— Никита? Какой: ах, Никита: Это был мой друг в пионерском лагере, мы:
— Не перебивайте. Он сожалеет, что вы повзрослели. Но он до сих пор ждет вас, Андрей. Сейчас он улыбается и уходит. Это все: — она опустила голову, закашлялась и вытерла платком губы.
Следующий монолог был еще интереснее:
— Ваша матушка здесь. И еще какая-то полная пожилая женщина. Мама спрашивает, где ее обручальное кольцо: Постойте, постойте, еще она просит вас достать из шкафа плюшевого мишку, которого она вам подарила на день рождения. Четыре года вам тогда было, да?
Я киваю головой, не веря своим ушам. Алевтина продолжает:
— Мама вас напутствует — если в дальнюю дорогу собрались, то мишку плюшевого с собой возьмите: Еще она говорит, что здесь много цветов и странных животных: Кошку она любит: Женщина пожилая просит вас сжечь какие-то письма. Вижу старую калитку в сад, жасмин цветет, и дом такой интересный, с характером дом, вроде как, усадьба, но со следами запустения. Мальчик сидит на перилах беседки. То есть не умерший, совсем живой — свет вокруг него льется! Надо же, как отчетливо! — воскликнула Алевтина с дрожью в голосе. Мне ужасно хотелось обернуться, точно за моей спиной показывали интересное кино. Алевтина улыбнулась. — Какой симпатичный мальчик. Но мне очень тревожно, страх какой-то за него: — Усадебная летняя картинка почему-то быстро сменилась, и в разговор с медиумом вступили два арлекина, которых Алевтина называла «цветными клоунами». Они перебивали друг друга, кричали что-то невразумительное, и после безуспешных попыток войти с ними в нормальный диалог Алевтина гневно попросила их убраться в свои пределы, потому что клоуны устроили драку между собой и стали петь романс о хризантемах. Вдруг Алевтина поморщилась.
— Что случилось? — переспросил я с беспокойством.
— Да матом ругались. Бывает и такое. Хулиганы какие-то, — она рассмеялась, но я знал, что арлекины не одобряют мой визит. Однако, не замечал за ними сквернословия. Но что поделать? Арлекины! Я извинился за них перед Алевтиной — она вскинула в удивлении тонкие подведенные брови, поправила афроприческу и предложила посмотреть в «волшебный шар». Этот ритуал не был столь интересным и, наверное, мне нужно было вовремя отказаться, чтобы не тратить деньги понапрасну. В стеклянном шаре Алевтина увидела дерево, облака и птицу, предсказав мне «путешествие в тысячу миль, в котором я найду самого себя и заработаю много денег, написав несколько книг». Это была неплохая новость, а хорошие новости хорошо оплачиваются. Я расплатился щедро. Мы трогательно простились.
Выйдя во двор, я обернулся по неведомому приказу — она махала мне рукой из окна и посылала воздушный поцелуй. Дети играли в снежки, какие-то вечные старушки сплетничали у подъезда. Одна из них жаловалась: «Никакой жизни не стало. Я молока не могу купить, а эти в мерседесах разъезжают. Сталина надо возвратить. Зять пьянствует третий день, дети голодные:» Перейдя через дорогу, я зашел в Преображенский храм, поставил свечу Николаю Угоднику и иконе «Нечаянная радость» — хотя, уж какая там нечаянная радость, когда жизнь моя трещала по швам и земля уходила из-под ног. Да и не удивительно, что в церкви я почувствовал себя дурно (с князем тьмы у нас есть что-то общее — он ведь тоже возгордившийся ангел!). Службы дожидаться не стал, а прямиком в магазин, за бутылкой — в первый раз до дома не донес, откупорил прямо на улице и основательно подкрепился. Жить стало легче, и мир вокруг опять построился: кирпичик к кирпичику, без трещин.
