не может сделать его таким ничтожеством, как нас эти грезы. Воображение
ирландца никогда не оставляет его в покое, никогда не рождает в нем
решимости, никогда его не утоляет, но убивает в нем всякую способность
смотреть в лицо действительности, приладиться к ней, подчинить ее,
завоевать; он может только издеваться над теми, кто на это способен, и
(с горечью) быть "любезным с чужими", как уличная женщина. (Глядя через
стол на Бродбента, с горьким смехом.) Только грезы, только воображение!
Он не понимает религии. Вдохновенный проповедник, который учит, что
жизнь священна и что надо поступать по совести, уходит от него с
пустыми руками; а нищий деревенский поп, который пичкает его
евангельскими чудесами и сказками о святых угодниках, строит соборы на
лепту бедняков. Он не понимает трезвой политики; он бредит тем, что Шон
Ван Вохт сказал в девяносто восьмом году. Если вы хотите, чтобы он
задумался над судьбой Ирландии, изобразите ее в виде маленькой старушки
и назовите ее Кэтлин ни Хулиэн. Он не способен мыслить. Он не способен
и работать. Он ни к чему не способен - только грезить, грезить; а это
такая мука, которую невозможно вынести без виски. (С дрожью, с
ожесточением, в припадке презрения к самому себе.) Под конец всякая
реальность становится совсем уже непереносимой; ты готов скорей
голодать, лишь бы не стряпать обед; готов ходить в грязи и лохмотьях,
лишь бы не мыться и не штопать платье; дома поедом ешь жену и колотишь
ее за то, что она не ангел, а она презирает тебя за то, что ты не
герой; и ненавидишь всех окружающих за то, что они такие же неряхи и
бездельники, как и ты сам. (Понизив голос, как человек, делающий
постыдное признание.) И все время смех, бессмысленный, ужасный, злобный
смех. Пока ты молод, ты пьянствуешь вместе с другими молодыми парнями и
сквернословишь вместе с ними; и так как сам ты беспомощен и не умеешь
ни помочь им, ни подбодрить их, ты скалишь зубы, и язвишь, и
издеваешься над ними - зачем они не делают того, чего ты сам не смеешь
сделать. И все время - смех, смех, смех! Вечное издевательство и вечная
зависть, вечное шутовство, вечная хула, и поругание, и осмеяние всего
на свете; и, наконец, когда приезжаешь в страну, где люди каждый вопрос
принимают всерьез и всерьез на него отвечают, тогда ты начинаешь
смеяться над ними за то, что у них нет чувства юмора, и кичишься своим
беспутством, как будто оно ставит тебя выше их. Бродбент (под влиянием красноречия Дойла настраивается на торжественный
лад). Не отчаивайтесь, Ларри. У Ирландии большие возможности. Гомруль
совершит чудеса под английским руководством. Дойл (останавливается с разгону, губы его против воли раздвигаются в
улыбку). Том, почему вы мои самые трагические минуты выбираете для
самых неотразимых проявлений вашего юмора? Бродбент. Юмора! Я был как нельзя более серьезен. Что вы хотите сказать? Вы
думаете, что я не серьезен, когда говорю о гомруле? Дойл. Я уверен, что вы серьезны, когда говорите об английском руководстве. Бродбент (совершенно успокоенный). Разумеется. Самое важное - это наше
руководство. Мы, англичане, должны отдать все наше умение управлять на
службу другим нациям, менее одаренным в этом отношении, пока они,
постепенно развиваясь - в условиях полной свободы, - не дорастут до
нашего уровня и не станут способны сами управлять собой. Вы меня
понимаете? Дойл. Понимаю. И Роскулен тоже вас поймет. Бродбент (весело). Конечно, поймет. Так что, видите, тут все в порядке.
(Подвигает свой стул к столу и усаживается поудобней, готовясь
наставить Дойла на путь истинный.) Вот что, Ларри. Я очень внимательно
выслушал все, что вы говорили об Ирландии; и я не нахожу решительно
никакой причины, почему бы вам не поехать со мной. К чему все сводится?