерзли как Маугли. Ничего, ничего, сейчас я достану из кармана серебряную фляжку с коньяком — согреемся.
— Денис, хлебнешь?
Он молча берет флягу. Пригубил и закашлялся.
Мы едем в грязном вагоне пригородного поезда на дачу к Рафику, который пригласил нас провести несколько дней в его «поместье». У меня были другие планы, но Денис почему-то уцепился за это приглашение — видимо, такое отступление от нашей каникулярной программы казалось ему многообещающе-романтичным: старый дом среди зимнего леса, вечера у камина, зимняя замкнутость и одиночество вдвоем. Звонил вчера твоей маме в больницу — отчитывался, можно сказать, а заодно выпросил ненужное разрешение «провести несколько дней за Волгой, на даче у близких друзей: Да, это семейная пара: да, мальчик очень подружился с моим племянником, не беспокойтесь ни о чем:» Я пролепетал в трубку кучу ненужного мусора, а вдова растрогала меня своей патетической фразой: «Благословляю вас, Андрей Владимирович, на любые ратные подвиги! Денису с вами хорошо, и я спокойна. Спасибо вам, спасибо». Я пожелал ей скорейшего выздоровления, но в глубине моей души какой-то чужой человек желал ей скорейшей смерти. Не пора ли вызывать того самого таксиста? Мальчик будет принадлежать только тебе: Гроб уже обивают. Слышишь, как стучит молоток? Нет, это сердце мое стучит — бьется как рыба об лед. Парное, теплое мое сердце подадут Денису на золотом блюдце с укропом и сладким перцем, скажут: «Кушай, мальчик, пока не остыло:» Денис разрежет сердце и найдет в нем ржавый ключик от моей квартиры, стертую медную монету и жемчужину. Мой милый мальчик, у тебя кровь на губах, возьми салфетку. Ешь меня и пей меня.
Мой компьютер только еще вычислял комбинацию смерти вдовы, анализировал события, расположение звезд, побочные действия дигидролизованного кодеина (абстиненция, ночной пот, хронические запоры, интоксикация), февральские морозы и скорость перерождения печени в жировые клетки; еще стресс, климакс, безденежье, бездорожье, безоружность и безнадежность. Скудоумный пейзаж за окном поезда похож на тихое, протяжное безумие, а небо: небо точно наскоро заколотили досками, солнышко едва пробивается сквозь щели. Хорошо, что я взял с собой коньяк. Не надо больше гробов. Да я же молиться должен о ее здоровье, а то сразу же найдется какой-нибудь дядя в Киеве, тетка в Саратове, или добренький директор детского дома будет покупать моему мальчику трусы «Кальвин Клейн» и конфеты: Да не посадят ли меня в тюрьму? О, мой дневник развлечет моралистов из зала суда! Перепечатают и будут давать друзьям и знакомым, чтобы развлеклись и подивились: Не слушайте меня, я безумен, меня за содомский грех Господь разума лишил, поэтому мне больше позволено — какой с дурака спрос?
…Длинный, длинный поезд. Снег в копоти. Замерзшая моча на стенах тамбура. Все какие-то огни, станции, на всем печать запустения и признаки глубочайшей анестезии. Единственно живой человечек смотрит на меня зелеными глазами. Мой Денис. Румяный, доверчивый и дикий. Я люблю Дениса. А вокруг — сплошная ледяная равнина.