Преэдик, пожилой человек, идет утренней порой к гавани острова Абрука по дороге, что тут от века. Кусты, деревья, дома и сады, не говоря уж о звуках и запахах, много моложе, чем эта дорога, протоптанная в прибрежной гальке еще пращурами. Разве море да небеса над головой будут постарше. Море показывается впереди бледно-синей полоской, небо того же цвета и без единого облачка. Утро для середины сентября ясное и прохладное. Прохлада такая, что воды неожиданно начинают «вздыматься». Прямо перед глазами возникают далекие берега Курляндии и даже лесной гребень на острове Рухну. Ученые люди называют это явление миражом. По осени такое часто случается, море вздымается, и Преэдик много разных дальних мест видел с берегов Абруки. Хотя это не самое великое чудо по сравнению с тем, какие далекие времена и картинки может твоя же память явить перед глазами с неожиданной ясностью.
Который день сряду отправляется Преэдик в гавань. И все они, эти дни, пустопорожние были. Нету салаки.
— Чего ты там упорно ищешь? — сказала жена, когда он выходил из дома. — Нешто у нас еды мало?
Женское разумение. Да как же не мало, когда еще не посолена салака, нагулявшая жирок за лето.
— Кому она так уж нужна-то, — добавила жена. — Нонешней весной полбочки в лес стащили. До того закисла, что и вороны не зарятся.
— Потому и закисла, что ты всякий раз с почтовым катером заказываешь привезти из Курессааре свежих булок да сосисок. Форменной барыней заделалась.
И еще «барыня» сказала утром:
— Куда ты сегодня-то собрался? В телевизоре будут показывать, как Папа в Таллинне с народом говорит.
Выходит, вона до чего дожили, думает Преэдик, шагая к гавани, что Папа да сосиски поважнее улова.
Он переводит взгляд на воду и вздрагивает. То ли по морю, то ли по небу плывет лодка, и по сгорбленной спине Акселя да по длинной шее Пеэтера Преэдик догадывается, что лодка-то ихняя, с Абруки. И второй раз дрожь пробегает по телу, когда до Преэдика доходит, как лодка глубоко сидит, чуть бортами не цепляет — ЕСТЬ РЫБА!
Сердце застучало быстрее. Оно конечно, сердце-то старое, а все одно как у чайки-разбойницы — в предвкушении добычи горячит кровь. Преэдик буквально ощущает его под шерстяным свитером, чует, как споро гонит кровь по всему телу.
— Шш! — произносит Преэдик. — Ну чего ты!..
И где же это мужики салаку надыбали? По-за пестрой мелью? За Телячьей грядой? Али еще дальше?
Такую бедную салакой осень и припомнить трудно. Вчера утром при пятнадцати сетях разжился тремя салаками и двумя малявками, позавчера… даже не упомнил, было ли вообще что-то.
И как такое состояние объяснить, когда в море вдруг нет ни рыбешки. Всю жизнь прожил рядышком и вместе с салакой, а тут судьбоносная спутница жизни раз и пропала — стало пусто и беспокойно, а потом и тревожно.
Не следует думать, будто салака всего лишь добавка к хлебу да картошке. Ловля салаки — это жизнь. И наоборот: жизнь — это ловля салаки.
Даже счет времени тут идет по уловам.
Один год по весне много салаки набивалось в кошель мережи, но осенний лов оказался скудным. На следующий год как раз напротив — весной сети так долго стояли пустыми, что чайки теряли терпение и нервно горланили над морем. А осенью столько салаки набиралось, что не могли довезти до гавани.
Начитанный человек утверждает, что в 1956 году происходили события в Венгрии и олимпиада в Мельбурне. Преэдик же говорит, что за одно лето никогда еще не вылавливал столько рыбы в море, сколько в тот год. Умный знает, что Гагарин полетел в космос в апреле 1961 года. Преэдик знает, что весной 1961 года впервые перешли на новые снасти.
Юули Яагуп умерла не в 1957 году, а тогда, когда Альберт Пярна за одно утро вынул из сетей возле Долгого Носа двадцать тонн рыбы.
