— «…а любовь все живет в моем сердце больном…» — подхватила Гелка. Мы обнялись, повалились на диван и расхохотались. Я почему-то стал целовать Гелку, она пыталась вложить в мой рот свой острый шершавый язычок — не вынеся этой пытки, я заперся в ванной и стал стирать с лица ее клубничную губную помаду. Гелка врубила музыку, и, возвратившись в гостиную, я увидел, что моя подружка вытянулась на ковре перед камином в одном неглиже. На ее шелковых мини-трусиках была вышита розочка. На правом предплечье — свежая татуировка. Ласточка. Мы допили коньяк и стали танцевать при свечах. Гелка жутко вспотела, а меня колотил озноб. Передавая друг другу пузырек поппера, мы все выше и выше взлетали под компьютерный ремикс, а Гелка так надышалась золотого пара, что сняла свои черные трусики и умоляла меня ввести вибратор между ее чресл — в пучок осенней травы, пахнущей рыбой. В ритм музыке я стал хлестать свою певчую птичку кожаным хлыстиком, и она визжала от восторга. Я так надышался поппера, что увидел извивающихся змей на ее голове, множество змей в наэлектризованных рыжих волосах — некоторые падали на пол и расползались по углам. Электронная какофония уже звучала внутри меня, в моей голове, пока я искал снежок в ящиках письменного стола, выбрасывая на пол бумажный ворох. Потом я вспомнил, что заветный пакетик с кокаином спрятан за иконой. И мы нанюхались снежного волшебства как котята. Во второй раз я увидел в зеркале своего визитера — точнее, это был другой Андрей Найтов, в облачении римского легионера: золотой шлем блестит при луне, медный панцирь на груди, наплечники, серебряные застежки на голубом проливном шелку. Мне нравится его волевой подбородок, прямой нос с едва заметной горбинкой и орлиный взгляд. Визитер, прикрываясь ладонью от снежного ветра, говорит: «В вольных скитаниях по афро-азиатскому пространству не забывайте о ребенке, который спит внутри вас. Пусть этого ребенка разбудит женщина, которая утолит твою жажду чистой водой, тяжелой от серебра. Вместо того чтобы посмотреть на звезды, ты смотришь на китайские бумажные фонарики. Подними же голову, тебе дана другая сила, и ты вытащишь себя за волосы из темного колодца времени. Ты помнишь запах хлеба, молока и полыни? Ты помнишь розовую зарю над березовой рощей? Радугу над старыми стенами Кремля? Звон в Сергиевом Посаде? По кому звонят колокола? Клоуны бросают цветы с облаков. Ты выращиваешь странный кристалл, но вынесешь ли ты, слабый воин, испытание славой?..» Тут я замечаю, что другой рукой визитер прижимает к груди моего кота: у Мура в ушах золотые колечки, бархатный красный ошейник с колокольчиком. И Мур говорит: «Путешествуя по Великобритании, сверни на деревенские дорожки Уэльса, заросшего розовым рододендроном, гони мотоцикл прямо к морю, и старый рыбак перевезет тебя на катере к острову Бардси, там и встретимся в часовне, где нарисовано Дерево Жизни».
…Днем нас разбудил телефон. О голос с небесных высот, солнечный зайчик, жемчуг в ракушке! Мне звонил ангел, сбежавший с последнего урока: Задыхаясь от волнения, почти вкрадчиво: «Ты про меня не забыл? Мне: мне плохо без тебя. Можно, я приду к тебе? Да, прямо сейчас: К тебе. Нет, мама опять болеет, сидит дома, точнее, работает на дому — шьет костюм для соседки, мама еще объявление в газету дала, она хорошая портниха: Я думал, ты сегодня на работу выйдешь, я волновался утром и совсем забыл, как завязывать галстук. Я мигом, да? Жди».
Гелка почему-то вошла в роль хозяйки и кинулась готовить завтрак, даже кофе в постель принесла, когда я отказался опохмеляться. Шипит и стреляет яичница. Я, убрав звук, смотрю телевизионные новости, но по лицу диктора видно, что он сообщает какую-то гадость.
— Через час священник придет! — кричит из кухни Гелка.
— Какой еще священник?! — я даже пролил кофе от неожиданности.
