Кто? Бледное лицо в ореоле пахучих мехов. Движения ее застенчивы и нервны. Она смотрит в лорнет.
Да: вздох. Смех. Взлет ресниц.
Паутинный почерк, удлиненные и изящные буквы, надменные и покорные: знатная молодая особа.
Я вздымаюсь на легкой волне ученой речи: Сведенборг[128], псевдо-Ареопагит[129], Мигель де Молинос[130], Иоахим Аббас[131]. Волна откатила. Ее классная подруга, извиваясь змеиным телом, мурлычет на бескостном венско-итальянском. Che coltura![132] Длинные ресницы взлетают: жгучее острие иглы в бархате глаз жалит и дрожит.
Высокие каблучки пусто постукивают по гулким каменным ступенькам. Холод в замке, вздернутые кольчуги, грубые железные фонари над извивами витых башенных лестниц. Быстро постукивающие каблучки, звонкий и пустой звук. Там, внизу, кто-то хочет поговорить с вашей милостью.
Она никогда не сморкается. Форма речи: малым сказать многое.
Выточенная и вызревшая: выточенная резцом внутрисемейных браков, вызревшая в оранжерейной уединенности своего народа. Молочное марево над рисовым полем вблизи Верчелли[133]. Опущенные крылья шляпы затеняют лживую улыбку. Тени бегут по лживой улыбке, по лицу, опаленному горячим молочным светом, сизые, цвета сыворотки тени под скулами, желточно-желтые тени на влажном лбу, прогоркло-желчная усмешка в сощуренных глазах.
Цветок, что она подарила моей дочери. Хрупкий подарок, хрупкая дарительница, хрупкий прозрачный ребенок[134].
Падуя далеко за морем. Покой середины пути[135], ночь, мрак истории[136] дремлет под луной на Piazza delle Erbe[137]. Город спит. В подворотнях темных улиц у реки – глаза распутниц вылавливают прелюбодеев. Cinque servizi per cinque franchi[138]. Темная волна чувства, еще и еще и еще.
Еще. Не надо больше. Темная любовь, темное томление. Не надо больше. Тьма.
Темнеет. Она идет через piazza. Серый вечер спускается на безбрежные шалфейно-зеленые пастбища, молча разливая сумерки и росу. Она следует за матерью угловато-грациозная, кобылица ведет кобылочку. Из серых сумерек медленно выплывают тонкие и изящные бедра, нежная гибкая худенькая шея, изящная и точеная головка. Вечер, покой, тайна…….. Эгей!
Конюх! Эге-гей![139]
Папаша и девочки несутся по склону верхом на санках: султан и его гарем. Низко надвинутые шапки и наглухо застегнутые куртки, пригревшийся на ноге язычок ботинка туго перетянут накрест шнурком, коротенькая юбка натянута на круглые чашечки колен. Белоснежная вспышка: пушинка, снежинка:
Выбегаю из табачной лавки и зову ее. Она останавливается и слушает мои сбивчивые слова об уроках, часах, уроках, часах: и постепенно румянец заливает ее бледные щеки. Нет, нет, не бойтесь!
Mio padre:[141] в самых простых поступках она необычна. Unde derivatur? Mia figlia ha una grandissima ammirazione per il suo maestro inglese[142]. Лицо пожилого мужчины, красивое, румяное, с длинными белыми бакенбардами, еврейское лицо поворачивается ко мне, когда мы вместе спускаемся по горному склону. О! Прекрасно сказано: обходительность, доброта, любознательность, прямота, подозрительность, естественность, старческая немощь, высокомерие, откровенность, воспитанность, простодушие, осторожность, страстность, сострадание: прекрасная смесь. Игнатий Лойола, ну, где же ты![143]
Сердце томится и тоскует. Крестный путь любви?
Тонкие томные тайные уста: темнокровные моллюски.
Из ночи и ненастья я смотрю туда, на холм, окутанный туманами. Туман повис на унылых деревьях. Свет в спальне. Она собирается в театр. Призраки в зеркале….. Свечи! Свечи!