Кристьян Вельскри родился не в мае 1963 года, а тогда, когда ветер в конце мая пригнал обратно льдины и они много снастей попортили.
Преэдик и того точно не знает, что женился в 1948 году. Но хорошо помнит, что в августе того года две коровы сбежали с пастбища, забрели на площадку, где сети сушат, и множество дыр проделали в них рогами.
И сегодняшний день Преэдик не связывает с визитом Римского Папы в Таллинн. Сегодня, 14 сентября, запомнится тем, что мужики наконец-то добыли за Телячьей грядой три тонны жирной салаки. Оно конечно, может случиться, что женщины станут говорить, будто сегодняшний улов явился подарком Папы жителям Абруки. Байка сама по себе прелестная, может, и Папу чуток порадовала бы. А то вид у него какой-то озабоченный, глаз от земли не отрывает, словно подавлен тем, что не в силах помочь людям и утешить их.
Мужики сами нашли по-за Телячьей грядой три тонны салаки. Если честно, несколько недель убили, но разыскали-таки. Оно конечно, нет больше на Абруке таких ясновидящих, как покойный Сась Тамм. Так и осталось загадкой, каким это макаром он лучше всех отыскивал рыбу на широких просторах. Достижениями своими не гордился, странным образом и он упирался обычно глазами вниз, прямо перед собой, как Папа теперь. Может, у него острее было зрение и чутье — что-то такое было на иной лад, не как у всех? Может, он был другой, не как все мы, может, походил на чайку? Преэдик тридцать лет ходил с ним в одной лодке, и порой даже страшно делалось, когда Сась так безошибочно вынюхивал местоположение косяка.
— Как ты узнал? — спрашивали у него.
— Было такое чувство, — и Сась виновато потуплял взор.
Множество книг написано и напечатано, а учебника по ловле салаки Преэдику видеть не доводилось. Такого учебника потому и не существует, что ловля салаки слишком замысловатое дело, слишком тонкая штука, чтобы в книжке растолковать. А в этом человеке где-то все помещалось — капризы моря, ветры и веяния, поверхностные и глубинные течения, скачки атмосферного давления, молодой месяц и полнолуние, звездное небо и непроглядное молоко тумана, быстрое потепление и внезапное похолодание вод в заливе. Ежели в Эстонии была бы Академия рыбной ловли, Сась Тамм непременно сделался бы академиком по салаке. А те рыбаки, что с трехтонным грузом подходили сейчас к гавани на Абруке, ни академиками, ни профессорами не являлись. И тем не менее они молодцы — не сломались, не устыдились, своего добились. Что и говорить, неделями возвращаться порожняком с далеких гряд и банок тяжело и унизительно. Унизительно, хотя силком у моря ничего не возьмешь.
Может, и возьмешь, только потом море на тебе же отыграется.
Ежели оборотиться назад, к советским временам — был период, когда салаку в прямом смысле слова выгребали из моря безжалостно. Особливо весной. До того дошло, что сетями все перегородили вдоль и поперек — куда же тут податься салаке, маленькой рыбешке, где спокойно отнереститься?
А доблестных рыбаков провозглашали ударниками и Героями Социалистического Труда. Красные знамена, ордена и талоны на приобретение автомобилей воодушевляли на новые свершения. Мотни закидных неводов ломились от рыбы, на приемном пункте выстраивались длинные очереди, баркасы, до отказа набитые салакой, часами простаивали в ожидании, дабы освободиться от груза. Мужики коротали время за выпивкой, а салака загорала под лучами вечернего солнышка и краснела с носа, тогда как обленившиеся от обжорства чайки взирали на рекордную добычу с равнодушным презрением. К тому времени, когда доходила очередь, тихое пение мужиков порой перерастало в истошное, каковое не умолкало и позже, в родных пределах, когда просмоленные до черноты и провонявшие рыбой лодки тарахтели на подходе к Абруке.
