— И чтоб вас не тревожили глупые мысли? — стараясь разогнать собственные страхи, поддержал слова товарища Борис.
— Да. Ну что, ложимся спать? — скомандовал инструктор. — Кстати, надо бы подстраховаться этой ночью. Все умеют с этим обращаться?
— Я не умею, — еще раз напомнила о своей естественности и вечерней правдивости Лена…
— Далеко — с сожалением произнесли первые и любопытные глаза, оторвавшись от окуляра с желто-зеленым изображением. Огонек вдали замигал — это задвигались пальнувшие в ответ из ружья люди, а затем и погас.
— Далеко!
— Спи, давай, Маугли, — ответили вторые, вызвав беззлобный мужской смех, — батарейки посадишь.
7.
Сон, снова сон.
— …пора вставать, Алексей, проснись…
Он почувствовал, что кто-то тормошит его, прерывая сон. Снился какой-то бред: будто он и его школьный друг, трубач, погибший в восемнадцать лет, задохнувшись в танке — он не сумел открыть неудобный в "Т-72", заклинивший люк механика, как они пьют кофе, сидя, как на высоких стульях бара, на треногах от "АГС-17", и сидят, что удивительно, удобно, и пьют кофе из чашечек, сделанных из гильз от того же "АГСа". Бред!
А другу восемнадцать. Он ушел на полгода раньше и поил его на проводах дешевым вином из пузатой бутылки. И друг улыбается на фоне серого неба, мокрого бруствера и какого-то, в холодной жиже, поля, все той же улыбкой светловолосого мальчика с трубой. Иногда он давал поносить свою трубу в гнутом футляре, и улыбался при этом той самой улыбкой, зная, что встречные насмешки над музыкантом неизбежны. Он молчит, и его длинные белые волосы шевелит неуютный полевой ветер, он дует оттуда, из-за бруствера, а Алексей, глядя и понимая, что живым он быть не может, вдыхает аромат черного напитка, чувствуя вместо него запах жженого пороха, естественного для стреляной гильзы. Улыбается пузырьками черный кофе, воняет порохом чашечка-гильза, молчит и улыбается его школьный друг, которому все время восемнадцать…
— …вставай, Алексей, проснись…
Голос Лены. Это она будит его и это от нее пахнет порохом. От ракеты, ружья и гильзы — она держала их в руках. Пора вставать и охранять спящих — разделив ночь по часам, они отдали первую вахту ей, разумно предположив, что вряд ли она уснет в первый час ночи, у входа в лагерь, на узкой тропе, сжимая обрез и слушая страшную темноту.
— От тебя пахнет порохом.
— Да?
Еще не до конца проснувшись, Алексей все же почувствовал, как внутри него родилось мужское снисхождение к женскому вопросу: "Да?", и он увидел, вернее, угадал, как она поднесла к носу ладонь.
— Ты проснулся? — тем не менее, переспросила она.
— Да, и пожалуйста, выползи из палатки, а то проснется Степаныч и объявит тебе еще один наряд вне очереди.
— Хорошо, — и она исчезла, а он в ее "хорошо" услышал улыбку, невидимую в темноте. Улыбку прекрасной вахрушки, девушки с обрезом.
— …проснись, Алексей…
Он вдруг почувствовал, что на него, спящего, кто-то внимательно смотрит из темноты, и это точно не Лена, и взгляд у этого чернее ночи. Открыв глаза, он увидел, что все еще лежит в спальном мешке, но не в палатке, а под звездным небом, и не на каменном уступе, а на широкой поляне, и над ним склонился тот самый черт-бычок из турбазовской попойки. Шевеля ушами и негромко позвякивая сделанным из пусто консервной банки колокольчиком, он рассматривает лицо человека веселой чернотой блестящих глаз, мигая своими телячьими ресницами — точь-в-точь как у Маши и ее сына Дениса, и произносит знакомым шепотом ожидаемую фразу:
— …Алексей, проснись…
Да что же это такое?! Не удивившись, что черт-бычок разговаривает голосом Лены, он точно помнит, что уже отстоял на посту. Теперь наяву открыв глаза и поддавшись движению, он поймал так бесцеремонно прервавшую его честный сон руку. Да, он действительно лежит в мешке, но в палатке, а рядом в своем мешке Лена, и она его будит, а он сопротивляется этому, поймал и держит ее руку, чувствуя, как уходит сон, а за Леной спокойно похрапывает Степаныч, и это обидно.
Она разбудила его во второй раз? Или это другая ночь? Спросонья не понять — если другая ночь, значит, разбудила в первый? Опять бред, но это становится интересным — в его руке ее дымная ладонь. Дым от костра и вдыхать его приятно, и нет запаха пороха.