Моя милая. В полночь, после концерта, поднимаясь по улице Сан-Микеле[144], ласково нашептываю эти слова. Перестань, Джеймси![145] Не ты ли, бродя по ночным дублинским улицам, страстно шептал другое имя?[146]
Трупы евреев лежат вокруг, гниют в земле своего священного поля[147] …Здесь могила ее сородичей, черная плита, безнадежное безмолвие. Меня привел сюда прыщавый Мейсел. Он там за деревьями стоит с покрытой головой у могилы жены, покончившей с собой, и все удивляется, как женщина, которая спала в его постели, могла прийти к такому концу[148]… Могила ее сородичей и ее могила: черная плита, безнадежное безмолвие: один шаг. Не умирай!
Она поднимает руки, пытаясь застегнуть сзади черное кисейное платье. Она не может: нет, не может. Она молча пятится ко мне. Я поднимаю руки, чтобы помочь: ее руки падают. Я держу нежные, как паутинка, края платья и, застегивая его, вижу сквозь прорезь черной кисеи гибкое тело в оранжевой рубашке. Бретельки скользят по плечам, рубашка медленно падает: гибкое гладкое голое тело мерцает серебристой чешуей. Рубашка скользит по изящным из гладкого, отшлифованного серебра ягодицам и по бороздке – тускло-серебряная тень… Пальцы холодные легкие ласковые….. Прикосновение, прикосновение.
Безумное беспомощное слабое дыхание. А ты нагнись и внемли: голос. Воробей под колесницей Джаггернаута[149] взывает к владыке мира. Прошу тебя, господин Бог, добрый господин Бог! Прощай, большой мир!…. Aber das ist eine Schweinerei[150].
Огромные банты на изящных бальных туфельках: шпоры изнеженной птицы.
Дама идет быстро, быстро, быстро…… Чистый воздух на горной дороге. Хмуро просыпается Триест: хмурый солнечный свет на беспорядочно теснящихся крышах, крытых коричневой черепицей черепахоподобных; толпы пустых болтунов в ожидании национального освобождения[151]. Красавчик встает с постели жены любовника своей жены; темно-синие свирепые глаза хозяйки сверкают, она суетится, снует по дому, сжав в руке стакан уксусной кислоты…… Чистый воздух и тишина на горной дороге, топот копыт. Юная всадница. Гедда! Гедда Габлер![152]
Торговцы раскладывают на своих алтарях юные плоды: зеленовато-желтые лимоны, рубиновые вишни, поруганные персики с оборванными листьями. Карета проезжает сквозь ряды, спицы колес ослепительно сверкают. Дорогу! В карете ее отец со своим сыном. У них глаза совиные и мудрость совиная. Совиная мудрость в глазах, они толкуют свое учение Summa contra gentiles[153].
Она считает, что итальянские джентльмены поделом выдворили Этторе Альбини, критика «Secolo»[154], из партера за то, что тот не встал, когда оркестр заиграл Королевский гимн. Об этом говорили за ужином. Еще бы! Свою страну любишь, когда знаешь, какая это страна!
Она внемлет: дева весьма благоразумная.
Юбка, приподнятая быстрым движением колена; белое кружево – кайма нижней юбки, приподнятой выше дозволенного; тончайшая паутина чулка. Si pol?[155]
Тихо наигрываю[156], напевая томную песенку Джона Дауленда[157]. Горечь разлуки[158]:мне тоже горько расставаться. Тот век предо мной. Глаза распахиваются из тьмы желания, затмевают зарю, их мерцающий блеск – блеск нечистот в сточной канаве перед дворцом слюнтяя Джеймса[159]. Вина янтарные, замирают напевы нежных мелодий, гордая павана, уступчивые знатные дамы в лоджиях[160], манящие уста, загнившие сифилисные девки, юные жены в объятиях своих соблазнителей, тела, тела.