…Падшие ангелы слетаются на свет моей настольной лампы, слышно шуршание крыльев. Крылья у черного ангела складываются как зонтик — ангел тяжело и с одышкой проваливается в кресло, протягивает ноги к камину, закуривает сигарету и ждет, когда я предложу ему выпить. Ангел был поразительно похож на нейрохирурга Бертенева — а может быть, это и был Игорь? Смутно помню. Но Дениса нет рядом, хотя я и прибивал гвоздями к стене его разорванную футболку, сентиментально сберегаемую как особый фетиш. Футболка до сих пор пахнет тобой, Денис.
На следующий день прискакал бельчонок — растерянный и взволнованный, сразу после допроса, устроенного ему Кареном. Мне кажется, кавказский сухофрукт испытывал сладкую боль в сердце, когда задавал Денису эротические драматизированные вопросы: «Обнимал ли тебя А. В.?», «дотрагивался ли до интимных частей?», «показывал ли какие-нибудь журналы или видео с сексуальными сценами?» «Мне без тебя неинтересно и скучно,» — сказал бельчонок, и в зелени его глаз мелькнуло то неуловимое, что понятно только любовникам. Так звезды срываются с неба в глубину чье-то души. Я вдруг понял, что наши отношения были музыкой — да, мы вместе сочинили нерукотворную симфонию. Может быть, и не жизнь праздновала, а смерть кружилась в вальсе с моими арлекинами. Но за маской любви всегда прячется смерть. Смерть любит любовников, потому что только в любви она осознает свою абсолютную самодостаточность. Любовь — не единство, а поединок, и Денис побеждал меня. Сейчас я не чувствую боль, боль моя уже перешла за границу бесчувствия — анестезия шока. Свободно, вольно или невольно скитаясь по времени, я опять оказываюсь в том доме, полном луны и старых игрушек, разбросанных на паркете. Пахнет яблоками и осенью. Акварельный кораблик плывет по стене. Стройный мальчик в вытертых джинсах, протяжная перекличка пароходов где-то вдалеке. Найтов, Найтов, почему так невыносимо повенчались счастье и грусть, боль и радость, слезы и смех? Чей костюм арлекина висит в полотняном шкафу? Хотел писать стихи кровью, а пишешь на зеркале губной помадой. Ты, вероятно, влюблен в любовь, жало в сердце. Да только дом тот огню предан — и отсюда, с планеты Лондон, не видно тех гефсиманских садов, не слышно соловьев в кладбищенской роще — туда не идут поезда, не летят самолеты, и даже письма не доходят в прошлое, только из прошлого иногда — засушенная ромашка между страниц семейной Библии. Связь односторонняя. Ромашка с Родины. Впрочем, это уже не важно. Но Арлекины, милые Арлекины не потерялись в огнях большого города, но даже разбогатели, купили «Мерседес» и ездят на премьеры в Квент-гарден. Порой я слышу за спиной звон серебряных колокольчиков, но боюсь обернуться. Всю ночь сегодня я пишу тебе письма и много курю. Длинные, звездные письма. Иногда черный кэб уносит меня в лабиринты Сохо, но я все время думаю о тебе (так повторяют про себя любимые стихи и молитвы). Да, я могу купить Адониса из экспорт-агентства, но, к сожалению, в мой груди бьется только одно оно, огромное, живое, горячее и безумное русское сердце. Сердце, вместившее так много. Сердце в шипах и розах, хоть и звучит пошло.
Думая о смерти, я думаю о тебе — думая о тебе, я думаю о будущей жизни. Вдруг мы друг друга не узнаем?
Душа, летучая мышь из ада, лети в Россию — горят ее купола и полыхают закаты. Садись, барин, в сани, пей водку и гони лошадей по смоленской дороге — слышишь, там, вдали, какая музыка играет?
Он получил твои письма, и домик горит окнами, мелькают шутовские колпаки в разноцветных всполохах. Ждут жениха или именинника. Денис? разве его звали Денис?.. Я хочу покоя.
В тех садах играет музыка, в тех садах бассейны с дельфинами, надувные звери прыгают в подкрашенных облаках. Там просто хорошо и много света. Оттуда я писал бы тебе бесконечные письма, потому что только в тексте живет моя душа, и остановка текста равносильна духовной смерти. Текст — мое добровольное заточение.
