Или о размножении:
- Такое вот пыльцевое зерно - что оно делает? - Все сидят затаив дыхание. Михельман с тростью надвигается на класс, одноединственное слово может все испортить.
Что оно делает? - (Пыльцевое зерно.) - Оно?
- Он обводит всех грозным взглядом: - Оно летит. - И пауза, чтобы все могли по-детски глубоко проникнуться этим "оно летит" и усвоить раз и навсегда. Но как оно летит, как? - Оно летит... - (Не торопитесь, я знаю, что вам трудно поспевать за мной.) - ...оно летит... по воздуху! - Оно летит по воздуху, это зерно, и ничего страшного, если кто-нибудь этого сразу не понял.
Достаточно, если он поражен. Да, вот оно как. И Михельману все это доподлинно известно. А что потом происходит с пыльцевым зерном, то есть куда оно летит "по воздуху", так никто из нас и не узнал, во всяком случае от Михельмана. На этом все кончалось.
- Я излагаю вам только самые основы, - говорил он.
Когда мы приехали в Хоенгёрзе. он явился к нам и пришел в полный восторг при виде "великолепных зубов" моей матери. Ей пришлось даже открыть рот, чтобы он мог их рассмотреть.
- Наконец-то в нашей деревне появился человек с такими зубами, которые внушают новые надежды! воскликнул он в восхищении. - Есть ли у человека, вещал он, делая паузу, чтобы мы успевали усвоить его мысль, - есть ли у человека характер, узнают - ну-ка, по чему узнают? - по зубам!
А поскольку у моей матери был хороший характер, он часто заходил к нам, и мать угощала его кофе. А он разувался, словно у себя дома, тыкал в меня пальцем и обещал:
- Из парня я человека сделаю! Уж будьте покойны.
Вскоре мать навестила его жену, лежавшую в постели, словно мешок с сырой мукой, потому что сердце у нее было слишком маленькое, как она сказала, - слишком маленькое, чтобы справиться с кровообращением. Мать хотела привезти ей из Берлина таблетки, но Михельман отмахнулся не надо таблеток.
Тогда мать стала каждый месяц отдавать ему свои талоны на сигареты. Его жене от них никакого проку, правда, не было, зато он, на наше счастье, забыл, что собирался сделать из меня человека.
И вот плот одиноко колыхался на воде.
А Михельман сидел теперь, наверное, на чердаке церкви, разглядывал через лупу большевистские письма и трясся от злости, что не может их прочесть.
7
- Вас с матерью ищут, - сказал я Амелии.
Она молча кивнула. Я бросил внутрь землянки одеяла и немного брюквы.
Она зябла, поэтому сразу же завернулась в одеяло, но есть, видимо, не хотела. Потом улеглась на земляном полу головой наружу.
В эту минуту я как раз обдумывал, сможет ли она остаться здесь ночью одна-одинешенька. Потому что мне-то ведь нужно домой. Я-то ведь сбегать не собирался. Меня дома ждут. Но она сказала:
- Погляди, как воздух над лиственницами светится! Видел ты раньше такой мягкий свет?
- Много раз.
И вправду, я его видел: днем, если небо было покрыто легкими облачками, над лесом струилось голубоватое сияние и под вечер когда осенние травы и ветви на склоне сливались в серовато-голубоватую светящуюся дымку.
- Много раз?
Она мне не верила. Так была потрясена этим зрелищем, что не могла поверить.
- Почему же меня сюда не позвал?
- Почему не позвал? переспросил я.
- Ради такой красоты человеку и глаза-то даны, - заявила она. Наверняка ради такого вот света.
- Как это?..
Конечно, а то были бы просто дырки.
Я попытался представить, как бы я ее позвал. Ну, чтобы посмотреть на это зрелище.
Я несусь под вечер по двору замка, барабаню кулаками в дверь и ору: "Люди, бегите смотреть -какой чудный мягкий свет!"
Смешно.
- Не могу себе представить, - сказал я.
как бы я тебя позвал.
Такое и вообразить нельзя. То есть допустим, что я - управляющий Донат, я слышу это, вижу парня, который прибежал и выкрикивает эти слова. Только допустим такое. В лучшем случае он недовольно покачает головой и отправится будить приказчика.
- Сходите-ка в лес да поглядите, что там такое светится, а завтра утром придете в контору и доложите, - говорю я, подражая голосу Доната.
Получилось довольно похоже, и мы оба от души посмеялись. Никогда я не думал, что такое вообще возможно.
Амелия вошла во вкус игры. Она изумленно уставилась на меня сверху вниз, изображая свою мать, стоящую в проеме двери, а потом, полуобернувшись назад, позвала:
- Солнышко, поди-ка сюда! Ты знаешь этого мальчугана? Он говорит, что хочет показать тебе лесной пожар.
Вот она, значит, какая, ее мать. Не слушает, что ей говорят. И я с легким сердцем расхохотался. Нам было хорошо друг с другом. Лучше, чем мы предполагали.
Мы не только были самими собой, но и изображали, кого хотели. Вот Михельман, угрюмый и недоверчивый:
- Какой еще свет? Кто-то сигналит, что ли? Может, фонарями? Люди, да там десант большевиков!
А вот Херта Пауль, которая убирает скотный двор.
- Боже правый, - восклицает она, - ну ничегошеньки не вижу!
Потом я изображаю Ахима Хильнера, нашего кошкодера: расправляю плечи и вразвалку топаю по лугу-прямо скажу, он у меня здорово получился! Ахим хочет разобраться в этом деле досконально. И вот уже разобрался:
- Просто деревья засохли, их надо вырубить. Что ты мне дашь, если я покажу тебе ночной Париж?
- Ночной Париж? - переспросила Амелия.
Когда я еще учился в школе, Ахим как-то показал мне "ночной Париж". Подойдя сзади, он сжал мою голову руками, оторвал меня от пола и держал на весу, пока у меня в глазах не потемнело, - это и был ночной Париж.
Я хочу сказать, что таким манером и впрямь отрываешься от Хоенгёрзе, во всяком случае, если немного поднатужишься, увидишь и ночь, и черные крыши Парижа, и серые облака.