В пелене сырого весеннего утра над утренним Парижем плывет слабый запах: анис, влажные опилки, горячий хлебный мякиш: и когда я перехожу мост Сен-Мишель, синевато-стальная вешняя вода леденит сердце мое. Она плещется и ласкается к острову, на котором живут люди со времен каменного века…… Ржавый мрак в огромном храме с мерзкой лепниной. Холодно, как в то утро: quia frigas erat[161]. Там, на ступенях главного придела, обнаженные, словно тело Господне, простерты в тихой молитве священнослужители. Невидимый голос парит, читая нараспев из Осии. Наес dicit Dominus: in tribulatione sua mane consurgent ad me. Venite et revertamur ad Dominum[162]….. Она стоит рядом со мной, бледная и озябшая, окутанная тенями темного как грех нефа, тонкий локоть ее возле моей руки. Ее тело еще помнит трепет того сырого, затянутого туманом утра, торопливые факелы, жестокие глаза[163]. Ее душа полна печали, она дрожит и вот-вот заплачет. Не плачь по мне, о дщерь Иерусалимская!
Я растолковываю Шекспира понятливому Триесту: Гамлет, вещаю я, который изысканно вежлив со знатными и простолюдинами, груб только с Полонием. Разуверившийся идеалист, он, возможно, видит в родителях своей возлюбленной лишь жалкую попытку природы воспроизвести ее образ…………………………… Неужели не замечали?[164]
Она идет впереди меня по коридору, и медленно рассыпается темный узел волос. Медленный водопад волос. Она чиста и идет впереди, простая и гордая. Так шла она у Данте, простая и гордая, и так, не запятнанная кровью и насилием, дочь Ченчи, Беатриче[165], шла к своей смерти:
…….Мне
Пояс затяни и завяжи мне волосы
В простой, обычный узел[166].
Горничная говорит, что ее пришлось немедленно отвести в больницу, poveretta[167], что она очень, очень страдала, poveretta, это очень серьезно……. Я ухожу из ее опустевшего дома.
Слезы подступают к горлу. Нет! Этого не может быть, так сразу, ни слова, ни взгляда. Нет, нет! Мое дурацкое счастье не подведет меня!
Оперировали. Нож хирурга проник в ее внутренности и отдернулся, оставив свежую рваную рану в ее животе. Я вижу глубокие темные страдальческие глаза, красивые, как глаза антилопы. Страшная рана? Похотливый Бог!
И снова в своем кресле у окна, счастливые слова на устах, счастливый смех. Птичка щебечет после бури, счастлива, глупенькая, что упорхнула из когтей припадочного владыки и жизнедавца, щебечет счастливо, щебечет и счастливо чирикает.
Она говорит, что будь «Портрет художника» откровенен лишь ради откровенности[168], она спросила бы, почему я дал ей прочесть его. Конечно, вы спросили бы! Дама ученая.
Вся в черном – у телефона. Робкий смех, слезы, робкие гаснущие слова… Palrero colla mamma[169]…. Цып, цып! Цып, цып! Черная курочка-молодка испугалась: семенит, останавливается, всхлипывает: где мама, дородная курица.
Галерка в опере. Стены в подтеках сочатся испарениями. Бесформенная груда тел сливается в симфонии запахов: кислая вонь подмышек, высосанные апельсины, затхлые притирания, едкая моча, серное дыхание чесночных ужинов, газы, пряные духи, наглый пот созревших для замужества и замужних женщин, вонь мужчин……. Весь вечер я смотрел на нее, всю ночь я буду видеть ее: высокая прическа, и оливковое овальное лицо, и бесстрастные бархатные глаза. Зеленая лента в волосах и вышитое зеленой нитью платье: цвет надежды плодородия пышной травы, этих могильных волос.
Мои мольбы: холодные гладкие камни, погружающиеся в омут.
Эти бледные бесстрастные пальцы касались страниц, отвратительных и прекрасных[170], на которых позор мой будет гореть вечно. Бледные бесстрастные непорочные пальцы. Неужто они никогда не грешили?
Тело ее не пахнет: цветок без запаха[171].
Лестница. Холодная хрупкая рука: робость, молчание: темные, полные истомы глаза: тоска.
Кольца серого пара над пустошью. Лицо ее, такое мертвое и мрачное! Влажные спутанные волосы. Ее губы нежно прижимаются, я чувствую, как она вздыхает. Поцеловала.