Текст. Текст. Текст.
Сад. Сад. Сад.
Денис. Денис. Денис.
Звезда. Звезда. Звезда.
…Я помню, мы опять забрели в наш парк, погруженный в зимнюю летаргию. Аттракционы не работали, только слот-машины в павильоне подмигивали и просили денег. Я сделал интересный снимок: красногрудый снегирь на плече статуи Ленина. Потом мы пили черный кофе и вместе обсуждали наивный план нашего отъезда с исторической родины; ты был в своей смешной шапке, шмыгал простуженной носопыркой и, развесив уши, слушал мой беллетристический бред: Два изменника родины умолкли, когда в стеклянную банку кафе завалилась нейлоново-шерстяная компания возбужденных лыжников — от них валил пар, как от лошадей после зимнего рейсинга. Кажется, я был немного пьян, и в моей горячей голове вырастали джунгли совершенно фантастических планов. Сейчас мне до смешного понятно, что эмигрантом я стал задолго до моего отъезда на Запад. Я уже давно не жил в России моих сограждан, не врастал корнями в родное нечерноземье — я рос корнями в небо, и все в моей жизни было наоборот, как восьмерка, перевернутая с ног на голову, как твой восьмой класс, и даже год моего рождения спокойно можно перевернуть вверх тормашками — 69. Да и арлекины мои как-то приуныли на этой шестой части суши, они давно помышляли превратить жизнь А. В. Найтова в бродвейское шоу, но среди родных берез, серпов и колосьев где же найти благодарных зрителей?
В свой день рождения ты был грустен — домашняя вечеринка по этому поводу прошла, видимо, бездарно. Три школьных товарища. «Почему у тебя нет настоящего друга?» — «Да есть! Точнее, был — Алексей, но мне с ним сейчас неинтересно совсем, он влюбился в одну куклу с лицом младенца. Из параллельного класса. Анечка. Похожа на флакон из-под дорогого парфюма. Ты знаешь, что я люблю тебя?» — говорит Денис, прибежав ко мне поздно вечером, сразу после торжества. Принес кусок торта с пошлой кремовой розочкой. Но я на седьмом небе от счастья. Сердце прыгает в груди. «Прости, я розу помял немного по дороге,» — извиняется Денис, заикаясь от волнения: Он ждет, что я первым обниму его, но я решил поиграть — стараюсь казаться безразличным и холодным как змея. Не понимая, в чем дело, он краснеет, кусает губы. Как восхитительно, что бельчонок не умеет срывать свои чувства: Мне бы так: Не в силах более продолжать ледяную пытку, я объявляю, что этот кусок торта я отдам зайцу.
— Какому еще зайцу? — удивляется Денис, но уже приготовился улыбнуться, предчувствуя сюрприз.
— Твоему зайцу! — отвечаю, и, взяв Дениса за руку (у него даже ладони вспотели от волнения!), ввожу его в комнату. За моим письменным столом в плетеном кресле сидит огромный розовый плюшевый заяц в клетчатой кепке и зеленом шерстяном шарфе. Этого монстра, порожденного чей-то нездоровой фантазией, я купил недавно по пьянке, помня о дне рождения моего звездного мальчика. Когда я волочил зайца домой, издалека могло показаться, что плывут два смертельно пьяных собутыльников и один из них просто не стоит на ногах. Прохожие улыбались и оглядывались, я тоже почему-то всем улыбался и мысленно благословлял каждого встречного.
— Вот, — говорю, — мой подарок. Шарф можешь носить сам, взамен того, сгоревшего на волжском берегу. А кепка, увы, не снимается — пришита намертво. Но я тебя и без кепки люблю.
С зайцем Денис мгновенно подружился и сразу же придумал ему имя: Ботаник Багратион. Связь великого полководца с розовым гигантом он так мне и не пояснил, но имя почему-то очень подходило к этой заячьей морде.
