— Ну и пошел тогда на х… отсюда! — глухо проворчал совершенно без акцента Аслан. — Не мешай отдыхать.
Кипящий негодованием Виктор Сергеевич решил не связываться, понимая, что хозяева конфликт охранника с посетителями вряд ли одобрят и, наверняка встанут на сторону кавказцев. Он круто развернулся, чтобы уйти. В этот момент его ударили ногой. Даже не то чтобы ударили, а просто обидно пнули по заднице, пошел, мол, отсюда, мразь!
— Пищел на место, свинья! — прозвенел за спиной молодой голос.
Виктор Сергеевич дернулся было к обидчикам, но поймав насмешливо ожидающий взгляд Аслана и верно оценив мозолистые стесанные костяшки пальцев на его, лежащей на столе руке, остановился, не зная, что предпринять. Кавказцы, уловив его замешательство, издевательски засмеялись. Момент для решительной атаки был явно упущен и Столяров это понял. Круто развернувшись, не поднимая глаз и беззвучно шепча ругательства, он вернулся к своему посту у дальней стены. "Ну, суки, приеду в Чечню, за все с вашими соплеменниками посчитаюсь! И за это унижение в первую очередь!" — молнией пронеслась в голове злая мысль.
Вновь прибывшие влились в состав сводного отряда спокойно и непринужденно. Может быть, потому что от природы своей были людьми легкими в общении, простыми и незамысловатыми, может, сыграло роль то, что разведчики издавна привыкли считать себя отдельной закрытой для непосвященных кастой, в которой каждый свой однозначно воспринимался как друг и брат, а к чужакам отношение было презрительно-настороженным. Ну и конечно, не в последнюю очередь это объяснялось тем, что и вообще состав сводного отряда был величиной непостоянной, плавающей, то и дело убывали, отмотав свой срок одни, прибывали на их место другие, случались и боевые потери. Но и при такой текучке разведчики старались жить одной дружной семьей, так оно надежнее, когда спину твою прикрывает не просто сослуживец, а личный друг, что в лепешку расшибется, но не подведет.
Размещался сводный отряд в неплохо сохранившемся здании бывшей школы, даже стекла оконные почти все были целы, а где отсутствовали, там разведчики набили фанерные заплаты. Солдаты жили в просторном светлом спортзале на первом этаже, офицеры в актовом зале на втором, на третьем помещался штаб и личные командирские апартаменты — бывший директорский кабинет в котором сохранился даже массивный обтянутый кожей диван, которым командир весьма гордился.
Разведчиков, прибывших с Моргенштейном, сразу раскассировали по группам, разбавляя ими прежний состав. И это было правильно и логично, чем иметь в составе отряда целиком состоящую из необстрелянных новичков пусть даже слаженную прежней совместной службой группу, лучше уж перетасовать имеющуюся колоду добавляя в привычные расклады, вновь сданные карты. Пусть оботрутся рядом с ветеранами, переймут их опыт, станут настоящими тертыми вояками. Моргенштейн после распределения с удивлением узнал, что теперь он заместитель командира группы, которой командовал тот самый колючий задиристый офицер, встреченный им в кабинете командира, носивший говорившее само за себя прозвище Людоед. Подобный выбор начальства был с точки зрения капитана, мягко говоря, странным, в подборе личного состава групп всегда не последнюю роль играл вопрос морально-психологической совместимости бойцов, а командир естественно заметил ту напряженность, что искрой проскользнула между двумя капитанами при первой же их встрече. Бывает так иногда, ты человека не знаешь вовсе, в первый раз только увидел, а на неосознанном, интуитивном уровне он тебе уже не нравится, сам не поймешь, откуда эта неприязнь взялась, никак рационально объяснить ее не можешь, а никуда от нее не денешься. Кто знает, что срабатывает в таких случаях в мозгу, может интуиция, о чем-то не замеченном сигналит, может просто человек не твоего типа попался и это отторжение вызывает… Вот только игнорировать подобное вдруг ни с того ни с сего возникшее чувство обычно не получается и если все же приходится потом