Салаку, дар и подношение природы, вечную спутницу островитян на протяжении столетий, засаливали не в светлых чистых бочках, но в огромных чанах-бассейнах из брезента. В них же, безнадежно залежавшись, она частенько и прокисала. С территории рыбокомбината ветер разносил вонь по улицам и дворам Курессааре, где горожане морщились от зловония. Похоже, смрад донимал и директора комбината. Разумеется, в те годы директором был неизменно русский, поскольку только этому народу и одной лишь партии было дано руководить в Курессааре как автобазой, так и дорожным управлением, как мясокомбинатом, так молоко- и рыбокомбинатом. Директор, уроженец Алтайских степей, прошел войну, настрадался и наголодался, а теперь и его брало за душу, когда рекордные уловы то и дело тухли и воняли в брезентовых чанах. Разве вот единственные, кто с жадностью набрасывался на тухлятину, были личинки навозной мухи. Досада директора была столь велика, что зачастую к вечеру он не выдерживал — валился с ног, лежал между двумя чанами, а толстые опарыши заползали ему на грудь и удивлялись: откуда взялась такая здоровенная рыбина и почему от нее шибает вином?
Подобную картину Преэдик наблюдал неоднократно. Раз-другой видел и то, как белыми летними ночами работники комбината по приказу начальства вывозили в лес горемычный улов. Неприятное, раздражающее и даже политически неблаговидное зловоние после вынужденных ликвидаций переставало щекотать ноздри горожан. Но эти картинки и этот запах запечатлелись в душах рыбаков.
Правда, премиальные выплаты были большие, и на Абруке строились новые дома, люди покупали мотоциклы, автомобили, модную мебель, однако рыбаки, они же строители светлого будущего, были далеко не так счастливы, как о том вещало радио и писали газеты. Наряду с радостью от морских щедрот и рекордных путин исподтишка закрадывалось как бы чувство вины от причастности к бесчестному и постыдному существованию. Над салакой, маленькой честной рыбешкой, которая на протяжении десятков поколений помогала островитянам выживать в трудные периоды, теперь потешались под прикрытием крикливых лозунгов, вылавливали, не испытывая благоговения, не прислушиваясь к голосу разума, вылавливали сотнями и тысячами тонн, чтобы обойтись с ней пренебрежительно или испоганить и под покровом ночи закопать в песок.
Порой об этом заговаривали, разумеется, в лодке или в кабаке за столом, но вокруг было слишком много любопытных ушей, так что разговоры затухали из боязни или осторожности. Когда жизненные противоречия бередят сердце, человек ищет оправдания либо утешения. Новый мотоцикл или шифер на крыше утешали, хотя ненадолго. Утешение находили в лавке на полке, и оно оказывалось столь могучим, что частенько заполняло все пространство между морем и небом непотребными песнями.
Между тем рекордные уловы сходили на нет, ибо сотни мережей заглатывали салаку с безжалостным равнодушием, а природа не успевала восполнять убыль. Надвигались скудные годы, и дело заключалось не в капризах моря, оставлявшего рыбаков без содержания и без ловецкой радости, вселявшего беспокойство в чаек, а председателей да парторгов повергавшего в уныние — это было не только предупреждение природы, но кара ДУХА САЛАКИ за безразличие, заносчивость и слепоту, за никчемную алчность.
Над строптивыми водами продолжали разноситься песни утешения, порой рыбаки утешали себя, будто сироток, которых незаслуженно оставили без даров моря. Утешительные напитки были дешевы и доступны, укоры жен или страх в глазах детей не препятствовали самоутешению, оно стало неотъемлемой частью жизни. В последние свои годы и Сась Тамм не обходился без утешения в радости или в горе. Человек, которого ДУХ САЛАКИ десятилетиями одаривал щедрыми уловами, заботливо и уважительно вел по счастливой стезе, этот человек в глубине души явственно чувствовал, что надругался или даже предал своего доброго хранителя. Мало того что рыбы становилось все меньше, само море изменило норов, цвет и запах. Оно вроде бы подпортилось, прибрежные воды стали пахнуть вроде бы не так, а резкий и горделивый запах водорослей, какой после шторма заполнял все вокруг, — густой, солоноватый запах чистого моря все слабел и слабел.