В тот вечер мы несколько раз достигали оргазма. Я превратился в неопалимую купину страсти. Взмокшие и пьяные от счастья, мы вместе встали под душ и даже в ванной умудрились повторить старинный ритуал любви; я уже не боялся делать это по программе «максимум» — тем более, что Денис сам просил меня об этом. В тот вечер мой юнга впервые попросил у меня сигарету. Мы вместе закурили. Устроившись в кресле перед камином, уютно обернувшись мохнатым пляжным полотенцем, бельчонок рассказывал мне о новом учителе литературы, пришедшем мне, развратнику, на замену. Я поймал себя на том, что начинаю ревновать дальнего коллегу не только к тому, что он имеет счастье учить моего мальчика, но и к литературе в целом: Вот это новости! Спокойно, Найтов, спокойно, не довлей над Наследием.
Домой Дениса я отвез на такси. Черный юмор судьбы: на вызов приехал тот самый краснорожий водила, проводивший в последнюю дорогу незабвенную Алису — это был коинцидент в квадрате, потому что теперь на заднем сидении ехал Ботаник Багратион — тоже, своего рода, неживое тело. Это совершенно невероятно! Наш зимний городок хранил столько призраков в своей очарованной замкнутости и отстраненности: Таксист меня, конечно, узнал и усмехался всю дорогу, поглядывая в зеркало на Дениса, обнимающего Багратиона. Таксист начал было вспоминать тот знаменательный вечер, но я демонстративно не вступал в беседу. Наверное, он обиделся. Но какое мне до него дело? А все-таки как прекрасен наш странный, безумный мир, в котором я имею честь пребывать до своего туманного и окончательного конца. Если бы смерть была трагедией, ее бы просто не существовало. Все равно арлекины не умирают: ну разве что от любви, да и то ненадолго.
Я влюблен в любовь,
верю в веру
и надеюсь на надежду.
…Весна пришла, как всегда, неожиданно. Ветер, свежий ветер перемен рвал мои паруса — чувство обжитости и исчерпанности жизненного пространства опять посетило меня: желание любых, каких бы то ни было перемен вылилось даже в смехотворной форме — каждый день я как параноик переставлял мебель в комнатах, сжег свой двухлетний дневник, обновил гардероб и подстригся так коротко, что сразу стал похож на молодого румяного лейтенанта. А может быть, это мир стремительно менялся вокруг, а я только подстраивался: Действительно, в тот год над нашими головами проходил Парад Планет, и комета Галлея опять задела наш шарик своим павлиньим хвостом: С каждым днем я люблю тебя больше и больше, и тем сильнее щемила в сердце мифологема разлуки.
Снегири больше не прилетают, но за окном какое-то фантастическое множество синиц. Боже мой, сколько синиц! Искреннее удовольствие рассматривать их сквозь тяжелый бинокль. Волшебная голубоглазая оптика Сваровского. Иногда в окуляре плавится солнечный блик как золотой рыбий жир детства. Весной меняется даже структура физических тканей, и это заметно по Денису — все его соки играют в голубых жилках, он легко краснеет по самому ничтожному поводу, а глаза: Глаза разыгравшегося жеребенка.
Несмотря на то, что я в недавнем прошлом был учителем Дениса, я учился у него гораздо больше. Магия любви: вдруг открывается второе зрение, и мы начинаем смотреть на мир глазами любимого человека и понимаем, что до этого прозрения были совершенно слепы и одурачены. Акварельный островок позднего детства. Вот он, свежий, простой мир в первозданном замысле Креатора, без оптических обманов Сваровского и кривых зеркал поясничающих арлекинов. Дети разных стран лучше поймут друг друга, чем объевшиеся жареными дикобразами политики. Дети геополитичны — они не граждане отдельной страны, но граждане мира: Денис грызет яблоко, и яблоко в его руке похоже на земной шарик, а континенты — откусы. Сегодня в постели он был похож на резвого дельфиненка, и я, обняв его, нырял в теплых, солнечных и пенистых волнах, прогретых солнцем и намагниченных луной.