работать вместе, то до тех пор пока не сыщется явная недвусмысленная причина для вражды люди ощетиниваются невидимыми глазу иголками, ведут себя друг с другом преувеличенно корректно, настороженно выжидая, когда же возникнет повод для открытой неприязни, а уж за ним дело не станет. Короче совместная деятельность в таких случаях приносит, как правило, больше вреда, чем пользы. Полковник Удальцов само собой все это понимал, чай не первый год замужем, но надеялся в глубине души, что как-нибудь стерпится-слюбится. Тем более что и продолжаться такое положение по его планам должно было не долго. Люда надо было убирать. Полковник видел, что капитан балансирует на грани нервного срыва, а учитывая его положение и уровень задач которые он выполняет, подобный срыв мог иметь последствия непредсказуемые и катастрофические не только для самого разведчика, но и для военной карьеры командира отряда. Так что, как бы там ни было, а вопрос замены одного из лучших и опытнейших командиров групп становился для Удальцова жизненно важным и необходимым. Последняя история с сожженным огнеметами домом посреди Курчалоя наглядно показала его актуальность, тянуть дальше некуда, дальше будет только хуже. А подтянутый, дисциплинированный и управляемый Моргенштейн сразу понравился полковнику. Вот его-то и прочил он в преемники медленно, но верно съезжающему с катушек Люду, потому-то и распределил его в группу опытного разведчика, наплевав на сразу же возникшие между офицерами трения. Ничего, потерпит месяцок, обомнется, заматереет, наберется опыта, а потом можно будет передать ему эту группу, а если не удастся к тому времени избавиться от строптивого Люда, то назначить его командиром другой и уже ему поручать наиболее ответственные и тяжелые задания, постепенно оттирая на второй план бывшего фаворита. Вот такие прожекты строил полковник Удальцов, даже не предполагая, какие коррективы внесет в них жизнь, как далеки они от реального воплощения, как впрочем, и любые, которыми так часто тешит себя слабый не могущий предвидеть и планировать будущее человек.
Моргенштейн скинув тяжелые десантные ботинки и задрав ноги на дужку пружинной армейской койки, лениво жевал соломинку, прислушиваясь к очередной истории, которую собрав вокруг себя толпу слушателей, травил прибывший вместе с ним однополчанин лейтенант Шура Балаганов. Полный тезка незабвенного товарища Остапа Бендера, будучи человеком по натуре легким и веселым, с лету вписался в новый коллектив и уже успел стать душой компании, забавляя товарищей то песнями под гитару, то бородатыми, но мастерски рассказанными анекдотами, то, как сейчас, совершенно нереальными, головокружительными историями о своих любовных приключениях. Последние, в виду длительной оторванности офицеров от женского пола, пользовались просто сумасшедшим успехом, особенно приправленные присущим Шурику острым грубоватым юмором. В настоящий момент Балаганов в очередной раз вел подобное повествование.
— А корма у нее была вот таких вот необъятных размеров, — закатывая глаза и чертя руками вокруг собственной задницы окружности совершенно невероятных диаметров.
— На себе не показывай, еще сбудется, — лениво протянул, повернувшись в сторону рассказчика Люд.
Несколько секунд разведчики непонимающе молчали, потом дошло, и парни разразились гомерическим хохотом, громче всех, как обычно заливался звонким, вполне могущим соперничать с конским ржанием смехом сам Шурик.
Тяжело протопали по скрипучим доскам школьного коридора неторопливые размеренные шаги, дернулся, отодвигаясь сделанный из плащ-накидки закрывающий вход полог, и в помещение заглянул мрачный, чем-то озабоченный Люд.
— Все ржете, кони? — неодобрительно буркнул он, проходя в центр зала и опускаясь на разболтанный стул.
— Слышь, Люд, тут Морген с Балом такую хохму отмочили, обхохочешься! — начал, все еще всхлипывая от смеха, рассказывать кто-то из ветеранов. — Короче…
— Потом, — резко оборвал его Люд. — Некогда сейчас. Немец, иди сюда, дело есть!