Гелка вошла в комнату в моем халате, с полотенцем на голове, ее бледное лицо блестело от крема и без макияжа было похоже на выцветшую фреску Великой Княгини Ольги. Устроившись на полу, поджав под себя ноги и разминая сигарету, Гелка продолжает:
— Отец Роман придет Канон за единоумершего читать — помнишь, мы вчера в Епархию звонили, ты все рыдал и повторял, что младший брат умер? Вообще, мне твоя экстраординарная идея понравилась. Эстетично. А почему, собственно, нашего усатого любимца не проводить по-человечески? Я его потом с собой заберу, чучело сделаем:
Боже, в очередной раз я заказал бездарную комедию, уже превращающуюся в дешевую драму с холостыми выстрелами и искусственной кровью! Весь мир вдруг содрогнулся в кривом зеркале, которое держали передо мной паясничающие арлекины. Мир содрогнулся, а мне ничего не оставалось делать, как пассивно созерцать генеральную репетицию. Хотелось только одного — смотреть в твои зеленые глаза и молчать. Пожалуйста, Денис, не оставляй меня таким растерянным, опустошенным, побудь со мной хотя бы вечность, я твой поэт и любовник, я твой арлекин, жонглирующий лимонами. Побудь со мною — до паровозного свистка, до полного моего развоплощения. Денис, я просто люблю тебя. Просто люблю. Вот стою перед тобой на коленях, прижимая к груди бумажную розу, и тысячи моих двойников за спиной тоже стоят на коленях, прижимая к груди бумажные розы. Играет расстроенный рояль, а клавиши залиты вином и закапаны свечами: Душа моя, душа — не голубь, а летучая мышь — висит вниз головой в китайской пагоде:
Появившийся Денис растерялся, когда увидел Гелку в моем махровом халате и в черных очках; я же ходил по комнате в спортивных трусах и в бейсболке. На столе, в обувной коробке, покоилась бедная тушка Мура — оскалившегося, скрестившего лапки на груди. Гелка свечу у его изголовья поставила, а я, чтобы подчеркнуть трагическую торжественность момента, включил «Литургию» Чайковского. После короткого замешательства Денис быстро понял правила нашей игры и, когда под окном притормозила белая «Лада» отца Романа, открыл ему дверь в суровом молчании и с выражением глубокой скорби на лице. Батюшка поправил крест на груди, расчесал у зеркала редкую бороду, приосанился, извлек из сумки книгу с медными застежками, свечи, тяжелый серебряный крест с голубой эмалью, спички и кадило. От батюшки пахло чесноком, медом и подвалом. Он сразу же извинился с порога: «Мир вашему дому. Простите великодушно за опоздание. Я на дежурстве сегодня — бесноватых много:» Мне стало вдруг совестно, но Гелка, успевшая причаститься пагубного зелья, незамедлительно спустила всех танцующих чертей на культового работника. Обдав о. Романа облаком табачного дыма, она произнесла металлическим голосом: «Шестьсот шестьдесят шесть,» — и зачем-то хлопнула три раза в ладоши. Священник, испуганно крестясь, попятился к двери, но рыжая удержала его за рукав и принялась бормотать:
— Батюшка, наденьте мои черные очки перед сакральной акцией. Пожалуйста, наденьте мой черные очки, наденьте очки:
Она затащила его в комнату, и батюшка остолбенел, когда увидел, кого было предложено ему отпевать. Он схватился за крест и пробасил:
— Богохульники! Сатанисты! Дело ваше объявится: Отыдите от мене! С нами крестная сила и воинство небесное: — о. Роман ринулся к двери, но Гелка наступила на подол его длинной рясы, и батюшка рухнул на пол как мешок с картошкой. Рыжая с визгом оседлала его, сбросила свой халат и, стегая священника кожаным хлыстиком злым таким голосом приговаривала: «Говорила я тебе, надень мои темные очки, говорила тебе: Тоже мне, ловец душ человеческих!» Всячески извиняясь, я оттащил распоясавшуюся блудницу в сторону. Отец Роман хлопнул дверью, сказав напоследок: «Я знаю, кого я отпою сегодня:» Иногда просто диву даешься — до чего некоторые наши батюшки сами похожи на чернокнижников и просто кондовых мистиков; литургия в Елоховской церкви так и благоухает черной магией. А стремление просто поразительное — довлеть над Насилием! Но иногда так расцелуются по-церковному с великодержавной властью, что, по словам одного поэта, не разберешь, что блестит — поповская епитрахиль или полицейская пряжка.