Вещий сон в одну из одиноких ночей: Всадник. Я следовал за ним сквозь мертвый лес, и наконец мы вышли на берег бурной реки. На другом берегу — вид великолепнейшего белого города, строения которого были похожи на восточные минареты, выложенные цветной мозаикой. Сферические белые купола — как гигантские яйца мифологической птицы. Я замер в восхищении, поняв, что этот город — мой. Может быть, это была проекция небесного Брайтона:
Схожу по тебе с ума, Денис, и счастлив в своем безумии. Красный кузнечик «Явы» тоже оттаял после зимней летаргии, почувствовал радость пробега по взлетной полосе моей жизни —:и в небо, к танцующим звездам, к Аквариусу! Спидометр накручивал не километры, но возрастание моей любви к тебе — в геометрической прогрессии. Теперь я поджидал тебя не у самых ворот школы, как раньше, а у триумфальной арки парка. Выезжая за город, я выжимал из своего мустанга всю цилиндрическую мощь, и в этом выражалось давно уже не подсознательное желание побега, прорыва. Скорость — одна из самых ярких иллюзий свободы. Теплые названия пригородных деревушек мелькали как субтитры старого фильма; мы мчались на запад, где уже догорало солнце, и хотелось ехать только в одном направлении, через все границы и таможни, без оглядки и безвозвратно. Вектор моей жизни уже давно был проложен на Запад. Да меня ночью разбудите — я точно укажу вам, в какую сторону света дует ветер перемен, словно с Запада на меня был направлен индивидуальный биологический магнит; меня несло к тем берегам на всех парусах судьбы и времени, и палуба уходила из-под ног. Денис предчувствовал нашу разлуку, и его чрезвычайная чувствительность проявлялась в молчаливой грусти и странном смирении, сквозившем во всем его облике.
Об эмиграции я думал уже давно. Новенький заграничный паспорт с немецкой визой уже лежал на моем столе, сверкая тисненым золотом российского герба. Мой пропуск в мир. Мой выход в свет. С Денисом мы часто говорили на эту тему. Он становился грустным, начинал заикаться, но верил, что в скором времени мы опять будем вместе — на новой земле и в новом доме. Бывают также в жизни моменты, когда мы чувствуем, что не являемся хозяевами своей судьбы, и, повинуясь странному зову, вдруг покидаем обжитые гнезда: Нет, я бежал не от проблем (кармических узлов все равно не развяжешь), я бежал не от самого себя, но к самому себе — в новом воплощении, под новым небом, в новом доме. И отъезд представлялся единственным выходом их тупика. Я почти не помню той весны — совершенно серьезно. Водка. Много водки. Транквилизаторы, как шарики золотой пыльцы с мохнатых лапок сновиденческих шмелей. Три солнечных таблетки сжимаю во вспотевшей ладони, мне хочется спать, спать, спать, спать, спать и никогда не просыпаться больше. Воздушные замки жизни, миражи отелей в атлантическом океане моей бескрайности, контрапункт мусульманского рая, смуглые мальчики в чертогах Хозяина. Мне всегда подсознательно хотелось сбежать во второй, третий, четвертый (и какой там еще?) план существования, спрятаться у золотого Будды в черепе и спокойно дожидаться последующей реинкарнации. Загробные тайны открываются в цветной упаковке кошмаров запойного очарованного странника, забывшего не только свое предназначение, но и христианское имя. «Клементина, Клементина,» — повторяю странное, неизвестно откуда пришедшее имя и растворяю в могучем стакане свое безумие. Бесы ненадолго успокаиваются, глотают эликсир с желчью, празднуют, пируют и танцуют на детских гробиках, увитых ржавым театральным плющом. В мире наркологических растений я не видел своих шикарных красных и свежих роз — там искусственные вощеные цветы и плавающие свечи. «Клементина, Клементина!» — протягиваю свои тонкие высохшие руки почти до луны: Клементина, Клементина! Арлекины выпрыгивают из-под крышки розового рояля, что-то печатают на моей пишущей машинке.
