Тут только соседка наконец разогнулась и, подперев руками поясницу, немного откинулась назад, чтобы меня рассмотреть.
Очень она постарела, лицо все в морщинах, глаза потускнели.
- Вот-вот, опять сказал я, - глядишь на меня теперь во все глаза. Тогда бы так глядела, от скольких бед меня бы избавила.
Тут ее опять осенило:
- Вот ты кто: ты оставил родную мать с этим Бандолином.
- Со Швофке! - поправил я.
- Здесь у него не получилось, вот он и переехал на север и ее с собой взял.
- Знаю, - перебил я. - Знаю я все это.
К матери она всегда хорошо относилась.
Соседка опять пошла за водой. Цветы и так уже чуть ли не плавали, а она все таскала и таскала воду как заведенная. Даже разговаривая, не могла остановиться ни на минуту.
И вдруг этот взгляд.
- А ты кем стал? Что делаешь?
Законный вопрос.
Я ответил, только чтобы ее позлить:
Канавки на горшках.
И опять рассмеялся. Что-то я чересчур веселился все время-не надо мне больше сюда приезжать.
Но все же взял себя в руки и изъяснился попроще:
- Ну конечно, не в прямом смысле слова.
Знаешь, на горшках и вазах бывают такие канавки вдоль края, они вообще-то не нужны, как раньше думали, а теперь...
Я запнулся. В Хоенгёрэе я терял способность выражать свои мысли четко и ясно.
Но она промолчала-на всякий случай сделала вид, что поняла; и, поскольку ее рука опять потянулась к лейке, я заторопился:
- Помнить, как ты возмущалась-зачем, мол, сняли колокол, сзывавший на работу в имении? Для меня это как открытая рана, которая...
- Что-что я делала?
Ну возмущалась, то есть сердилась, ругалась и вообще...
Но соседка только тупо таращилась на меня, не выпуская из рук лейки. И я не мог уже закончить нормально ни одной фразы.
Дорого бы я дал, чтобы она меня поняла.
Но она вдруг знакомым движением отмахнулась от меня и сказала:
Ничего-то ты не знаешь...