Бельчонок не выдержал этого жуткого фарса и заперся в ванной, не дождавшись «занавеса». Гелка еще долго хохотала и голая прыгала по гостиной, прищелкивая кастаньетами; соски на полудетских грудях она выкрасила губной помадой и танцевала до тех пор, пока не упала в изнеможении на ковер. Почему она так юродствовала? Для кого и для чего она распахивала ворота ада и приглашала на пир всех мелких бесов?.. Ее безумие постепенно проходило, она жадно глотала минеральную воду со льдом и, точно Ева после вкушения плода, вдруг как-то застеснялась своей наготы, быстро оделась, осторожно извлекла из коробки несчастного Мура, прижала его к груди, придерживая болтающуюся голову, и неожиданно выдала такую фразу: «А если побрить ему морду, то он будет похож на тебя, Андрей». В тот вечер она убежала с заветной коробкой.
Денис, мне показалось, заметно повзрослел за время моего литературного паломничества. Он был немного другим, как это всегда чувствуют любовники даже после короткой разлуки, ибо даже кратковременная разлука вносит разлад в то необычайное чувство абсолютной слиянности. Разлад не внутренний, но внешний — это потеря дуэта, и снова приходится настраивать инструменты, снова учиться играть в унисон. Но, с другой стороны, — незабвенное чувство обретения, восторг короткой встречи в вечности. Крестики судьбы. Я узнаю твой запах, глаза, знакомая дрожь тела передается и мне, я слышу, как стучит твое сердце, и задыхаюсь в волнении, я краснею, и слезы опять где-то близко, осторожно целую твои обветренные руки, просто целую руки, просто встаю на колени и целую руки, и ты говоришь: «Здравствуй». Ты говоришь: «Здравствуй, я тебя ждал. Я, может быть, только учусь ждать, но ты знаешь, что я тебя ждал». Я говорю: «Я знаю». Я говорю: «Я знаю, что я ничего не знаю, но знаю только, что я люблю тебя». Кажется, я плачу в смятении, и я счастлив, и мне грустно, потому что это самая грустная радость на свете, потому что мир жесток и прекрасен. Я плачу, потому что мне хочется плакать, и слезы горячи. Ты говоришь: «У тебя горячие слезы. Ты смешной. Почему ты плачешь?» — и слизываешь мою арлекинскую слезу. Ты говоришь: «Соленая слеза». Ты говоришь и улыбаешься. Ты говоришь: «Ты знаешь, что я люблю тебя, потому что я люблю тебя, ты знаешь?» Я знаю. Я знаю, что на этом свете только два чувства — страх и любовь, любовь и страх. Я знаю, что звезд на небе не перечесть, что от Либры до Аквариуса миллионы световых лет, но также я знаю, что в ангельском мире не существует пространства и времени (может быть, я уже в ангельском мире?), я знаю, что сейчас не найдется человека счастливее и виновнее меня, что жизнь была пуста, беспечна и светла, и, несмотря на ее превратности, я буду только благодарить Бога, только благодарить — за крутизну моего пространства, за муки страстей, танцующие звезды моей любви, за стихи в избытке сердца, за свежие красные розы арлекинов, за их чепуху и глупость, за свое высокое безумие, всевидящую слепоту любви, за Россию, в которую не возвратиться — как в юность, как в детство; благодарю за поцелуй Демона, за саксофон и флейту, за земляничные тропинки и утренний березовый туман, пахнущий свежей землей и молоком; за каплю дождя на лесной паутине, за все, за самое главное, неуловимое и безотчетное.