Нет, весну я заметил, почувствовал — сладкий ветерок напоил мою гримерную. Я прослушиваю кассету перегревшегося автоответчика и слышу твой голос: «Андрей, где ты?» Короткие гудки: короткие гудки: «Андрей, где ты?!!» Твой одинокий, одичавший голос в глухой Вселенной.
— Я здесь, я здесь, — отвечаю, хотя и сам затрудняюсь определить место своего временного пребывания. Я здесь, где-то в России, или черт знает где! Названия нейролептиков повторяю как дорогие сердцу топонимы, как теплые имена русских деревень: фенотиазин, трифлюоперазин, флюфеназин, прохлорфеназин — Найтов в пиперазиновом кольце, как волк, обложенный красными флажками. Осталось только заплакать и вытирать свои арлекинские слезы твоими несвежими трусами. Мой мальчик, я шел на дно: утопающий сначала сражается со стихией, а потом наступает момент блаженства и музыки, хочется лечь на теплый песок и смотреть на расплескавшееся по поверхности солнце, повторяя: «Солнце, солнце, божественный Ра-Гелиос!..»
Однажды я загримировал на лице синяк неизвестного происхождения, надел черные очки, поднял воротник кожаной куртки и вышел за вином, как агент ЦРУ. На улице я встретил толпу своих головастиков во главе с новым учителем — совсем мальчишка, мой ровесник, в очках, напоминающих спортивный велосипед, а сам похож на голубого лунатика. Без сомнения, гомосексуалист, но уж этот не будет совращать мальчишек на уроках физкультуры, ему самому мужик нужен — из породы рэкетиров, с татуированными бицепсами и гигантским корнеплодом. Какую литературу он им преподает? Да какое мне дело? Клементина! Клементина!.. Мальчишки окружили меня, спрашивают, почему я ушел из школы. Денис мне улыбнулся и сразу же смутился, опустил голову и залился краской: Клементина!.. Я не знал, что отвечать. Сказал, что скоро уезжаю. И это было правдой. Куда меня несет? Каким ветром дует? И все, что было — только глупая тоска по утраченному раю: Боже, сколько у меня подарков, но кому их раздарить?
Денис прыгнул в мой разрушающийся мир на своей роликовой доске, в красных джинсах каменной варки, в голубой футболке, цветной платок повязан вокруг его тонкой шеи — в который раз он спасает меня, спускаясь в мои подвалы и камеры; уже почти лето, и я не заметил, как пролетела наша последняя весна. Отчетливое воспоминание, момент прозрения: теплым вечером мы сидим под тентом летнего кафе, едим лимонное мороженое. Я все еще заторможен, все еще чувствую вокруг себя поле отчуждения, но вот же, какой материальный мир вокруг, вот его голубая фактура, я могу осязать этот мир, ощущать его вкус и запах, трогать его почти не изменяющиеся формы — фонтан напротив иллюминирован цветными пучками прожекторов, играет музыка военного оркестра на городской площади, прогуливаются влюбленные в кленовой аллее, статуя Ленина с вечно протянутой рукой, на которой сидит живой голубь. Денис сжимает под столом мою руку. Я возвращаюсь в этот мир, только еще учусь ходить и читать азбуку жизни; ангел хранитель вернулся ко мне, забыв про все обиды.
— Скоро каникулы, Андрей, меня мама хочет к тетке в Казань отправить, это кошмар. Почему ты не отвечал на телефонные звонки? Ты был в городе?
— И да, и нет. Я был нигде. Я был в большом плавании. Это все тот же город?
Денис улыбнулся:
— И да, и нет, как ты говоришь. Что-то очень изменилось.
— Ты что, влюбился?
— Я уже давно влюбился: Ты разве не знаешь, кого я люблю?
Я был польщен, но в этот момент к нам подрулил на велосипеде смуглый подросток латинского типа, в грязных белых бермудах, чтобы стрельнуть у меня сигарету. По своей дурацкой привычке я рассмотрел его с головы до ног (Денис наступил мне на ногу, а велосипедист смущенно улыбнулся). Когда он отъехал, бельчонок ревниво заметил:
— У тебя были блядские глаза.
— ???