Он стоял в двух шагах от окна и наблюдал за мной. Взгляд у него был внимательный и серьезный.
Я тут же застеснялась. Еще подумает, что я чокнутая, если радуюсь ливню.
Потом странное, напряженное выражение исчезло с его лица, и он улыбнулся.
- Забыл, что ты всегда любила дождь. Как-то ты мне сказала, что во время дождя чувствуешь, что твой внутренний мир соответствует внешнему.
- Неужели? - совсем засмущалась я. - Неудивительно, что ты считаешь меня тронутой.
- Я? Нет! - горячо возразил он.
Я улыбнулась ему, и он улыбнулся в ответ одним уголком рта.
- Я думаю, ты удивительная, - сказал он.
У меня земля ушла из-под ног.
Потом мы надолго замолчали. Я пыталась придумать что-нибудь легкое и немного обидное, чтобы ослабить напряжение, но не могла вымолвить ни слова. Я онемела. Я была абсолютно уверена, что мне сделали комплимент, но не знала, как следует ответить.
- Отойди от окна, - наконец сказал он. - Не хочу, чтобы тебя ударило молнией.
- Будем откровенны: если это может случиться с каждым, то и со мной тоже, - ответила я, и мы оба с готовностью рассмеялись.
Хотя дистанцию по-прежнему соблюдали очень тщательно.
Дэниэл закрыл окна, и шум грозы остался снаружи.
Гром рокотал, ревел и гудел над нами. Дождь лил без остановки, и к пяти часам вечера стало темно, почти как ночью. Комнату изредка озаряли вспышки молний. По стеклам ручьями бежала вода.
- Кажется, лето кончилось, - сказал Дэниэл.
Мне стало грустно, но только на миг.
Я всегда знала, что это не навсегда, и надо жить дальше.
А осень я люблю. Осенью я покупаю новые сапоги.
Наконец гроза исчерпала всю свою силу, и дождь стучал в окна тише и ровнее. Он успокаивал, гипнотизировал, создавал особый уют. Я лежала на диване, укрытая пледом, и блаженствовала от ощущения тепла и безопасности.
Я читала книжку и ела шоколад.
Дэниэл сидел в кресле, грыз печенье, читал газеты и смотрел телевизор, выключив звук.
Кажется, за два часа мы не сказали друг другу ни слова.
Я то и дело вздыхала, ворочалась и бормотала себе под нос: "Ого, вот здорово" или "Обалдеть, лучше просто не скажешь", а Дэниэл улыбался в ответ, но не думаю, что это можно считать разговором.
Общаться нас заставил только голод.
- Дэниэл, я ужасно хочу есть.
- Ну...
- И не говори, что я весь день лопаю шоколад и не могу быть голодной.
- Я и не собирался, - будто бы удивился он. - Я знаю, что с печеньем и конфетами у тебя отношения особые. Хочешь, чтобы я тебя куда-нибудь сводил?
- То есть мне придется вставать с дивана?
- Намек понял. Хочешь пиццы?
Что за человек!
Он открыл ящик одного из своих странных шкафов и достал кипу листовок и брошюрок меню пиццы с доставкой на дом.
- Вот полистай и реши, чего ты хочешь.
- А это обязательно?
- Нет, если не хочешь.
- Но как же я тогда узнаю, что можно заказать?
Дэниэл стал читать мне вслух.
- Корочка мягкая или хрустящая?
- Мягкая.
- Тесто из пшеничной муки или с отрубями?
- Из пшеничной! Отруби - придумают же такую гадость.
- Порция маленькая, средняя, большая?
- Маленькая.
- Ну ладно, тогда средняя.
Когда заказ был сделан, наш разговор прервался.
Мы смотрели телевизор, ели, обменивались репликами. Не могу припомнить, когда я в последний раз испытывала такое счастье.
Я нисколько не преувеличиваю, особенно если учесть, что пару недель подряд всерьез думала о самоубийства.
За вечер два-три раза звонил телефон, но, когда Дэниэл подходил, трубку вешали. Подозреваю, что это была какая-нибудь из сотен его бывших подруг. Мне даже стало неуютно, потому что я вспомнила, как сама вот так звонила мужчинам, которые разбивали сердце мне. Будь у Гаса телефон, я, наверно, проделывала бы это по десять раз в день.