Ранним утром строчу второе письмо мистеру Н. Почему пишу — сам не знаю, просто отчетливое желание. Господи Боже, опять снегширь за окном спальни! Кажется, получился удачный снимок: Преобладающее настроение — радость бытия без мечтательности. Пью крепкий кофе и курю сигару. Хрусталь февральского утра звенит и смеется. Необычно тепло, капают сосульки, веет весной. Я проснулся от этой капели: спросонья подумал, что кто-то печатает на машинке за моим столом, потом понял: капли стучат по ржавому подоконнику. Скоро весна. А потом лето. Благодать! Свежести, весенней свежести — вот чего мне не хватает — свежести взгляда, чувств и слова, как в четырнадцать лет. Этой свежестью веет от Дениса, а я, кажется, постарел за эти полгода, но стал как-то нежнее. Только нежность в душе, только нежность. Вот уже почти умею воспитывать чувства — значит, старею и выхожу из моды. Подростки и одинокие парни моего возраста мастурбируют по утрам в постели, а я вот сразу за письмо какому-то мистеру Н. Бывает, проснешься в одно прекрасное утро — чистым и любимым — и понимаешь: все грехи отпущены и без исповеди. Так вот и сегодня. Человек живет в зимней замкнутости как в хрустальной вазе, но скоро весна, скоро весна, мой друг! Мне кажется, что ад будет закрыт. Не будет никакого ада, не будет ключей от колодца бездны. Мы все, растлители и развратники — не домолившиеся, недоучившиеся, нераскаянные, кто с грехами, кто с грешком — все будем в раю. Так и скажут нам: «Ну что с вами делать, змеиное отродье? Вот вы, Андрей Владимирович, встаньте под душ, отмойтесь, очнитесь и проходите с Богом:» Нарколепсия души. Боже мой, боже мой, я живу во сне! Даже незабвенная тетушка Элизабет функционирует в более реальном мире, а я, дурак, смеялся над ней: Впрочем, реальность в России — понятие специфическое, это, скорее, сюрреальность. Однако, какое мое дело? Я не философ, а заурядный домашний фокусник, вполне комфортабельно существующий в одном из слоев материальности. Я просто учу наизусть одного человека, давно ставшего моей жизнью. Даже если бы не было Дениса на свете, я обязательно выдумал бы его, я придумал бы даже эту обворожительную родинку на левом плече. Я придумал бы маленький город у моря, расставил бы фонари на дождливой набережной и осенние деревья (от криков чаек почему-то сжимается сердце), поставил бы несколько соборов и оперный театр, множество кафе и ресторанчиков; я встречу тебя там и, пока ты отмокаешь в ванной после аэропорта, я приготовлю наш ужин, постелю с хрустом льняную скатерть и, может быть, зажгу свечи.
…Примерно через неделю произошло совершенно фантастическое событие — мне доставили на дом чучело Мура. Оно было аккуратно завернуто в целлофан: бородатый таксидермист собственноручно принес свое произведение искусства, извинившись за задержку («Глаз у меня подходящих не было, это дефицит страшный!»). Оказалось, что Гелка уже заплатила за мумию, и мне оставалось только робко поблагодарить сотворителя чучел за священное ремесло. Бедный Мур выглядел каким-то несчастным, и на меня безучастно смотрели его жуткие стеклянные глаза. Я долго искал место для чучела — наконец поставил его на письменном столе, но на ночь запирал в шкаф: В тот же день второй сюрприз — письмо из Епархии: огромный крест на конверте, а содержание письма примечательное. Видимо, писано всей паствой, но адом не пугали.
Стоит, право, процитировать: «Уважаемый А. В. Найтов! Благосклонно просим Вас перечислить 5000 (пять тысяч) рублей на вышеуказанный счет Епархиального Управления в качестве установленного штрафа за ложный вызов священника на дом. Принимая во внимание специфические обстоятельства несовершенной требы (как то: неуважения к сану, оскорбление религиозных чувств и циничное богохульство), мы настоятельно просим перечислить на тот же счет следующие 10000 (десять тысяч) рублей в качестве компенсации за причиненную моральную травму священнику о. Роману (Куприянову). Общая сумма — 15000 (пятнадцать тысяч) рублей. Со своей стороны, в случае вашей платежеспособности, мы обещаем не передавать нашего заявления в Областной суд. Храни Вас Господь». Ого! Христос Воскресе! А сколько стоит билет в рай — первым классом и с цыганскими романсами? Когда я стану богатым, я все-таки потребую отпеть моего Мура, по-православному, заочно. За тридцать серебряников и с поцелуем Иуды. А Гелку сделаем святой — раскаявшаяся блудница, русская Магдалина. Св. Гелла с розами и бутылкой шампанского — пусть молодые монахи мастурбируют перед ее светлым образом: Деньги я перечислил и написал на почтовом переводе: «На вино, свечи и новый „Мерседес“ Его Святейшества». Мне кажется, что православное белое духовенство не понимает простой истины, заключающейся в том, что Царствие Божие внутри нас, а не в отвлеченном Универсуме без времени и пространства, населенном космическими призраками, и мой Ад всегда со мной. Слава Богу, я никогда не открывал эти ржавые ворота.
