В ту самую минуту, когда Преэдик встречает на своем пирсе причаливающую лодку с уловом, в своей квартире за несколько сотен километров от Абруки, в далеком городе Тарту, выходит на балкон его одногодок с такой же седой головой. Он не замечает осенних ароматов, долетающих с заливного луга, и не заглядывается на небо, чтобы определить, улетела ли последняя ласточка с берегов здешней реки на берега Нила. Он оглядывает веревочки, натянутые вдоль балкона, смотрит внимательно, потом с удивлением, затем с недовольством и восклицает в негодовании:
— Жена, иди сюда и посмотри!
— На что мне смотреть?
— Большего безобразия вообразить нельзя. У нас не осталось ни одной вяленой рыбешки, кроме несчастной камбалы. И та тощая — светится, будто витраж в соборе.
Он поводит крупной седой головой:
— Помоги нам, Господи!..
Жена, сочувственно глядя на него, замечает:
— Ты у нас что малое дитя. Словно вот-вот конец света наступит, коли на веревке вяленой салаки не осталось.
— Так и есть, — подтверждает он с самым серьезным видом.
Этот человек не заядлый рыболов. Но родом он с островов и зовут его Юхан Пеэгель.
Соленые ветры не дубили его кожу на морских промыслах, в страшных штормах не спасал он салачьи снасти. Всю свою долгую жизнь он занимался наукой и готов утверждать, что на кафедре или в академии порой случаются такие же штили и шквалы, как в открытом море. Академик Юхан Пеэгель углубился в исследование красот и богатств родного языка, написал несколько книг о Сааремаа — об островитянах во времена седой страны и об островитянах периода последней войны. Он сам участвовал в этой войне. Его мобилизовали в городе Тарту, и у него в заплечном мешке не было вяленой салаки. Тот день академик вспоминает так: «Я точно не помню, что запихнул в мешок, если вообще что-то запихивал. А если и запихивал, то машинально, в подавленном состоянии. Потому что накануне пришло известие с Сааремаа, что всех моих близких сослали в Сибирь. Пришибленный этой страшной вестью, я и поехал на войну».
Судьба была к нему благосклонна. Он не умер от голода, его не ранили, а когда бойня закончилась, солдат снова отправился в Россию, разыскал в местах поселения свою мать и увез домой. Буквально выцарапал ее с превеликим трудом и без документов. Случай исключительный, но жестокие времена и нравы как бы отступили перед сыновьей любовью и под воздействием мундира воина-победителя. Затем, на протяжении многих лет, Пеэгель не напишет о войне ни единой строчки. Он учится, занимается исследованиями и приобретает знания. А если берется за перо, то тему разрабатывает глубоко, серьезно, оригинально. Говоря о Сааремаа, он не может пройти мимо морских промыслов:
«Салакуша — госпожа Балтийского моря. Нельзя писать об истории Балтики, тем более об истории острова Сааремаа без упоминания о ней. Там она не сходит с обеденного стола. А люди, которые ее ловили? Как, где, когда и чем? И что с ней бывает потом, после улова? Обо всем этом можно было бы написать несколько толстых книг, где неразрывно переплетутся история, этнография, ихтиология, навигация, фольклор и, разумеется, языкознание.
…Прежние двенадцативесельные суденышки, где по большей части гребцами были молоденькие девушки, а в кормчих — бывалый рыбак, совместная жизнь в прибрежных домиках на протяжении всей весенней путины. Предсказания улова — по состоянию моря, направлению ветра и другим приметам. Покупатели. Переработка — потрошение, разные виды засолки, слабый и крутой, вяление и наконец потребление или продажа. Занятный рассказ о том, как с острова Муху ездили на континент, в Вильянди, — на одних санях бочки с салакушей, на других фураж для двух лошадей, свои продукты и запасные полозья (деревянные быстро истирались, вторые брали про запас). Обмен вели баш на баш — мера салакуши за меру зерна. Всю зиму плели новые сети и мережи из самими же выращенного льна, свивали хребтовые веревки из конопли. Видите — целый набор домашних ремесел да еще соответствующие технические, как говорят современники, культуры с поля. Одна лишь терминология всех этих процессов дает материал для солидной докторской диссертации по лингвистике! А люди — жизнь и благосостояние многих семей зависели от тебя, салакуша — госпожа Балтийского моря!»
Как жалко, что у самого Пеэгеля не нашлось времени написать подобное исследование или книгу. Он изучал поэтические образы в народных песнях и нашел, что у эстонцев почти двести синонимов для обозначения молодой девицы. Если бы академик изучал жизнь и историю салаки, то наверняка выяснилось бы, что салака и салакуша не единственные слова, какими называли и почитали госпожу Балтийского моря. Местами уважение к салаке было столь велико, что на полуострове Сырве, например, только салаку называли РЫБОЙ. Пошли за рыбой, пришли с рыбой, засолили рыбу, поели рыбы. Были же еще окуни, ерши или плотва, но салака была всем рыбам Рыба. Par excellence[1], как говорят французы.
Протянутые на балконе веревочки пусты. Академик сам вялил на них рыбу. Но за лето вся салака съедена. Сегодня утром выяснилось, что ничего не осталось. Что за жизнь такая, когда рыбы нет! Увидев, как опечалился академик, супруга потихоньку надела куртку и направилась за покупками. На рынке салаки давно не видно, в магазине хоть что-то есть. Это что-то называется «Салака в томате».
На кухне Юхан открывает консервную банку. Отрезает порядочный ломоть хлеба, намазывает маслом и крошит лучок. Затем подцепляет раскисшие в томате рыбешки и кладет на хлеб. Они пахнут не рыбой, а томатной пастой. Будучи филологом, Пеэгель про себя определяет, мол, о подобных консервах следовало бы сказать не пища, а продукт.
— Адье, Балтика, — неожиданно для себя самого произносит академик. Супруга понимает смысл этих слов. А он добавляет: — Эстонцы уже столько лет живут в условиях свободы, а бедная салака все еще томится в томатном затворе.
С бутербродами на тарелке человек устраивается перед телевизором, чтобы послушать проповедь и взглянуть на озабоченного Папу.
Святой отец говорит:
— После тягостных годин снова воссиял свет свободы, которая прежде всего означает свободу религиозную. Принята демократическая конституция, жизнь граждан строится на принципах мира и братства.
Под взглядом Папы Пеэгель как бы в некой растерянности жует свой хлеб и размышляет: «Ну какое это братство, когда мы своего вековечного брата, свою любимую салаку морим в томатном соусе. Представителю какого бы народа вы ни дали попробовать сей продукт, он нипочем не узнает всех достоинств балтийской рыбки».
Между тем Папа продолжает:
— …чтобы обеспечить Эстонии будущее на принципах единодушия, мира и прогресса, будущее, в котором господствовали бы братство и солидарность в рамках международного сообщества, стремящегося ко все большему уважению и взаимопроникновению…
Академик согласно кивает: устремиться в этом направлении действительно надо. Но также следует восстановить братство и солидарность в отношении салаки, восстановить к ней уважение. Наша свобода, наша культура не станут полноценными без культуры салаки, без почтения к ДУХУ САЛАКИ.
— На что это похоже? — спрашивает он у жены. — Столько лет уже живем на свободе, а вяленой салаки нет ни в одном магазине!
Папа спускается с кафедры, месса заканчивается. А раздумья академика продолжаются и после того, как последний кусочек съеден. Может быть, именно сейчас пора заговорить об исторических заслугах салаки. Салака связана не только с детством, юностью и всей дальнейшей жизнью многих поколений. Изо дня в день салаку ели не только потому, что она самая доступная рыба, но и потому, что в голодные годы ничего другого не могли подать на стол — она являлась исторической неизбежностью и подарком судьбы. Или взять многовековую борьбу за свободу. Почему именно островитяне вели ее дольше всех? Разве только из неодолимой жажды свободы? А не потому ли еще, что салака давала удивительно много физических сил?
Не говоря уж о том, что при каждой путине островитяне все больше осваивали море и плавали лучше всех других.
А может быть, в том и заключается смысл и желание ДУХА САЛАКИ — обрести как физическую, так и духовную свободу?
Академик переходит от телевизора на кухню и делает еще один бутерброд. Острый вкус томатного соуса не умаляет его почтения к величайшей рыбке Балтийского моря.
До сей поры эстонские писатели ни книг, ни поэм о салаке не слагали. Однако сообщество упорных эстонцев, которых волною судеб прибило к Швеции, причем на тех самых посудинах, на каких ловили салаку, — беженцы, кому на чужбине родное краеведение было гораздо милее, нежели оставшимся дома, выпустили в Стокгольме капитальный труд в двух томах «Из прошлого эстонского рыболовства». Этот труд необходимо переиздать в Эстонии. Он того заслуживает с точки зрения эмоциональной, а также историко-философских аспектов и статистики. Он того заслуживает, потому что в самом тексте и даже между строк ощущается присутствие ДУХА САЛАКИ.
История рыболовства свидетельствует о том, что салака помогала выстоять не только нам самим — она наводила мосты дружбы с другими народами. Так называемый дружественный торговый обмен, или былой «финский мост», говорит о тесных связях с северным соседом. Жители малых и больших финских островов привозили в Вирумаа соленую салаку, поскольку она была приготовлена лучше и вкуснее, чем это умели эстонцы. Эта торговля велась веками, отношения с соседями были крепки и святы.
В означенном труде сказано:
«Обычно обмен велся из расчета за одну порцию салаки две порции зерна. Брали-отдавали также в долг, который впоследствии гасили. Финны называли своих давних клиентов вечными друзьями. Случаев обмана не припоминают. По-видимому, финская соленая салака была необыкновенно хороша, ибо в 1938 году, например, на прибрежную ярмарку возле Маху доставили 33 тонны рыбы и всю поменяли на шерсть, яйца, зерно и картофель. К сожалению, та ярмарка оказалась последней, поскольку годом позже началась Зимняя кампания, а затем грянула вторая мировая война».
Изданный в Стокгольме труд содержит не только два тома воспоминаний, чрезвычайно любопытной статистики по части промысловых судов и снастей — он много шире и рассказывает о культуре труда и домоводства, о морали и этике, о вечном противостоянии людей и моря, их сосуществовании и самостоятельности народа. И может быть, именно потому, что книгу составляли энтузиасты без строгого редакторского глаза, в каждом рассказе сохранились частички подлинной самобытности, а у каждого выхода в море, как у всякого шторма, — свое лицо и свой голос.
Поразительно, но самые крупные исследователи салаки — уроженцы южной Эстонии, Вырумаа, а не районов обитания этой рыбы — островов или прибрежных мест. Эти ученые, Линда Раннак и Эвальд Оявеэр, защитили докторские диссертации по соответствующей теме. Они обобщили и развили исследования целого поколения ученых. Читатель может получить представление об их труде из книги Линды Раннак «Салака», вышедшей в 1988 году. А сами докторские диссертации, разумеется, пришлось писать и защищать на русском языке — в соответствии с традицией тех лет.
Ученые констатируют, что крупные колебания в уловах салаки — вовсе не повод для катастрофических предсказаний. Салака весьма чувствительна к изменениям погоды. А где же еще погода более изменчива, как не в нашем регионе?! Салаке противопоказаны суровые зимы, зато на нее благотворно влияют мягкие зимы и ранняя весна. В мягкие зимы господствуют западные ветры и в Балтийское море нагнетаются заметно более соленые воды Северного моря. Это приводит к благоприятным изменениям в биосфере. Пики нереста возникали после самого интенсивного вторжения вод Северного моря на Балтику. Так было в середине пятидесятых годов — в 1955-м и 1956-м, а также десять лет спустя. С 1976 года начался особенно «скупой» период, когда в течение двух десятков лет Северное море как бы отказывалось делиться своими живительными водами. Соответственно падали уловы салаки. Ученые обращались к партии и правительству, пытались объяснить, что в подобной ситуации бессмысленно и безнадежно требовать от рыбаков рекордных уловов. Порой к их предостережениям прислушивались, однако чаще ссылались на удовлетворение возрастающих потребностей населения и на упрочение материальной базы.
Ученые вели свою работу как на маленьких рыбацких лодках, так и на больших научных судах. Если в первые послевоенные годы за перемещением косяков следили при помощи простых дрифтерных сетей, то позже использовали как эхолоты, так и пелагические тралы.
Сидя в конторе рыбокомбината, докторскую диссертацию не напишешь. Эвальд Оявеэр по полгода находился в море с рыбаками острова Кихну, наблюдая за изменениями в среде обитания салаки и в образе жизни самих ловцов. На восстановление рыбных запасов отрицательно влияли сливы промышленных вод, загрязнявшие нерестилища на мелководьях. А на трудоспособность рыбаков — нелимитированное употребление водки. Когда ветер не давал возможности выйти в море, мужики рассаживались под кусточками и вливали в себя столько снадобья, что вечером никто не мог на своих двоих добраться до дома. К тому же достоинство не позволяло, поскольку колхоз носил грозное название «Советский партизан». В сгущающихся сумерках партизанские жены подъезжали к месту и затаскивали притомившихся в сражениях мужей на телеги. К утру ветер стихал, а снадобье выдыхалось. Ученому оставалось лишь констатировать, что суровую борьбу во имя выживания вели как большие дяди, так и маленькие рыбешки.
Деликатного свойства проблемы возникали, когда приходилось работать на крупных научных кораблях. На палубе бок о бок с исследователями вод и воздуха, рыб и птиц пребывали десятки наблюдателей за людьми. Если ученые фиксировали результаты загрязнения среды в отчетах для Академии, то наблюдатели за людьми представляли донесения о политических воззрениях и лояльности ученых в несколько иное, весьма важное учреждение. С Эвальдьм Оявеэром частенько заводил дружеские беседы моторист. С виду простоватый русский человек порой высказывал сомнение — стоит ли вообще-то столь углубленно изучать эту крохотную рыбку. Мол, большую державу этой рыбкой не прокормишь. Постепенно моторист перешел к более серьезным проблемам. Его занимала идея — поменять малодоходное местечко на исследовательском судне на хорошо оплачиваемую должность сверхсрочника на атомной подводной лодке. И моторист расспрашивал Эвальда Оявеэра, как атомное судно может повлиять на биологическую активность мужчины. Ученый полагал, что не слишком хорошо. «А мне деньги нужны, хочу купить парочку модных костюмов», — сказал неудовлетворенный собеседник. И пока Оявеэр совершенствовал знания о повадках салаки, моторист, проигнорировав совет ученого, принял принципиальное решение: ночной биологической активности предпочел вечерние костюмы.
С чем только не соприкасается исследователь во время научных рейсов…
Дорогие костюмы, представительный вид — это людской удел. А каков удел салаки, ее гражданский статус? Как ни удивительно, весьма незавидный — и это при всех исторических и социальных заслугах перед нашей публикой!
В Финляндии проводят салачьи ярмарки, во многих скандинавских городах существуют клубы друзей салаки. А почему бы нам не организовывать фестивали салаки, где выступали бы и конкурировали производители снастей, кулинары, рыботорговцы. Устраивали бы конкурсы песен на морскую тематику, выставки моделей судов, поскольку совершенствование лова неотделимо от развития судостроения. Ловля рыбы способствовала развитию ремесел, вырабатывала у людей чувство красоты. Приморские жители умели оценить как надежную плоскодонку, так и стремительный, горделивый парусник. Прекрасный парусник, какой виделся в мечтах. Парусник, пробуждающий чувство красоты у простого труженика. Его чувство красоты требовало, чтобы лодка была крепкой, надежной, прекрасной.
Служит ли оправданием присущая нации скромность, коли мы так мало говорим о салаке, водружаем ее на столь низкий пьедестал? Очевидно, ДУХ САЛАКИ не так тщеславен, чтобы требовать себе памятник, такой как стоят Луриху или Кересу. Отныне у нас есть национальный камень — известняк. У нас есть национальная птица — касатка. И что произойдет, если в один прекрасный день мы провозгласим салаку нашей национальной рыбой? Сей поступок был бы многозначительным. Мы глубоко осознали бы исторические заслуги маленькой рыбки перед эстонским народом. Если бы достаточно знали, как совершенствовался лов, лучше понимали бы собственное прошлое. Если бы понимали прошлое страны и народа, лучше разобрались бы в самих себе. Лучше разбираясь в прошлом и в самих себе, разумнее планировали бы собственное будущее.
Допустим, кому-нибудь покажется, будто мы обидим другие прибрежные страны и народы, признав салаку своей национальной рыбкой, тогда можем почтить ее иначе, объявив одни день в году ДНЕМ САЛАКИ. В этот день свое умение, чувства и мысли могли бы демонстрировать как домохозяйки, так и философы. Будем говорить по радио и телевидению, в школах и общественных местах как о кулинарных блюдах, от которых слюнки текут, так и о философии салаки, которая дает пищу для ума.
Что касается морского лова, то первые же годы самостоятельности показали, что эстонец вовсе не отличается скромностью и не заботится о природе. За два-три года опустошили все прибрежные воды, выловили окуней, щук, плотву, даже несчастных мальков и загнали скупщикам за валюту. Люди с грустным видом толкутся на рынке и останавливаются возле салачьих прилавков, откуда на них смотрят странные рыбины с большими головами и тощим тельцем. По крайней мере народ может что-то купить, коли очень захочет. Колхозы исчезли, хищнического лова не должно бы теперь быть, однако тралботов не убавилось, сейнеры приватизированы, пьянства меньше, а корысти больше. Если когда-то на приемке рыбы возникали проблемы, то теперь перекупщики дерут глотки и препираются на пирсе задолго до прихода рыбаков к причалу. Как салаке удается противостоять всему этому? Если бы у нас был ДЕНЬ САЛАКИ, то хотя бы в этот день мы смогли бы унять жадные крики горлопанов и поговорить по душам как о судьбе народа, так и о судьбе рыбы.
Когда Преэдик привозит улов домой, жена сидит, уткнувшись носом в телевизор, и слушает мудрое и сочувственное выступление Папы Иоанна Павла Второго.
— Хватит тебе на чужих мужчин заглядываться! — громогласно заявляет Преэдик с порога. — Рыба ждет во дворе!
— Потише, потише… — урезонивает жена.