- А что плохого? - фыркнула я и начала было объяснять, что всегда хожу в пабы без провожатых, но вовремя спохватилась, пока она не завопила: "Кого я воспитала?! Уличную девку!"
- Пойдем куда-нибудь, где можно выпить по чашке чаю, - опять предложила она.
- Хорошо, хорошо, тут рядом кафе...
- Только чтобы без роскоши, - испуганно перебила она, смертельно боясь попасть впросак из-за незнания, какую из пяти вилок брать первой. Но беспокоилась она совершенно напрасно, мне в таких местах тоже неловко.
- Оно совсем простенькое, - уверила я. - И очень уютное, так что расслабься.
- А что там подают?
- Самые обычные вещи, - ответила я. - Сандвичи, творожный пирог и все такое.
- А шварцвальдский торт? - с надеждой спросила она. Надо же, слышала о шварцвальдском торте.
- Да, наверное, - сказала я. - Или что-нибудь в том же роде.
- А чай надо заказывать у стойки или...
- Мама, ты сядешь за столик, официантка сама к тебе подойдет и примет заказ.
- А как лучше - просто войти в кафе и сесть, где захочу, или...
- Подожди, пока тебя проводят за столик, - посоветовала я.
Когда я вошла в кафе, она уже сидела за столиком, выпрямившись, будто проглотила аршин, и робея, точно самозванка, знающая, что не имеет права здесь находиться. Она нервно улыбалась, желая показать, что у нее все хорошо, и судорожно прижимала к себе сумочку для защиты от грабителей, которыми, как она слышала, кишмя кишит центр Лондона. Казалось, ее сухонькие ручки говорят: "От меня не разживетесь".
Она выглядела чуть иначе, чем обычно, - стройнее и моложе. В одном Питер оказался прав: она действительно сделала что-то непонятное с волосами, но мне пришлось, хоть и без удовольствия, признать, что это ей к лицу.
И с одеждой произошло что-то странное: она была... была... одета со вкусом!
И, в довершение всего, она накрасила губы красной помадой. Надо заметить, что помадой мама не пользовалась никогда, разве что в особо торжественных случаях. На свадьбу, например. И иногда на похороны, если усопший был ей несимпатичен.
Я села напротив нее, натянуто улыбнулась и поинтересовалась, что такое она хотела мне рассказать.
62
Она решила уйти от отца.
Вот что она хотела мне сообщить (хотя, пожалуй, в данном случае слово "хотела" было бы преувеличением; точнее, ей пришлось сказать мне об этом).
От потрясения мне буквально стало дурно. Помню, меня еще удивило, что она дождалась, пока я закажу себе сандвич, и только потом выложила свою новость: она ведь терпеть не может, когда впустую переводят добро.
- Я тебе не верю, - прохрипела я, пристально глядя ей в лицо в надежде уловить хоть тень лжи, но увидела только, что она подвела глаза, причем криво и неумело.
- Прости, - приниженно пробормотала она.
Мой мир определенно разваливался на части, и от этого я совсем растерялась. До сего момента я считала себя независимой взрослой женщиной двадцати шести лет от роду, которая ушла из родительского дома и живет своей собственной жизнью, не испытывая ни малейшего интереса к сексуальным экспериментам родителей, но сейчас чувствовала себя испуганной и озлобленной, как брошенный четырехлетний ребенок.
- Но почему? - воскликнула я. - Почему ты от него уходишь? Как ты можешь?
- Потому, Люси, что уже много лет у нас не брак, а одно название. Ты ведь это знаешь, Люси? - с нажимом спросила она, глазами умоляя согласиться.
- Нет, не знаю, - отрезала я. - Для меня это новость.
- Люси, ты наверняка давно знаешь, - настаивала она.
Что-то она слишком часто обращалась ко мне по имени. И все пыталась просительно коснуться моей руки.
- Ничего я не знаю, - твердо повторила я. О чем бы ни шла речь, согласия от меня она не дождется.
А про себя в ужасе подумала: это что же творится: у других родители разводятся, но мои-то не могут разойтись, ведь они католики?
Нерушимость домашнего очага была единственной причиной, по которой я так долго мирилась с католическим вероисповеданием моих родителей и всей связанной с этим чепухой. Мы как будто заключили молчаливую сделку, обязывавшую меня, среди прочего, каждое воскресенье ходить к мессе, не надевать на свидания лаковые туфли и каждую весну сорок дней воздерживаться от сладостей. Взамен мои родители должны были жить вместе, даже если ненавидят друг друга лютой ненавистью.
- Бедная Люси, - вздохнула мама. - Ты никогда не умела переживать неприятности, так ведь? Вечно убегала или утыкалась носом в книжку, когда жизнь не радовала.
- Да пошла ты, - разозлилась я. - Прекрати меня пилить, из нас двоих здесь ты виноватая.
- Извини, - мягко сказала она. - Не стоило мне этого говорить.
Чем потрясла меня еще больше. Это было почище новости о том, что она уходит от папы. Она не только не заорала на меня за мою грубость - она сама извинилась!
Я смотрела на маму, и меня тошнило от страха. Как видно, дело было совсем плохо.
- Люси, - еще мягче продолжала она, - мы с твоим отцом не любим друг друга уже много лет. Прости, если для тебя это так неожиданно.
Я не могла говорить. На моих глазах рушился мой дом, и я вместе с ним. Мое самоощущение и без того непрочно; что, если я вообще растворюсь в воздухе, если исчезнет главная из моих определяющих черт?
- Но почему теперь? - спросила я после того, как мы провели пару минут в напряженном молчании. - Если вы давно друг друга не любите, во что я все равно не верю, почему тебе именно теперь приспичило уходить?
И вдруг до меня дошло, почему: прическа, макияж, новая одежда! Все ясно!
- О господи, - выдохнула я. - Поверить не могу: ты что, еще кого-то встретила? Ты завела... приятеля?
Она не смотрела мне в глаза, дрянь такая, и я поняла, что угадала.
- Люси, - взмолилась она, - я была так одинока!
- Одинока? - возмутилась я. - Как ты могла быть одинока, если у тебя есть папа?
- Люси, пойми, пожалуйста, - вздохнула мама, - жить с твоим отцом все равно что жить с малым ребенком.
- Не надо! - вскипела я. - Не пытайся убедить меня, что он сам во всем виноват. Ты это сделала, и виновата ты одна.
Мама с несчастным видом уставилась на свои руки и не сказала ни слова себе в оправдание.