…Сегодня я проснулся совсем в другой жизни, и город показался другим, и моя школа чем-то отличалась от прежней; чувство подмены и отстраненности усилились именно в школе. Я долго не мог определить характер странного беспокойства. Все прояснилось после четвертого урока, когда меня вызвал «на ковер» Карен Самуилович. Мой царственный покровитель, добрый седеющий кавказец был сегодня желтее обычного и, забивая в пепельнице недокуренную сигарету, вдруг снова прикуривал и снова забивал. В углу громоздились горы связанных в стопки книг, а педагог Макаренко на выцветшем фотопортрете сквозь табачную сизую дымку смотрел строго и проницательно. Так когда-то смотрела на меня Алиса, и я ясно осознал, что моя инфернальная фурия сидит сейчас вот в этом пустом кожаном кресле, рядом с Кареном, который, указав на перевязанные книги, пояснил: «Это наша Алиса завещала в школьную библиотеку. Устно завещала, как-то в разговоре на выпускном вечере, но книги нам все-таки отдали, у государства итак макулатуры много.» Потом он замолчал на минуту, снова прикурил, тоскливо посмотрел в окно, забарабанил пальцами по столу и произнес сухим голосом: «Над тобой, Андрей, я боюсь, тучи собираются:» Натянутая струнка вдруг лопнула в моей груди. Карен раскрыл свои карты: «Одна из наших коллег случайно обнаружила дневники Алисы Матвеевны, в том числе вот этот, последний, — он показал мне общую тетрадь в красной обложке, — и ты знаешь, она тут зафиксировала некоторые свои суждения об учениках, учителях и, между прочим, немало места уделила и тебе. Точнее, о тебе она пишет почти что на каждой странице, и я думаю, тебе будет интересно:»
Я резко оборвал Карена:
— Я весьма польщен таким вниманием, но мне совершенно безразлично, какие ярлыки на меня навешала наша дорогая Алиса Матвеевна:
— Не кипятись, не кипятись. А почему ты думаешь, что она характеризует тебя негативно? — спросил мой «следователь». Для этой роли Карену оставалось разве что развернуть настольную лампу и направить мне в лицо пучок яркого света. Опять показалось, что эту сцену я уже когда-то видел, что мы давным-давно разговаривали с директором на эту «тему» и сейчас я просто пассивно следую написанному сценарию: анонимный автор жизни А. В. Найтова совсем не оставил мне свободы выбора, а если и оставил, то по принципу «направо поедешь — коня потеряешь, налево — голову свернешь». Конечно, я владел определенной внутренней свободой, которая особенно проявлялась в трех ипостасях: Денис, Поэзия и коллекционирование облаков. — :Так почему же? — переспросил Карен, закуривая очередную сигарету. Я пояснил:
— У нас с Алисой с самого начала не сложились взаимоотношения. Вы и сами, может быть, заметили, что она встретила меня более чем прохладно — мы люди разных поколений, и, неоднократно пытаясь найти с ней общий язык, я всегда наталкивался на этот серебряный холодок неприятия. Ее раздражало буквально все, даже одежда. Мне кажется, она по-своему ревновала меня к детям, которые: не буду заниматься саморекламой, но вы-то, Карен Самуилович, знаете мой стиль, вы же сами меня пригласили остаться в вашей школе после университетской практики: Вы же знаете, что мои «богослужения» иногда выходят за рамки школьной программы, я люблю талантливые отступления и импровизации:
Карен кивает головой:
— Я знаю, кого покупаю. Именно поэтому пригласил тебя — свежего, увлеченного, что называется, с незамыленными мозгами, со свежим взглядом. Нет, не об этом речь, я ценю тебя: как учителя. И как поэта, признаюсь: Читаю твою книгу и перечитываю. Но что ты ответишь на это? — он протянул мне красную тетрадь. — Открой на странице тридцать семь.
