Они были на ее стороне. Им нравилось, что обе госпожи вкалывают на поле наравне со всеми, хотя никакой нужды в этом нет. Ведь никто не поверил, что они работают всерьез. Человек сразу выделяется, если делает работу не по обязанности, не так, как все. Сразу бросается в глаза и находит признание. А работяга всю жизнь вкалывает-и ноль внимания. "Ему достаются не пироги и пышки, а синяки да шишки", - часто говаривала моя мать.
К тому концу поля земля была уже не такой сухой и твердой, зато свекла совершенно тонула в густых зарослях низкорослой крапивы, пробравшейся сюда из канавы, - не боится, что придут люди. Придавишь ее ногой, она и не жжется, только не тянуть, а сразу.
"И так во всем", - вспомнил я слова Швофке.
Легко сказать.
Недели прошли с того дня, когда я бросил Амелии в лицо:
"Иди уж, иди!"
И она ушла.
Я чувствовал себя совершенно разбитым.
И не столько из-за болезни, сколько из-за того, что она сказала о людях.
Мы с ней и раньше говорили о других - например, в лугах на холме Петерсберг, когда Амелия увидела свет над лиственницами. Тогда мы с ней изображали разных людей, и оба очень веселились.
Потом нам было не до веселья...
Но она многому меня научила. Она открыла мне. что у меня есть глаза. чтобы видеть, и язык, чтобы говорить. Мы с ней вместе думали о Швофке и о голодном украинце-кочегаре с узкоколейки.
"Каких же усилий им это стоило!" -Без Амелии мне бы ни в жизнь до этого не додуматься. И конечно, начав думать, я уже не мог остановиться. А под конец даже спросил: "Почему же они молчат, как будто воды в рот набрали?"
Этот вопрос все решил. Между нами вдруг разверзлась пропасть. Хоть она и смогла мне ответить. Но помочь мне она не могла. Не могла себе представить, что у простых людей, у таких, как я, есть душа, способная страдать и сжиматься от боли.
Но если она права, то провались они ко всем чертям, туда им, бедолагам, и дорога!
Вот это меня и доконало. Я был совершенно убит, когда понял, что жизнь в нашей деревне, видимо, так устроена-чтобы получилось столь совершенное создание, как Амелия, все остальные должны были пожертвовать собой и ничего больше не чувствовать: ни боли, ни радости... Может.
и Хильнер вырос грязной скотиной лишь потому, что у него уже при рождении отняли все человеческое... Я пытался уйти от этих мыслей, наплевать на все и забыть. Но не вышло.
И я в сердцах крикнул:
"Иди уж, иди!"
Не надо было матери звать ее к нам в дом.
И Амелия ушла. Даже не ушла, а убежала, как воровка, - так мне. во всяком случае, показалось.
Как выяснилось, бежала она лишь потому. что наконец решилась. И в замке у нее произошел крупный разговор с матерью.
Что она ей сказала, не знаю, знаю лишь, что схлестнулись они всерьез и что мать уступила.
После этого Амелия послала за Донатом видимо, была полна решимости отстоять нашу любовь. В деревне долго еще повторяли слова, которыми она его встретила:
- Вы уволены, Донат!
17
Она опоздала. Донат уже успел встретиться с новым директором советским офицером Федором Леонтьевым и получил от него задание: наладить работу в бывшем имении фон Камеке. Поначалу для снабжения советских войск. Новый директор прибыл поздно вечером в сопровождении двух солдат. Федор Леонтьев, высокий молодой офицер с густой рыжей шевелюрой и голубыми глазами, после осмотра имения распил с Донатом три бутылки водки -с горя, как он выразился, потому что новое назначение было ему не по душе; он куда охотнее остался бы со своими однополчанами в Берлине, где победа ощущалась гораздо острее, чем здесь, в этой унылой и убогой глуши.
Разве об этом он мечтал всю войну! Они выпили за общее дело-окончательный разгром фашизма, в которое и Донат-тому есть много свидетелей-внес свой вклад, хотя и с некоторым опозданием. А главное, Донат хорошо разбирался в свекле и картошке, во всяком случае, намного лучше, чем Федор Леонтьев.
Федор вышел из строя еще за Одером.
Легкие подвели. Он долго валялся по госпиталям, а потом его командир решил, что парня надо послать с каким-нибудь заданием в деревню, на свежий воздух. Ну вот.
А здесь оказалось, что картошку давно пора сажать, а свеклу прореживать. Что свеклу вообще посеяли, было целиком и полностью заслугой Доната. Он был земледельцем до мозга костей. И несмотря на бесконечные танковые колонны русских, кативших гга Берлин, он вовремя позаботился о севе. Другого такого управляющего поискать!
Кроме того, он сразу же показал всем, как представляет себе будущее. В первый же деггь приказчик, как обычно, явился в семь утра к коровнику, чтобы получить указания и расставить людей. Он уже учуял, что начальство переменилось, но Донат и у новых властей в чести. Тот подошел к приказчику и во всеуслышание заявил, что "его время кончилось".
- Покомандовал и хватит - крикнул Донат.
Приказчик сдернул с головы жеваную шапчонку, шмякнул ее оземь и удалился.
Он давно уже не пользовался прежним влиянием, еще с тех пор, как лишился шляпы, и только делал вид, что ничего не замечает. Без шляпы он стал таким же навозным жуком, как и все, - ту да ему и дорога.
Кончилось тем, что Федор Леонтьев поверил, будто Донат, толковый и энергичный Донат, знаток сельского хозяйства, жестоко натерпелся при нацистах и жил одной надеждой на скорое освобождение.
Сосед вдруг ни с того ни с сего принес нам с матерью два яйца и признался, что совсем сбит с толку.
- Он же всю жизнь мечтал прибрать имение, сообщил он нам по секрету. Но я на эту тему высказываться не захотел. - Кто бы мог подумать, продолжал Наш-то, - что именно русские...
При чем здесь русские? - перебил я: уж очень хотелось побольше выспросить у него о русских. Но Наш-то отмахнулся. Про русских он пока ничего плохого сказать не мог.
- В конце концов, без Доната им не обойтись, - заключил сосед. Он свое дело знает.
Жизнь принадлежит людям, знающим свое дело. Все равно-в войну или после.
Кто знает дело, тот и человек. Только мы с Амелией, подумал я, только мы одни никакого настоящего дела не знаем.
И, крикнув Донату "Вы уволены!", Амелия ничего не добилась. Она могла бы повторять это до хрипоты, да что толку.
На следующее утро Донат собрал всех работников в парке не у коровника, а в парке. И пригласил не только поденщиков, но и бывшую госпожу с дочерью. Там он от имени советских оккупационных властей назначил всех на работы. Но он не приказывал, он только предлагал.
Мне он предложил прореживать свеклу.
Матери он предложил ухаживать за коровами.
Дамам фон Камеке он предложил сменить платье на рабочую одежду.
Федор Леонтьев был приятно удивлен.
Ему уже порядком осточертело жить одной ненавистью, ненавистью к фашистам.