— Ты кого хочешь, мальчика или девочку? Или, хи-хи-хи, пингвинчика или чебурашку? А?
Мне ничего не оставалось делать как отвечать на дурацкие вопросы. Я старался сдержать дрожь в голосе:
— Конечно, девочку. Зачем нам в доме мальчишки? — сказал я сквозь зубы и понял, что сморозил глупость. Гелка расхохоталась:
— Ой, какие мы агрессивные! А я рожу тебе, Андрюшка, богатыря! Кстати, может быть, чаю выпить? Бабушка любит чай? А?
Сова побледнела и сурово отрезала:
— Я не бабушка. Я заслуженная учительницы России.
Гелка сделала вид, что не расслышала этой фразы, и стала вести себя еще более отстегнуто:
— Да что уж этот мутный чай пить? Пусть пьют его китайцы, да? Давайте-ка хлопнем чего-нибудь покрепче, а? Выпьемте, добрая старушка…
Я недооценил степень опьянения Гелки. Моя рыжая была решительно пьяна, пьяна в жопу. Это был полный провал. Гелка убежала на кухню и вернулась с бомбой армянского коньяка:
— Что ты так смотришь на меня, Андрюша, блядь? Что, опять я не права? Что, я не могу выпить по-настоящему? Это занятие мне искренне нравится. Единственно достойное занятие в эпоху всеобщего национального невроза. Я опять не права, да? Выпей со мной, дурак, лучше будет! И бабушка выпьет с нами рюмочку, правда?
К моему глубокому удивлению, Алиса как будто получала удовольствие от мерзкого фарса: она смотрела на меня с видом победительницы, точно говорила: «Я всегда знала, что вы клоун. Посмотрим, что будет дальше, сударь…» Она изобразила улыбку и менторским тоном обратилась к рыжей:
— Почему бы и не выпить рюмочку в хорошей компании, милочка: Но как же ваш будущий ребенок?
В ответ Гелка оседлала своего черта:
— А я хочу родить дебила, кретина, гермафродита, продолжая традиции русского генофонда. По крайней мере, он будет счастлив в стране дураков! Маленькие ласковые дауны, ручные плюшевые зверьки, детоньки мои! Не выскабливайте зародышей, непутевые мамаши, достойному правительству оставьте на попечение своих достойных детишек: Бр-р-р:
Я ничего не мог поделать, это говорило вино. Вино, столь долго молчавшее в тесных дубовых бочках и наконец выпущенное на свободу. Солнечный дикий виноград был вплетен в рыжие волосы дьяволицы, и Гелка продолжала беситься на своем медленном огне. Она всегда отличалась яркими импровизациями. Мне хотелось провалиться на месте, но, стараясь казаться невозмутимым, я хлопнул стопку и закусил долькой лимона:
— Нам надо посекретничать, ты немного отдохни, Гелла.
Я развязно взял Сову под локоть, и два педагога переместились в спальню. Лицо Алисы в свете синего абажура казалось опухшим и мертвым, она глотала воздух, как рыба, выброшенная на песок, но смотрела на меня насмешливо, с язвительным прищуром.
— У вас действительно фантастическая жена, Андрей. Трудно вам с ней будет… Эти современные девушки…
Она не закончила фразу и стала испуганно вертеть головой по сторонам.
— Ну и что? Кто из вас первым вступил в дерьмо? Почему так разит дерьмом от всех? Я даже душ принимать брезгую в этом доме. Вы видите, бабуля, что мой муж — обыкновенный педераст. Пе-де-раст! Самой высокой марки. Смрадный, но ужасно милый грешник. Мне кажется, он меня уже заразил СПИДом… Но я все равно его люблю. Люблю безумно голубую сволочь…
Алиса спросила:
— Это правда, Андрей?