— Там кто-то ходит, — тихо прошептала она, соглашаясь с защитой его руки.
Да, в самом деле, это другая ночь. Алексей глубоко вздохнул и прислушался: они лежат в спальных мешках внутри палаток, значит целых два фактора риска — заметные снаружи, невидимое изнутри, внутренняя скованность и наружная свобода действий. Тихо звякнула консервная банка, раз, другой — кто-то там, в ночной темноте, ходит и гремит консервными банками в остывшей золе костра. Так вот откуда звук колокольчика.
— Слышишь?
Алексей кивнул в темноте и отпустил ее руку — а так не хотелось. Опять звякнуло, и снова вспомнился самодельный колокольчик на шее приснившегося теленка. Да, это другая ночь, просто спросонья трудно сразу во всем разобраться. Звякнуло еще раз, и он, кажется, понял — что к чему.
— Дай конфету. Я видел, ты у Бориса целую горсть стащила.
Оказалось, что Борис сладкоежка и очень любит конфеты, набил ими чуть ли не полный рюкзак, на весь поход и предусмотрительно — на всех участников, справедливо предположив с их стороны движения халявы. И не ошибся — его слабостью и предусмотрительностью пользуются все, даже Алексей и, конечно же, Лена — по праву слабого пола она здорово облегчила его сладкую ношу.
— Что?!
— Конфету.
Разговор двух идиотов. А возня с банками не прекращается, но монотонность и осторожность подсказали, что в гости к ним пришел не человек, а зверь. На запах тушенки, и шурует теперь носом в жестянках, пугая ночной громкостью жительницу большого города, с природой знакомую лишь по лыжам или дачам. Лена достала барбариску в шуршащей обертке — то, что надо.
— Слушай, — важно шепнул Алексей и, не таясь, демонстративно громко развернул фантик. Эффект зрительного зала — шуршание целлулоида разразилось и отразилось многократным эхом грома в ночной тишине. Так показалось, а ей, наверное, захотелось заткнуть уши.
— Что ты делаешь?! — стараясь не повышать голоса, ужаснулась она.
— Говорят, что у страха глаза велики. Жаль, что сейчас так темно.
Похоже, он полностью проснулся, а зверь, или, скорее всего, зверек затих, звяканье прекратилось. Наверное, он не велик — иначе было бы слышно дыхание, или хотя бы фырканье, и тогда Алексей не был бы таким смелым. Но он и не мал — уж очень по-хозяйски ковыряется в костре.
— Лена, скажи, а зачем ты меня разбудила?
Тихо и темно. Она распознала в словах Алексея интонацию усмешки — продолжение невидимого взгляда, но ничего не ответила, а подумала, что хорошо еще, что не разбудила Степаныча. Все то он знает, этот парень, и это начинает раздражать. Или злить? Но она разбудила его — и что же происходит там, в темноте? Смешно, но она испугалась и почти прижалась к нему — слава богу, не позволил спальный мешок, смешно вдвойне — когда он взял ее за руку, она почувствовала себя школьницей на первом свидании — хотя на первом свидании себя она так не чувствовала. Всему виной его непробиваемое спокойствие, но она-то знает, что он не спокоен, и знает, что не может ошибаться. Снова звякнуло.
— Мамочка! — тихо вспомнила она запрещенное в походе слово, выдавая себя и на секунду позабыв о своей спортивности и самоуверенности. — Он вернулся.
— Какой настырный, — усмехнулся Алексей, — так просто не отвяжется.
— А кто это?
— Не знаю. Пойдем, посмотрим, если хочешь. Вдруг там носастый вампир в бурке?
Она промолчала, а она умеет молчать. Испуг почти прошел, но неизвестность все-таки пугает и, конечно же, она злится на спокойствие Алексея. Смешно втройне — хоть это и не связано с ситуацией напрямую, но к ней давно не относятся как к школьнице, как к той же Людмиле. Ее воспринимают как красивую женщину, уверенную в себе и своем прекрасно проработанном теле, и возраст ей скорее прибавляют, а не отнимают. Она не обижается, потому что молода и красива, но сейчас немного злится, чувствуя несерьезность ее восприятия, не соглашается с этим, зная, какое действие она оказывает на мужчин.
— Сейчас все брошу и пойду? — с новой, невидимой в темноте усмешкой подсказал ответ Алексей.
— Пойдем, — быстро ответила она. К ней вернулась привычная решительность, тем более прошлой ночью она пугала темноту и себя заряженным обрезом.
— Не возражаешь, если я не пропущу тебя вперед?
— Мужчина из помещения должен выходить первым.
— Ну, тогда я пошел. За мужчину спасибо.