Голос мой тонет в эхе слов, так тонул в отдающихся эхом холмах полный мудрости и тоски голос Предвечного, звавшего Авраама[172]. Она откидывается на подушки: одалиска в роскошном полумраке. Я растворяюсь в ней: и душа моя струит, и льет, и извергает жидкое и обильное семя во влажный теплый податливо призывный покой ее женственности…… Теперь бери ее, кто хочет!….[173]
Выйдя из дома Ралли[174], я увидел ее, она подавала милостыню слепому. Я здороваюсь, мое приветствие застает ее врасплох, она отворачивается и прячет черные глаза василиска. E col suo vedere attosca l'uomo quando lo vede[175]. Благодарю, мессер Брунетто, хорошо сказано.
Постилают мне под ноги ковры для Сына Человеческого[176]. Ожидают, когда я войду. Она стоит в золотистом сумраке зала, холодно, на покатые плечи накинут плед; я останавливаюсь, ищу взглядом, она холодно кивает мне, проходит вверх по лестнице, искоса метнув в меня ядовитый взгляд.
Гостиная, дешевая, мятая гороховая занавеска. Узкая парижская комната. Только что здесь лежала парикмахерша. Я поцеловал ее чулок и край темно-ржавой пыльной юбки. Это другое. Она. Гогарти пришел вчера познакомиться. На самом деле из-за «Улисса». Символ совести… Значит, Ирландия?[177] А муж? Расхаживает по коридору в мягких туфлях или играет в шахматы с самим собой[178]. Зачем нас здесь оставили? Парикмахерша только что лежала тут, зажимая мою голову между бугристыми коленями…… Символ моего народа. Слушайте!
Рухнул вечный мрак. Слушайте[179]!
– Я не убежден, что подобная деятельность духа или тела может быть названа нездоровой – Она говорит. Слабый голос из-за холодных звезд. Голос мудрости. Говори! О, говори, надели меня мудростью! Я никогда не слышал этого голоса.
Извиваясь змеей, она приближается ко мне в мятой гостиной. Я не могу ни двигаться, ни говорить. Мне не скрыться от этой звездной плоти. Мудрость прелюбодеяния. Нет. Я уйду. Уйду.
– Джим, милый! –
Нежные жадные губы целуют мою левую подмышку: поцелуй проникает в мою горящую кровь. Горю! Съеживаюсь, как горящий лист! Жало пламени вырывается из-под моей правой подмышки. Звездная змея поцеловала меня: холодная змея в ночи. Я погиб!
– Нора![180] –
Ян Питерс Свелинк[181]. От странного имени старого голландского музыканта становится странной и далекой всякая красота. Я слышу его вариации для клавикордов на старый мотив: Молодость проходит. В смутном тумане старых звуков появляется точечка света: вот-вот заговорит душа. Молодость проходит. Конец настал. Этого никогда не будет. И ты это знаешь. И что? Пиши об этом, черт тебя подери, пиши! На что же еще ты годен?
«Почему?»
«Потому что в противном случае я не смогла бы вас видеть». Скольжение – пространство – века – лиственный водопад звезд и убывающие небеса – безмолвие – безнадежное безмолвие – безмолвие исчезновения – в ее голос.
Non hune sed Barabbam![182]
Запустение. Голые стены. Стылый дневной свет. Длинный черный рояль: мертвая музыка. Дамская шляпка, алый цветок на полях и зонтик, сложенный. Ее герб: шлем, червлень и тупое копье на щите, вороном[183].
Посылка: любишь меня, люби мой зонтик.
Эмануэль Сведенборг (1688–1772) – шведский ученый-натуралист, мистик, теософ.
Псевдо-Ареопагит – имеется в виду первый афинский епископ Дионисий Ареопагит. Ему приписывалось отвергнутое еще в период Возрождения авторство ряда теологических сочинений (I в. н.э.).
Мигель де Молинос (1628–1696) – испанский мистик и аскет, основоположник квиетизма, религиозно-этического учения, проповедующего мистически созерцательное отношение к миру, пассивность, полное подчинение божественной воле.
Иоахим Аббас (1145–1202) – итальянский теолог.
Какая культура! (итал.)
Верчелли – город на северо-западе Италии.
Парафраза стихотворения Джойса «Цветок, подаренный моей дочери», написанного в Триесте в 1913 г. Имеется в виду дочь Джойса, Лючия.