Люд упорно именовал Моргенштейна немцем, тот в принципе не возражал, но прекрасно понимал, что это обращение лишний раз подчеркивает их натянутые отношения, непонятно с чего возникшую неприязнь. Это несколько раздражало и нервировало Моргенштейна, он не раз уже пожалел, что военная судьба заставила его в этой во всех смыслах тяжелой и опасной командировке служить под началом недолюбливающего его человека. Это реально мешало, и капитан не раз пробовал как-то сблизиться с угрюмым Людом, хотя бы вызвать его на откровенный разговор, раз и навсегда расставить по местам все положенные точки. Однако разведчик идти на контакт не хотел, отделываясь от поставленных ребром вопросов неопределенным презрительным хмыканьем, что еще больше бесило новичка. Вот и сейчас, хотя Моргенштейн сел прямо напротив, Люд избегал его взгляда, смотрел куда-то в сторону и говорил, будто сам с собой, просто так колыша воздух, наугад пуская слова в окружающее пространство:
— Работа для нас есть. Не тяжелая, но подготовиться надо. Работать будем на окраине Курчалоя, с собой паек на три дня, боекомплект один, снаряжение как обычно. Да, чуть не забыл, обязательно взять ночники, и три комплекта переносных раций, с командиром согласовано. Получишь все, что нужно у Петровича на складе, если чего-то не захочет давать, сразу мне доклад, подготовишь бойцов, на всё сутки, завтра в это же время соберешь группу перед школой, полностью экипированной. Буду смотреть. Все ясно?
— Не все, — медленно закипая начал Моргенштейн. — Может, все же посвятишь меня в суть поставленной задачи? Я, наверное, должен знать, куда и зачем мы собираемся идти? Как-никак я твой заместитель, к тому же это мой первый боевой выход. Как мне готовить группу, если я не знаю к чему…
В продолжение всей этой речи, Люд меланхолично покачиваясь на стуле и скрестив руки на груди, в упор разглядывал горячащегося Моргенштейна. Трудно сказать чего было больше в этом взгляде, удивленного презрения: "Ничего себе, это насекомое еще и разговаривает!", или холодного брезгливого равнодушия, но действовал он весьма остужающее, так, что весь запал капитана моментально сошел на нет.
— Дай-ка я тебе кое-что объясню, Эдик, — неожиданно спокойным и усталым тоном начал Люд. — Этой группой командую я, и мои приказы не обсуждаются, а выполняются, причем точно и в срок. А ты лишь такой же исполнитель моей воли, как все остальные. Не больше и не меньше. Это доступно? Хорошо, поехали дальше. Я не обязан тебе что-то пояснять и перед тобой отчитываться, но в первый и последний раз тебе отвечу, так что слушай внимательно, повторять не буду. Папа считает, что я спятил. Может в этом и есть доля правды, не мне судить…
Он обвел пристальным взглядом примолкших разведчиков, те смущенно отворачивались, делали вид, что чем-то чрезвычайно заняты и вообще не прислушиваются к разговору.
— Так вот, полковник не говорил об этом прямо, но тут и без этого все понятно. Тебя он выбрал мне на замену и хочет, чтобы я же тебя натаскал. Вопросов нет, я это сделаю, честно постараюсь сработать из тебя боевого пса, настоящего волкодава. Но любить тебя я при этом, извини, не обязан. Ясно?
Дождавшись торопливого кивка Моргенштейна, он продолжил:
— Что касается твоих вопросов, работать будем ночью, в населенном пункте, работаем силовой захват связника и экстренное потрошение, возможно, плавно уйдем на реализацию полученных данных. Для подготовки группы этого вполне достаточно. Вопросы планирования я решу сам. Тебе и группе подробности доведу после выхода. Теперь все понятно?
Вновь испуганно-поспешный подтверждающий кивок.
— И еще одно важное обстоятельство, Эдик. Это здесь мы с тобой можем вот так вот спокойно разговаривать и что-то там обсуждать. Попробуешь не выполнить мой приказ на выходе, даже просто засомневаться, пристрелю… — сказано это было совершенно буднично, и Моргенштейн с отчетливо царапнувшим сердце ужасом, заглянув в блеклые ничего не выражающие глаза командира, вдруг как-то разом до глубины души, до самых печенок осознал, то, что он сейчас слышит абсолютная правда, без малейшей доли дешевых понтов и рисовки.