Я едва не обжег руки, взяв раскаленный дневник: я увидел хитрую улыбку призрака. Она уже наверняка прыгает по кабинету в старческом задоре — не так ли, дорогая Алиса Матвеевна? Смотрите, не намочите от радости свои утепленные панталоны. Читаю (подчеркнуто простым карандашом):
«…неужели этот двадцатидвухлетний цыпленок всерьез думает, что имеет право так фривольно, размашисто и кощунственно интерпретировать пушкинскую „Капитанскую дочку“? А сколько раз перевернулся в гробу Гоголь после фокусов этого мальчика с „Мервыми душами“?»
Так, это не столь важно. Далее самое огненное:
«…самое опасное в том, что А. Найтов — гомосексуалист. И, по всей вероятности, из той породы этих извращенцев, которым нравятся безусые юноши. Моя подруга хорошо знала его мать — несчастную спивающуюся женщину, так и не принявшую образ жизни своего морального выродка. Она говорила Л. М., что очень сожалеет о том, что Андрей предпочитает мужскую компанию, когда за ним так и бегают все девчонки. Этот педераст даже набрался наглости знакомить своих постельных партнеров с матерью! бедная, бедная женщина, как мне ее жалко… Да стоит только посмотреть на него — все станет ясно: одевается как кукла, приезжает в школу на мотоцикле, вызывая зависть мальчишек. У него даже ногти аккуратно пилочкой подпилены! И еще я заметила: правое ухо проколото. За детей страшно: Спросила: „Когда женитесь?“ В ответ кокетничает, плечами пожимает, говорит: „Не встретил еще“. Совершенно понятно, что таким людям не место в школе, и я обязательно поставлю в известность Карена Самуиловича о сексуальных предпочтениях нашего поэта, уснувшего на лаврах — таких типов к детям на пушечный выстрел подпускать нельзя! Я уже делилась своими соображениями с В. К. - мы вместе решили, что пока не следует торопиться, надо дождаться скандала и проводить этого „новатора“ с настоящей музыкой! Во-первых, я решила…»
Не в силах читать далее, я отдал тетрадь Карену. У меня вспотели ладони. Более всего меня задела фраза о маме. Несправедливо. Старая заслуженная дура, что она знала о моей маме? Отравленные чернила. Мне хочется вымыть руки. Нет, мне хочется встать под душ, отмыться:
— Это правда? — спросил в лоб Карен.
— Ну какое это имеет значение? Впрочем, лестно, что я еще кого-то интересую. Скажите мне, Карен Самуилович, я хороший литератор?
— Хороший. Но это правда или нет?
— Это сплетни ОБС. Одна Бабушка Сказала.
— Так бабушка правду сказала? — упорствовал Карен. — Если не отвечаешь, значит — правда, значит:
— Карен Самуи:
— Слушай, парень, — оборвал меня кавказский лев, в его голосе появились металлические нотки, — может, ты потерял чувство реальности? Да ведь о тебе чего только не говорят! Мы не на Западе живем, а в России. Я тебя могу понять по-человечески, но я Уголовный Кодекс не перепишу — статья сто двадцать первая — знаешь, да? Твои пристрастия вне закона, так? И потом, я им, — он постучал по стене, за которой была учительская, — рот не заткну, а вот это, — он помахал в воздухе тетрадью, — уже гуляет по школе, и мне репутация школы дороже самого талантливого учителя. Кстати, «капитан уходит с корабля последним» — знаешь, да? А если об этом и родители узнают? Скандал! В отделе народного образования меня же к стенке поставят! Не дай Бог в газеты попасть: — Карен разошелся, но понемногу остывал. — В общем, Андрюшка, пиши заявление об увольнении по собственному желанию. На рекомендации не рассчитывай, не тот случай. Пиши прямо сейчас и здесь! — он хлопнул ладонью по столу.
Я написал заявление, и мир в который раз тряхнуло; палуба этого проклятого корабля скрипела и расходилась под ногами. Я почувствовал себя опустошенным, смертельно уставшим и загнанным в прогнивший угол.