У Джойса – игра слов: middle age – и возраст творческой зрелости, и ассоциация с the Middle Ages – средние века.
В «Улиссе» этот образ получит дальнейшее развитие. История станет «кошмаром», от которого один из героев романа, Стивен Дедалус, будет пытаться пробудиться.
Пьяцца дель Эрбе – рыночная площадь в Падуе.
Пять услуг за пять франков (итал.).
«Эгей! Эге-гей!» – возгласы Марчелло и Гамлета, когда они ищут друг друга в сцене с Призраком.
Слегка измененные строчки из стихотворения английского поэта-сентименталиста Уильяма Каупера (1731–1800) «Джон Гилпин».
Отец мой (итал).
Откуда бы это? (лат.). Дочь моя восторгается своим учителем английского языка (итал.).
В «Улиссе» Стивен Дедалус также обращается за помощью к Лойоле в девятом эпизоде, «Сцилла и Харибда», когда выстраивает свою хитроумную схоластическую теорию творчества и жизни Шекспира.
На улице Сан-Микеле в Триесте жила Амалия Поппер.
Прямое указание, что происходящее относится к самому Джойсу.
Имеется в виду жена Джойса, Нора Барнакль.
Имеется в виду еврейское кладбище (Cimitero israelitico) в Триесте.
Жена некоего Филиппо Мейсела, Ада Хирш Мейсел, покончила жизнь самоубийством 20 октября 1911 г.
Джаггернаут, или, правильнее, Джаганнахта («владыка мира»), в индуистской мифологии особая форма Вишну-Кришны. Из двадцати четырех праздников в честь Джаггернаута особенно большое число богомольцев привлекает Ратхаятра – шествие колесницы. Многие в экстазе бросаются под колесницу и погибают.
Ведь это же свинство! (нем.)
Джойс всегда очень резко отзывался о позерстве и фальшивой фразе, особенно в политике.
Гедда Габлер – героиня одноименной драмы Г. Ибсена (1828– 1906). Для Джойса – символ молодости, порыва.
«Сумма против язычников» (лат.). Известный труд средневекового философа и теолога Фомы Аквинского (1225?–1274). Так Джойс здесь называет талмуд, иронически намекая на «неистинное» (языческое) вероисповедание евреев.
Этторе Альбини (1869–1954) – музыкальный критик римской социалистической газеты «Аванти!». Джойс его ошибочно называет критиком туринской газеты «Секоло»: "Secolo" – век (итал.). Регулярно выступал ее статьями, осуждающими монархию, национализм, а в 40-е годы – фашизм. Джойс описывает случай, происшедший 17 декабря 1911 г. на концерте в «Ла Скала», который давался в пользу итальянского Красного Креста и семей солдат, убитых или раненых в Ливии. Когда заиграли гимн, Альбини демонстративно остался сидеть, тем самым выразив свой протест против колониальных войн, которые в это время вела Италия.
Правильнее: Si puo? – Позвольте? (итал.) – первые слова пролога к опере Э. Леонкавалло (1857–1919) «Паяцы» (1892). Это слово произносит паяц Тонио. Для Джойса такая аллюзия – способ иронического снижения собственного образа – образа влюбленного Джойса.
Известно увлечение самого Джойса музыкой, у него был превосходный тенор. В Ирландии, даже когда он стал известным писателем, его продолжали считать певцом. Свой поэтический цикл «Камерная музыка» он попросил положить на музыку и очень любил сам исполнять эти песни, напоминавшие небольшие арии елизаветинской эпохи.
Джон Дауленд (1563?–1626) – английский лютнист и композитор.
Так назывались в эпоху Возрождения прощальные песни.
Имеется в виду король Джеймс (или Яков) Стюарт (1566, прав. 1603–1625). Его правление связывают с угасанием духа Возрождения. Джойс называет его «слюнтяем», намекая на его крайне нерешительную и противоречивую внешнюю и внутреннюю политику.
Имеются в виду лоджии Ковент-Гардена, площади в Лондоне, построенные в 1630 г. архитектором Иниго Джонсом.
Потому что было холодно (лат.). Цитата из Евангелия от Иоанна (18, 18): «Между тем рабы и служители, разведя огонь, потому что было холодно, стояли и грелись».