— Это… это… похоже на правду, дорогая Алиса Матвеевна. Это было бы правдой…
Сдаваться надо было красиво, но Гелка вдруг бросилась целовать меня, повалила на кровать, так рванула мою шелковую рубашку, что пуговицы полетели во все стороны. Я в ярости оттолкнул агрессивную дуру — она как-то безвольно упала с кровати, как тряпичная кукла, опрокинув торшер и туалетный столик: Мой мир, мирок рушился на глазах, по комнате прыгали бесы, и, пока она не позвала на представление самого хозяина тьмы, я вновь попытался овладеть ситуацией, только чего уж там! Алиса была в шоке. Гелка притихла в углу, обняв коленки. Только сейчас я заметил, что она одела мои старые джинсы с разорванными коленками. Где-то наверху бренчало пианино. Стравинский. «Весна священная». Поистине разрушительные ритмы любимого балета, и очень кстати. Я связал концы рубашки крепким узлом, неторопливо закурил и произнес чужим, изломанным голосом:
— Еще раз извините за малохудожественный спектакль, Алиса Матвеевна. Уже темно, я вызову вам такси.
— Будьте так любезны, Андрей Владимирович. Вы будете в школе в понедельник?
Я почему-то пожал плечами.
Такси приехало на удивление быстро. Алиса брезгливо отказалась от моих денег. Дверь машины хлопнула так, что екнуло сердце. Я чувствовал себя опустошенным, выжатым как лимон. Рубашка прилипла ко взмокшей спине. В спальне рыжая опять присосалась к бутылке — провинившаяся кошка, исчадие ада, чудовище…
— Ты чудовище, Гелка. Ты просто огромное рыжее чудовище. Скотобаза.
— Прости, я, кажется, перегнула палку:
Я хлебнул коньяку. А что, собственно, произошло? Ничего не свойственного нам как людям случиться не может: Подумаешь, маленький бардак в большом бардаке. Ну не буду я работать в школе — Бог с ними, с копейками. А не посадят ли меня в тюрьму? За что? Я не насильник. Сплетни? Хуй с ними, я и так уже оброс легендами.
Я откупорил другую бутылку и налил себе полный стакан:
— Питие. Бытие. Забытие. Твое здоровье, гаденыш: Тебе плеснуть в лампадку?
Мы крепко, красочно напились. Гелка с рассеченной губой и в моих сексуальных штанах была похожа на мальчика и даже показалась мне привлекательной. Я и сам разделся до плавок и врубил музыку. Мы стали прыгать по комнате. Рыжая нашла где-то вибратор, приставляла его к чреслам и кричала: «Я тебя трахну!..» Мы так резво разыгрались, что решили не открывать дверь, когда раздался настойчивый звонок. Наверное, соседей оглушили музыкой: Гелка помахала вибратором: «Да, таким хуем хорошо глушить соседей. И чертей». Но звонок не унимался, звенел в воспаленной голове, слабый ток пропускали по нервам, брызгали расплавленным металлом, тысячи детей жевали толченое стекло. Звонок не унимался…
Я быстро накинул халат, нетвердой походкой подошел к двери и резко отворил ее… Неприветливая, растерянная и породистая морда ночного визитера. Секундное молчание. Оживление:
— Я… Я таксист…
— Очень приятно, а я как будто учитель. Действительно, от вас разит бензином. Я очень сожалею, но мы не заказывали такси…
Гелка за моей спиной крикнула: «Мы катер вызывали!»
— Слушай, командир, мне не до шуток, — отрезал таксист, — вам, я вижу, весело, но что с бабулей-то делать?
У таксиста руки ходили ходуном. Я никак не мог трезво оценить ситуацию, но последующая его реплика оказалась нокаутирующей:
— Довез ее исправно за полтинник, понимаешь, а она из машины не выходит… Глянул в зеркало — голова набок у бабули. Вот дело-то какое: Думал в больницу гнать, а у ней уж и руки холодные. Чего делать-то, командир?