— Ну вот и ладно, — продолжал меж тем Люд. — Тогда нечего рассиживаться, марш готовить группу. Я буду у начальника штаба, если понадоблюсь, заходи прямо к нему, не стесняйся.
Тем же вечером между ними произошла еще одна стычка. Формальным поводом послужила рассказанная за ужином прапорщиком Погодиным история. Погодин, кряжистый, будто вырубленный из узловатого корня векового дуба сибиряк, носивший почетное прозвище Коготь, полученное за невероятной длины ноготь, любовно выращенный на левом мизинце. Тем вечером Коготь степенно неторопливо поглощал ужин, периодически аккуратно вытряхивая хлебные крошки, путающиеся в пушистых усах. Так же обстоятельно вел он и свое повествование, щедро пересыпая его просторечными народными выражениями и привычными сибирскими оборотами:
— Вот я за это и говорю вам, однако. Не за всякое распоряжение держаться надо. Оно ить как выйти может, ты думаешь, что у начальника голова всяко побольше твоей будет, а он кубыть тоже не семи пядей во лбу. Иной раз тебе на месте куда как виднее получается, чем ему из кабинета. Так что приказы слушай, да и сам дело разумей. Иной раз и поперек пойти правильней получится. Вот так и с дедом моим было. Тогда аккурат знаменитый приказ "ни шагу назад" только вышел. А дед мой лейтеха в пехоте, взводом командовал в сибирской стрелковой дивизии. Так вот приказ им пришел, высотку одну ротой взять. Ротный, конечно, собирает у себя в землянке всех офицеров и давай прикидывать так и эдак, как бы энто дело получшее провернуть.
Разведчики дружно наворачивали щедро сдобренную тушенкой перловую кашу, в пол уха прислушиваясь к рассказываемой прапором истории.
— А на ихнем участке аккурат за неделю до этого из немецкого тыла группа батальонной разведки выходила. Худющие, как черти, грязные, с ног от усталости валятся, ну и прежде чем в штаб топать, ихний командир своим час отдыха дал, как до наших траншей добрались. А сам с ротным в его землянке кружку спиртяги жахнул, да и рассказал между делом, сколько немцев супротив роты стоит, да что еще интересного на той стороне против их участка видали. Ротный, не будь дурак, сразу все узнанное на карту свою срисовал, теперь вот и пригодилось. Вобщем как он эту карту перед ними размотал, так все взводные и поняли, что все, полная жопа огурцов получается, ежели конечно, тот разведчик не соврал. А за то шансов мало было, чего бы ему ротному лапшу на уши вешать? На высотке той немецкий опорный пункт расопложен был и все у них там, значит, по уму устроено: и пулеметные позиции с перекрытием секторов, и траншеи в несколько рядов, и блиндажи крепкие с бетонным перекрытием, а за высоткой еще и минометная батарея… Короче ясно стало ротой такую крепь не взять, по меньшей мере, батальон нужен. Ротный тут же к телефону, докладает в штаб, так и так, мол, нельзя на этом участке ротой атаковать, только бойцов положишь напрасно. А ему из трубки в ответ матом в шесть накатов с переборами, что, мол, под трибунал захотел, али как? А трибунал тогда дело известное, ежели попал, сильно никто разбираться не будет, или сразу в яму, или в штрафбат, тоже значит прямиком на тот свет, но с отсрочкой. Так что ротный, само собой "али как" выбрал, одна только польза с разговору была, артподдержку все же выпросил.
Дожевывающие ужин, с наслаждением прихлебывающие крепкий горячий чай, разведчики с интересом прислушивались к рассказу, живо представляя себя на месте тех давно умерших солдат, получивших самоубийственный приказ. А сам Коготь уже так увлекся повествованием, что даже почти полный котелок каши в сторонку отставил, чтобы рассказывать не мешал.