Так говорит Господь: «В скорби своей они с раннего утра будут искать Меня и говорить: «пойдем и возвратимся к Господу!..» (лат.). (Книга пророка Осии, 6,1). Здесь описывается месса в Страстную Пятницу.
Ассоциативно Джойс описывает сцену предательства Иисуса: «И тотчас, как он еще говорил, приходит Иуда, один из двенадцати, и с ним множество народа с мечами и кольями…» (Еванг. от Марка, 14, 43).
Лекции о Шекспире Джойс читал в Триесте с 4 ноября 1912 г. по 10 февраля 1913 г. Лекции носили «психоаналитический» характер. Правда, сам Джойс всегда отмечал, что Фрейд не оказал на него никакого влияния, а его собственные психоаналитические штудии не больше чем «игра ума».
Имеются в виду Беатриче – героиня Данте и другая Беатриче, героиня пьесы Шелли (1792–1822) «Ченчи» (1819). Мстя за совершенное над ней насилие, Беатриче убила своего отца, тирана Ченчи. Власти приговорили ее к смерти.
Реплика Беатриче в пьесе Шелли «Ченчи».
Бедняжка («гол.).
Видимо, ученица Джойса читала третью главу «Портрета», которая была перепечатана на машинке в июне 1914 г.
Поговори с мамой (итал.).
По-видимому, парафраза реплики ведьм в первой сцене «Макбета» Шекспира: «Прекрасное – отвратительно, и отвратительное – прекрасно».
Видимо, образ навеян строчкой из 130-го сонета Шекспира: «А тело пахнет так, как пахнет тело» (пер. С. Я. Маршака).
Имеются в виду мистические беседы Авраама с Богом (Книга Бытия, гл. XII–XXV).
Этот отрывок в несколько измененном виде встречается в «Портрете» и в пьесе «Изгнанники».
Барон Амброджо Ралли (1878–1938) – знатный горожанин Триеста, владелец дворца на пьяцца Скорола.
Одно ее лицезрение отравляет смотрящего на нее (итал.) – фраза из произведения итальянского писателя Брунетто Латини (ок. 1220 – ок. 1294) «Книга сокровищ» (изд. 1863), которая считается трехтомной энциклопедией средневековых знаний. В ней Латини пишет о том, сколь опасен взгляд василиска.
Ироническая парафраза описания въезда Иисуса в Иерусалим: «Многие же постилали одежды свои по дороге, а другие резали ветви с дерев и постилали по дороге. И предшествовавшие и сопровождавшие восклицали: осанна! благословен грядущий во имя Господне!» (Еванг. от Марка, 11, 8–9).
Оливер Джон Гогарти (1878–1957) – ирландский поэт, известный дублинский врач, друг Джойса, послуживший прототипом Бака Маллигана в «Улиссе».
Имеется в виду и муж Амалии Поппер, и один из героев «Улисса» – Леопольд Блум, прототипом образа которого послужил, однако, не муж Амалии, которого Джойс не знал, но ее отец, негоциант из Триеста, Леопольд Поппер.
Из-за смелости и резкости критики Джойса, его откровенности в изображении интимной жизни человека, дерзости формального эксперимента первые эпизоды «Улисса» сразу же вызвали ожесточенные споры. В отрывке полифонически звучат суждения современников об «Улиссе». За репликами узнаются авторы – У. Б. Йейтс, Дж. Б. Шоу, Т. С. Элиот, считавшие роман честной и гениальной книгой; Р. Олдингтон и Г. Уэллс, не принявшие этого произведения.
Имя жены Джойса и героини драмы Г. Ибсена «Кукольный дом».
Ян Питерс Свелинк (1562–1621) – нидерландский композитор и органист.
Не Его, но Варавву (лат.). Слова евреев, требующих от Пилата освобождения от распятия не Иисуса Христа, но разбойника Вараввы: «Тогда опять закричали все, говоря: не Его, но Варавву. Варавва же был разбойник». (Еванг. от Иоанна, 18, 40).
Здесь Джойс описывает герб Шекспира, так как все упомянутые геральдические элементы: шлем, червлень (алый цвет), копье на черном щите – присутствуют в фамильном гербе драматурга.