- Долго еще будешь тут сидеть? - спросил Наш-то. - Пожалей мать!
С чего это Наш-то заботится о моей матери? Не его дело!
Наш-то принес овса и сечки, перемешал, добавил горячей воды-и все это с таким видом, словно с малолетства имел свою землю, двор и лошадь. Весь вымазался в мешанке.
- Мать-то у тебя гляди какая пригожая, - опять завел свою песню сосед. - Верно я говорю?
- Да уж верно.
Какое мне дело до этого?
- Взял бы и ты себе пять гектаров.
Швофке еще не все роздал.
"Швофке!" Вот на что он намекал. Что Швофке приглянулась моя "пригожая"
мать.
Солидно, не торопясь, словно двор был бог весть какой просторный, Наш-то зашлепал к бывшему курятнику - отныне "конюшне". Потом вдруг что-то вспомнил, поставил ведро на землю и обернулся ко мне.
- Послушай, парень, что скажешь про Герду, Лобигову дочку? - как будто его только что осенило, - Тебе она нравится? На мой вкус немного того, жидковата. Такая уж порода, знать, в мать пошла. Но зато упорная, скажу я тебе, другую такую по
искать! Со временем и в тело войдет. Еще так вширь раздастся, что только держись.
Погляди на мою-три фунта лишнего сала на заднице, никак не меньше.
Ну и что?
- Так она отделиться хочет, - Но Герде.
мол, ни гектара не дадут, потому как у ее отца земли хватает. Девка и моргнуть не успеет, как папаша и ее землицу захапает. Он такой. - Вполне бы спелись друг с другом, а ?
Она хочет уйти из семьи. Чем тебе не пара?
Девушка тихая, скромная.
Я вскочил и с размаху так пнул его ведро, что вся мешанка по стене разбрызгалась.
- У, паразиты! - заорал я вне себя от бешенства. Не знаю откуда и слово-то взялось.
И убежал в луга на Петерсберг.
5
Я вдыхаю ароматы октября. Желтое пахнет куда сильнее, чем красное. Не так сладко, скорее терпко. И солнце, сомлевшее за лето, трусливо прячется за тучи -знает, сколько бед натворило: все яблоки осыпались, все листья пожухли, все сердца разбились...
На лиственничный лес я и не гляжу.
Когда на душе кошки скребут, лучшее средство - уйти куда-нибудь подальше, лечь и поспать часок-другой.
Вот я и сплю прямо на траве перед нашей землянкой возле кормового поля, и вечерний туман мало-помалу окутывает меня плотной пеленой.
Провались они все пропадом!
Но кое-кто знал это место.
И я проснулся от слов:
- Спина у тебя совсем холодная!
Амелия! На ней было теплое пальто с капюшоном, и выглядела она вполне довольной: видимо, как-то уже справилась со всем случившимся.
Она сказала:
- Не думай, пожалуйста, что я презираю людей, которые теперь...
Не по мне такие высокие слова.
- Есть хочешь? - спросил я. У меня был с собой кусок хлеба.
- Нет, спасибо.
Ее глаза сияли как-то уж слишком радостно. Значит, пришел конец нашей любви, раз у нее все так благополучно.
Она вырыла из земли жестяную банку, в которой хранились древние черепки, и произнесла целую речь:
- Допустим, нам пришлось бы самим делать горшки и миски, то есть лепить их из глины и потом обжигать, допустим также, что мы бы умели это делать; я бы стала тогда - только не смейся! - выдавливать пальцем канавки вдоль края.
Вот что она бы стала делать.
- Ну так и выдавливай себе на здоровье! - воскликнул я с таким жаром, словно мы - наконец-то! - нашли решение всех проблем.
- Для этого нужно быть богатой, - осадила она меня. - Канавками не проживешь.
И тут у меня вырвалось одно из моих самых нелепых восклицаний на эту тему:
- А я-то, я-то на что!
Она обняла меня. Но так, словно мы с ней на вокзале и ее поезд вот-вот тронется.
Голова ее немного задержалась на моем плече. А когда от него оторвалась, перед нами словно из-под земли выросла шатающаяся фигура Швофке со свертком одеял под мышкой. Он был сильно пьян, как в ту пору, когда по милости Каро, срывавшего с охотников шапки, он что ни день выигрывал пари...
- Привет - воскликнул он, едва ворочая языком. - Вот это да!
Амелия отскочила и нырнула в туман...