Сначала это было как серпом по яйцам, но постепенно мой шок стал приобретать оттенок ликования. Я кристально протрезвел во мгновение ока, быстро запрыгнул в джинсы, набросил кожанку. Мы выбежали к машине. Модернизированный гроб «Газ-24» дразнился мигающими катафотами, блестел черным лаком, луна гуляла по ветровому стеклу. Грузное тело Алисы мертвело на заднем сиденье — я открыл дверь и замерев долго смотрел на римский величественный профиль мертвой учительницы: она крепко сжимала на коленях дамскую сумочку, лицо ее было совсем чужим, подбородок со старческими волосками отвис, а стеклянные глаза все еще смотрели на щелкающий счетчик. Разило мочой. Мертвое тело в ночной машине. Какой ужас. Она приехала ко мне обратно, побежденная собственной победой, моя дорогая Алиса Матвеевна… Растерянный толстозадый таксист ходил вокруг машины и причитал: «Во угораздило! Как чувствовал сегодня, не хотел выезжать в ночную смену. Чего делать-то, командир? Забери ее, а?» Я попытался мрачно поиграть: «Куда я ее заберу? Она мне не родственница, но ваша пассажирка. Умерла на вашей территории, вот и везите куда хотите», но тут же похлопал ошарашенного водилу по плечу и ободрил: «Ничего, шеф, сейчас разберемся… Садись за баранку, дуем к ближайшей больнице, это их работа и милиции — надо подтвердить факт смерти, опознать тело, составить протокол, сделать экспертизу, обмыть, одеть и все такое прочее. За издержки заплачу».
Алиса совершала последнее путешествие по родному городу. Моросил мелкий дождик. Сладко горели фонари. Мы делали своего рода круг почета — проехали мимо школы, потом по мосту. Шины шуршали по заваленной листьями аллее, лодка Харона ныряла в старинные булыжные переулки, качалась на волнах работающего радиоприемника, где депутатик рассуждал о растущей инфляции. Таксист покачал головой и спокойно, по-хозяйски отреагировал: «Да, растут цены, командир. Вот бензин подорожает, совсем без работы останемся…»
Миновав бесконечную серую стену военного госпиталя, мы проехали сквозь ржавые ворота городской больницы, где мне предстояло пройти вместе с душой провинциальной учительницы серию изощренных мытарств и привычных унижений. Дежурный санитар развел руками, вышел посмотреть на тело, точно я возил по городу восковую скульптуру из музея мадам Тюссо и всем показывал ее за деньги. Выбежали две мокрые курицы в белых халатах, с болезненным любопытством глазели то на меня, то на труп, явно подозревая меня в убийстве. Воскрес какой-то заспанный доктор и поразил фразой: «Мы имеем дело с живым материалом, а мертвым материалом занимается милиция. В любом случае, вам придется везти ее в другое место, наш морг переполнен…» Милиция приехала через час, два лейтенанта грубо затолкали нас в больничную приемную для составления протокола. За перегородкой раздавался настойчивый бас, точно голос диктора за кадром кошмарного сна: «Я же сказал, что у меня даже ключей от морга нет…» Прояснив ситуацию, менты заставили нас же перенести тело в их воронок на невесть откуда взявшемся сыром брезенте, хлопнули дверцей и умчались в неизвестном направлении.
Повеселевший таксист подбросил меня до дома, где забылась в своих тревожных сновидениях моя Гелка, где сквозь шторы уже брезжило невыносимое похмельное утро. Рыжая спала прямо на полу. Я осторожно перенес ее на кровать, укрыл пледом, заглотал остатки коньяка и в смертельной усталости рухнул рядом.