— Да, кстати, Андрей Владимирович, — задержал меня в дверях Карен, — этот восьмиклассник: Денис Белкин, да? Он свои зимние каникулы с вами провел? Звонила его мать, просила поблагодарить вас за заботу. Вы не возражаете, если я задам мальчику несколько вопросов?
…Я шел по городу и, казалось, даже деревья в ужасе шарахались от меня. Мокрый снег хлестал по лицу, и я надел черные очки. Бледное солнышко, разбавленное мутным рыбьим жиром, плавало как желтый кубик льда в снежном коктейле. Мокрые афиши на тумбе. Закрытие театрального сезона. Представляю броский анонс: «Андрей Найтов. НА КОГО ПОХОЖ АРЛЕКИН. Билеты продаются». А на кого он похож, этот Арлекин? Где живут арлекины, чем питаются и отчего умирают? Легкость моя, нежность моя, облака мои:
В пустом ресторане пишу на салфетке начало стихотворения об арлекинах, фанерных аэропланах и картонных крашеных звездах. Официантка, увешанная дешевой бижутерией как рождественская елка, принесла мне бутылку дешевого порта и дешево улыбнулась; да и мир вокруг подешевел, несмотря на инфляцию, катастрофически падают цены на души человеческие. Вот и мою погибающую душу возьмите подешевле — дам в придачу пару самых арлекинистых арлекинов, три увядших розы, разорванный барабан и двух валетов на погоны! По рукам? Да погоди, не отмахивайся, есть у меня еще солдатская фляга со святой водой, карта царской России 1913 года и яйцо динозавра, берешь? Симфония самоубийства звучала где-то далеко-далеко за облаками, тихая и страшная музыка. Кровавые капли портвейна на белой скатерти, бледное лицо самоубийцы в зеркале. Почему у меня такая тонкая шея? Пора, пора отключить этот устаревший перегревшийся компьютер, на дисплее которого мерцают звездочки и крестики, крестики и звездочки: а можно просто уйти навсегда в виртуальную реальность и передавать свои грязные истории по горячим линям телефонных кабелей. Я в аду допишу свою судьбу, допишу кровью и пеплом. Только никакого ада не будет, ничего не будет, кроме сгустка ужаса и танцующих звезд: Но допил я портвейн и как-то повеселел, даже пустую бутылку стал под столом ногами катать.
— Вы что это хулиганите? — спрашивает официантка злым голосом.
— Я не хулиганю, — отвечаю, — я просто пустую бутылку под столом ногами катаю, — и с улыбкой своей пьяной ничего поделать не могу. Официантка метрдотеля позвала, он смотрел на меня с серьезной рожей. Я не удержался — подмигнул ему и язык показал. Не ожидал, что это произведет на него такое впечатление: метр сразу как-то подобрел и отвечает «новогодней елке»: «Ну и что такого? Не видишь — человек отдыхает, расслабился немного. У тебя, Тоня, с чувством юмора не все в порядке. Вы отдыхайте, отдыхайте, молодой человек, только не очень расслабляйтесь».
Официантка тоже вдруг смягчилась:
— Вы бы еще раз горячее повторили, а то вас совсем развезет:
Заказываю я еще раз эскалоп и сто пятьдесят грамм водочки. Водка мой туман рассеяла, и я стихотворение до конца дописал, забавный текст получился. И даже заглавие придумал: «Третий Вселенский перелет арлекинов».
Все-таки я слишком серьезно воспринимаю жизнь. Ну ведь это же смешно — Карен какой-то сраной тетрадью размахивает и обвиняет рыжего в том, что он рыжий! Да идите вы все на хуй: «Слушай, парень, мы не Западе живем, а в России:» — звенел в ушах голос Карена. А почему, собственно, мы не Западе живем? Иди на Запад, молодой человек! Казалось бы, как просто — засосать стакан, сесть в самолет и выйти где-нибудь в аэропорту имени Джона Кеннеди. Но кому я там нужен со своими стихами и облаками, растерявшимися арлекинами, с вечным детством и русской православной осенью? Но знаю, что все равно уеду из этого сумасшедшего дома, навсегда и безвозвратно, с тяжелой головой и легким сердцем; уже где-то отпечатан мой синий билет и багровый заграничный паспорт, и за снегопадами среднерусской зимы уже виден тот приморский город, построенный мною давным-давно из цветных детских кубиков. Город построен, фонари расставлены, осталось только крестик поставить на соборе и маяк на горе. Надо мной опять всплакивают чайки, танцуют звезды, покачиваются яхты в бухте, и я иду своей легкой походкой по набережной.