— Ну делать нечего, стали готовиться к атаке, в чистое оделись, домой прощальные письма отписали. Понимали все, на смерть верную идут, но супротив приказа ни-ни. И вот в назначенное время пушкари ту высотку долбить начали, не долго били, с полчаса где-то, снарядов-то в то время в обрез, особо не расстреляешься. Немцам-то это все только на смех было, они как первые снаряды легли, в блиндажи свои заныкались, наверху только наблюдателей оставили, а как стрелять закончили, так вот они тут как тут. Ну, потом, как положено, пустил ротный ракету в небо, тэтэшку вынул, перекрестился, да и приказал: "Пошли что-ли, славяне! Покажем немчуре, как русские умирать умеют!". Пошли. А куда ты денешься! Дед рассказывал, молча шли, сосредоточенно, страшно. Ура не кричал никто, только штыки заранее к винтам попримыкали, хотя мало кто верил, что до немецких окопов дойти смогут. Все одно так сделали, мало ли какой случай. Дедов взвод с самого краю шел и вот, когда по первым рядам с высотки пулеметами садить зачали, а наши в ответ на ходу с винтов бить стали, он своим и скомандовал: "Направо поворачивай, мужики, бегом!" А справа там, прямо промеж наших окопов и высотки балочка была, неглубокая, но схорониться от пуль можно. Туда дед своих бойцов и отвел. Двоих только по дороге подсекли все же, а другие целехоньки остались. Остальная рота так под пулеметами и легла, даже до подножья высотки не дойдя, человек с десяток только взад к своим окопам откатилось. А в балочку вдруг, откуда ни возьмись ротный политрук запрыгнул, злой, морда кровью налита, наганом у деда перед лицом машет. "Выводи, — кричит. — Взвод в атаку! Всем вперед, не то расстреляю на месте, как труса и предателя!". Дед на него, да на его наган смотрит, а сам тем временем слышит, как под высоткой пулеметы гремят, роту в землю вколачивая. "Нет, — говорит. — Хучь, стреляй меня сейчас, а людей своих я на верную смерть не поведу!". Политрук слюной брызжет, ярится, наган деду в лицо ткнул, уже и палец на спуске двигаться начал, курок назад полпути прошел. Дед с жизнью попрощался, еще подумал, вот ведь судьба курва, что в лоб, что по лбу вышло, так бы хоть героем умер, хотя мертвому-то невелика разница. Но тут, солдатик один с дедова взвода, вдруг долго не думая взял, да и политрука на штык насадил. Прямо в пузо ему воткнул, да почти насквозь прошел, в позвонках застрял. Дед как стоял, так и обмер. За убийство политрука тогда однозначно пуля была положена, да не только самому убивцу, но и деду тоже. Однако обошлось, никто не выдал. Списали того потом, как погибшего в атаке. А взвод дед обратно в свои окопы вернул. Тех, кто от высотки вырвался, тоже под свое начало собрал, да и доложил в штаб, что атака захлебнулась, а от роты осталась едва четверть, и тех половина раненых. Выматерили его из штаба, но второй раз в атаку не послали, поняли, что некому уже в бой идти. А на следующий день вообще их с передка сменили, да назад отвели отдыхать и комплектоваться. Дед после этого ротным стал. Однако не тем, что новый чин получил, ему тот случай запомнился, а тем, что два десятка душ славянских он от смерти тогда спас. До сих пор гордится, хотя и не любит эту историю рассказывать. Такое вот дело. А послушался бы приказа, и сам головы не сносил, и чужие бы с плеч посыпались.
Некоторое время впечатленные рассказом разведчики молчали, переваривая услышанное, так и эдак на себя примеряя давно минувшие события. Потом загомонили разом, заспорили. Мнения разделились почти поровну, одни считали, что сохранив свое подразделение в заранее обреченной атаке, старший Погодин поступил правильно, другие стояли за то, что приказ он выполнить был обязан, но все сходились на том, что выжившие бойцы действительно обязаны жизнью взводному командиру, если бы не он, конечно, их ждала верная смерть.
— Прав был политрук, — горячась, доказывал Моргенштейн. — Твой дед приказ не выполнил, значит выходит, что действительно он трус и предатель.
— Это через что же так выходит? — недобро набычился Погодин, исподлобья оглядывая капитана.
— Как через что? Он же испугался в атаку идти и сорвал выполнение поставленной задачи!
— Небось не за себя испугался-то, за людей…
— Да без разницы уже, за себя, за людей. Итог-то один, приказ не выполнен, планы командования сорваны…
— Да что же это за планы, за просто так людей гробить! — возмущенно перебил капитана Коготь.