Мне снилось очередное светопреставление: наша широкая кровать стоит посредине городской площади, мы невозмутимо, как сторонние зрители, смотрим в военное ночное небо, где взрываются самолеты, перекрещиваются пучки прожекторов и висят меланхолические иллюминированные дирижабли. Горят здания, люди бегут в укрытия, но посреди всей паники на площадных подмостках красивый юноша в белой рубашке поет святотатственную песню, начинающуюся фразой: «Иисус Христос, помолись на меня…» Хор мальчиков подхватывает рефрен: «Иисус Христос, помолись на него…» Я помню даже бравурную, дьявольски зажигательную мелодию. В другом эпизоде я нахожу в школьном кабинете зоологии заспиртованную в банке голову Алисы, пытаюсь прочитать латинскую табличку, но тут в кабинет заходит привлекательный подросток и с безумной страстью начинает целовать меня и хватать за член. Я разрываю его школьные брюки. Мальчишка ложится на парту, закидывает ноги в белых носках на мои плечи и стонет, закусив до крови нижнюю губу. Я отдал бы все богатства Индии за звезды и стоны, за пульсирующую у виска голубую жилку и воробьиное сердцебиение. Ты моя смерть и жизнь. Опалы. Аметисты.
Сумасшедший алхимик Андрей Найтов вырастил в пробирке нужного человечка, гомункул уже умеет говорить и смеяться — попробуйте сказать, что я не имею права на свое создание! Он вышел из пекла моих одиноких ночей, моих звездных войн. А может быть, мне привезли его в подарок из морского путешествия, подарили как дикого зверька, который ненароком потерялся в ночных огнях большого города? Я ищу его. У него выгоревшая челка, шрам на месте аппендикса в семь швов, родинка на левом плече. У него флейта в потертом портфеле и упаковка презервативов. (Нет, презервативы у меня в верхнем кармане куртки вместе с заграничным паспортом и снотворными таблетками «Родедорм». Вон он в цветном развевающемся шарфике прокатил на роликах, вон он стоит на трамплине за прозрачной стеной зимнего бассейна, вон он в костюме Пьеро улетает в весеннее небо со связкой ярких шаров, и мокрая акварель брызжет мне в лицо.) Если бы ты был только вымыслом, только романтическим героем в типических обстоятельствах! Но ты спокойно и свободно существуешь рядом, дразнишься веснушками, играешь в компьютерные игры, облизываешь подтаявшее мороженое и тайком листаешь порнографические журналы, растрачивая терпкое семя, живую росу наших созвездий.
:Пробуждение было тяжким. Я долго не мог отыскать дверь или хотя бы старую калитку в этот мир. Мир не впускал меня, как хозяин не впускает в дом непрошеного подозрительного гостя, ибо всякий приходящий незнакомец должен знать условный пароль. Я забыл свой пароль, но это имя появится позже, и имя это — Денис. Альфа и Омега. Начало и конец. Разбудил меня ангел-хранитель, и «ото сна восстав, благодарю Тебя, Господи…» Первое, что я увидел — свежие, обалденные белые розы на письменном столе, коробка шоколадных конфет «Черная магия» и бутылка «Советского» шампанского. В комнату вошла розовая Гелка и поцеловала меня в пересохшие губы: «Немного подкрепиться? Как тебе мой натюрморт?» Глядя на запотевшую бомбу ледяного шампанского, я чувствовал себя рыбой на горячем песке. Не произнося ни слова, я идиотски улыбался, показывая пальцем на бутылку, и издавал странные звуки. Гелка откупоривала бутыль целую вечность и явно дразнила разбитого, побежденного и безвольного писателя. Наконец стрельнула пробка, и полный богемский бокал, покачиваясь, поплыл к жаждущему человеку, потерявшемуся в суровых пустынях бытия. Наверное, так безумный весенний соловей полощет горло звуками от полноты рассветного счастья, как я выпивал виноградную влагу, полную солнца, дождя, свежей зелени, мальчишеских улыбок, танцующих звезд, южных ночей, жемчужин и музыки. Искристая терпкость вдохновенья разливалась по теплым венам, в голове потихоньку зажигались огоньки, и я вдруг понял, что прошлого не существует! Это было, но прошло как прошлогодний снег. Не было моих надуманных фобий, не было никакого мертвого тела в ночном такси, все это осталось в дневнике провинциального посредственного актера, который давно уже умер от передозировки, не оставив следа даже в кратких газетных рецензиях. Только старый театральный гардеробщик и вспоминает его, потому что имел слабость быть любовником покойного…