…В тот вечер я купил огромного зайца в магазине мягких игрушек, но как пришел домой — помню смутно. Заснул с бутылкой виски, а утром обнаружил, что вся постель залита терпким нектаром. Телефон отключен. На кухне до сих пор горит свет. По привычке зову Мура. Но Мура убили три дня назад. Мура убили? Почему? Зачем? Где Денис? Где я? Что со мной происходит? Почему так кидает мою маленькую лодку? Может быть, и меня за содомский грех Господь разума лишил? Может, мне в церковь надо срочно торопиться, на исповедь к о. Роману?
Но в церковь я не пошел, хотя из окон дома ясновидящей Алевтины были видны сверкающие луковицы храма преображения. Второй раз я навещал этот старинный дом со скрипучей деревянной лестницей — первый раз меня притащил сюда Рафик года два назад, а теперь вот я сам приполз с похмельной головой и бубновым интересом: Алевтина встретила меня как старого знакомого, заварила чай и, поправляя дрожащей рукой афроприческу выкрашенных седых волос, спросила: «Вы, кажется, Антон или Андрей? Вы, во всяком случае, тот поэт с глубокой лунной тайной?..» Я подивился ее памяти. На вид ей было лет семьдесят, а яркая губная помада и тяжелая штукатурка макияжа только подчеркивали ее прекрасную древность. Алевтина была похожа на живой труп, и в этой комнате с тиснеными розовыми обоями пахло старым человеком, как всегда пахнет в домах давно увядших красавиц. И еще лекарствами и свечами. Мне почему-то нравилась ее черепашья шея и выпученные глаза, придающие ее лицу постоянное выражение удивления или изумления; мне нравилась ее манера пить чай из блюдечка, ее способность легко уходить в прострацию — смотреть на собеседника и в то же время не видеть его; мне нравилась ее одышка и черный свитер крупной вязки с тяжелой брошью. Белый ара в подвесной медной клетке начал что-то говорить на невнятном языке и кивать головой, смешно расправляя хохолок. Алевтина поморщилась, набросила на клетку платок и сказала: «Он на итальянском бормочет. Мне его в незапамятные времена подруга детства из Италии привезла. Хотела бы я знать его комментарии. По-русски говорить отказывается. Иностранец, иностранец! Подозреваю, что он старше меня: Закурите? — дрожащей рукой она протянула мне деревянную коробку с сигаретами и сигарами. Я замешкался, но Алевтина настаивала: — Смелее, мой мальчик, возьмите хорошую сигару. Это бесплатно, с комплиментами:» Сигара оказалась сладкой и вонючей.
На стенах — множество обрамленных фотографий, но я не успеваю их рассмотреть — Алевтина приглашает меня в кабинет, чтобы приступить к сеансу. Окна здесь плотно занавешены тяжелыми бордовыми портьерами с позолоченными кистями; на круглом столе, накрытом такой же бордовой скатертью, — хрустальный шар, подсвеченный свечой. В полумраке этого театрика лицо Алевтины изменилось: теперь передо мной сидела властительная посредница на границе двух миров; свеча отражалась в ее глазах, очертания лица стали контрастными, она стала странно одухотворенной и почти нереальной. Люди всегда преображаются, выполняя свою, только им присущую функцию: Она опять поправила рукой прическу и приосанилась. Несколько минут мы сидели в молчании, и о том, что мы все еще находимся в горнем мире, напоминал только шум проезжавших за окном машин — когда шум был совсем близко, Алевтина морщилась и кусала губы: Вдруг ее лицо как бы просияло, она смотрела куда-то далеко-далеко, поверх моей головы. Я почувствовал дуновение летнего ветерка и в то же время был чрезвычайно взволнован. Пламя свечи замерцало как огненная бабочка. Алевтина глубоко вздохнула, спрятала под стол прыгающие руки и стала говорить: