– Она бывает здесь раза два в неделю, он старый банкир, и она думает, что получит что-нибудь из наследства, ему ведь семьдесят лет.
– Для этого нужно быть небрезгливой, – сказал я.
– А вы считаете, что лучше работать по восемь часов на заводе? Это не мешает быть проституткой.
– Нет, конечно, – сказал я.
– А вы-то сами работаете?
– Ну, проституцией не занимаюсь.
– Вы работаете?
– Естественно.
– По восемь часов?
– По десять, двенадцать, иногда больше.
– Чепуха.
– Уверяю вас: по десять часов запросто.
– Где же?
– Дома.
– И эта работа приносит много денег?
– Совсем ничего.
Она посмотрела на меня.
– У меня есть подозрение.
– Подозрение насчет чего?
– Вы занимаетесь литературой? Нет?
Нет, я не писал; я объяснил ей, что я делаю. Она слушала внимательно, казалось, она понимала меня. Я увлекся своим рассказом, увлекся самим собой; внезапно я остановился. Что она действительно могла понять из того, что я рассказывал? Я уже не помню, о чем дальше шла речь. К нам присоединилась еще одна дама: к «Марселю» они пошли одни: верно, именно так называлось это место, а то я думал, что забыл его. Я пошел по другой дороге, через город, по дороге, которая вела неизвестно куда.
И в конце концов, переходя с одного угла улицы на другой, я вернулся домой с бутербродом в кармане и бутылкой вина подмышкой. Поглощая все это, я принялся за работу, и точно – этим вечером, я хорошо это помню, у меня ничего не выходило. Ошибки появлялись в таком количестве, что мне стало противно. Я осушил бутылку и другую, которую держал в запасе, помечтал, потом заснул. Внезапно мне показалось, что все кончено. Но уже назавтра на рассвете я вновь принялся за свой труд, бороздя бесплодную землю, прилежно и упрямо, бык и осел в одном лице. Несколько дней спустя я столкнулся с новым любителем задавать вопросы.
Он сопровождал Ж. Я встретил их октябрьским вечером, по-моему, на улице Вивьен. Они прогуливались. Я не видел Ж. после его высылки в Риф, а когда он вернулся в Париж, мы всячески пытались встретиться, но политика делала для него невозможными все назначенные встречи. Он писал мне, что «многочисленные дела отнимали у него все время». В конце концов он стал какой-то важной шишкой в партии. Я, читавший лишь сложенные в несколько раз и прикрепленные к стене газеты, только недавно, между делом, узнал об этом. И вот я на него наткнулся – совершенно случайно. Он был рад встрече и хлопнул меня по спине. А его товарищ даже не соизволил на меня взглянуть. Мы поговорили об армии, о колонии, о политике. Ж. специализировался по антивоенным акциям; ему грозило несколько месяцев тюрьмы.
– Но ведь, – внезапно сказал его спутник, – когда вы были там, вас могли бы заставить стрелять в рифов.
– Конечно, – сказал я.
– И что бы вы сделали?
– Это щекотливый вопрос, – сказал я. Ж. сменил тему.
– Не хочешь пойти с нами вечером на митинг к Зимнему велодрому?
– Дорио выступит, – сказал его спутник.
Дорио в самом деле выступил. Конечно, это было великолепно. Приятель Ж. пел с энтузиазмом, я же не знал слов. Я смотрел и слушал. Ж. оставил нас, чтобы выполнить обязанности, которые он должен был выполнить. Внезапно, когда все закончилось, мы оказались вместе, этот человек и я, около Гренель, на левом берегу, ночью. Мы поговорили.
– Вы в партии?
– Нет, а вы?
– Нет, я сочувствующий.
– Я тоже сочувствую.
– Но вы не вступаете.
– Нет, в политике мне нечего делать.
– Речь идет не о политике. Речь идет о революции.
– Да. О революции.
– Тогда почему же вы не вступаете?
– Это не так просто, как кажется.
– Понимаю.
– Нет, это не так просто, как вы можете подумать, особенно для поэта.
– А вы поэт?
– Да. Саксель.
– Простите?
– Я говорю: мое имя Саксель.
– А! Саксель.
Он взглянул на меня.
– А вы пишете?