Нетрудно догадаться, что Гелка побежала и за второй, и за третьей бутылкой, пока в моем бумажнике не осталась жалкая мелочь, которой хватило бы только на льготный билет в ад для Андрея Найтова и его карнавальной спутницы. Пусть это звучит оскорбительно, но мы устроили настоящие танцы на гробу Алисы, которая только вчера предвкушала скандал вокруг моего честнейшего имени, а сегодня лежит где-нибудь голая на грязном кафеле битком набитого морга. Тело наверняка уже окостенело, руки на груди связаны веревочкой, кровоточит грубый шов во весь живот, лицо накрыто тряпкой, бирка на щиколотке, а рядом резиновые перчатки и длинный кривой нож. Протокол вскрытия под синей лампой испещрен безумным, летящим в небытие почерком: «Покойник — учительница. Земной возраст неизвестен. Созвездие, видимо, Скорпион. На груди крестик из желтого металла. Облупившийся красный лак на ногтях. Вскрытие произведено в октябрьскую ночь, при полной луне, в присутствии невидимых свидетелей четвертой фазы Сириуса. Видимо, слетелись птеродактили (было слышно хлопанье крыльев). За окном шумело море. Покойная периодически издавала глубокие сиплые вздохи и пыталась согнуть в колене правую ногу. Внутренние органы — без видимой патологии, но крупная фиолетовая жемчужина найдена в сердце (запечатана в футляр и отправлена Великому Ювелиру). В левом полушарии мозга найден радиопередатчик размером с ячменное зерно, настроенный на волну КГБ 1974 года. Профессиональная высокохудожественная татуировка на правой ягодице: профиль педагога Макаренко (см. фото). Матка деформирована, в ней найден мертвый зародыш песчаной зеленой ящерицы, занесенной в Красную Книгу СССР в 1992 году. Вскрытие осуществлялось в сопровождении скрипки и австралийского диджериду. Писать трудно, потому что кто-то постоянно стучит в дверь и смеется: Друзья мои, друзья мои, времени осталось столь мало, что вы не поверили бы, если бы кто открыл вам сроки. Уходите в горы. Красный арлекин…» Я представил, как бледный патологоанатом целует Алису в холодные губы и стрекочет ей в ухо что-то жутко гениальное на дельфиньем языке. Хичкоковские ужасы пульсировали и разрастались, пока я не погасил этот пожар стаканом смирновской водки. Водку мне хотелось пить именно из граненого стакана, залпом, безо льда и закуски. Полуживая Гелка сидела в кресле, ее губы и щеки были вымазаны шоколадом. Разве она виновата, что коммунисты делят приватизированную собственность, депутатики делят заграничные командировки, а президент любит играть в теннис? Я никогда не интересовался свинской политикой и ее творцами, но тонко чувствовал вибрацию времени, особенно, когда приезжал из сонной провинции в мегаполис Москвы, уже замутненной черной энергией митингов. Вся эта тяжесть оседала в подземных переходах, в засоренном эфире болела голова. Лица москвичей закрыты, глаза зашторены, о великой эпохе напоминали только станции лучшего в мире метро. Где вы, москвичи? Где Москва моего детства, где мои воздушные шары, бескозырка и мороженое «Бородино»? Почему люди больше не улыбаются? Почему живописные столичные дворики так захламлены и пустынны? Почему разрушается даже камень исторических особнячков? Миллионы невидимых упырей в смертельной тоске слоняются по улицам, сидят на скамейках Александровского сада, иногда присасываясь к гражданам для энергетической подпитки. Идет борьба уже не человеческих, но вселенских сил, и, чтобы не сойти с ума от составляющих мифологемы «Ад», русские люди выпивают астрономическое количество алкоголя. Кто знает, может быть, водка иногда и спасала Россию — аллилуйя чистой как слеза, как поцелуй на морозе бутылке! Может быть, уберегла, хотя бы от подлости… Однажды июньским полднем я увидел, как бабочка-капустница села на сверкающий штык часового у дверей ленинского мавзолея. Это был добрый знак.