— А кто тебе сказал, что за просто так? — зло улыбнулся Моргенштейн. — Дед твой? Так он планов командования знать не мог! Или он считал, что наверху идиоты сидят? Так ошибался он, идиоты до больших званий не дослуживаются! Может его рота отвлекающий удар на этом участке наносила, не для того, чтобы высотку взять, а чтобы немцев боем связать, силы их на себя оттянуть. А в настоящее наступление совсем в другом месте шли, там, где оборона врага ослабла. Дед твой двадцать своих бойцов спасал, в результате рота продержалась меньше, чем рассчитывали и немцы не поверили в серьезность атаки, войска не перегруппировали. Соответственно там, где наступать планировали, встретила других бойцов полнокровная оборона, и полегло их там верняком побольше тех спасенных. И вина в их гибели на твоего деда падает. Скажешь нет?
Погодин потрясенно молчал, взглянуть на семейное предание с такой стороны раньше ему в голову не приходило.
— Ладно тебе, Эдик! — вступился за растеряно осевшего за столом и даже будто бы разом ставшего меньше ростом сибиряка Бал. — Тебя же там не было. Откуда ты знаешь, как там на самом деле все обстояло? Может никакого отвлекающего удара и не планировали. Тогда бестолковщины в командовании хватало, вполне могло быть, что и просто так роту спалили. Дивизии ведь на убой посылали, что уж там какая-то рота…
— Да я ничего против и не говорю, — пожал плечами Моргенштейн. — Я о другом хотел сказать, о том, что для любого человека в погонах, приказ, это святое. Если армия вместо того, чтобы выполнять приказы, будет сидеть и рассуждать о том, правильные ли они, это будет уже не армия, а просто вооруженный ни на что неспособный сброд. Мы же не знаем во всей полноте замыслов командира, и он не обязан перед нами их расшифровывать. Солдату достаточно знать свой маневр и безукоризненно его выполнять, остальное дело его начальника. Потому, принимая решение действовать на свой страх и риск вразрез с полученным приказом, ты почти наверняка ставишь под удар если не себя, то своего товарища.
— То есть исполнителю думать и вовсе не положено? — ехидно спросил из угла, валявшийся на койке и с интересом прислушивающийся к спору Люд.
— Ну почему же? — хладнокровно парировал Моргенштейн. — Конечно, любой исполнитель думать должен. Без этого никуда, особенно у нас в разведке, разумную инициативу никто не отменял. Просто эта инициатива должна проявляться лишь в рамках отданного приказа, работать на творческое и разумное выполнение поставленной задачи, а не на замену ее своей собственной лично придуманной.
— Вон как оказывается принято "у вас в разведке", — издевательски протянул Люд. — Вот из-за таких тупых служак, не желающих и не умеющих думать собственной головой, в армии и возникают все беды. Потому и Союз в 91-ом просрали, потому и в Грозный в первую войну вперлись танковыми колоннами, как на параде, потому и били нас и в хвост и в гриву, все пытались ум вколотить через задницу. Я грешным делом думал, что хоть спецназ излечили от солдафонства, оказывается, нет. Вот вам, пожалуйста! Я готов выполнить любой приказ, а там, хоть трава не расти! А если тебе прикажут с крыши школы на асфальт прыгнуть? Тоже скажешь, что командиру виднее и сиганешь?!
— Нет! Лучше, когда ты бойцу приказ отдаешь, а он вместо того чтобы бегом исполнять броситься, начинает в заднице пальцем ковыряться да размышлять, правильно ты ему приказал или нет, может как-то по-другому поступить надо! Так, да?! — запальчиво выкрикнул задетый за живое Эдик. — Было уже такое! Перед революцией, когда прежде чем в атаку идти солдатский комитет решал надо оно им, или нет. Напомнить чем кончилось? Позорным Брестским миром, и открытым перед немцами фронтом!
— А что ты так за Первую Мировую запереживал?! — тоже постепенно заводясь, крикнул, подскочив на койке Люд. — Не понравилось, что твоим землякам фронт открыли? А в Отечественную твой дед на чьей стороне воевал, а?! Не на той ли самой высотке сидел, с которой Погодинского дедушку из пулеметов расстреливали?!