Возможно, в некоторых случаях никакие утешения не помогают, ибо Сась чувствовал, когда полный день утешался, что на следующий день душа требует двойной порции утешения. На третий день — тройной порции. На четвертый… На четвертый день раздобыть утешение на деревне не удалось, и Сась, мужик еще в полном соку, ранним апрельским утром отправился по весеннему льду через пролив в город. По утру шел шустро и вскоре добрался в городе до полок со снадобьем, он и рассчитывал обернуться споро, потому что днем апрельский лед неизбежно теряет крепость. Одну бутылку почал сразу, другие распихал по карманам и направил стопы к дому.
Над морем под солнечными лучами уже поднималась туманная дымка, мужик глотал воздушную влагу вперемежку со снадобьем, это придавало ходу резвость и рвение, солнце сияло в пределах родного моря и, растапливая родной ледовый покров, расстилало вокруг целительный белесый парок, капельками оседавший на лице и губах. Мужик убыстрял шаг в сгущающемся мареве, глаза резало от напряжения, когда он пытался различить перед собой знакомую полоску темного леса на Абруке. Так и осталось невыясненным, запечатлелась ли в глазах его и в сердце эта спасительная полоска, ибо прежде коварный апрельский лед начал потрескивать под ногами и крошиться, образовал ямку аккурат в объем человеческого тела, и через нее Сась ухнул в студеную воду. Лед пропустил-поглотил, а обратно приглашать не стал. Может, и приглашал, да ДУХ САЛАКИ не отпустил. Этот дух очень долго держал человека при себе. У них было о чем поговорить. Едва ли дух пожурил рыбака за неосмотрительность. Никто лучше Сася не знал моря. Едва ли дух стал упрекать за то, что мужик перебарщивал в своих утешениях. Когда жизнь человеческая прожита, странно и уже неоправданно упрекать за что-то в минувшем.
— Как жил, так и жил, — сказал Сась ДУХУ. — Никогда не робел и не лодырничал.
— Это уж точно, — согласился ДУХ САЛАКИ. — О тебе в газете писали: герой из-под Великих Лук стал ударным рыбаком на Абруке.
— Не вспоминай про войну, — попросил Сась. — Лучше бы ее вообще не было. На четыре года оторвала от моря и от лова салаки.
— Тебя и в мирное время провозгласили героем. В газете напечатали: в жутком осеннем шторме Александр Тамм спас два десятка новых сетей. Ты не побоялся в такую страшную бурю выйти в море?
— Моря всегда надо немного побаиваться. До девяти баллов доходило, и могло случиться, что лодку перевернет. Не случилось.
— А если бы случилось?
— Ну так и случилось бы. А выйти пришлось — это был вопрос чести.
— Теперь я тебя понимаю, — сказал ДУХ САЛАКИ. — Твой отец тоже был храбрым человеком. Спасал людей, когда шторм выбросил судно на камни. У твоего отца спросили, что он предпочел бы за свой мужественный поступок — золотую звонкую монету или почетную медаль и звонкоголосую славу? И твой отец ответил: «Только почетную медаль. Золото потратишь — и ничего нет, а слава останется».
Когда ДУХ САЛАКИ все разговоры с Сасем переговорил, то не стал его больше задерживать. Море прибило Сася к берегу только летом, в канун Иванова дня. И он совсем не походил на прежнего Сася — в гроб останки положили в мешке из пленки, а новый костюм надели поверх. Когда речи на кладбище были произнесены, соседская женщина проронила: «По правде сказать, и хоронить-то вроде некого, но жуть как здорово, что человека к дому прибило».
Преэдик несколько десятков лет плавал с Сасем в одной лодке, так что ему и довелось крышку гроба завинчивать. Только перед этим Преэдик незаметно сунул в карман пиджака 50 крон, а в другой — горстку вяленой салаки. Деньги — для большей уверенности в себе. А салаку — как самую яркую, ничем незаменимую память о родном острове. И салака, право слово, была отменная, провяленная до Иванова дня, пока воздух не слишком душный и навозных мух мало.
Связочка вяленой салаки являлась знаком тесного переплетения судеб. В то самое утро, когда Сася забрили на большую войну, обок с ним и Преэдик отправился в долгий путь. Мало кто полагал, что этот путь окажется столь трудным и кровавым. Новобранцы сходились в мысли, что драчка вполне возможна, но никто не покинет Абруку на годы.